Сергей ФОМИН

Сладчайшее Имя Иисусово

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Евангелие от Иоанна, 1, 1-5.

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

Николай Гумилев

Мы не будем здесь подробно исследовать историю возникновения имяславия – аскетически-богословского течения, оформившегося в 1910–1912 гг. в среде православного монашества Св. Афонской Горы, споров вокруг него и решений, подробно освященных в вышедших в последнее время новых, тщательно документированных изданиях, прямо или косвенно посвященных имяславиюi. (На сегодняшний день преодолен тот существенный пробел, о котором в свое время писал протоиерей Георгий Флоровский. По его мнению, к концу 1930-х по имяславческой проблеме существовала «только полемическая и очень пристрастная литература»ii.)

Однако краткого изложения проблемы имяславия нам все же не избежать.

При этом мы будем опираться на наши ранние исследования, результаты которых были изложены главным образом в комментариях к изданным под нашей редакцией книгахiii, сослуживших впоследствии добрую службу многим, так или иначе занимавшимся исследованием этой темыiv. (Нельзя не отметить при этом первой после более чем 70-летнего перерыва работы на эту тему Виктора Капитанчука, напечатанной, в 1990 г. в малотиражном альманахе «Царь-Колокол»v. Автор этого труда попытался добросовестно изложить ход, причины и последствия споров, возникших в начале века вокруг Имени Божия.)

Сам термин (имяславие/имяславцы) возник в период афонских споров, поводом к которым послужила книга о. Илариона.

Речь идет о книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа. Беседа двух старцев-подвижников о внутреннем единении с Господом наших сердец чрез молитву Иисус Христову или духовная деятельность современных пустынников» (1-е изд. Баталпашинск. 1907; 2-е изд., исправ. и много дополн., 1910; 3-е изд. Киево-Печерская Лавра. 1912). Вот как излагал историю издания этой книги Оптинский старец преподобный Варсонофий: «На Афоне жил один старец, по имени Дисидерий. Когда там поднялись волнения и жизнь русских иноков стала слишком тяжела, им грозили выселением с Афона, тогда произошло совещание русских афонцев – что же им делать? Голоса разделились. Некоторые предлагали обратиться в Лондон к Английской королеве с просьбой продать им земли в Австралии для устройства там новой обители, – но это предложение было отвергнуто. Остановились на другом: переселиться на Кавказ. Здесь Император Александр II пожертвовал участок земли, и здесь был основан “Новый Афон”. В числе других иноков, переселившихся сюда, был о. Дисидерий. Но скоро шум общежития стал его тяготить, и он удалился в горы Кавказа для безмолвия. Удалился он не самочинно, а с благословения старцев. Здесь он проводил поистине равноангельскую жизнь. Чем он питался – трудно сказать. Был, кажется, у него огород, значит, овощи и вода служили ему пищей. Здесь познал он истинное счастье, которое состоит в общении души человеческой с Богом, и которого напрасно ищут люди, гоняясь за скоропреходящими радостями мiра сего. О. Дисидерий имел одного ученика, с которым и вел беседы о внутреннем делании, т.е. о Иисусовой молитве. Когда о. Дисидерий умер, ученик похоронил его святое тело. Беседы его он постепенно записывал, и когда к нему пришел третий афонец, о. Венедикт, то нашел все эти беседы в рукописях. Ему пришло в голову издать их, и с этим предложением он приезжал к нам в скит. Не имея средств достаточных для этого предприятия, я направил его к Великой Княгине Елизавете Феодоровне, которая и доставила ему возможность издать эту прекрасную книгу. Несколько экземпляров ее есть у меня, и я могу дать кое-кому. Эту книгу надо прочесть несколько раз, чтобы вполне воспринять всю глубину ее содержания. Она должна доставить громадную пользу людям, имеющим склонность к созерцательной жизни»vi.

В результате созерцательных переживаний во время молитвы автор книги пришел к следующему выводу: «В Имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим существом и всеми Своими безконечными свойствами». «Для Илариона, – считал протоиерей Георгий Флоровский, – это было, по-видимому, не столько богословским утверждением, сколько простым описанием молитвенной реальности»vii.

Известно, что первое и второе издания книги вышли на средства Великой Княгини Елизаветы Феодоровныviii. Сделала она это с благословения настоятеля Зосимовой пустыни старца Германа (Гомзина, 1844†1923)ix. «В 1907 г., – писал Владыка Вениамин (Федченков), – “На горах Кавказа” появилась в печати. А напечатана была эта книга после просмотра ее и, следовательно, одобрения старцами Зосимовой пустыни (о. Германом, а это был человек высокодуховный, делатель молитвы Иисусовой, бывший в общении с епископом Феофаном Затворником) [...] Епископ Феофан (Быстров) (тогда еще архимандрит) прочитал ее, разумеется, основательно. И тоже не нашел ничего соблазнительного»x.

Вот как много позже (29.4.1947) оценивал эту книгу известный валаамский старец схиигумен Иоанн (Алексеев, 1873†1958): «В книге “На горах Кавказа” пропусти в предисловии с половины XI стр. до половины XVII стр., еще 3ю и 4ю главу и ответ на рецензию пункт 1й. В указанных местах вкралась ошибка. Враг подзадорил автора, книга очень назидательная; я частенько в нее заглядываю, ибо видно, что писал не умом, но чувством и вкушал духовные плоды от единого на потребу»xi.

В последнем, дошедшем до нас в рукописи труде епископа Арсения (Жадановского, 1874†1937) – «Ответах пастыря на вопросы инокини», – на вопрос «Укажите, что мне читать из святоотеческих и аскетических писаний и в каком порядке?» – Преосвященный отвечал: «Готов удовлетворить твою любознательность в надежде, что ты, прочитав здесь помещенное, приобретешь полное знание о монашеской жизни, и сама, с Божией помощью, станешь духовно опытной инокиней». В небольшом списке, среди прочих книг, значится: «“На горах Кавказа” старца Илариона. Духовное богословие или же внутреннее любомудрие». Далее следует примечание: «На искателей и делателей молитвы Иисусовой книга “На горах Кавказа” производит глубокое впечатление, в ней ясно и подробно изложено, когда эта молитва имеет силу и спасительность, но тут же есть и весьма неудобопонятные выражения и мысли, требующие богословского разъяснения, а потому указанную книгу нужно читать под руководством духовного отца-старца»xii.

А вот мнение Владыки Феофана Полтавского. По свидетельству митрополита Вениамина (Федченкова), когда его «спрашивали специально об этой книге “На горах Кавказа”: можно ли ее читать?», он отвечал: «“Книга интересна и назидательна!” А потом, когда уже запретили эту книгу, тоже спросили: как смотреть на нее? Тут-то он и сказал: «Они – не богословы: не сумели формулировать. Бог – везде; и, конечно, находится и в Своем Имени”. Тут он и осудил всех стоящих против этой книги»xiii.

***

Глубоко изучавший проблемы Имени Божия русский философ А.Ф. Лосев считал предтечами имяславцев известных исихастов, преподобных Григория Синаита и Григория Паламу, а религиозно-философской основой имяславия – православную доктрину энергетизма. Что же касается учения паламитов, то А.Ф. Лосев оценивал его как «кульминацию и завершение византизма»xiv.

