РУДОЛЬФ   ШТЕЙНЕР

ИСТОРИЧЕСКАЯ  СИМПТОМАТОЛОГИЯ

Подосновы исторического развития для образования социального суждения

GA 185

Девять лекций, прочитанных в Дорнахе с 18 октября по 3 ноября 1918 г.

Перевод О. Погибина

Издано на русском:  Штейнер Р.  "Иносказательность истории",

М.: Новалис, 2002. — 241с.         ISBN 5-86951-024-4

Neun Vortrage, gehalten in Dornach vom 18. Oktober bis 3. November 1918

RUDOLF STEINER VERLAG DORNACH/SCHWEIZ 1982

К публикации лекций Рудольфа Штейнера

Основой антропософски ориентированной духовной на­уки являются труды Рудольфа Штейнера (1861 —1925), им написанные и опубликованные. Наряду с этим с 1900 по 1924 гг. он прочел большое число лекций и лекционных курсов, которые частично были общедоступными, частично же читались для членов Теософского, а позднее Антропо­софского общества. Вначале сам Штейнер не хотел, чтобы его лекции, бывшие всегда свободными импровизациями, закреплялись в записях на бумаге: они рассматривались им как "устные, не предназначенные для печати сообщения". Но когда стали широко распространяться несовершенные, содержащие множество ошибок конспекты лекций со слуха, он был вынужден упорядочить ведение записей. Это дело он поручил Марии Штейнер — фон Сиверc. Ею определя­лись границы того, что подлежало стенографированию; она руководила проведением записей и просматривала тексты, готовые к изданию. Поскольку сам Рудольф Штейнер из-за нехватки времени мог править записи лекций лишь в ред­ких случаях, по отношению к опубликованным лекциям сле­дует учитывать его оговорку: "Придется смириться с тем, что в текстах, мною не просмотренных, имеются ошибки".

В своей автобиографии "Мой жизненный путь" (глава 35) Рудольф Штейнер говорит об отношении лекций для членов Общества (которые поначалу существовали лишь в виде перепечаток, предназначенных для внутреннего упот­ребления) к общедоступным текстам. Они также справедли­вы и в случае некоторых спецкурсов, адресованных ограни­ченному кругу, членам которого было доверено знание ос­нов духовной науки.

После кончины Марии Штейнер (1867 — 1948) в соответ­ствии с ее указаниями началось Издание полного наследия Рудольфа Штейнера. Настоящий том — одна из частей со­брания сочинений.

ПОДРОБНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ЛЕКЦИЙ

 Лекция  1   

Восхождение импульса сознания.  Симптоматология:  за внешними событиями стоит подлинная действительность. Особая важность переломов, великих поворотных точек. Римский католицизм — универсальный импульс Средневековья. Его распространение через постоянные столкновения с римско-германской империей. Симптоматический поворотный пункт: переселение папы в Авиньон в 1309 г. Орден тамплиеров, его связь с христианством и папами. Другой симптом — странствия монголов. В борьбе между духовной и светской властью возникло единое царство, позднее разделившееся на два — Францию и Англию. Следующий поворотный пункт: явление Орлеанской Девы и первое выступление национальных импульсов, вместе с началом разбирательств между средней и восточной Европой. Укрепление дома Габсбургов. Возникновение городов со своими собственными взглядами. Английский парламентаризм: импульсы души сознательной. Постепенное образование того, то позднее станет Русским царством. Преобладание национального начала в Англии, личностного элемента — во Франции. Последний ведет к революции, первое — к либерализму. Импульс души сознательной в Англии: Иаков I.

Лекция  2

Симптоматология Нового времени: Англия и Франция. Усиление на национальной основе государственного мышления во Франции. Блеск  и одновременно начало упадка: Людовик XIV. Французская революция: раскрепощение личности. Неверно понятый лозунг "свободы, равенства, братства" вызывает путаницу. Французская революция: душа без тела; Наполеон: тело без души. Масонство вносит импульсы египетско-халдейской эпохи в душу сознательную. Два течения новой истории: с одной стороны — свобода, равенство и братство, с другой — стремление отдельных индивидуальностей использовать развитие для своих целей. Три характерных элемента социализма: теория классовой борьбы, экономическая категория прибавочной стоимости, материалистическое понимание истории. Стремление социализма к интернациональному началу. Исторический симптом Нового времени: появляются факты, которые ставят неразрешимые проблемы.

Лекция  3  

Характерные черты исторических симптомов Нового времени. Век машин. Важность стремлений к колонизации для периода души сознательной: предшествующие различия между людьми снимаются благодаря импульсу души сознательной. Разница между наблюдением природы и экспериментальным знанием. Введение эксперимента в социальный порядок: техника. В современную жизнь техника вносит начало смерти. Человек может развить душу сознательную посредством противостояния этому. Парламентаризм упраздняет подавление личности. Тайна рождения и смерти и ее руководящая роль в нынешнем веке. Смертоносный элемент русской истории, содержащий зародыши развития Самодуха. Смысл века сознания:  восхождение к сверхчувственным импульсам. Медицина должна найти внешний путь к симптоматологии  — путь к космическим связям.

