Рудольф Штайнер

Проблема Фауста

Романтическая и Классическая Вальпургиева Ночь

Духовно – Научные Комментарии к "Фаусту" Гёте

том II

GA 273

Примечания: данный перевод очевидно требует сверки(с немецким оригиналом) и редактирования: например, отсутствуют целые фрагменты текста в лекциях №1 и №8; последняя лекция(дополнение) в оригинале отсутствует, вместо неё - объёмная лекция от 12 июня 1918 г. в Праге, и т. п. Мы постарались устранить некоторые явные опечатки и сверить цитаты из "Фауста"(по перев.Холодковского, изд.1936 г).

Первая лекция

30 сентября 1916 года

(После постановки сцены в кабинете Фауста, из первой части).

Проблема Фауста

Сегодня я хотел бы опять говорить в связи с только что представленной сценой из первой части "Фауста", чтобы получить некое единство, которое затем даст нам возможность перейти завтра к более широкому рассмотрению.

Мы уже видели, что переход от XIV, XV столетий к XVI—XVII представляет собой весьма значительный сдвиг во всем развитии человечества: переход от греко-латинской эпохи к нашему пятому послеатлантическому периоду, к периоду, в котором мы теперь живем, из которого проистекают для нас все импульсы познания и также действия,– к периоду, который продлится до четвертого тысячелетия. И из всего, что вы знаете о "Фаусте" Гёте и о связи этого гётевского "Фауста" с фигурой Фауста, выступающей из легенды XVI века, вы видите, что, как эта фигура Фауста XVI века, так и то, что из неё сделало созерцание Гёте, стоит в тесной связи со всеми теми переходными импульсами, которые в духовном отношении и с тем вместе также в материальном отношении вызвали появление новой эпохи. Что касается Гёте, то дело, поистине, обстоит так, что именно эта проблема о начале новой эпохи с огромной силой предстояла пред ним, и что в течение 60 лет своей работы над Фаустом он был всецело инспирирован вопросом: каковы важнейшие задачи, важнейшие направления в образе мыслей новейших людей? И Гёте мог действительно оглянуться на только что закончившийся период, который теперь так мало известен даже в науке, период, который кончается вместе с XIV—XV столетием.

Все душевное настроение людей, человеческие способности и вопросы столетий, предшествовавших эпохе Фауста, имели совсем другой вид, чем в душах современных людей, в душах современной эпохи человечества. И в своем "Фаусте" Гёте воплотил образ, показал личность, которая действительно еще смотрит в прошлое, в душевное настроение людей более ранних, давно протекших столетий, и которая вместе с тем смотрит в будущее, на задачи современности, на задачи будущего.

Но когда Фауст оглядывается на то, что предшествует его эпохе, он может в сущности видеть только обломки прошлой культуры. Мы должны всегда иметь в виду прежде всего Фауста XVI столетия, который был исторической фигурой, перешедшей затем в народную легенду. Этот Фауст жил еще в представлениях древних наук, которые он себе усвоил, жил в магии, алхимии и в мистике, которые были мудростью также эпохи, предшествующей христианству, но ко времени, когда жил Фауст, исторический Фауст XVI столетия, пришли в сильный упадок. То, что люди, среди которых жил Фауст, считали алхимией, магией, мистикой, представляло уже полную путаницу, это была смесь, основанная на традициях, на преемственности из прошлого, понимание которых было однако утрачено. Мудрости, которая жила во всем этом, больше не знали. Сохранились некоторые верные формулы прошлого, некоторые правильные воззрения прошлого, но их плохо теперь понимали. Итак, в эпоху упадка в духовной жизни был в этом смысле поставлен исторический Фауст. И Гёте беспрестанно смешивает то, что переживал исторический Фауст, с тем, что он сам создал как Фауста XVIII века, Фауста XIX века и даже Фауста многих еще предстоящих веков. Поэтому мы видим, что гётевский Фауст обращается к магии прошлого, к мудрости прошлого, к мистике, которая не занималась химией в современном смысле, материалистическом, которая с помощью различных действий над природой хотела войти в связь с духовным миром, но не имела уже знаний, необходимых, чтобы правильно, в прежнем смысле, войти в связь с духовным миром. 

То, что считалось врачебным искусством в давно прошедших веках, было совсем не так глупо, как это часто хочет теперь показать современная наука, но утрачена скрытая в этом искусстве мудрость; она уже была утрачена отчасти и в эпоху Фауста, Гёте хорошо это знал. Но он знал это не рассудком, он знал это сердцем, знал всеми силами души, которые стремятся к благу и здоровью человечества и имеют особенное значение для блага человечества. Он хотел ответить себе на вытекающие отсюда загадочные вопросы: как непрерывно подвигаясь вперед, можно прийти относительно духовного мира к другого рода мудрости, отвечающей новому времени, подобно тому, как древние могли прийти к своей мудрости, которая должна была необходимо угаснуть в связи с ходом развития человечества. Поэтому он делает своего Фауста магом, Фауст отдается магии подобно Фаусту XVI века. Но он остается неудовлетворенным именно потому, что истинная мудрость древней магии уже угасла. Из этой мудрости исходило также древнее врачебное искусство. С древней химией, алхимией стояло в связи все учение о лечебных, лекарственных средствах.

Когда мы касаемся этого вопроса, то мы касаемся непосредственно глубочайших тайн человечества, поскольку они ведут именно к тому, что мы не можем исцелить болезни, если не умеем в то же время их вызвать. Пути к излечению болезней суть в то же время пути к порождению болезней. Мы сейчас услышим, как в древней мудрости господствовало положение, что врачебное искусство древности мыслилось в связи с глубоко моральным восприятием мира. Но мы сейчас также увидим, как мало в те древние времена могло бы проявляться то, что называют теперь свободой человеческого развития, которая, собственно, только в нашем пятом, следующем за греко-римским периоде, стала целью человеческих устремлений. Мы увидим, какой она должна была бы быть, если бы сохранилась древняя мудрость. Но эта мудрость должна была угаснуть во всех областях, для того, чтобы человек, так сказать, начал все с самого начала, но при этом мог бы в познании и действии стремиться также к свободе. Он не мог бы этого под действием древней мудрости. В такие переходные эпохи, как та, в которую жил Фауст, старое находится в упадке – новое еще не наступило. И тогда проявляются такие настроения, как то, что замечается в Фаусте, в сцене, предшествующей той, какую мы представили сегодня.

В этой сцене мы вполне ясно видим, что Фауст принадлежит и чувствует себя принадлежащим к эпохе, когда существовала еще древняя, но уже не вполне понимаемая людьми мудрость. Мы видим, как Фауст, в сопровождении своего Фамулюса (помощника) Вагнера, выходит из своего уединения на прогулку за город, как он сначала наблюдает народ, празднующий на природе Пасху, как потом сам приходит в пасхальное настроение. Но мы сразу же видим, как он не хочет принимать почтительных похвал, с которыми обращается к нему народ. Ибо к нему подходит с приветствиями старый крестьянин, так как народ думает, что Фауст, сын старого адепта, старого врачевателя, сам сведущ в искусстве врачевания и может принести помощь и целение народу. Старик подходит к Фаусту и говорит:

" Да, мысль благая – посетить

Народ теперь, в веселый час:

Но вам случалось приходить

И в дни беды, трудясь для нас.

Не мало здесь стоит таких,

Которых ваш отец лечил,

От верной смерти спас он их

И нам заразу потушил.

Тогда ты, юноша, за ним

Везде ходил среди больных.

Отважен, чист и невредим

Меж трупов, гноем залитых, —

И жив остался покровитель:

Хранил спасителя Спаситель".

Это говорит старый крестьянин, вспоминая как Фауст связан с древним искусством врачевания, которое излечивало не только физические болезни, но исцеляло также и моральные недуги в народе. Но Фауст знает, что теперь уже не то время, когда древняя мудрость оказывает действительную помощь людям, а время упадка. И в его душе скрыто вспыхивает скромность от сознания той неправды, перед лицом которой он, собственно, стоит, и он говорит:

"Пойдем туда: на камне том

Присядем мы и отдохнем немного.

Не раз я здесь сидел, томя себя постом,

Молясь и призывая Бога.

С надеждой, с верою в Творца,

В слезах, стеня, ломая руки,

 Для язвы злой, для страшной муки

Просил я скорого конца.

Слова толпы звучат насмешкой злою

В ушах моих, и знаю я один,

Как мало мы, отец и сын,

Гордиться можем этой похвалою.

Отец мой, темный труженик, в тиши

Над тайнами природы тщетно бился,

В её круги святые он стремился

Проникнуть всеми силами души —

По-своему, но честно. Меж адептов

Сидел он в черной кухне взаперти.

И силился бальзам целительный найти,

Мешая разных множество рецептов.

Являлся красный лев – и был он женихом,

И в теплой жидкости они его венчали

С прекрасной лилией, и грели их огнем,

И из сосуда их в сосуд перемещали".

Таким образом Гёте прекрасно изучил, как тогда поступали алхимики, как обращались с "красным львом" – ртутью, серной ртутью, как смешивали различные химикалии, предоставляя их затем их естественным процессам, как из этого приготовляли лекарства. Но все это уже не отвечало древней мудрости. Гёте знает также их способ выражения – то, что хотели сказать, выражали непременно в образах. Соединения веществ передавали в образе брака. Поэтому он говорит:

"И из сосуда их в сосуд перемещали".

< часть текста лекции отсутствует >

(Пудель приближается, описывая суживающиеся круги).