Тому же А.Ф. Лосеву принадлежит наиболее сопрягающаяся с российской действительностью предреволюционной поры характеристика вышедшей из афонских обителей идеи. Сформулировал он ее в 1920-е годы:

«…С точки зрения религии, т.е. культурной кульминации в Средние века, всякий либерализм есть сатанизм, сатанинская гордость или путь к ней. […] Как бы либерал ни считал себя свободным от преклонения перед сатаной, он должен признать, что с точки зрения средневекового авторитаризма он есть слуга сатаны, не больше и не меньше. […] Либеральная мысль […] должна признать, что с точки зрения средневековой религии она есть чистейший сатанизм, т.е. попытка свергнуть Божество и сесть на Его место. Этого никто из либералов не имеет никакого права отрицать. […]

Вспомним: в чем сущность либеральной мифологии? Она есть обожествление субъекта и превращение Божества в субъективную (или хотя бы логическую) идею. Но если Божество есть только моя идея, то что же такое само-то Божество по себе, вне моей идеи? Либерализм не всегда сатанел настолько, чтобы отрицать само бытие Божие. Но представим себе, что Божество реально существует, но в то же время Оно есть только наша идея. Это возможно только как полнейший и окончательный дуализм Бога и твари. Все, что тварь знает о Боге, не имеет ровно никакого реального значения, ибо Бог абсолютно непознаваем, и все это есть только для меня и моего сознания. В развитой форме тут получается протестантизм^[1] […] Церковным ответом на это может быть только решительное ниспровержение всякого субъективизма и признание, что Бог не есть моя идея, но самая-то моя идея о Боге возможна потому, что есть Бог. Идея Бога не есть субъективное построение человека, но есть Сам Бог, хотя Бог и не есть только Его идея^[2].

В этом и заключается сущность т.н. исихазма или паламизма, мистического учения в Византии в XIV в. о Сущности и Энергиях Божиих и о божественности Фаворского Света. Еретик Варлаам^[3] учил, что свет, виденный учениками Христа на горе Фаворе во время Преображения, а также и свет, видимый праведниками на высоте умной молитвы, есть не Бог и не Его энергия (ибо Бог непознаваем), но тварное бытие, порождение человеческого сознания. Св. Григорий Палама в противоположность этому формулировал учение, которое потом и было принято Церковью, что Свет Божий не отделим от Существа Божия и потому и есть Сам Бог, т. е. исходящая от Него сила и энергия, хотя Бог Сам по себе вовсе не есть только Свет и только Энергия.

Таким образом, для Церкви остается два выхода: или признать правду либеральной культуры (т.е. благословить протестантство, капитализм, дуализм и сатанинское самопревознесение личности) или учить о божественности Фаворского Света. Можно, впрочем, еще мяться на месте, выжидать, высматривать, невнятно бормотать и хитрить. Это, однако, не выход. Выход был найден Церковью в XIV в., накануне и даже одновременно с западным Возрождением. И это должно было оставаться базой для всей антилиберальной жизни, на которую Церковь только была способна в течение последних веков. Разумеется, с точки зрения строгого понятия Церкви, вовсе не обязательно, чтобы все знали об этом догматическом учении Паламы, и чтобы соборы XIV в. были особенно популярны. Церковное сознание гораздо глубже сознательности (сознательность, наоборот, есть антицерковный, чисто протестантский принцип), и оно не требует, чтобы все были знакомы с соборами XIV в. И тем не менее […] чисто церковно учение о божественности Фаворского Света есть единственное основание антилиберальной мысли и жизни в течение пяти веков. “Сознательность” же тут ни при чем, иначе Церковь должна была бы считать недостойным крещение младенцев на том основании, что младенец принимает здесь таинство несознательно.

Таков ответ авторитаризма на либеральную мифологию»xv.

Из этих слов выдающегося православного мыслителя и, кстати говоря, монаха, опытного творца Иисусовой молитвы, можно заключить, что возникающий вдруг интерес к паламизму ли, к имяславию ли вовсе не случаен. Он исторгался из православных душ всякий раз, когда соли угрожало стать несоленой: в эпоху ли возрождения, в предреволюционное ли предгрозье начала ХХ века, в предантихристово ли порубежное время расползания экуменизма и глобализма конца ХХ – начала XXI вв.

Сходно мыслил, кстати говоря, и старший современник и в известной мере учитель философа – о. Павел Флоренский. «…У меня есть дела и более важные, только времени не выберу, – читаем в одном из его писем, относящемся к марту 1913 г. – Одна кампания в защиту Имени Божия, а с Ним – и всего религиозного понимания жизни – против рационализма, номинализма и безстыдства архиепископа Антония Волынского есть “послушание”, требующее очень много сил и бодрости. – Возмутительно отношение газет, всех, включая и “Новое время”. Все травят иеросхимонаха Антония Булатовича, человека благородного и честного, за дело, в котором понимают гораздо менее, чем свиньи в апельсинах. А между тем от защиты Имени Божия зависит (по-человечески говоря), впадем мы в ближайшем будущем в пошлый протестантизм, или вынесем в историю исконное достояние Церкви, Библии, Платона, Египта и т.д. и т.д. Уж если не понимают ничего – молчали бы. А то уж целые реки клевет и ни одного доброго слова»xvi.

Значимость имяславческих споров современники их возникновения оценивали весьма высоко: «Кажется впервые за все время существования Русской Церкви в недрах ее самой, а не Византии, возник серьезный догматический вопрос, требующий серьезного догматического обсуждения, – о почитании Имени Божия»xvii.

Однако, к сожалению, «схоластика, на которой воспитывалось богословское сознание русского духовенства, не оставляла места для подобного религиозного опыта. Когда в свое время в Византии возникли аналогичные споры, потребовались мощные усилия богословской мысли, увенчанные трудами Григория Паламы, чтобы словесно выразить, обосновать и закрепить исихастский духовный опыт. Но русские имяславцы догматического учения Паламы не знали, не изучали его в семинариях и члены Священного Синода, осудившие имяславцев за “ересь” [...]. Фрагменты из догматических постановлений Константинопольских “паламитских” соборов впервые перевел на русский язык философ Алексей Лосев в конце 1920-х годов!»xviii

Характерны статьи об исихазме и в недавно переизданных и считающихся весьма авторитетными Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона и в «Полном православном богословском энциклопедическом словаре» (СПб. 1913), достойные пера противника преподобного Григория Паламы – Варлаама Калабрийца и нынешних римских богословов, считающих исихазм «вредной восточной ересью» (М. Жюжи)xix.

Еще большее недоумение вызывает статья «Исихасты» в разделе «Краткие сведения о существовавших и существующих расколах, ересях, сектах, новейших рационалистических учениях и проч.» в переизданной недавно (без всяких оговорок!) Издательским отделом Московского Патриархата и Свято-Троицкой Сергиевой Лаврой книге: «Исихасты (т.е. спокойные). Так называлось в Греции в XIV в. монашествующее сословие мистиков, которые отличались самой странной мечтательностью. Они почитали пупок средоточием душевных сил и, следовательно, центром созерцания и думали, что, положив подбородок на грудь и безпрестанно смотря на пуп, можно видеть райский свет и наслаждаться лицезрением небожителей. Это спокойное сосредоточие на одном пункте, отвлекающее мысль от всего внешнего, представлялось необходимым условием восприятия несозданного света. От внутреннего спокойствия (исихиа) приверженцы этого учения и получили свое название. Они преимущественно жили на Афонской горе. На Константинопольском соборе 1341 г. исихасты, покровительствуемые Императором Андроником Палеологом Младшим и ревностно защищаемые Григорием Паламою, впоследствии архиепископом Фессалоникийским, одержали верх в прении о существе этого света с Варлаамом, Калабрским монахом. Вздорное [sic!] мнение исихастов об условиях восприятия несозданного света вскоре само собою предано было забвению»xx. Дальше, как говорится, идти некуда. (Сейчас-то, в 2010 году ясно, что вести нас нашим коноводам еще есть куда.)

***

Как справедливо писал В. Капитанчук, нам «еще предстоит раскрыть механизм той интриги, в результате которой консервативно-охранительные настроения некоторой части синодальной иерархии были использованы для разжигания гонений на Православное учение о почитании Имени Божия, а неустойчивые, склонные к богословскому модернизму, силы встали на его защиту к вящщей компрометации этого учения в глазах ортодоксов»xxi.

Отметим в связи с этим лишь некоторые новые факты.