Лекция  4  

Историческое значение естественнонаучного способа мышления  как симптом. Разница между наблюдением природы и ее экспериментальным исследованием. Рассмотрение исторических фактов в качестве образного откровения скрытой за ними подлинной действительности вводит в сверхчувственный элемент.  Русская революция:  призрак действительности новых идей. Парадоксальная утрата идей вождями. Проблемы гнета и истощения. Пролетариат привносит в  развитие человечества импульсы чувственных восприятий, рассматривает мироздание в качестве огромной машины и желает сформировать по этому образцу также и социальный порядок. Интерес пролетариата к мировоззренческим вопросам. Век души сознательной: всеобщее отчуждение. Необходимость для будущего живого интереса человека к человеку. Рождение возможно познать только благодаря вмешательству нового откровения; смерть познается через все то, что производится человеком. Ныне необходимо сознательно вплести рождение и смерть в социальную жизнь. В пятой эпохе зло развивается внутри человека, в шестую эпоху оно будет излучаться наружу.

Лекция 5 

Сверхчувственный элемент в историческом рассмотрении. Связь мистерии зла с мистерией смерти и с Мистерией Голгофы. Задача тех сил, которые действуют во Вселенной и несут человеку смерть, — наделить человека способностью души сознательной. Злые поступки человека не обусловлены вселенскими силами зла: первые суть лишь побочные действия вторых. Эти силы присутствуют в подсознании человека в качестве склонности ко злу; они захватывают  лишь часть существа человека. Взаимный интерес людей друг к другу следует поощрять в четырех направлениях: 1. Воспитание должно отправляться от сферы искусства, ибо тогда возникают переживания в тепловом эфире; 2. Развитие способности вступать в отношения с иерархиями через речь, обращенную к другим людям. Когда удается в языке уловить жест, тогда через посредство языка можно расслышать душу человека, и это вызовет некое ощущение цвета. 3. В будущем человек сможет пережить в себе, в собственном дыхании то, как организованы чувства другого человека. 4. Людям надо учиться в области воли "переваривать" друг друга. То, что сейчас обнаруживается как зло, есть побочное действие того, что должно таким способом вмешиваться в развитие человечества.

Лекция  6

К выходу в свет нового издания "Философии свободы". К философии свободы можно прийти через осознание наивнутреннейшего в человеке в качестве чего-то космического. Во внешней жизни свобода должна сделаться действительным импульсом человеческих поступков, социальной жизни. Свободный дух как последняя цель человеческого индивидуализма. При восхождении к интуитивности дурные склонности могут обернуться добром, — тем, что достойно человека при наличии души сознательной. В качестве импульса сознательной жизни свобода может осуществиться благодаря взаимоотношениям людей. Наука о свободе и действительность свободы ведут к этическому индивидуализму. Крах попытки Рудольфа Штейнера передать миру идеи будущего через "Литературный журнал". Другая трибуна для этого — социалистическая рабочая среда. Однако социализм рабочих уверовал в непогрешимость материалистической науки; для импульса свободы места при этом не остается. Следующая попытка Р. Штейнера: Теософское общество. Если этический индивидуализм основан на духовных интуициях, то человек распознает в себе свободное мышление и улавливает внутри себя космические импульсы.

Лекция  7

По поводу нового издания сочинения Рудольфа Штейнера "Мировоззрение Гёте". О выборе для дорнахского здания названия "Гётеанум". Что означает "быть немцем" в Германии и в Австрии? Смысл гётеанизма для естественнонаучного подхода. Гетеанизм не может сделаться популярным, хотя он выкристаллизовался из импульсов пятой послеатлантической эпохи. Гетеанизм — одна из самых значительных сил нашего времени, которая, будь она понята, смогла бы отклонить нынешнюю катастрофу. Важно назвать именно Гётеанумом то, что связано с самыми значительными импульсами нашего времени. Интуитивное воззрение Гёте на природу приводит к искусству; Человека Гёте рассматривает как цвет и плод целокупной Вселенной; человеческая душа является для него той ареной, на которой дух природы созерцает сам себя. Гёте — "universitas liberarum seientiarum", тогда как университеты проспали приход новейших познавательных импульсов. Гетеанизм готовит почву для восприятия духовной науки.

Лекция  8

Религиозные импульсы в пятую послеатлантическую эпоху. Пересечение в человеке трех эволюционных потоков. Постепенное возвращение к человеку способности к телесному развитию порождает поток, в котором нынешнее человечество как единое целое осуществляет развитие души ощущающей. Второй эволюционный поток — это тот, в котором отдельный человек развивает душу сознательную. Третий — тот, который указывает путь развития отдельным земным народам. Эти три потока вмешиваются в душу каждого человека. Дифференциация действующего в истории импульса Христа. Народ Христа. Народ церкви. Восстание против римско-католической Церкви в начале XV в. Иезуитизм приходит на помощь романизму. Гётеанизм — полярная противоположность иезуитизму.