Фауст:

Ты видишь ли: спиральными кругами

Несётся он все ближе, ближе к нам.

Мне кажется, что огненным потоком

Стремятся искры по следам его ".

Фауст видит не просто пуделя, но внутри Фауста что-то оживает и он видит нечто духовное, что связано с пуделем. Фауст видит это. Вагнер, разумеется, этого не видит. Ибо внешними глазами, конечно, нельзя видеть того, что видит Фауст.

"Ты в зрительный обман впадаешь ненароком:

Там просто черный пес – и больше ничего.

Фауст:

Мне кажется, что нас он завлекает

В магическую сеть среди кругов своих.

Вагнер:

Искал хозяина и – видит двух чужих!

Взгляни, как к нам он робко подбегает".

Итак, в этом простом явлении Фауст видит нечто духовное. Представим же себе это ясно. Фауст, внутреннее существо которого охвачено известной духовной связью с этим пуделем, возвращается с ним в свою комнату. Разумеется, драматически Гёте делает это так, что пудель есть именно настоящий пудель, это очень хорошо; драма так и должна это представить, но, в сущности, мы все так же имеем дело с тем, что Фауст переживает внутренне. И как разыгрывается затем эта сцена, как Фауст переживает здесь нечто внутреннее – это действительно мастерски выражено в каждом слове Гёте. Они, Фауст и Вагнер, остаются за городом до наступления темноты, когда внешний свет уже не действует, когда оказал свое действие сумрак. Вглядываясь в сумрак, Фауст видит то, что он хочет увидеть духовно. И вот он возвращается домой, в свою комнату. Теперь он наедине с собой. Такой человек, как Фауст, оставшись – после всего, через что он прошел – наедине с собой, в состоянии пережить самопознание, то есть жизнь духа в собственном Я. Он говорит, что его внутреннее как бы оживилось, но оживилось в духовном смысле:

"Покинул я поля и нивы;

Они туманом облеклись. 

Душа, смири свои порывы! 

Мечта невинная, проснись! 

Утихла дикая тревога,

И не бушует в жилах кровь,

В душе воскресла вера в Бога,

Воскресла к ближнему любовь".

Пудель ворчит, но нам должно быть ясно – это суть внутреннее переживание, и ворчание пуделя есть также внутреннее переживание, хотя драматически оно представлено внешне. Фауст связал себя с упадочной магией, с Мефистофелем. Мефистофель не тот дух, который мог бы ввести его в правильные, идущие вперед духовные силы развития: Мефистофель есть дух, которого Фауст должен именно преодолеть, который дан ему для испытания, а не для обучения. Другими словами, Фауст предстает перед нами таким, что мы видим, как, с одной стороны, он стремится в божественно-духовный мир, который ведет вперед мировое развитие, и как, с другой, в его душе пробуждаются силы, которые влекут его вниз, в жизнь обычных страстей, уводящую человека от духовного стремления. Эти страсти насмехаются над человеком, именно когда в его душе оживает нечто святое – тогда противодействующие страсти насмехаются над человеком. Это удивительно представлено здесь в форме событий: Фауст, всем своим познанием устремленный, так сказать, к Божественно-Духовному, и его собственные страсти, которые ворчат на это, подобно тому, как материалистический рассудок человека ворчит на духовное стремление. И когда Фауст говорит: "Спокойно, пудель, не ворчи", – то в сущности он успокаивает самого себя. И далее он говорит, то есть Гёте заставляет его в данном случае говорить, удивительным образом. Только вникнув в отдельные слова, мы найдем, как поразительно Гёте знает внутреннюю жизнь человека в духовном развитии:

"Когда опять в старинной келье

Заблещет лампа, друг ночей,

Возникнет тихое веселье

(тогда становится светло в нашей груди, в сердце, которое само себя познало)

В душе смирившейся моей,"

Самопознание – это означает: искать духа в собственном "Я".

"Разум начинает опять говорить,"

[В переводе Холодковского: "и снова мысли зароятся,"]

Значительные слова. Кто проходит духовное развитие, в которое Фауст вовлечен своей жизнью, тот знает, что разум не есть что-то мёртвое, он знает не только головной разум, он знает, каким живым становится разум, знает, как разумом становится внутренняя духовная деятельность и как она действительно говорит. Это не только поэтичный образ!

"Разум начинает опять говорить", и надежда опять расцветает. Разум говорит, начинает вновь говорить о прошлом, которое осталось из прошлого живым, и надежда опять расцветает – что означает: нашу волю мы находим преображенной, когда знаем, что пройдем сквозь врата смерти, как духовно живое существо. Будущее и прошлое удивительно сочетаются в одно. Гёте хочет заставить Фауста сказать, что Фауст умеет в самопознании найти внутреннюю жизнь Духа. "И вновь туда мечты стремятся, где жизни ключ струею бьет".

И вот Фауст пытается ближе подойти к тому, к чему его влечет: к ключам жизни. Он избирает сначала один путь – путь религиозного подъема. Он берет Новый Завет. И то, как он берет Новый Завет, есть удивительное проявление мудрого драматического искусства Гёте. Он хватается за то место, где стоят слова глубочайшей мудрости нового времени – за Евангелие от Иоанна. Он хочет перевести их на свой любимый немецкий язык. Знаменательно, что Гёте избирает именно момент перевода. Кто познал действия глубоких мировых и духовных существ, тот знает, что при перенесении сокровищ мудрости из одного языка в другой, выступают все духи, производящие путаницу, вмешиваются все духи смешения. В смежных областях жизни в особенности проявляются препятствующие человеческому развитию и человеческому благу силы. Гёте намеренно выбирает перевод, чтобы рядом с духом истины поставить духа искажения, и даже духа лжи, который теперь еще есть в пуделе. Если мы вглядимся в чувства и ощущения, которые могут проистекать из такой сцены, то вам откроется удивительная глубина, которая живет в этой сцене.

Все нападения, которые я только что охарактеризовал, которые исходят из того, что кроется в пуделе, которые восстают, чтобы исказить правду в неправду – все это продолжает действовать и действует в начинании Фауста, которое ставит человека в опасную возможность исказить истину в неправду. И как мало понимают здесь то, чего хотел Гёте, на это указывают еще и теперь многие истолкователи (истолкования) Фауста, ибо что говорят эти истолкователи Фауста именно о данной сцене? Вы можете это прочесть, там говорится: "Гёте – человек внешней жизни, для которого слова недостаточно, он должен исправить Евангелие от Иоанна; он должен найти правильный перевод – не "в начале было Слово", "Логос", а: "в начале было дело". Фауст находит это после долгого колебания. Это глубокая мудрость Гёте".

Но это – мудрость не Фауста, это настоящая, истинная мудрость Вагнера, подлинная мудрость Вагнера. Точно так же, как и другая мудрость, которая часто выдвигается, как те прекрасные слова, что Фауст говорит Гретхен о религиозной жизни: "Назвать его кто смеет откровению?...Он Вседержитель и Всехранитель" и т.д. – есть мудрость Гретхен! То, что Фауст говорит Гретхен, постоянно и беспрерывно цитировалось и принималось как глубокая мудрость повторившими её господами учеными:

"Назвать его кто смеет откровенно?

Кто исповедать может дерзновенно:

Я верую в Него?

Кто с полным чувством убежденья

Не побоится утвержденъя:

Не верую в Него?

Он, Вседержитель

И Всехранитель,

Не обнимает ли весь мир,—

Тебя, меня, себя?

Не высится ль над нами свод небесный?

Не твердая ль под нами здесь земля?

Не всходят ли, приветливо мерцая,

Над нами звезды вечные? А мы

Не смотрим ли друг другу нежно в очи,

И не теснится ль это все

Тебе и в ум, и в сердце..." и т.д.

То, что говорит Фауст, часто изображается как глубокая мудрость! Но, если бы Гёте понимал это как глубочайшую мудрость, то он не вложил бы этого в уста Фаусту в тот момент, когда он хочет учить 16-летнюю Гретхен. Это мудрость Гретхен. Нужно только брать вещи серьезно.

Ученые лишь попали впросак. Мудрость Гретхен они приняли за глубокую философию. И также за особенно глубокую мудрость они приняли попытки Фауста дать перевод Евангелия от Иоанна, между тем как Гёте хотел лишь показать, как истина и заблуждение бросают человека туда и сюда, когда он приступает к такого рода задаче. Глубоко, бесконечно глубоко вскрыл Гёте эти две души Фауста именно на природе этого перевода.

Написано: "В начале было Слово"!

Мы знаем, что это греческий Логос. Это действительно стоит в Евангелии от Иоанна, и против этого в Фаусте возмущается все, что символизировано в пуделе, что не желает допустить его до более глубокого смысла Евангелия от Иоанна. Почему автор Евангелия от Иоанна взял именно Слово, Логос? Потому что автор Евангелия от Иоанна хочет указать, что важнейшее в земном человеческом развитии, то, что внешне делает человека именно человеком на Земле, не развивалось постепенно, а существовало всегда, изначально. Чем отличается человек от всех прочих существ? Тем, что он может говорить, все остальные существа – животные, растения, минералы – не могут. Материалист думает, что человек пришел к слову, то есть языку, к Логосу, пронизанному вздрогом мышления, после того, как закончил животное развитие. Евангелие от Иоанна берет это глубоко и говорит: "Нет, в начале было Слово". Это значит: развитие человека было заложено изначально; человек есть вершина животного мира не в материалистическом, дарвинистском смысле, но Слово было в самых первых намерениях земного развития, в начале. И человек может развивать на земле "Я" – до чего не достигают животные – лишь потому, что в человеческое развитие вплетено Слово. Слово стоит именно как "Я" человека, взамен "Я" человека. Но против этой истины восстает дух, поставленный рядом с Фаустом, дух неправды; и Фауст должен опуститься вниз, он еще не может понять всей глубокой мудрости, которая лежит в Евангелии от Иоанна. "И вот уже одно препятствие готово"; он останавливается. Но, собственно, его заставляет остановиться пудель, пёс в нем. Он не идет выше, вверх, но наоборот опускается вниз.