Прежде всего, выясняется, что инициатором силового решения Афонского дела, оказывавшим сильное давление на Константинопольского Патриарха Германа для богословского обоснования изгнания русских иноков со Святой Горы был русский посол в Константинополе (1912–1915) М.Н. Гирс^[4] – вольный каменщик, впоследствии ставший одним из руководителей русских масонских лож в эмиграции.

Примечательно, что антихристианское восстание ихэтуаней 1900 г. (более известное в литературе под названием «боксерского») в Китае произошло как раз в бытность там русским посланником М.Н. Гирса. Впоследствии во время его пребывания послом в Константинополе на Афоне произошла известная смута, сопровождавшаяся выселением множества русских монахов со Св. Горы. И опять-таки в силовом решении имяславческого спора Гирс сыграл ключевую роль. В результате сотни русских монахов насильственно были вывезены со Св. Горы в Россию. От этого удара Русский Афон не оправился вполне и до сих пор.

В годы послереволюционной эмиграции тот же Гирс организовал и субсидировал (в основном, из присвоенных им денег, принадлежавших Российской Империи) парижский раскол в Зарубежной Церкви митрополита Евлогия (Георгиевского) и парижскую богословскую школу. К нему же попали частицы мощей Царственных Мучеников, обнаруженные следователем Н.А. Соколовым. Впоследствии Гирс отказался выдать их как представителям Царствовавших Династий Европы, так и русским монархистам.

Современные исследователи определенно пишут: «Именно М.Н. Гирс и никто другой взял на себя инициативу полицейской расправы над монахами-имяславцами. […] …Им были посланы на Св. Гору Афон пароходы с воинской командой для ареста монахов и доставки их в Одессу. По инициативе М.Н. Гирса были привлечены к ведению церковного суда архиепископ Никон и богослов С.В. Троицкий. […] М.Н. Гирс определял также и режим проведения следствия в одесской полиции, как это видно из его переписки с местными властями и товарищем министра внутренних дел В.Ф. Джунковским. Его же влияние обнаружилось также и в решениях Св. Синода и Сената». Таким образом, Гирс был инициатором передачи афонских монахов гражданским судебным органамxxii.

Заметим, что незадолго до изгнания русских имяславцев с Афона, именно «благодаря попустительству русской дипломатии» стала возможна кампания против русских келлиотов, «развязанная греческими националистами»xxiii. «Российское посольство и Консульство, – свидетельствовал русский монах-святогорец, – как ближайшие к Афону правительственные учреждения, читали и знали о несправедливых нападках русской и греческой печати, но пальцем о палец не ударили в защиту русских афонцев. […] Греческая печать в Афинах и Константинополе выливали целые помои на русские обители. Это было подлежащим властям известно, и все-таки они ничего не предпринимали для выяснения истины. Такова тогда была политика дипломатии. Не наше дело входить в ее тайны, но все-таки можно сказать, что ей следовало бы поглубже входить в интересы русского монашества на Афоне»xxiv.

На первом заседании Подотдела Собора об Имени Божием 1 декабря 1917 г. был заслушан рассказ П.Б. Мансурова о его поездке на Афон в 1913 году: «...Наше Константинопольское посольство всегда очень вовлекалось в церковные дела, считая себя представителем и церковных интересов России, тем более, что тогда наш Синод сносился с Православными Церквями через Министерство иностранных дел. Бывший во время Афонской смуты в Константинополе наш посол М.Н. Гирс привык вести церковные дела, но не интересовался их специально церковной сутью. Он и к Афонской смуте отнесся как к нарушению порядка и подрыва престижа русской власти и русских привилегий на Афоне. Принципиальным руководством в отношении к афонским спорам служил для него взгляд архиепископа Харьковского Антония (ныне митрополита), пользующегося в Константинополе авторитетом^[5]. Посол потребовал [!] от Константинопольского Патриарха скорейшего прекращения афонского “бунта невежественных монахов”. Патриарх Герман, который сам в этот вопрос не вникал [!] и основывался на взглядах архиепископа Антония^[6], принялся торопить Халкинскую школу, чтобы она поскорее дала свое заключение об Афонской смуте. Посылая меня на Афон, посол указывал мне, что надо действовать решительно [!], и доставил в [мое] распоряжение свой военный стационер^[7]. И все посольство наше в Константинополе было настроено подобным образом. Я не считал себя, однако, связанным этим указанием. Прибыв на Афон, я отослал стационер обратно [...] Вернувшись в Константинополь, я сделал соответствующий доклад Патриарху Герману, тот опять решил поторопить Халкинскую школу с ее заключением об Афонской смуте. Преподаватели школы вскоре и изложили свой отзыв (в котором, между прочим, говорят, что хотя не дочитали [!] книги “На горах Кавказа”, но считают себя достаточно изучившими этот вопрос, чтобы сделать определенный отзыв)»xxv.

Как установлено недавно, «Отзыв Халкинской богословской школы об учении имябожников» составили и подписали греческие богословы, получившие образование (за исключением одного!) в университетах Западной Европы и защитившие там диссертации. «Влияние протестантского богословия проявилось в подозрительном отношении к духу мистицизма, к живому религиозному чувству, к движениям сердца, столь свойственным книге “На горах Кавказа”...»xxvi

(Воспитанником Халкинской богословской школы, между прочим, был известный своей твердой имяборческой позицией игумен русского Андреевского скита Иероним, сохранивший с тех пор тесные связи с Константинопольской Патриархиейxxvii.)

С началом Великой войны весь архив по Афонскому вопросу за 1912-1913 гг. был, под предлогом предосторожности, уничтоженxxviii. И концы, как говорится, в воду…

***

В политическом отношении то было время, когда в результате Балканской войны Афон попал в руки Греции^[8]. 12 ноября 1912 г. греческие войска заняли Святую гору, изгнав оттуда нескольких турецких чиновников.

«В январе 1913 года, – отмечают современные церковные исследователи, – во всех монастырях Афона, в том числе Пантелеимоновом, под видом паломников размещаются греческие солдаты. […] С момента захвата Афона греческим десантом в ноябре 1912 года Афон уже стал де факто территорией Греческого Королевства; де юре такое положение было закреплено Бухарестским договором великих держав от 26 августа 1913 года, по которому Афон отошел к Греции»xxix.

Предложение России на Лондонской мирной конференции 1913 г. о том, чтобы предоставить Святой Горе статус независимой монашеской республики под общим протекторатом европейских христианских государств (России, Греции, Сербии, Черногории, Болгарии, Румынии), было категорически отвергнуто Греческим правительством, организовавшим агитацию против присутствия русских монахов на Афоне.

В 1913 г., напомним, на Афоне пребывало 4800 русских монахов; греков же насчитывалось всего 3600. Не все монастыри на Святой Горе, считавшиеся впоследствии греческими, были ими устроены. Лишь пять обителей было основано греками; остальные 15 – болгарами, сербами, грузинами, румынами и русскимиxxx.

В аналитической записке по Афонскому вопросу Министерства иностранных дел Российской Империи обоснованность «греческих претензий» оценивалась следующим образом: «Положение это могло бы найти некоторое оправдание лишь в том случае, если бы греческий элемент Святой Горы имел за собою какие-либо крупные моральные преимущества. К сожалению, времена духовного подъема греческого монашества давно уже прошли. Призванное судьбой, со времени взятия Константинополя турками и в особенности в девятнадцатом столетии, играть роль не только духовного руководителя своей паствы, но и политического вождя, проникнутого определенными национальными задачами, греческое духовенство, в том числе и афонское монашество, привыкло приносить свой молитвенный порыв и стремление к подвигу в жертву национальным страстям и вожделениям»xxxi.