"И вот уже одно препятствие готово:

Я слово не могу так высоко ценить.

Да, в переводе текст я должен изменить,

Когда мне верно чувство подсказало".

Видя приближающегося к нему Мефистофеля, он думает, что озарен светом духа, а он именно омрачен духом тьмы и спускается ниже.

"Я напишу, что Мысль– всему начало".

Это не выше, чем Слово. Мысль, ум, как мы это легко можем показать, действует также и в жизни животных, но животное не доходит до человеческого слова. К уму человек способен благодаря тому, что имеет астральное тело. Фауст опускается глубже в себя, от "Я" в астральное тело.

"... что Мысль – всему начало.

Стой, не спеши, чтоб первая строка

От истины была не далека!"

(Он думает, что идет вверх, но он идет глубже вниз).

"Ведь Мысль творить и действовать не может!"

Он опускается еще глубже вниз, от астрального тела к более материально-плотному эфирному телу и пишет:

"Не Сила ли – начало всех начал?"

(Сила есть то, что живет в эфирном теле).

"Пишу, – и вновь я колебаться стал,

И вновь сомненье душу мне тревожит.

Мне дух поможет!"

(Дух, который кроется в пуделе!)

"И выход вижу я:

В Деянии начало бытия!"

И теперь он пришел к полному материализму. Теперь он в физическом теле, благодаря которому совершаются внешние деяния.

Слово (Логос)	Я
Ум (Мысль)	астральное тело
Сила	эфирное тело
Деяние	физическое тело

Так вы видите Фауста, проходящего момент самопознания. Он неверно переводит Евангелие, потому что отдельные члены человеческой сущности, которые мы так часто рассматривали – Я, астральное тело, эфирное тело, физическое тело – действуют в нем хаотично, благодаря мефистофельскому духу. Теперь проявляется, как в нем господствуют эти страсти, ибо внешний лай пуделя есть именно то, что восстает в нем против правды. Он еще не может в своем познании постигнуть мудрость христианства. Мы это видим в том, как он располагает Слово, Мысль, Силу, Деяние. Но в нём уже живет стремление, порыв к христианству. Оживляя в себе то, что живет в нём, как Христос, он побеждает противоположного духа, он пробует сначала сделать это при помощи того, что он почерпнул из древней магии. Но дух не отступает, не появляется в своем истинном образе. Он призывает четыре элемента и их духов: саламандр, сильфов, ундин, гномов; все это не смущает духа, который кроется в пуделе. Но когда он вызывает образ Христа, злодейски пронзенного, излившегося через все небеса – тогда пудель должен явить свой истинный образ.

Все это есть, в сущности, самопознание – самопознание, которое Гёте делает совершенно наглядным. Что же выступает? Странствующий схоласт! (Мефистофель в образе странствующего схоласта).

Фауст действительно проходит самопознание, он, в сущности, сам предстоит перед собой. Сначала в образе пуделя действовали дикие страсти, которые восставали против истины, а теперь он сам должен стать себе ясным, неясно-ясным! Перед ним стоит странствующий схоласт, но это лишь второе "Я" Фауста. Он сам достиг немногим большего, чем странствующий схоласт, со всеми теми заблуждениями, какие имеются в странствующем схоласте; но только грубее и резче выступает перед ним теперь – когда благодаря своей связи с духовным миром он отчетливей познал страсти – этот странствующий схоласт, то есть его собственное "Я", которое он развил в себе до сих пор. Фауст обучался как схоласт; лишь потом предался он магии, и благодаря магии школьная мудрость приобрела в нем демонический характер. Что стало из доброго старого Фауста, когда он был еще странствующим схоластом, это получилось лишь благодаря присоединению древней магии. Но в нём еще кроется странствующий схоласт, он выступает перед ним в завороженном образе. Это – только его собственное "Я". Также и этот странствующий схоласт есть лишь его собственное "Я". Борьба за освобождение от всего, что выступает перед человеком как его собственное Я, есть содержание дальнейших сцен.

Ибо Гёте постоянно пытался показать в различных образах, которые выступают в связи с Фаустом, то другое "Я" Фауста, для того, чтобы он все больше и больше познавал самого себя.

Может быть некоторые припомнят, что в прежних лекциях я показал, что и Вагнер также есть только другое "Я" Фауста. Также и Мефистофель есть только другое "Я". Все это самопознание. Но все же это происходит в Фаусте не в ясном духовном познании, все это содержится неясной, смутной, хотелось бы сказать, еще подвластной искусству древнего атавистического ясновидения силе духовного созерцания. Все это не просветлено. Это не есть светлое познание, это грезящее познание. Оно представлено нам в том, как духи сонных грез, которые собственно суть групповые души существ, сопровождающих Мефистофеля, витают вокруг Фауста, и как, наконец, он пробуждается. И тогда Гёте заставляет Фауста сказать совершенно отчетливо и ясно:

"Ужели я обманут снова?

Мир духов вновь исчез: во сне

Коварный бес явился мне,

А пудель скрылся из алькова!"

Гёте применяет этот метод постоянного указания вновь и вновь на истину происходящего. В этих четырех строчках он достаточно ясно сказал, что имеет здесь в виду собственное внутреннее переживание Фауста. И эта сцена также показывает нам, как Гёте искал познания перехода старого времени в новое, в котором жил он сам – четвертого послеатлантического периода в пятый послеатлантический период; граница лежит в XIV, XV, XVI веках. Кто живет в современном мышлении, тот не может, если не пройдет специального штудиума, составить себе правильное представление о духовном развитии прошлых столетий, как я сказал уже об этом прежде. И во времена Фауста оставались еще только обломки прошлого. В настоящее время мы часто видим, что люди не хотят подойти к новому духовному исследованию, к которому мы стремимся, но хотят вновь подогреть древнюю мудрость. Иной думает, что если он подогреет в себе то, чем обладали древние, то он придет к более глубокой, к магически-мистической мудрости о природе!

Два заблуждения, ближайших, можно сказать, подстерегают здесь все духовные стремления людей.

Первое есть то, что люди покупают себе старинные древние книги, изучают их и ценят выше, чем новейшую науку. В большинстве случаев они ценят их выше оттого, что не понимают, так как язык их действительно уже не может быть понят. Таково одно заблуждение, когда, желая говорить о духовном исследовании, привлекают ставшие тарабарщиной написания древних книг.

Второе заключается в том, что новым устремлениям хотят придавать как можно более древние наименования. Взгляните на многое, что называет теперь себя оккультизмом, или тайными, или какими-либо еще обществами: все их стремление направлено на то, чтобы датировать себя как можно дальше в прошлом, как можно больше раскрыть прошлых легенд, наслаждаться прошлыми наименованиями. Это второе заблуждение.

Ничего этого совсем не нужно, если мы действительно понимаем потребности и импульсы нашего времени и неизбежного будущего. Можно открыть любую книгу из той эпохи, когда действовали известным образом традиции: тогда из их характера и способа изложения видно, что существовали эти традиции, наследие древнейшей мудрости, которою люди некогда владели, но которая пришла именно в упадок; способ выражения все еще сохранился и уцелел даже в довольно позднее время. В моем распоряжении находится книга, напечатанная в 1740 году, то есть уже в XVIII веке. Я прочту из нее небольшой отрывок, то место, относительно которого можно быть уверенным, что ищущий теперь духовного знания, если ему попадется это место, скажет: бездонная, глубокая мудрость! О, сколько тут вложено!

Есть даже такие, которые думают, что понимают это место. Но сначала я прочту его вам.

"Корона короля должна быть из чистого золота и целомудренна: невеста должна сочетаться с ним оттого, что когда ты хочешь действовать через наше тело, возьми жадного серого волка, который по своему имени подвластен воинственному Марсу, но по своему рождению дитя старого Сатурна, которое находят в долинах и горах Мира, и который одержим великим голодом, и брось ему для тела короля, дабы он имел в том свое питание".

Так изображали в древние временна эти химические процессы, которые тогда устанавливали; так говорили об известных химических процессах, на которые намекает также Фауст, когда говорит о том, как красный лев сочетается с лилией в стеклянном сосуде и т.д.

Не следует смеяться над этими вещами, хотя бы потому, что способ выражения современной химии прозвучит для позднейших людей совершенно так же непонятно, как это звучит для нас. Но мы должны уяснить себе, что это возникло уже в очень позднее время упадка. Говорится о "сером волке". Под этим "серым волком" подразумевается известный сплав, руда, которая встречается везде в горах и которая подвергается определенной процедуре. "Королем" называли известное состояние субстанций: и то, о чем здесь рассказывается, должно указывать на известного рода деятельности. Брали серую руду, производили над ней определенные действия, эту серую руду называли "серым, жадным волком", "золотым королем" называли золото после того, как оно подвергалось известной обработке. При соединении их происходило то, что автор описывает дальше: "и когда он короля поглотит...".

Следовательно, когда серый, жадный волк, то есть серая руда, сольется с золотым королем, то есть известным состоянием золота, подвергшегося химической обработке – тогда золото исчезнет в серой руде. Он описывает это: "И когда он поглотит короля, то сделай большой огонь и брось в него волка..."

Итак, волк, который пожрал золото, "золотого короля", должен быть брошен в огонь, чтобы он совсем и до конца сгорел, тогда король будет снова освобожден. Золото появляется снова!

"И когда это произойдет трижды, то лев победит волка и не найдет там ничего для поглощения, и тогда наше тело будет совершенно для начала нашего дела."

Итак, он выполняет известные действия. Если бы мы захотели узнать, что он делает, то пришлось бы очень подробно описать эти процедуры,– в особенности то, как приготовляется "золотой король", но здесь этого нельзя сделать. И теперь эти процедуры уже не применяются. Но чего же хочет этот человек? Он хочет того, что не взято прямо из воздуха, потому что он совершает определенные действия. Для чего же, собственно, он это делает? Конечно, тот, кто это напечатал, сам уже не производил этих действий, но списал их из старых книг. Но для чего это делалось в те времена, когда еще понимали эти вещи? Вы можете видеть это из следующего: "И знай, что только это один верный путь, чтобы хорошо очистить наше тело, ибо лев очищается через кровь волка, и тинктура этой крови дивно радуется тинктурой льва, ибо их обоих кровь находится к единении близкого рода."

Итак, теперь он хвалит то, что у него получилось. Возникло некоторого рода целебное средство. "И когда лев насытился, то его дух сделался сильнее, чем был прежде, и его глаза издают гордый блеск, как светлое солнце."

Все это суть свойства того, что он имеет теперь в реторте. "Его внутреннее существо может тогда многое сделать и полезно для всего, чего от него потребуют, и когда оно таким образом приведено в свою готовность, то его благодарят человеческие существа, одержимые тяжкими болезнями, отягощенные многими недугами, прокаженные упрямо бегают по его следам и жаждут пить от крови его души и все немощные сильно радуются от духа его, ибо кто пьет из этого источника золотого, тот испытывает полное обновление своей природы, освобождение от зла, крепость крови и совершенное здоровье всех членов".

Вы видите, что указывается на лечебное средство, но достаточно ясно указывается также, что это лечебное средство связано с тем, что выступает как моральные качества человека. Ибо, если тот, кто здоров, берет это в соответственном количестве, тогда происходит то, что здесь описано. Так автор понимает это, и так это было в прошлом, когда люди еще понимали эти вещи.

"Ибо кто пьет из этого золотого источника, испытывает полное обновление своей природы".

Итак, с помощью своего искусства, он стремился получить тинктуру, благодаря которой в человеке происходит действительное обновление жизни. "Сила сердца, крепость крови и совершенное здоровье всех членов,– они пребывают во внутреннем или ощущаются вне тела, ибо это открывает все нервы и поры, чтобы злое могло быть изгнано и доброе могло спокойно обитать на месте его".

Я прочел это сначала, чтобы показать, как даже в этих обломках древней мудрости заметны еще остатки того, к чему стремились в давние времена. Стремились, помимо средств, извлекаемых из природы, дать побуждение телу, то есть достигнуть известных моральных качеств путем одного только морального стремления, но при помощи средств, извлекаемых из природы. Запомните это хотя бы на время, так как здесь мы подходим к чему-то важному, что отличает наш период от более ранних периодов. Конечно, теперь очень легко насмехаться над старыми суевериями, потому что этим обеспечиваешь себе мнение, как умного человека, в глазах всего мира, и напротив, не будешь считаться умным человеком, если признаешь нечто разумное в древнем знании, признаешь нечто, что было утрачено, и по известным причинам даже должно было быть утрачено, потому что иначе люди никогда не могли бы прийти к свободе.

Но в старинных книгах, принадлежащих к более ранним временам, чем этот потрепанный том, который относится к очень позднему периоду упадка, вы найдете, как вам это впрочем хорошо известно, Солнце и золото с одинаковым знаком , Луну и серебро со знаком . Для современного человека с его душевными способностями этот знак, в применении к золоту и Солнцу и этот знак в применении к серебру и Луне, являются, конечно, полной бессмыслицей, и также бессмысленно то, что об этих вещах сообщается в литературе, которая часто называет себя "эзотерической", ибо в большинстве случаев у людей нет средств, чтобы узнать, почему в древние времена Солнце и золото, Луна и серебро обозначались одним знаком. Остановимся сначала на Луне и серебре с этим знаком. Если мы вернемся в эпоху, скажем за несколько тысячелетий до Мистерии Голгофы, до христианского летоисчисления, то найдем, что люди обладали еще тогда более высокими способностями, чем те, которые пришли в упадок к началу новейшего времени. Когда человек на своем тогдашнем языке употреблял слово, которое означало для него "серебро", то он понимал это совершенно иначе. Этот человек имел внутренние способности и понимал под этим некоторого рода деятельность сил, не ограничивающуюся только материальным кусочком серебра, но распространяющуюся, собственно, на всю Землю. Он хотел сказать: мы живем в золоте, мы живем в меди, мы живем в серебре. Он разумел особого рода силы, которые действительно существуют и которые наиболее сильно притекают к нему с Луны. Сенситивно, тонко он чувствовал их грубейшее проявление в материальной частице серебра. Он действительно находил на всей Земле эти излившиеся от Луны силы, и воспринимал их материально претворенными в куске серебра. Но современный просвещенный человек скажет: да, Луна – свет её такой серебристо-белый, и оттого-то думали, что она состоит из серебра. Дело было совсем не так, но в связи с Луной люди имели утраченное ныне внутреннее душевное переживание того, что как сила действовало во всей сфере Земли, и претворенное в материальное – в кусочке серебра, так что сила, которая кроется в серебре, должна быть некоторым образом распространена на всю Землю.

Конечно, теперь человек примет как полнейшую нелепость, если сказать ему об этом; и все же в смысле современной науки это не так уж абсолютно нелепо. Эта нелепость – совсем не нелепость, ибо я хочу сказать вам о том, что современная наука знает, но о чем она не всегда говорит. Современная наука знает, что около четырех фунтов тонко распространенного серебра содержится в теле, которое мыслится вырезанным из мирового моря в форме куба, длиной в английскую милю, так что во всем мировом море, окружающем Землю, содержится два миллиона тонн тонко распределенного серебра. Это чисто научная истина, которая может быть проверена. Мировое море содержит в себе два миллиона тонн серебра, тонко распределенного – можно сказать – с предельной гомеопатией. Серебро действительно распространено по всей Земле. Теперь – в средствах нормальной науки– это можно констатировать, черпая морскую воду и методически подвергая ее тщательнейшим исследованиям; но тогда, именно средствами современной науки находят, что в мировом море содержится два миллиона тонн серебра. Эти два миллиона тонн содержатся в нём не так, что они в нем, примерно, растворены или что-нибудь в этом роде (то есть не вошли извне как что-то постороннее, как уже готовое серебро), но они принадлежат к мировому морю, они принадлежат к его природе и сущности. И это знала древняя мудрость. Она знала это через имевшиеся еще тонкие сенситивные силы, которые происходят от древнего ясновидения, и она знала, что когда мыслят себе Землю, то эту Землю должно мыслить не только так, как мыслит ее себе современная геология, но что в этой Земле тончайшим образом содержится серебро. Я мог бы пойти теперь дальше, мог бы показать то же самое относительно золота, показать, что также все металлы – помимо того, что они отлагаются там или здесь – действительно содержатся в тончайшем виде в сфере Земли. Таким образом, древняя мудрость не ошибалась, когда говорила о серебре. Оно содержится в сфере Земли. Но его знали как силу, как известный род сил. Иные силы содержит сфера серебра, иные силы сфера золота и т.д. Знали еще гораздо больше о том, что, как серебро, распространилось в сфере Земли, и знали, что в этом серебре лежит сила, которая вызывает прилив и отлив, потому что некая оживляющая сила всего земного тела лежит в этом серебре или идентична с этим серебром. Прилив и отлив не могли бы возникнуть, это своеобразное движение Земли вызвано первоначальным присутствием серебра. Это не имеет никакой связи с Луной; но Луна связана с той же силой. Поэтому прилив и отлив наступают в известном отношении к движению Луны, так как и то и другое – движение Луны и прилив и отлив – зависят от одной и той же системы сил. И это – силы серебра, содержащегося во Вселенной.