Более всего греков раздражали русские келлиоты. И не только в силу их многочисленности (в начале ХХ в. на Афоне насчитывалось 82 русские келейные обители). Характерной чертой этих русских монахов, весьма волновавшей, как русские, так и зарубежные либеральные круги, была их «особая, вышедшая из глубины народной, любовь к Русскому Царю и непоколебимая преданность идеям Самодержавия. Наверное, во всей России не было столько храмов, посвященных тем или иным событиям из жизни Царской Семьи. Есть храмы, воздвигнутые в честь Коронования Его Величества Николая II, есть посвященные чудесному избавлению Царской Семьи в Борках и Париже, есть и в честь спасения Цесаревича от покушения в Отсу. Еще примечательны келлиоты тем, что почти все они – выходцы из простого народа и всю свою жизнь трудились для воплощения русского идеала, который кратко формулируется в известной уваровской формуле: Православие, Самодержавие, Народность. И эти выходцы демонстрируют всю мощь русского народа из своих афонских келлий, они охватывают взором всю планету от Японии до Америки»xxxii.

Именно эти русские келлиоты и не давали покоя греческим монахам. По словам исследователей положения дел на Афоне в начале ХХ в., греческие «монастыри, имеющие в больших количествах запустевшие, полуразрушенные келлии, довольно охотно отдавали их русским. Но это “до поры – до времени”. […] Сначала монастыри утешали себя всё увеличивающимися поборами. Но затем возникало желание освободиться от русских, уже отстроивших келлию, насадивших виноградники и внесших приличную сумму в кассу монастыря. Тем более, что русские по внешним формам религиозной жизни сильно отличались от греков. Грекам не нравился их архитектурный стиль, сильно отличалось и церковное пение. Но главное – это боязнь перед сильной тогда Россией. И, конечно, ущемленное национальное чувство»xxxiii.

Положение русских монахов на Святой Горе напрямую зависело от степени политического влияния России на международной арене.

«Отношения между монахами греческих, болгарских и русских скитов, – констатировал в 1918 г. официальный церковный журнал “Душеполезный собеседник”, – в последнее время сильно обострились. Особенно нестерпимым стало положение русских монахов, которым приходилось подвергаться агрессивным выступлениям болгарских иноков Зографского монастыря. В одном из последних столкновений монахи Андреевского скита были прогнаны со своего участка земли в Ковале, причем около десяти русских монахов, при явном попустительстве греческой администрации, были объявлены военнопленными. Греческая администрация явно благоприятствует немцам. Останавливающиеся у Афона германские подводные лодки находят радушный прием и производят фуражировку на острове»xxxiv.

Когда 3 января 1917 г. Афон был занят русско-французским десантом, то, по словам активно выступавшего против имяславцев профессора С.В. Троицкого, стали известны факты «вероломного поведения настоятелей греческих монастырей, уверявших, что у них нет ни оружия, ни военных припасов, тогда, как обыски обнаружили и то, и другое в большом количестве, кроме того, устройство секретной сигнализации»xxxv.

Судя по изученным недавно учеными документам о результатах этой экспедиции, многие «монахи взяли на себя оказание прямой военной помощи воюющим торонам. Например, странам Антанты из разных источников стало известно о том, что германофильски настроенные монастыри на одной из возвышенностей поставили телеграф, обслуживающий Центральные Империи, около двух монастырей была замечена световая сигнализация, служащая маяком для немецких подводных лодок, кроме того было обнаружено почти 500 ружей, 130 тысяч боевых патронов, револьверы, динамит, пулеметные ленты и др. виды оружия и боеприпасов, а в Ватопедском монастыре – электростанция и база для снабжения подводных лодок. Даже в самом Протате [правительстве Св. Горы], глава которого просил из уважения к нему как к высшему духовному лицу на Афоне не производить обыск в здании Протата, было обнаружено 125 винтовок и 45 тысяч патронов»xxxvi.

Непосредственным поводом к занятию Афона русско-французским отрядом была угроза, которую представляли для тыла Солунской армии Антанты шатавшиеся по острову, по определению министра иностранных дел России Н.Н. Покровского, «греческие банды и отряды»xxxvii. По словам исследователей, то были «многочисленные» шайки «дезертиров и уклоняющихся от воинской обязанности, во главе которых стояли греческие офицеры»xxxviii.

Все это происходило, напомним, на фоне притеснений русских монахов по национальному признаку их греческими братиями во Христе.

Начальник русского военно-наблюдательного отряда на Афоне подпоручик Дитш докладывал 25 января 1917 г. русскому генеральному консулу в Салониках В.Ф. Калю: «Образ действий греков по отношению к русским я считаю крайне враждебным. Их политика за последнее время войны всецело состоит в желании изгнать русских с Афона»xxxix. В другом рапорте (13.2.1917) тот же офицер свидетельствовал о том, что протоэпистас Протата «неоднократно выражал свою ненависть к русским» монахам, подчеркивая при этом, что «он и все греки до послдней капли крови буду защищать Афон от пришельцев русских и что предпочитают турок, даже немцев – русским»xl.

«Такое возможно, – прокомментировала исследовавшая этот вопрос ученая из Московского университета О.Е. Петрунина, – только в том случае, если интересы греков на Афоне носили в первую очередь национально-политический, а не религиозный характер»xli.

Но так оно и было на самом деле!

Подобная позиция греческих монахов, единолично притязавших на Афон, еще в предвоенную пору привела к конфронтации с русскими иноками, подчинявшимися Российскому консульству в Константинополе.

В 1913 г. они обратились к конференции послов в Лондоне с меморандумом, в котором, в частности, говорилось: «Свобода есть создание эллинизма и, если в настоящее время варварские и дикие народы пользуются этим благом под греческим знаменем, то неужели мы, афонские монахи, будем порабощены властью народа менее либерального, менее прогрессивного и менее цивилизованного? Никогда! […] Мы решили защищать этот строй всеми средствами, чего бы это ни стоило, не допуская ни малейшего изменения в нем, так как мы не хотели, нарушая или ниспровергая или уничтожая его, подвергнуться проклятию Церкви и по смерти остаться неразрешенными и отделенными от общения Единосущной, и Животворящей, и Нераздельной Троицы»xlii.

Этот «демократизм», заметим, прекрасно уживался в головах греческих чернецов с идеей «Великой Греции» со столицей в Константинополе. Но лишь Империи с Царем во главе подобало обладание Царьградом.

«…Эту шовинистическую лживую бумагу, – пишет, имея в виду цитировавшийся нами меморандум 1913 г., современный православный исследователь П.В. Троицкий, – подписали представители всех 20 монастырей, том числе русский иеромонах из Пантелеимонова монастыря Агафодор. Это удивительное, ничем не объяснимое предательство поражает […] Значит, незаметно для глаза, в какой-то период истории монастыря, уже после его великих старцев, произошло разложение среди руководящей части монастыря, что еще раз подтверждает мысль о зависимости духовной жизни киновии в первую очередь от ее игумена»xliii. (Это, кстати говоря, вполне подтвердила позиция настоятелей русских обителей на Афоне во время т.н. имяславческих споров.)

«Удивительно, – пишет далее тот же автор, – что этими мифами питаются многие русские люди и даже современные русские афонские монахи. И мало того, что они сами их “пережевывают”, но и кормят ими других. Автору приходилось слышать от одного русского монаха мнение греков, что революция в России была промыслительна – она избавила Афон от захвата русскими»xliv.

Ясно, что при таких обстоятельствах обнаружить ересь у русских монахов было на руку грекамxlv. Положение осложнялось внутренней борьбой за власть в русских обителях между монахами-великороссами и монахами-малороссамиxlvi. После суда в Московской Синодальной Конторе, вполне оправдавшего имяславцев, Константинопольский Патриарх отказался допустить обратно на Афон вывезенных оттуда русских монахов, поскольку даже русские монастыри приняли греческое подданство и русским инокам, подданным Императора Всероссийского, пребывать там уже было нельзяxlvii.