Если вдуматься в эти вещи, то даже без всякого ясновидческого познания можно показать с достоверностью, доступной иначе только в области математики, что существовала древняя наука, которая хорошо знала эти вещи. И с этими знаниями была связана древняя мудрость, та мудрость, которая действительно владела природой и которая теперь должна быть снова достигнута при помощи духовного исследования, направленного в будущее. Ибо мы живем как раз в такое время, когда старого рода мудрость утеряна, а новая мудрость лишь начинается. Что сопровождало то, что я уже отметил? Зная тайны Вселенной, можно было действительно сделать человека способным. Представьте себе: с помощью внешних средств можно было сделать человека способным! Таким образом, существовала возможность, чтобы человек путем одного лишь соединения известных субстанций и принятия их в себя в соответствующем количестве приобретал известные способности, которые, как мы теперь правильно думаем, он может иметь только как прирожденные способности, как гениальность, как талант и т.д. Не то, о чем грезит дарвинизм, было в начале земного развития, но была эта возможность владеть природой, и при помощи природных средств сообщать человеку даже моральные и духовные способности. И тогда вы найдете понятным, что обработку природы должны были держать в совершенно определенных границах – отсюда тайны древних Мистерий. Кто должен был достигнуть этих познаний, которые были действительно связаны с тайнами природы, которые не были просто понятиями, идеями и ощущениями, не были только представлениями веры, тот сначала должен был показать себя вполне пригодным для этого, должен был не иметь никакого, даже малейшего желания, с помощью этих познаний сделать что-нибудь для себя, но эти познания и приобретенные благодаря этим познаниям способности отдавать исключительно на служение социальному порядку. Оттого эти познания, скажем, в египетских Мистериях, – содержались в такой тайне. Подготовление состояло в том, что тот, кому сообщались эти познания, давал ручательство, что будет жить дальше точно так же, как жил прежде, что не извлечет для себя ни малейшей выгоды из способностей, приобретенных благодаря обработке природы, но отдаст их только на служение социальному порядку. При этом условии отдельные люди становились посвященными, руководившими затем культурой, удивительные творения которой явно видны, но остаются непонятными, так как не знают того, из чего они произошли.

Но таким образом человечество никогда не могло бы стать свободным. Под влиянием природных воздействий человека пришлось бы сделать, так сказать, автоматом. Было необходимо, чтобы наступил такой период, когда человек мог действовать только с помощью внутренних моральных сил. И тогда природа как бы закрывается от него покровом, ибо он осквернил бы ее, когда в новую эпоху были освобождены его страсти. Эти страсти были в особенности предоставлены своей свободе, начиная с XIV, XV века. Поэтому древняя мудрость угасает, остается главным образом только книжная мудрость, которая уже непонятна. Ибо если бы кто-нибудь и действительно теперь понимал вещи вроде тех, о чем я вам сейчас прочел, то его ничем нельзя было бы удержать от того, чтобы воспользоваться ими для своей собственной цели (выгоды). Но это пробудило бы худшие страсти в человеческом обществе, гораздо хуже тех, которые вызываются идущими ощупью достижениями, называемыми теперь научной работой, приходящей к своим результатам без углубления в сущность вещей,– таково, например, содержание современной химии. И только Духовная Наука должна будет снова найти путь к тайнам природы. Но вместе с тем она должна будет установить социальный строй совсем другого рода, чем современный социальный строй, так, что человек сможет познать, что составляет внутреннее содержание природы и не подпасть через это искушающей власти диких страстей.

В человеческом развитии есть смысл и есть мудрость, и я пытался показать вам это уже в целом ряде лекций; то, что происходит в истории, совершается, хотя часто при посредстве величайших разрушительных сил, все же так, что через историческое развитие проходит некий смысл, пусть даже часто этот смысл совсем не тот, о котором мечтает человек, и пусть даже человек часто должен сильно страдать от тех путей, которыми идет этот смысл истории.

Благодаря всему, что совершается во времени – а это совершается именно так, что маятник отклоняется то в сторону зла, то в сторону менее злого – через эти отклонения создаются все же известные состояния равновесия. И, вплоть до XIV-XV столетия, по крайней мере, отдельные лица обладали знанием некоторых природных сил, утерянным потому, что люди более позднего времени не имели бы для него должного настроения.

Это прекрасно показано в том символе природной силы, который дан в египетской легенде в образе Изиды. Какое захватывающее впечатление производит на нас этот образ Изиды, когда мы представим себе, как он стоит там в виде каменного изваяния, окутанный сверху до низу своим каменным покрывалом– сокровенный образ – и несет на себе надпись: "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". Это привело опять-таки к необыкновенно "умному" объяснению. Говорят: "Изида есть символ мудрости, которая никогда не может быть достигнута человеком. За этим покрывалом пребывает сущность, которая навсегда должна оставаться сокрытой, потому что этот покров не может быть поднят".

И тем не менее, в надписи сказано: "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". Но все "умные" люди, которые говорят: этого существа нельзя постигнуть, – говорят в смысле логическом приблизительно так же, как тот, кто сказал бы: меня зовут Мюллер, моего имени ты никогда не узнаешь.

Когда вы слышите, что говорят об этот образе, то это совершенно то же самое, как если бы кто-нибудь сказал: "Я зовусь Мюллером, моего имени ты никогда не узнаешь". Когда надпись – "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрова не поднимал еще ни один смертный", – толкуют таким образом, то, конечно, такое толкование – совершенная бессмыслица. Ибо там же стоит, что есть Изида: прошлое, настоящее и будущее – то есть текущее время! Завтра мы будем еще подробнее говорить об этих вещах. Это есть текущее время. И совсем другое, чем того хочет это так называемое превосходное объяснение, выражено в словах "моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". В них выражено, что к этой мудрости нужно подходить, как к тем женщинам, которые приняли покрывало (монахини), девственность которых должна была оставаться нетронутой, с благословением, с настроением, исключающим всякие эгоистические порывы страсти. Это имелось в виду. Она подобна принявшей покрывало монахине – эта мудрость древнего времени. В словах об этом покрывале указывается на настроенность души. И дело обстояло так, что во времена, когда древняя мудрость была еще живой, люди приближались к.этой мудрости с соответственным настроением или же совсем не допускались до нее, если приближались не должным образом.

Но в новейшее время человек должен был быть предоставлен самому себе. Тогда он уже не мог иметь древней мудрости, не мог иметь форм древней мудрости, знание известных сил природы было утеряно,– тех сил природы, познание которых невозможно без внутреннего постижения, без переживания их во внутреннем. И в ту эпоху, когда – как я сообщал вам это несколько дней тому назад – материализм достиг некоторой точки в XIX веке , выступила та сила природы, своеобразная особенность которой характеризуется в словах, которые повторит теперь каждый: мы имеем эту силу природы, но понять её не можем, от науки она сокрыта. Вы знаете, как в употребление людей вошла природная сила электричества, и сила электричества такова, что своими нормальными силами человек не может пережить её внутренне, что она остается вовне. И больше, чем думают, то великое, что достигнуто в XIX веке, произошло благодаря электричеству. Было бы легко показать, как многое, как бесконечно многое в нашей современной культуре зависит от электричества, как еще большее будет зависеть от него в будущем, когда оно, как это делается теперь, будет применяться чисто внешним путем, не входя во внутреннее человека. Еще гораздо большее! Но именно электрическая сила была поставлена в человеческом культурном развитии на место древней познаваемой тогда силы, и на ней человек должен созреть в моральном отношении.

Теперь при употреблении электрической силы не думают ни о какой морали. В историческом развитии человечества действует мудрость. Человек будет созревать тем путем, что в течение некоторого времени он может развивать еще более глубокие повреждения в своем низшем носителе "Я", опустошительном эгоизме. Если бы человек имел еще древние силы, то это было бы исключено. Именно электрическая сила как сила культуры делает это возможным. Сила пара известным образом тоже, но только в меньшей степени. И теперь дело обстоит так, – на что я вам уже прежде указывал, – что прошла первая седьмая часть нашего культурного периода, который продлится до четвертого тысячелетия. Материализм достиг точки известной высоты; социальные формы, в которых мы живем, которые в наше время привели уже к столь печальным событиям, не просуществуют в человечестве и 50 лет, как произойдет коренное изменение человеческих душ. Эпоха электричества для того, кто духовно проницает мировое развитие, есть вместе с тем призыв к тому, чтобы искать углубления, действительно духовного углубления. Ибо в дополнение к той силе, которая для чувственного наблюдения остается непознаваемой во внешнем, должна выступить в душах та духовная сила, которая покоится также глубоко утаенной во внутреннем, как и электрические силы, которые ведь также должны быть сначала пробуждены. Подумайте о том, как таинственна электрическая сила, ибо только благодаря Гальвани и Вольту она была впервые вынесена из своей тайной сокровенности. И так же глубоко, сокровенно покоится то, что бежит в человеческих душах и, что исследуется Духовной Наукой. Обе эти силы должны стоять друг относительно друга как северный полюс и южный. И как электрическая сила поднялась на поверхность, как поднимаются также силы, сокрытые в недрах природы, так поднимается, как сокрытая в душе, та сила, которую ищут в Духовном Познании; хотя теперь многие относятся к устремлениям Духовной Науки, ну, скажем,приблизительно так же, как в свое время люди относились к опытам Гальвани и Вольта, впервые заметившим по вздрагиванию конечностей лягушки, что здесь действует некая сила (знала ли тогда наука, что в этих вздрагиваниях бежало будущее электризации!). Перенеситесь мысленно в то время, когда, находясь в своей скромной лаборатории, Гальвани вывешивает на оконный крючок лапу лягушки, и она начинает вздрагивать, и он в первый раз замечает это! Ибо дело здесь не в самом электричестве, а в электризации, в прохождении электрического тока. Когда Гальвани в первый раз установил это, то мог ли он предположить, что с помощью этой силы, вызывающей вздрагивание в конечностях лягушки, когда-нибудь будут двигать по земле поезда железных дорог, будут заставлять мысль обегать вокруг земного шара? Не так уж далеко отошло от нас то время, когда Гальвани наблюдал эту силу на конечностях лягушки. Того, кто уже тогда проговорился бы относительно всего, что вытекает из этого указания, конечно, сочли бы сумасшедшим. То же произошло и теперь, когда считают сумасшедшим того, кто хочет обрисовать первые начатки Духовной Науки.

Придет время, когда то, что исходит от Духовной Науки, будет иметь для мира такое же значение, но теперь уже для морального, духовно-душевного мира, – как то, что проистекало из опыта Гальвани с лягушкой, имело значение для материального мира, для материальной культуры. Так продвигается вперед развитие человечества. И когда это понимают, то появляется желание идти вместе с тем, что теперь находится еще только в зачатке. Если одна сила, сила электричества, извлеченная из своей сокровенности, имеет чисто внешнее и материальное значение в культуре, и только посредственно имеет значение для морального мира, то другая сила, пробужденная Духовной Наукой, будет иметь величайшее социальное значение. Ибо социальные установления будущего будут регулироваться тем, что может дать людям Духовная Наука. И все, что составит внешнюю материальную культуру, будет косвенно также порождено этой Духовной Наукой. Сегодня в заключение я могу указать на это.

Лекция 2

Романтическая Вальпургиева Ночь

Я хотел бы сделать вам лишь несколько замечаний относительно "Вальпургиевой ночи", которую мы сыграли вчера и сыграем еще завтра опять, ибо мне кажется все же важным иметь правильное представление о том, как эта "Вальпургиева ночь" включается в общий ход и целое поэмы о Фаусте. Конечно, удивительно, что после того, как Фауст поверг Гретхен в столь глубокое несчастье, что мать её погибла от яда (снотворного напитка), брат был убит по вине Гретхен и Фауста, что после этого Фауст бежит и некоторым образом совсем покидает Гретхен и ничего не знает о том, что произошло дальше.

Естественно, что это произвело немалое впечатление именно на тех, кто любит поэму о Фаусте. Я прочту вам только отрывок из Шроэра, который, без сомнения, с огромной любовью относился к этой поэме. О нём вы можете прочесть в моей последней книге "О загадке человека". Карл Юлий Шроэр говорит о Вальпургиевой ночи: "Нужно предположить, что Фауст бежит, увлекаемый Мефистофелем. Он покинул Гретхен в несчастии. Её мать умерла, брат убит. Непосредственно за этими событиями произошло её разрешение от бремени. Она впала в безумие, утопила своего ребенка и блуждала, пока её не схватили и не бросили в тюрьму. Хотя Фауст не мог знать всего, что произошло с Гретхен после смерти Валентина, но все же это произошло при таких обстоятельствах, что должно показаться совершенно неестественным, когда мы видим его через два дня после этого преспокойно разгуливающим по Блоксбергу. Таким он является перед нами. Видно также, что Вальпургиева ночь не вполне связана с целым. Поэт явно оставил пафос и относится к материализму с оттенком иронии. Основная мысль, связывавшая сцену с целым, ясна. Мефистофель увлекает за собой Фауста на Блоксберг, чтобы его оглушить и заставить забыть Гретхен, но любовь в Фаусте сильнее, чем может понять Мефистофель. Колдовство ведьм не действует – образ Гретхен встает перед ним среди дикого шабаша. Правда, эта мысль выступает не достаточно сильно, и вся "Вальпургиева ночь" слишком велика по сравнению с драматическим действием. Она стала самостоятельным целым, которое сверх того чрезмерно расширилось присоединением сна в "Вальпургиевой ночи", только как к составной части трагедии".

Итак, даже человек, который чрезвычайно любил Фауста, не может согласиться с тем, что два дня спустя после того, как совершилось великое несчастье, Фауст спокойно разгуливает с Мефистофелем, появляясь на Блоксберге.

В противовес этому я хотел бы сначала чисто внешне указать, что "Вальпургиева ночь" принадлежит к числу наиболее зрелых частей этого произведения. Она написана в 1800—1801 г. Гёте начал писать Фауста совсем молодым человеком, так что мы можем вернуться к началу 70-х годов XVIII столетия – 1772, 1773, 1774; тогда были написаны первые сцены. После того он стал значительно более зрелым, прошел через большие узнания, которые сказались между прочим в "Сказке о зеленой змее и прекрасной лилии", написанной до Вальпургиевой ночи, и тогда только присоединил к своему "Фаусту" "Вальпургиеву ночь". "Сон в Вальпургиеву ночь" был написан даже годом раньше, чем сама "Вальпургиева ночь". Из этого мы можем составить себе представление о том, что Гёте очень серьезно относился к включению в "Фауст" "Вальпургиевой ночи". Но мы никогда не выйдем за пределы известной невозможности понимания, если не примем во внимание, что Гёте действительно имел в виду нечто спиритуальное.

Я знаю достаточно хорошо комментарии к "Фаусту", написанные до 1900 года, более поздние знаю меньше, но до 1900 года знаю приблизительно все; впоследствии я не так уже следил за тем, что об этом писалось. Но во всяком случае, мне хорошо известно, что никто не подходил к этому вопросу спиритуально. Не правда ли, можно легко возразить, что, собственно, это есть требование, обращенное к нашему ощущению, к нашему чувству, когда говорится, что Фауст через два дня после великого несчастья с полным душевным спокойствием отправляется на прогулку.

Но Гёте действительно не был плоским "монистом лугов и лесов", каким его часто представляют, он был – как это показывают также и отдельные частности Вальпургиевой ночи – человеком, который был весьма основательно посвящен в известные спиритуальные связи. Кто знаком с этими связями, тот поэтому видит, что в Вальпургиевой ночи нет дилетантского, но все дано с полным знанием дела, он видит – если я могу употреблять это правильное выражение, – что за этим что-то есть, что это не простая поэзия, но что это написано из спиритуального понимания. Кто знаком с известными вещами, тот заметит именно по мелочам: рассказывает ли кто действительные вещи – то есть пишет ли поэт со спиритуальным пониманием или же человек что-то выдумал о духовных мирах и о том, что с ними связано – например, мир ведьм. К таким вещам нужно также развивать хотя бы небольшое внимание.

Я хочу привести вам одну простую, маленькую историю, которая должна вам наглядно показать, как по мелочам можно узнать, имеешь ли дело с тем, за чем что-то скрывается, или нет. Разумеется, здесь можно и ошибиться, и тогда вопрос в том – как ведется рассказ. Я был однажды в обществе, где собрались теологи, историки, поэты и т. д.; в этом обществе рассказывалось – это было уже давно – что в 80-х годах XIX столетия, – то есть почти 30 лет тому назад, произошло следующее. Однажды в одном парижском соборе с крайне фанатичной проповедью против суеверий выступил один каноник, который допускал только то, что разрешалось церковью, и особенно резко нападал на "франкмасонов", – вы знаете, что католическая церковь часто говорит о франкмасонах и подчеркивает опасность этого течения; так и данный каноник хотел признавать только то, что это учение предосудительно и что его последователи очень дурные люди; но он совсем не хотел признавать, что в этих братствах есть что-нибудь спиритуальное. Это слышал человек, который был приведен сюда кем-то, и которому показалось странным, что каноник большой общины рассказывает людям совсем неправильно то, что этот человек считал; наоборот, что в этих обществах действуют именно духовные силы. Он, с тем, кто привел его, дождался конца проповеди и вступил в разговор с каноником, который фанатически стоял на своем, уверяя, что здесь нет ничего духовного и что все это дурные люди с очень вредным учением. Тогда тот, кто был несколько сведущ в этих вещах, сказал:

"Ваше преподобие, я делаю вам одно предложение – пойдемте со мной в следующее воскресенье в определенное время, я посажу вас в закрытое место, где вы сможете увидеть все предстоящее". Каноник согласился, но спросил, сможет ли он взять с собой некие реликвии. Он начинал, видимо, побаиваться. Итак, он взял с собой реликвии и сидел никем не видимый. Когда был дан определенный знак, он увидел, что к креслу председателя движется удивительная фигура с бледным лицом и движется так, что она не переставляет ноги одну за другой, а скользит. Это рассказывалось каноником определенным образом, и затем он сказал, что когда он привел в действие свои реликвии и произнес молитву, то во всем собрании произошло замешательство и все это рассеялось.

После того, как один очень передовой священник, присутствовавший в нашем обществе – теолог – высказал свое мнение, что он ничему этому просто не верит, а другой возразил, что он слышал в одной коллегии в Риме, что истинность слов каноника клятвенно подтвердили десять священников, на что первый ответил, что он скорее поверит, что десять священников дали ложную клятву, чем тому, что возможно нечто невозможное, – тогда я заметил со своей стороны, что для меня достаточно того, в каком образе это было рассказано. Ибо все дело в "как", в самом факте скольжения. Вы встречаете это скольжение также в Вальпургиевой ночи: Гретхен, проявляясь, скользит. Итак, даже такая подробность с полным знанием дела представлена у Гёте. И, соответственно, также даны все мелочи, в спиритуальном смысле ничто не показано дилетантски.

С чем же собственно мы имеем здесь дело? Мы имеем здесь дело с тем, что для Гёте вопрос был вовсе не в том, что через два дня после случившегося несчастья Фауст с полным душевным спокойствием, странствуя по лесам и лугам, появляется на Блоксберге, но мы имеем здесь дело с духовным переживанием Фауста в Вальпургиеву ночь, которого он не мог отклонить, которое наступает именно как последствие потрясших его переживаний.

Итак, мы имеем здесь дело с тем, что душа Фауста была вырвана из его тела и встретилась с Мефистофелем в духовном мире. И в духовном мире они совершают путешествие на Броккен; значит, они встречаются с теми, которые, совершая странствие на Броккен, также выходят из своего тела, ибо, разумеется, физическое тело людей, которые совершают странствие на Броккен, лежит в постели.