По мнению епископа Илариона (Алфеева), «цепочка… выстраивается следующим образом: архиепископ Антоний (Храповицкий) влияет на посла М.Н. Гирса, тот оказывает давление на Патриарха, а Патриарх, в свою очередь, торопит Халкинскую школу. При этом у всех есть своя заинтересованность в скорейшем прекращении “афонской смуты”…»xlviii

Всё было рассчитано точно: с противорусской масонской интригой сошлись всегдашнее стремление грековxlix вытеснить иноков, пришедших из оказывавшей им безчисленные благодеяния России^[9] ; западный позитивизм греческих богословов; отрыв от православной мистики русского ученого монашества. Так «недочитавшие» греческие богословы, исполняя указания «нечитавшего» Константинопольского Патриарха, поверившего также «нечитавшему» русскому архиерею, и исполнившего указание «не интересовавшегося специальной церковной сутью» церковных дел русского посла-масона, – все вместе, – в преддверии мiровой войны, революции и гражданской войны в России разорили Русский Афон. Воистину, кого Бог хочет наказать, у того Он отнимает разум.

Резолюция Государя на всеподданнейшем докладе Обер-Прокурора Св. Синода, пусть и введенного в заблуждение некоторыми высшими иерархами, вовсе не означала указания о силовом решении возникших на Афоне споров: «Преосвященному Никону Моим Именем запретить эту распрю»l.

В отличие от П.Б. Мансурова, архиепископ Никон (Рождественский), столько писавший о происках масонства, не распознав в указаниях Гирса «действовать решительно» никакого подвоха, не отослал военный стационер в Константинополь...

Ров­но за пять лет до цареубийства (в год празд­но­ва­ния 300-ле­тия До­ма Ро­ма­но­вых!) ра­зы­гра­лась из­вест­ная дра­ма на Св. Го­ре Афон в Пан­те­леи­мо­но­ве мо­на­сты­ре. «3 ию­ля, – опи­сы­ва­ли ино­ки-имя­слав­цы, – мат­ро­сы, сол­да­ты и весь эки­паж в пол­ной бое­вой аму­ни­ции, по­ста­вив у св. во­рот пу­ле­ме­ты, со­бра­лись на дво­ре, а мат­ро­сы спеш­но при­вин­ти­ли шлан­ги к по­жар­ным тру­бам. Ви­дя все это, бра­тия со­бра­лась [...] в чис­ле око­ло пя­ти­сот че­ло­век, и ста­ли со­вер­шать мо­лит­вен­ное пра­ви­ло (ве­чер­ню), так как церк­ви бы­ли за­пер­ты. Ко­гда все бы­ло при­го­тов­ле­но для по­лив­ки и к бою, к ис­по­вед­ни­кам по­до­шел кон­сул Ше­бу­нин со сво­ей сви­той, и ко­ман­дир “Дон­ца” за­кри­чал на ис­по­вед­ни­ков: “Вы­хо­ди­те, ч...., доб­ро­воль­но; ес­ли же не вый­де­те, то уви­ди­те, сви­ньи, что я с ва­ми сде­лаю. Вот даю вам пол­ча­са вре­ме­ни”... Раз­да­лась ко­ман­да, и на ис­по­вед­ни­ков по­ли­лась из двух по­жар­ных шлан­гов силь­но­го на­по­ра хо­лод­ная во­да [...] Уви­дев, что ис­по­вед­ни­ки, с по­мо­щию Бо­жи­ею, тер­пе­ли­во пе­ре­но­сят хо­лод­ное об­ли­ва­ние, сол­да­ты взя­ли же­лез­ные баг­ры, крюч­ки, ко­чер­ги и по­доб­ные им ору­дия и ста­ли ими раз­би­вать, вы­ры­вая из рук ис­по­вед­ни­ков св. ико­ны, кре­сты и Цар­ские порт­ре­ты и бро­сая их в грязь и во­ду, топ­та­ли но­га­ми. за­тем ста­ли эти­ми же ору­дия­ми хва­тать ино­ков за го­ло­ву, шею, но­ги, оде­ж­ду, ва­лить их в ту же гряз­ную во­ду и тем же спо­со­бом та­щить к се­бе, для от­прав­ки на па­ро­ход. Не до­воль­ст­ву­ясь этим, сол­да­ты, под ко­ман­дой штабс-ка­пи­та­на Мун­зо­ва, пус­ти­ли в де­ло при­кла­ды и да­же шты­ки. [...] Что уже здесь про­изош­ло, все­го нет воз­мож­но­сти опи­сать и пе­ре­дать: до ста че­ло­век впе­ре­ди сто­яв­ших ино­ков бы­ло из­би­то, смя­то, из­ра­не­но... и все они ва­ля­лись в гря­зи вме­сте с раз­би­ты­ми св. ико­на­ми, кре­ста­ми и Цар­ски­ми порт­ре­та­ми; по ним хо­ди­ли сол­да­ты и топ­та­ли всё но­га­ми [...] С ве­ли­кой скор­бью при­хо­дит­ся вспо­ми­нать, что мо­на­стырь пре­вра­тил­ся в по­ле сра­же­ния: ко­ри­до­ры бы­ли ок­ро­вав­ле­ны, по все­му дво­ру вид­на бы­ла кровь, сме­шан­ная с во­дою; в не­ко­то­рых мес­тах вы­стлан­но­го кам­ня­ми дво­ра стоя­ли це­лые лу­жи кро­ви»li.

В докладе Св. Синоду архиепископа Никона есть примечательнейшее место: «Наконец, рожок заиграл “стрелять”. Это было сигналом для открытия кранов водопровода. Вместо выстрелов пущены в ход пожарные трубы. Понятно, при этом не обошлось без царапин…»

«У членов Синода, которым были адресованы эти строки, – замечает епископ Иларион (Алфеев), – могло бы возникнуть недоумение относительно того, каким образом возможно “поцарапаться” о струю воды. Характерна и обмолвка Никона: “вместо выстрелов пущены в ход пожарные трубы” (иными словами, можно было имяславцев и расстрелять, но решили лишь окатить их водой»lii.

По свидетельству вывезенных с Афона монахов, были погибшие, число которых в разных источниках определяется по-разному: от 6 до 10 человек. Документального подтверждения этому не найдено да и вряд ли это может быть отражено в официальных документах. Однако сохранилось заявление монахов-афонитов на имя доктора Добровольного флота со списком 40 человек, получивших ранение холодным оружием, в том числе пятеро колоты штыком, девять получили резаные и рубленые раны, одиннадцати были нанесены увечия прикладом винтовкиliii.

«Какой ужас!» – такими заголовками ответила русская печать на безчинства в Уделе Божией Матери.

Но именно подобными методами осуществлялась зачистка русской православной обители на Святой Горе руками русских же солдат фактически под «командованием» русского Архиерея.

По прибытии в Одессу, по свидетельству самих афонских иноков из их прошения к властям, «в темных каретах, под усиленным конвоем, как самых тяжких политических преступников, их свезли с парохода, частью в тюрьму, частью в арестный дом при Бульварном участке, и там грубою полицейскою рукою после отказа иноков добровольно снять с себя эмблемы монашества, с них сорвали схимы, аналавы, параманы, и даже до нательных иноческих крестов, повергая эти святыни на пол, причем с некоторых иноков предоставили снять схимы и аналавы еврею иноверцу, продавцу готового платья, который был вытребован полицией для того, чтобы иноков одеть в мiрское платье.

Некоторым инокам насильно остригли волосы, обрили бороды; большую часть переодели в куцые пиджаки, за которые удерживали двойную против существующей плату, в уродливые картузы, похожие на ермолки, некоторым же отрезали фалды их подрясников. Иноков даже хотели заставить обманным образом подписаться под отречением от монашеского сана, причем это отречение было написано на обратной стороне подписного листа, которую не показывали подписывающимся. Однако один из иноков настоял на том, чтобы ему дали прочитать и обратную сторону бумаги, таким образом, подлог обнаружился, и подпись прекратилась»liv.

Даже Одесскому градоначальнику И.В. Сосновскому от такого произвола стало не по себе. «…Совещание при участии архиепископов Никона и Назария и командированных лиц, – сообщал он в Министерство внутренних дел, – признало необходимым снять с прибывших афонцев, кроме монашеского платья, также волосы. Ввиду упорного нежелания имяславцев подчиниться последнему требованию, прошу срочных указаний относительно допустимости принудительной стрижки».

Вскоре в Одессу пришла телеграмма: «Принудительную стрижку имяславцев мерами полиции признаю недопустимой. За министра внутренних дел Джунковский»lv.

По­след­ст­вия это­го ша­га осоз­на­ва­лось в Рос­сии то­гда, увы, не­мно­ги­ми.

«…Не за это ли самое, – вопрошал один из иноков-изгнанников в октябре 1914 г., – так скоро и гнев Божий Россию постиг такой небывалой войной»lvi.

Уже по­сле при­хо­да к вла­сти боль­ше­ви­ков те с осо­бым рве­ни­ем и ме­то­дич­но­стью вы­лав­ли­ва­ли в го­рах Кав­ка­за и прак­ти­че­ски по­го­лов­но, с осо­бой жес­то­ко­стью, унич­то­жа­ли в че­ки­ст­ских за­стен­ках мо­на­хов-имя­слав­цев (офи­ци­аль­но ква­ли­фи­ци­руя их «пре­сту­п­ле­ние» как при­над­леж­ность к «мо­нар­хи­че­ской пов­стан­че­ской ор­га­ни­за­ции»).

Но было и еще кое-что пострашнее. «В болгарском монастыре на Афоне, в Зографе, – писал митрополит Вениамин (Федченков), – жил в то время (1912 г.) престарелый (ему было 120 лет) слепой старец Амвросий. Его там даже называли “Последний святой нашего времени”. Когда был разгром на Афоне (противников выгоняли водяной кишкой), несколько монахов бросились к нему за советами, спросить его: как быть? А он лежал, почти предсмертный и слепой, на постели. Не успели они спросить его, как он (был прозорливый!) им говорит: “Что вы ко мне пришли? Чего хотите от меня? Вы видите: я – слепой, мне уже 120 лет! Разве вы не знаете слов Ап. Павла: Хочу лучше пять слов сказать умом моим, нежели тьму слов на незнакомом языке (1 Кор. 14, 19)”. Он, видимо, разумел молитву Иисусову. А монашествующие, видя, что он уже прозрел их мысли, в страхе говорит ему: “Страшное время!” – “Да, страшное время идет! – отвечает старец. – Был потоп водный; будет потоп духовный! Протестантизм зальет весь мiр!” – “Как же тогда спасаться?” – спрашивают они. – “Как спасаться? – переспрашивает старец. – Приходит время, когда Господь не будет спрашивать ни о посте, ни о длинных молитвах, ни о подвигах; а только, чтобы сохранили Православие!” – “А как же это?” – “Православие сохранить – нужно сохранить веру в силу Креста и в силу Имени Христова!”»lvii.

Божье Имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади^[10].

***

Мы не будем здесь описывать отвратительных, позорных сцен в Уделе Матери Божией, ни по прибытии судна в Одессу, когда на некоторых из переодетых в мiрское платье афонских монахов надевали еврейские ермолкиlviii. Отметим только резкие отзывы о Владыке Царицы-Мученицы: «Никон (этот злодей с Афона)», «у него на душе грех Афона»lix; и недоумение Царя-Мученика. «После всех мероприятий архиепископа Никона, – вспоминал П.Б. Мансуров, – когда я был в Петрограде и представлялся Государю, Он спросил моего мнения о действиях архиепископа Никона на Афоне. Я ответил в том смысле, что если судить с канонической точки зрения, требующей повиновения во имя авторитета Церкви, то действия его правильные. А если признать, что архиепископ Никон должен был главным образом убеждать, то надо признать, что он поторопился с крутыми мерами. Государь сказал, что хотя Он и не читал книги “На горах Кавказа”, но Булатовича знает как лихого офицера^[11] и вообще говорил об имяславцах-афонцах сочувственно»lx.

Тем самым П.Б. Мансуров, сам будучи дипломатом да к тому же человеком глубоко духовным, признал (и на встрече с Государем, и после революции, на заседании Подотдела Собора), что и тогда, в 1913 году, альтернатива таким жестким действиям для угашения возникшей смуты была. Прежде всего, вспомним действия самого Мансурова на Афоне в марте 1913 года. Далее, приезд в августе 1912 г. на Афон владыки Трифона (Туркестанова), в то время епископа Дмитровского, викария Московской епархии вместе с братом. «Просвещенный» сначала имяборцами, после общения с имяславцами, в том числе и с иеромонахом Антонием (Булатовичем)^[12], епископ Трифон «отказался быть судьей в этих вопросах, но одобрил книгу “На горах Кавказа” и уговаривал [иеромонаха] Алексея (Киреевского) [активного имяборца] уехать с Афона для достижения мира церковного»lxi.

О том, что Афонское дело могло пойти именно по этому пути, находим свидетельство опять-таки у П.Б. Мансурова: «В Министерстве иностранных дел я доносил тогда, что у афонитов [нрзб.] смута в умах и вряд ли спорящие стороны отдают себе отчет в том, о чем они спорят, ссорятся и доносят друг на друга, что дисциплина расшатана чрезвычайно. Я предлагал поэтому послать на Афон авторитетное лицо из монахов, богословски образованное и опытное в монашеской жизни, которое осталось бы на некоторое время жить там, чтобы вразумить афонитов и водворить порядок в их жизни, и указывал архимандрита Арсения, настоятеля Чудова монастыря (ныне епископа), как на способного сделать это. [...] Вместо архимандрита Арсения на Афон был послан архиепископ Никон, который действовал под давлением указанной ему необходимости спасать русское положение на Афоне»lxii. Почему это назначение не состоялось: из-за предстоявшего ли прославления священномученика Патриарха Ермогена или торжеств в честь 300-летия Дома Романовых, центром которых должен был быть Чудов монастырь (настоятелем которого был о. Арсений), или по другим каким-то, неведомым нам, причинам, – пока что обо всем этом трудно судить. Главное – назначение не состоялось, и всё пошло по другому пути.

Уместно сравнить действия на Афоне епископа Никона с таковыми же Саратовского губернатора П.П. Стремоухова за год до этого, в Царицыне. Несмотря на получение последним неоднократных и прямых указаний со стороны руководителей Министерства внутренних дел, Департамента полиции и Обер-Прокурора Святейшего Синода, он не исполнил их, изложив вполне обоснованные свои сомнения в телеграмме Председателю Совета Министров: «Царицынский монастырь захвачен толпою нафанатизированных и вооруженных поклонников Илиодора в пять-шесть тысяч человек, предводительствуемой сумасшедшим и преступным монахом и покрывающим его святостью своего сана епископом. Предварительно принятия мною мер к штурму православными войсками и полициею православного монастыря, защищаемого епископом Православной Церкви, с неизбежными кровавыми жертвами с обеих сторон, исчисляемыми сотнями людей и тоже неизбежным святотатством, случая безпримерного в истории Российского государства, прошу испросить на сие предварительное Его Императорского Величества соизволение»lxiii.

Таким образом, сравнение действий государственного сановника и Архиерея свидетельствуют, увы, не в пользу последнего.

Как бы то ни было, в результате «решительных» действий архиепископа в 1913 г. со Св. Горы Афон с применением военной силы в Россию насильственно было вывезено 485 монахов из Пантелеимонова монастыря и 185 монахов из Андреевского скита. Впоследствии еще около тысячи русских имяславцев вынуждены были покинуть этот Удел Матери Божией, в обителях которого особо почитался Царский Род, о чем свидетельствовал тот факт, что на всех ектениях Императорский Дом поминался там весь, без узаконенных в России сокращенийlxiv.