В те времена, когда особенно интенсивно занимались такого рода вещами, люди, желавшие совершить это странствие на Броккен в подходящий для этого день, вернее в ночь с 30 апреля на 1-ое мая, натирались особою мазью, вследствие чего наступало более полное, чем обычно бывает во сне, отделение астрального тела и "Я". Благодаря этому они могли тогда в духе проделать путешествие на Броккен. Это переживание – правда – довольно низкого свойства, но все же это есть переживание, через которое можно пройти. Но только никто не смеет думать, что он может где-либо легким способом получить сведения о составе этой колдовской мази, как нельзя легким способом получить сведения и о том, что делает Ван-Гельмонт для того, чтобы натирая определенными химикалиями определенные части тела, сознательно выходить из своего тела. С Ван-Гельмонтом это происходило. Но такого рода вещи не рекомендуются тем, кто, подобно Францу у Германа Бара, – находит слишком скучным делать упражнения, чтобы правильным путем действовать. И я хорошо знаю, что иной совсем не почувствовал бы себя несчастным, если бы ему открыли эти средства.

Итак, Фауст, то есть душа Фауста, с Мефистофелем встречают действительно вышедших из своего тела и собравшихся в ночь с 30-го апреля на 1-ое мая ведьм. Это подлинный духовный факт, и этот подлинный духовный факт соответственно описан у Гёте. Таким образом, Гёте не только показывает, что можно иметь субъективное видение, но ему ясно, что когда действительно выходят из своего тела, то встречают другие души, которые также вышли из своего тела. На это в конце концов указывает Мефистофель, когда говорит: "В область сна вошли мы словно в очарованные страны". (В переводе Холодковского это говорит Фауст). Они действительно вошли в другую сферу, они вошли в мир душ, там они встречают другие души. И в этом мире мы находим их такими, как они должны быть под действием того, что идет от их физической жизни. Ведь Фауст должен опять вернуться в свое физическое тело, то есть пока он физически не умер, до тех пор, выходя своим астральным телом из физического, он несет в себе известные склонности, сродство с физическим бытием. Поэтому вполне понятно, когда Фауст говорит, что чувствует себя хорошо в весеннем воздухе, в апрельско-майском воздухе, ибо он, конечно, его воспринимает, так как не совсем отделен от своего тела, а только находится вне его и хочет опять в него облечься. Находясь вне своего физического тела, подобно тому, как Фауст находится здесь вне своего физического тела, – можно воспринимать все, что является в мире жидким, воздушным, но только не твердым. Ведь во всех существах во внешней природе есть жидкость. Человек больше, чем на 90% состоит из жидкости, на 90% он колонна жидкости, и только небольшой процент составляют в нем твердые вещества. Так что мы не должны думать, что когда человек находится таким образом вовне, то не может увидеть другого человека, но только он видит лишь то, что является жидким. Поэтому он может также воспринимать и природу, которая ведь пронизана жидким. Все здесь изображено совершенно закономерно! Фауст может так воспринимать это. Но Мефистофель, то есть Ариман, ариманическое существо, не имеет понимания для Земли в настоящем, он принадлежит к тому, что отстало, оттого ему не особенно нравится, когда речь идет о весне. Припомните, как в одной из последних лекций я указывал: зимой можно вспоминать лунное состояние (зима напоминает собой лунное состояние). Но современное лунное, когда Луна есть земная Луна, ему совсем не так уж приятно. Его элемент есть то лунное, то огненное светящееся, что появляется из Земли, блуждающие огни, а не лунный свет. Совершенно закономерно это влечение к блуждающим огням, которые он извлекает из лунного, имеющегося еще теперь на Земле.

Я замечу только попутно, что рукопись Вальпургиевой ночи весьма неотчетлива и при печатании неизбежно должны были вкрасться ошибки и упущения, потому что чуть ли не во всех изданиях встречается нечто, почти невозможное; и собственно мне впервые бросилось в глаза, когда мы готовили свою постановку, – что необходимы корректуры именно к Вальпургиевой ночи. Во-первых, в печатных изданиях не распределено между отдельными лицами то, что попеременно поют Фауст, Мефистофель и блуждающие огни. Правда, ученые давали различные распределения, но они не согласуются с текстом, так что я должен был отнести к Мефистофелю то, что часто приписывается Фаусту:

"В область сна вошли мы, словно

В очарованные страны.

О, веди нас прямо, ровно (говорит он блуждающему огоньку)

Сквозь леса и сквозь туманы,

Чрез пустыню, меж горами".

Даже у Шроэра я нахожу это отнесенным к Фаусту, но это принадлежит Мефистофелю. Следующее:

"Вот деревья вдаль рядами

Среди нас, шумя, несутся;

Гор вершины будто гнутся;

Скалы длинными носами

Захрапели перед нами".

Это принадлежит блуждающему огню. Затем наступает очередь Фауста, и в нем входящие в него впечатления вызывают воспоминания в потрясающем переживании, которое он оставил за собой:

"Под камнями, под кустами

Слышу я ручья шептанье:

Песня ль это, иль журчанье?

Зов любви ли, звук ли смеха,

Счастья ль отклик – нам утеха,

Песнь надежд, любви мечтанья?

И всему свой отзыв это

Шлёт, как старое преданье".

Дальнейшее, к удивлению, именно у Шроэра отнесено к Мефистофелю, но ясно, что это следует отнести к блуждающему огню:

"С шумом, с гулом мчатся бойко... и т. д."

Шроэр приписал это Мефистофелю, это, конечно, неверно. Затем последнее следует отнести к Фаусту:

"Но скажи: вперед мы шли ли,

Иль на месте все мы были?

Лес и горы заходили;

Скалы, сучья рожи злые

Строят нам; огни ночные

Засверкали, засветили".

Замечу сейчас же, что и в дальнейшем встречаются ошибки. После слов Фауста:

"Как грозен вихрь; в порыве бурных сил

Он в спину бьет могучими толчками", —

вы находите длинное высказывание, приписываемое во всех изданиях Мефистофелю, но Мефистофелю принадлежат только три строчки:

"За ребра скал обеими руками

Держись, не то ты свалишься в обрыв.

Туман сгущает ночь".

[ "Лес потемнел; в туман весь погружённый" - в пер. Холодковского]

Следующее принадлежит Фаусту: "Лес потемнел... и т. д." И только последняя строчка опять принадлежит Мефистофелю:

"Слышишь крики – дальше, ближе?

Слышишь вопли – выше, ниже?

Между скал, по скатам гор

Шумно мчится дикий хор".

Это необходимо было исправить, так как расстановка все же должна быть правильной. Иначе некоторые места просто не представимы сценически, особенно там, где действуют ведьмы.

Должен признаться, что меня довольно-таки огорчило, когда я увидел, как неверно дан текст во многих изданиях и как никто не подумал о том, чтобы расположить его правильно. Нужно вполне уяснить себе, что ведь Гёте писал "Фауста" очень медленно, частями, и что рукопись – он вам назвал её запутанной – несомненно требует во многих местах корректуры, но это должно быть сделано осмотрительно и, разумеется, исправить нужно не Гёте, а тех, кто его издавал.

Таким образом, из сказанного также понятно, что Мефистофель пользуется блуждающим огнём как проводником, и что они вступают, так сказать, в мир, который воспринимается как не имеющий в себе твердого. Перенеситесь во все то, что говорится тогда, как закономерно опять-таки здесь опущено твердое, как вполне согласуется со всем остальным, что Гёте показывает блуждающие огни, Мефистофеля, Фауста существами, которые находятся вне тела. Ибо Мефистофель не имеет ведь физического тела, он только временами его на себя принимает. Фауст в данный момент живет не в своем физическом теле: блуждающие огни суть элементарные существа, которые, естественно, не могут схватить физического тела, ибо оно ведь твердое. Все это, что Гёте соединяет в одной попеременной песне, показывает, что он хочет ввести нас в существо духовного мира, не только во что-то визионарное, но в существо духовного мира. И что, когда мы находимся таким образом в духовном мире, то все выглядит совсем иначе, на что нам сразу же указывается, ибо обыкновенный созерцатель, вероятно, не увидит в горе пылающего Мамона с золотом внутри. Вообще же, все, что описывается – это уже не требует объяснений – показывает, что здесь изображается душа, находящаяся вне тела.

Таким образом, мы имеем дело с описанием подлинных связей среди духовных существ; и Гёте дает здесь излиться тому, что связывает его самого с познанием духовного мира. Что Гёте мог вообще с таким знанием дела ввести в свою поэму Мефистофеля, это показывает, что он был хорошо знаком с этими вещами, что он знал о том, что Мефистофель есть отставшее существо. Поэтому он даже вводит еще отставших. Представьте себе только голос, который раздается: "Откуда ты?" (Ему отвечает голос снизу, то есть такой, который исходит от существа, имеющего дочеловеческие инстинкты:

Голос

Чрез Ильзенштейн я шла:

Там я сову в гнезде нашла,

А та глаза себе таращит!

Голос

О чтоб тебя нелегкая взяла!

Кой черт тебя так скоро тащит?

Голос

Она зацепила меня, пролетая:

Глядите-ка, рана какая! (Ответ на это дается позднее).

...

Голос (сверху)

Вперед, вперед, вы, из озер!

Голос (снизу)

Мы рады влезть на скаты гор.

....

Голос (сверху)

Кто кричит в скалистой нише?"