(Второй удар по Русскому Афону был нанесен Великой войной. В результате мобилизации число русских насельников уменьшилось с 4100 в 1914 г. до 3500 в 1917 г. Число греков на Святой Горе в это время, наоборот, увеличилось соответственно с 2700 до 6500. В процентном соотношении это выглядело так: русские – 53,6% (1914) и 33,3% (1917); греки соответственно 33,3% и 61,9%lxv.)

Трагедию 1913 г. в своих интересах попыталась использовать депутаты Государственной думыlxvi. По верному замечанию правого депутата Г.Г. Замысловского: «Вопрос очень серьезен, вопрос […] даже трагический, а при обсуждении запроса в Думе сплошной хохот»lxvii. Да, как говорится, для кого война, а для кого – мать родна.

Предшествующие обсуждению вопроса в Думе мнения депутатов обнажили разлом, характерный, между прочим, не только для того времени.

Запрос по поводу событий на Афоне был внесен по инициативе члена Думы «монархиста-демократа» М.А. Караулова в феврале 1914 года. «В числе мотивов к внесению означенного запроса приводятся рассказы о том, что за последнее время Его Величество изменил Свой взгляд на роль имябожников, изволил недавно весьма милостиво принимать некоторых из них и по беседе с одним из имяславцев приложился к его руке. Отсюда делается вывод, что Его Величество изволил изменить Свой взгляд и на правильность образа действий в Афонских событиях Обер-Прокурора Св. Синода, а потому внесение запроса является вполне своевременным»lxviii.

В заседании фракции правых, отмечал в донесении Председателю Совета Министров 25 февраля чиновник Л.К. Куманин, обсуждалось «проектируемый оппозицией запрос относительно Афонских событий. Выяснилось, что имеющиеся в распоряжении фракции документы, полученные от архиепископа Никона и от Министерства иностранных дел, рисуют Афонские события в ином освещении, чем данные, имеющиеся в распоряжении оппозиционных групп. Фракция поручила Г.Г. Замысловскому выступить в защиту ведомства православного исповедания и Министерства иностранных дел. В заседании было заявлено, что при обсуждении предстоящего запроса об Афонских событиях от собственного имени выступит А.Н. Хвостов, который предполагает выяснить связь между афонскими монахами и старцем Григорием Распутиным, благодаря которому в последнее время изменились отношения к ереси имяславцев со стороны Верховной Власти. Члены Думы священники, наоборот, заявили, что они воздержатся от выступлений по запросу об Афонских событиях, дабы не вызывать упреков в пристрастии со стороны светских членов Думы»lxix.

***

Как же решили имяславческую проблему в России церковные власти?

По существу в основе известного Послания Св. Синода (18.5.1913), опубликованного в «Церковных ведомостях» (1913. № 20), лежали три полемические статьи «двух иерархов, известных своим страстным вмешательством в политические дела, и одного преподавателя Духовного училища, ничем не известного» к тому времени; «и эти частные и случайные мнения трех православных христиан, благодаря связям и влиятельности двух из них, сделались теми докладами, кои были положены в основу Синодского Послания об Имени Божием»lxx.

Первый из двух упомянутых известных иерархов – владыка Антоний (Храповицкий). «...Упомяну об одном печальном факте, – вспоминал митрополит Вениамин (Федченков). – Известный митрополит Антоний (Храповицкий), бывший самым ярым противником афонских “имебожников”, – оказалось, сам не читал нашумевшей книги, в коей высказывалось это выражение об Имени Бог [sic!], – “На горах Кавказа”, – и с коей, собственно, и началось противное течение. [...] На суде господствовало, преимуществовало не Божие, а человеческое. Митрополит Антоний (Храповицкий), как главный противник этого учения, известен был не только резкостью и легкомыслием (его доклад в Синоде был недопустимым, невозможным, бранчливым!), но и склонностью допускать в своих воззрениях и объяснениях человеческую мысль, так называемую “нравственно-психологическую” концепцию. И нередко он переходил религиозные границы, увлекаемый оригинальностью своих домыслов. Таков он был в отношении вообще догматов, в особенности же – в ложном, человеческом истолковании искупления»lxxi.

Подобное отношение Владыки Антония к имяславию проистекало из того, что он, прежде всего, не признавал мистики в духовной жизни вообщеlxxii и сам был, в известном смысле, позитивистом. (О. Павел Флоренский в письме В.В. Розанову от 26 октября 1913 г. прямо писал о «позитивизме церковном, так ярко выразившемся в Афонского деле»lxxiii.)

Близко знавший митрополита Антония (Храповицкого) архимандрит Киприан (Керн) писал о нем: «Характерны его не-историчность и не-мистичность. Не побоюсь сделать смелое обобщение: Антоний был сын позитивистского века, он начал борьбу против протестантского рационализма, против латинской схоластики, и сам с ними боролся оружием рационализма. В каком-то смысле он был позитивист…»lxxiv

И далее: «...Все критическое, все основанное на мистической интуиции, на внутреннем восприятии – все это подвергалось осуждению и неприятию. Мистика и хлыстовство – это были синонимы [...] Мистика была для митрополита Антония почти то же, что хлыстовство. Он не отличал подлинно-церковной мистики наших исихастов от неправославной аффектации крайних католических проявлений мистики. Любопытно ведь и то, что Владыка очень осторожно относился к Иисусовой молитве. “Лучше по молитвеннику молиться, чем четку тянуть и повторять одно и то же в ожидании небесного света”. Этим объясняется его крайне непримиримое отношение к имяславию»lxxv.

Происхождение имяславия Владыка толковал следующим образом: «К сожалению, наше время есть время исключительного увлечения хлыстовством и русского народа и русского общества. […] …Измышляют новые пути к Божеству: сектантства, магнетизма, необуддизма, а наипаче хлыстовщины […] …За учение Илариона ухватились столь многие: одни по слепой ревности и упрямству, а другие по лености, сладостно предвкушая, как они скоро дойдут до такой степени совершенства, когда им можно будет и служб церковных не выстаивать, и никаких молитв не читать, а только “носить в своем сердце Имя Иисуса”»lxxvi.

Столь ходкое в начале века обвинение позволяло подозревать в хлыстовстве практически каждого и не давало при этом возможности выявить никого конкретно. Примечательно, что именно в хлыстовстве обвиняли и Г.Е. Распутина, симпатизировавшего, как известно, имяславцам.

«…Меня не любят во Дворце из-за Распутина, и этим не печалюсь»lxxvii, – писал, валя с больной головы на здоровую, Владыка Антоний митрополиту Киевскому Флавиану в сентябре 1914 года.

«…Стоит отметить, – замечает А.Н. Варламов, – что именно Новоселов резко критиковал архиепископа Антония (Храповицкого), который обвинял имяславцев “чуть ли не в свальном грехе” и объявлял все движение “гнилью и сумасбродной безсмыслицей впавших в прелесть мужиков”. Таким образом, Новоселов защищал афонских монахов от тех самых обвинений, какие еще совсем недавно раздавались в адрес Григория Распутина. Вот при каких обстоятельствах соединились эти непримиримые по отношению друг к другу люди, хотя, конечно, ни о каких личных контактах между Распутиным и его противниками, неожиданно оказавшимися в вопросе об имяславцах союзниками, речи не было. Но с точки зрения практической Распутин оказался в этом деле полезнее всех – и Новоселова, и Феофана, и Гермогена, и Вениамина, [и, прибавим мы, Великой Княгини Елизаветы Феодоровны. – С.Ф.] – ибо он сделал то, чего они сделать не могли, и сделал с помощью того, за что они его осуждали и с ним боролись. Влияния на Государя»lxxviii.