И тогда с ними говорит голос, который ползет триста лет. Это означает – Гёте выводит духов, которые отстали на триста лет. Триста лет назад возник Фауст, легенда о Фаусте возникла в XVI в. Духи, которые остались из той эпохи, которые смешиваются с тем, как современные ведьмы появляются на Брокене, эти духи выступают также, ибо вещи надо брать буквально. Итак, Гёте говорит: "О, в нашей среде все ещё действуют такого рода души, и они родственны с душами ведьм, отстав на 300 лет". Там, где все подпадает под водительство Мефистофеля, в Вальпургиеву ночь – там среди душ ведьм могут появиться такие, я сказал бы, совсем юные Мефистофелики". И затем приходит полуведьма, ибо голос, который взывал прежде: "О возьмите вы меня, триста лет я здесь взбираюсь!", – это не полуведьма, а действительно трёхсотлетней давности существо. Такой старости ведьмы не достигают, когда они также отправляются на Брокен. Полуведьма тащится медленно, медленно поднимается вверх. И так здесь встречается подлинно духовное, и даже такое духовное, которое преодолело время, некоторым образом отстало во времени. Некоторые слова поистине удивительны. Это вот говорит один голос, именно тот, который поднимается вверх по горе уже 300 лет: "И не могу достигнуть я вершины, с подобными мне быть хотел бы я!"

Этим Гёте прекрасно выражает, что души ведьм и тех умерших, которые так сильно отстали, имеют между собой нечто родственное. К "подобным себе" стремятся эти отставшие души. Весьма знаменательно!

Ибо мы видим, как Мефистофель всё время хочет удержать Фауста в обыденном, в тривиальном. Он хочет удержать его среди душ ведьм. Но Фауст хочет познать более глубокие тайны бытия, и поэтому он хочет ещё больше, ещё дальше; он хочет проникнуть к действительному злому, к первопричинам:

"Все ж наверху бы лучше было нам.

На злое дело вся толпа стремится.

Взгляни: уж дым столбом пошёл у них;

Немало здесь загадок разрешится..."

Для этого более глубокого, что Фауст хочет найти в самм зле, Мефистофель не имеет истинного понимания, поэтому он не хочет вести туда Фауста, ибо тут положение становится довольно затруднительным. Быть приведённым, в качестве души, к ведьмам – это ещё куда ни шло, но если кто-нибудь вводится в эти тайны, как того хочет Фауст, то двигаясь дальше в сторону зла, он может открыть для иных в высшей степени опасные вещи, ибо тогда происхождение многого, что есть на Земле, открыли бы во зле. Поэтому многим казалось лучше, когда ведьм сжигали. Ибо, хотя само собой разумеется, что колдовству не следует покровительствовать, но всё-таки благодаря тому, что выступают ведьмы и в силу своих медиальных способностей некоторым образом используются людьми, желающими проникнуть к тем или иным тайнам, может случиться – если медиальность пойдёт достаточно далеко – что таким путём откроется происхождение многого, что есть в мире; до этого не допускали – оттого ведьм сжигали. Сжигание ведьм имело решительный интерес к тому, чтобы не могло быть открыто то, что обнаруживается, когда кто-либо знающий глубже эти вещи, войдёт в тайны ведьм. Но на эти вещи можно, разумеется, лишь указать. Нашли бы происхождение многого – и никто, кому, собственно, нечего страшиться подобных вещей, не стоял за сжигание ведьм.

Но – как сказано, Мефистофель хочет удержать Фауста на более тривиальном. И тогда Фауст становится нетерпеливым, потому что он имеет о Мефистофеле такое представление, что тот есть настоящий черт, и не дурачит его тривиальным чародейством, а по настоящему вводит в зло, раз уж он извлёк его душу из тела. Он хочет, чтобы Мефистофель проявил себя как чёрт, а не как простой обыкновенный чародей, который может ввести лишь в пустячки духовного мира. Но Мефистофель отклоняет это, он хочет ввести Фауста лишь в тривиальное. Весьма знаменательно, каким образом он отводит Фауста – которому это ещё не должно быть открыто – в сторону от истинного зла и обращается его внимание снова на нечто элементарное. Это удивительное место:

"Смотри, ползёт улитка, протянула

Она рога свои навстречу нам.

Пронюхала, кто я такой, смекнула!"

С удивительным знанием дела дано это отступление вниз в сферу запахов! Это действительно так: в мире, куда Мефистофель вводит теперь Фауста, больше обнюхивают, чем видят друг друга (ощупывающее зрение), – удивительно наглядное выражение, потому что это не то обоняние, какое имеют люди, хотя это и не зрение, ибо оно таково, как если бы из глаз могло что-то протягиваться и тонкими лучами глаз ощупывать предмет. Нечто такое, поистине, свойственно низшим животным, ибо улитка имеет не только щупальца, но эти щупальцы вытягиваются в очень длинные эфирные продолжения, которыми эти животные могут действительно ощупывать что-либо мягкое, но ощупывать только эфирно. Подумайте, какое знание дела, решительно ничего дилетантского.

Но вот они подходят к весёлому клубу – мы, конечно, в духовном мире – вот они подходят к весёлому клубу, и Гёте умел не быть одним из того сорта людей, которые о духовном мире говорят только с трагически вытянутым лицом, но он мог говорить также с необходимым юмором и необходимой иронией, там где они уместны. Почему, собственно, не могут – старый генерал, министр "его превосходительства" и автор, когда они обсуждают друг с другом свои дела и немного прихлёбывают вина и постепенно находят свой разговор мало интересным, что тут же засыпают – почему же они не могут, когда находятся под особым действием того, что разыгрывается в клубе, где они поигрывают в кости, отдаются карточным страстям, почему эти души не могут выступить из своих тел и оказаться в весёлом клубе среди других, которые также вышли из своих тел? В одном клубе генерал, "его превосходительство" министр, парвеню и также поэт? Почему, собственно, этого не может быть? Итак, их тоже здесь встречают, потому что они находятся вне своего тела. И кому повезёт, тот конечно может найти такое общество, потому что бывают общества, где люди засыпают от собственных забав. Вы видите, что как раз Гёте не является несведущим в этих вещах.

Но Мефистофель так поражён, что здесь, благодаря самой природе, без чего-либо другого, кроме несколько отступающего от нормы процесса природной жизни – дело доходит до того, что они впадают в своих душах в это состояние – он так поражен тем, как это произошло, что должен вспомнить более древние пласты своего бытия.

Оттого он вдруг сразу стареет: в таком образе он совсем не может этого пережить, он видит в этом неумелое вмешательство человеческого мира, и он этого не хочет. Даже блуждающему огню он оказал, чтобы тот шёл не вкривь и вкось, а прямо, иначе он задует его колеблющееся пламя, блуждающий огонь желает подражать людям. Он же, Мефистофель, хочет идти прямо, вкривь и вкось ходят люди. И ему неприятно, что благодаря одному лишь отступлению от норм жизни, а не благодаря адским приёмам, четыре почтенных члена человеческого общества оказываются на Блоксберге.

Но затем дело опять поправляется. Прежде всего появляется ведьма-ветошница со всеми своими колдовскими вещами, которые так прекрасно описаны, она, несомненно, также вылетела из своего тела:

"Здесь кубка нет, в котором не бывал

Когда-нибудь напиток ядовитый,

Убора нет, который не прельщал

Невинных дев, и каждый здесь кинжал

Противника изменой убивал".

Здесь Мефистофель чувствует себя опять так, как разумеется эта ведьма была "помазана", – уже в своём элементе, называет ее "тетушкой", но говорит:

"Эх, тётушка, ты плохо постигаешь

Дух времени: что было – то прошло!

Ты новостей зачем не предлагаешь?

Нас новое скорей бы привлекло!".

Он хотел бы иметь что-нибудь, что может больше заинтересовать Фауста. Но Фауст совсем не привлечен,– он чувствует здесь себя в очень низком духовном элементе и говорит – и я вас прошу обратить на это внимание: "Только бы мне не забыть самого себя! Только бы мне не утратить сознанья!" Итак, он не хочет переживать всего этого при пониженном сознании, так сказать атавистически, а переживать при полном сознании. Но при такой колдовской мессе легко можно было бы ослабить сознание, этого не должно быть. Подумайте, как далеко идёт Гёте.

И затем указывается, как из тела должно выйти душевное, и как должна быть извлечена также часть эфирного тела., чего вообще не происходит во время всего земного развития, кроме как при особом выхождении – я хотел бы сказать – в некоторого рода природной инициации. Эфирное тело Фауста частично вышло и, так как об этом я неоднократно упоминал – эфирное тело мужчины является женским, оно видится, как Лилит. Это возвращает к тем далёким временам, когда всё строение человека вообще было другим. Согласно легенде, Лилит– первая жена Адама и мать[*так в нем. оригинале - прим.] Люцифера. Таким образом мы видим приёмы, которые помогают и Мефистофелю, но в этом есть нечто низкое. Это проступает в последующей речи, которая походит на искушение, Фауст и без того уже боится, что у него может исчезнуть сознание, и Мефистофель хотел бы именно позаботиться о том, чтобы Фауст действительно утерял сознание и погрузился достаточно глубоко. Он достиг того, что Фауст извлёк даже часть своего эфирного тела, благодаря чему мог иметь явление Лилит. Мефистофель очень хотел, чтобы дело зашло совсем далеко, поэтому он соблазняет Фауста на этот танец с ведьмой, причём сам он танцует со старой ведьмой, Фауст – с молодой. И тут оказывается, что Фауст не может потерять сознание. Он не может потерять сознание!