Но кончает А.Н. Варламов, увы, как всегда, «за упокой»: «Едва ли сибирский странник глубоко разбирался в подоплеке того сложного богословского спора, который велся между архиереями Русской Церкви и монахами Пантелеимонова монастыря […] Скорее всего, Григорий просто сочувствовал потерпевшей стороне, тем более что общий пункт обвинения – хлыстовство – сближало его с ними. Да плюс еще личность митрополита Антония, наиболее одиозно по отношению к афонским монахам настроенного, и одновременно с этим одного из самых яростных распутинских врагов…»lxxix

Если принять такую «логику», то Г.Е. Распутину, скорее, следовало бы выступить против тех, кто занял проимяславческую позицию, которую разделяли, напомним, наиболее деятельные и могущественные его гонители: Великая Княгиня Елизавета Феодоровна, М.А. Новоселов, епископ Феофан (Быстров), архимандрит Вениамин (Федченков) и – не забудем – большинство либеральных депутатов Государственной думы (П.Н. Милюков и др.). А что касается до «темноты» сибирского мужика, который, мол, не в состоянии разобраться в богословских тонкостях вопроса, то напомним профессору, что имяславцы с Афона тоже были не из бар, а из тех же мужичков, как и Григорий Ефимович, постигавших богословие через молитвенную практику.

Знанию Г.Е. Распутиным имяславческой проблемы изнутри, несомненно, способствовало паломничество его на Святую Гору в 1911 году. Там он, скорее всего, встречался со своим дядей Дмитрием Ивановичем Печеркиным, поступившим в Пантелеимоновский монастырь в 1905 г., через три года после первого совместного паломничества с Григорием Ефимовичем на Афонlxxx. Через какое-то время Д.И. Печеркин был пострижен там с именем Даниилlxxxi. Свидетельством сохранявшихся между родственниками тесных связей были тетка и сестра афонского монаха, находившиеся в услужении у Распутиных (сначала в Покровском, а затем и в Петербурге). В 1913 г. Печеркин, как придерживавшийся имяславческих взглядов, был выслан со Святой Горы. С сентября того же года он поселился в доме Г.Е. Распутина в Покровском и был свидетелем покушения на жизнь своего друга 29 июня 1914 г.lxxxii В 1917 г. о. Даниил подвергался допросу в ЧСК по поводу своего убиенного родственника.

Что касается архиепископа Антония (Храповицкого), то в частной переписке он, по обычаю, вовсе не стеснял себя в выражениях, щедро уснащая брань ярлыками, которые, как и всегда, трудно было применить к делу. Имяславцев он называл «шайкой сумасшедших, предводимых честолюбивым гусаром, желающим подражать Илиодору»lxxxiii. «Во главе движения, – утверждал он, – был человек, очевидно, ни во что не верующий, озлобленный хулиган Булатович, подобный русскому безобразнику Илиодору»lxxxiv. Практических действий во время вывоза с Афона русских монахов иеромонах Антоний (Булатович), заметим, не мог принять, т.к. с февраля 1913 г. находился за пределами Святой горы. Значит, Владыку задевала печатная полемика, которую тот вел, упорно отстаивая Истину Божию. «Илиодора» же, напомним, выпестовал сам Владыка Антоний.

Князь Н.Д. Жевахов вспоминал о том, как в разговоре с ним архиепископ Курский и Обоянский Тихон (Василевский) «высказал мысль, что весь этот шум поднял своими газетными статьями архиепископ Антоний (Храповицкий).

– Если бы не это, то не было бы и вздутия дела, – сказал архиепископ.

Я невольно улыбнулся и заметил:

– Именно “вздутия” бы никакого и не было»lxxxv.

О том же писала и правая пресса: «Не было никаких споров до тех пор, пока в “Русском иноке” не появились статьи с обвинениями о. Илариона в ереси. Они-то и возбудили споры на Афоне. Вспыхнул пожар. Масло подлил архиепископ Волынский Антоний своей статьей в том же журнале. Резкая по тону, она осудила книгу Илариона, приравняла его учение к хлыстовскому. Мнение Высокопреосвященного Антония совершенно неверно и ни на чем не основано. Как оказалось, он книгу о. Илариона не читал и судил по словам других. Так или иначе, но мысли книги “На горах Кавказа” были совершенно извращены и тем самым споры приняли неверный характер»lxxxvi.

Это не читал вообще, похоже, было весьма присуще Владыке.

Об этом свидетельствует, в частности, вот эта принадлежащая ему, как рецензирующему члену Св. Синода, резолюция: «Читал 14 дней, прочитал 14 страниц, ничего не понял, но думаю, что степень магистра утвердить можно»lxxxvii.

Другой иерарх – архиепископ Вологодский Никон (Рождественский). Его известная позиция была связана с порученной ему особой миссией по усмирению «афонской смуты», в результате которой, с помощью военной силы, со Святой Горы в 1913 г. в Россию были вывезены сотни русских монахов (в чем он не раз вынужден был оправдываться на страницах публикуемых в «Троицком слове» «Моих дневников»). Однако первоначально (до того, как разгорелись афонские споры) он занимал вполне имяславческую позициюlxxxviii.

Сама его командировка на Афон, против которой возражали многие Владыки, состоялась «исключительно по настойчивости Обер-Прокурора В.К. Саблера, смотревшего тогда на это дело глазами архиепископа Антония Волынского»lxxxix.

По свидетельству С.П. Белецкого, Г.Е. Распутин впоследствии долго не мог забыть Владимiру Карловичу «дела имябожцев, которых он [Григорий Ефимович] всецело поддерживал по вполне безкорыстным побуждениям»xc.

Наиболее последовательным критиком имяславия был в описываемое время преподаватель Петербургского Духовного училища С.В. Троицкий.

В.В. Розанов не без иронии писал: «Если предложить “подать мнение о предмете спора” двум одинаково темным и злым господам и еще третьему, подчиненному им обоим (какой-то знаменитый “учитель семинарии” [даже не семинарии, а училища. – С.Ф.], – будто нет профессоров Академии), то подано будет, конечно, “согласное мнение”. Чтобы проверить такую аксиому, можно было и не тревожить Антония с Никоном […] Разве в распоряжении духовной власти не было Бриллиантова и Глубоковского? Да для чего же тогда вообще, не для таких ли вот случаев, и существуют и учреждены Духовные академии? Но их избегали […] Просто какое-то вырождение. И все эти вырождающиеся “корректно” избраны и поставлены на должность… Что тут поделаешь, молчи и плачь»xci.

И действительно, впоследствии С.В. Троицкий с одинаковым блеском написал книги о незыблемых канонических основаниях Зарубежной Церкви, а всего через несколько лет (после прихода в Югославию, где он жил, советских войск) о полной неканоничности той же самой Зарубежной Церкви. Однако его статья, как и других критиков, об имяславии отличалась противоречивостью и непоследовательностью. «Чрезвычайно важно и характерно, – подмечал В.Ф. Эрн, – что докладчики в центральном пункте разошлись между собою, и на вопрос, что же такое Имя Божие, дали совершенно различные ответы. Для наглядности приведу эти ответы в двух столбцах.

В тексте Послания говорится:	Г. Троицкий так резюмирует православное учение в конце своего доклада:
«Имя Божие есть только имя, а не Сам Бог и не Его свойство, название предмета, а не сам предмет, и потому не может быть признанано или называемо ни Богом (что было бы безсмысленно и богохульно), ни Божест­вом, потому что оно не есть и энергия Божия».	«Имя Божие, понимаемое в смысле откровения Божия и притом по его объективной стороне, т.е. в смысле открывания истин человеку, есть вечная неотделимая от Бога энергия Божия, воспринимаемая людьми лишь настолько, насколько допускает это их тварность, ограниченность и нравственное достоинство. К употребляемому в таком смысле слову имя приложимо наименование Божество».