Лекция  9

Связь глубинных европейских импульсов с импульсами современности. Действие трёх параллельных эволюционных потоков: потока народностей, потока индивидуальной души сознательной, потока общечеловеческой души ощущающей. Действие импульса Христа на трех его ступенях: в этническом элементе; в индивидуализме через душу сознательную; целокупном человечестве (в душе ощущающей). В воззрениях Гёте душа сознательная взаимодействует с импульсом Христа. Настроение Грааля в "Вильгельме Мейстере" (картинная галерея). Первая дифференциация (в соответствии с началом народности) в арианстве и афанасианизме. Арианство имеет продолжение в русском народе. Вселенский импульс кельтов: организующий, аристократический элемент (вождь и ведомые, король Артур и его Круглый Стол). Возникновение отсюда народа лож, воспринявшего афанасиасизм; этот народ, однако, из-за угасания импульса Христа пришел к теизму, к Просвещению. Течение Грааля, присутствующее в русском народе, устанавливает связь между интимнейшей стороной души сознательной и духовными мирами. Взаимодействие этих элементов с тем, что имеется в развитии всех людей, — с бессознательной эволюцией души ощущающей, — создает и грохочет в подсознании, тяготеет к социализму и изживается в хаотической суматохе. Это устремленный в будущее интернациональный элемент, который в целостном человеческом существе должен соединиться с верным восприятием. Зародыш правильно понятого социализма скрыт в индивидуализме, который присутствует в гётеанизме и достигает своей вершины в философии свободы. Условия для здорового развития социалистического движения: наряду с братством в социальной структуре там должна присутствовать свобода религиозной мысли, а также существовать равенство в области познания.

Примечания

Лекция  1      Дорнах, 18 октября 1918 г.

Мои дорогие друзья! К прочитанной мною на прошлой неделе лекции, которая довольно глубоко ввела нас в импульсы, господствующие над новой эпохой развития человечества, я попытаюсь в течение этих дней привнести несколько значительных рассмотрений, которые будут связаны с различными поворотными точками исторической жизни нового времени. Мы попытаемся рассмотреть эту новую историческую жизнь до того момента, когда мы сможем увидеть, каким образом в наши дни человек включен в мировые взаимоотношения —   как в смысле его развития в Космосе, так и в отношении душевного развития по отношению к божественному, и развития Я по отношению к духовному. Но эти вещи я бы хотел сначала связать с более или менее повседневным и вам уже знакомым. Поэтому — завтра и послезавтра вы увидите  почему — я кладу сегодня в основу тот исторический обзор нового развития человечества, на который я опираюсь при рассмотрении новой истории, предпринятом мною вчера в открытой лекции в Цюрихе.

Из прежних моих  лекций на аналогичную тему мы знаем, что с точки зрения духовной науки я должен рассматривать не то, что обычно именуется историей, а некую симптоматологию, иносказательность. С точки зрения, которую я имею в виду, это значит: то, что обычно принимается за историю, что на школьном языке называют историей, — это не следовало бы рассматривать как нечто действительно значительное в ходе развития человечества: на это следовало бы смотреть только как на симптомы, которые разыгрываются на поверхности; нужно смотреть сквозь них в самые глубины совершаемого, благодаря чему тогда вскрывается то, что, собственно, и является действительностью в становлении человечества. В то время как история обычно рассматривает так называемые исторические события в их абсолютном смысле, надо смотреть на них как на нечто такое, что лишь указывает на более глубокие слои, на истинно действительное, открывающееся лишь при правильном взгляде на него.

Нет необходимости в глубоком размышлении, чтобы заметить, сколь бессмысленно, например, распространенное мнение, что современный человек является результатом всего человеческого прошлого. Это мнение опирается на то, что говорит история об этом прошлом. Выведите как-нибудь на "строевой смотр" исторические события, которые преподавались вам в школе как история, и спросите затем, как сказались влияния этих событий на вашей душевности, на вашей собственной душевной структуре! Рассмотрение же душевной структуры в современном развитии человечества относится к действительному самопознанию человека. Этому самопознанию никак не способствует обычная история. Хотя, конечно, иногда — в обход — к элементу самопознания привносит нечто и история: например, вчера один господин мне рассказал, как однажды в училище он получил трехчасовой арест за то, что не знал, когда произошло Марафонское сражение! Это, конечно, действует — в обход — на душу человека и, опять-таки в обход, способно кое-что привнести к импульсам, которые в свою очередь ведут к самопознанию. Сам же род и характер описания историей Марафонской битвы не слишком способствует действительному самопознанию человека. Тем не менее, симптоматологическая история должна все же считаться и с внешними фактами — по той простой причине, что именно с помощью рассмотрения и оценки внешних фактов можно проникнуть взором в то, что действительно происходит.

Я хочу сначала как бы развернуть картину развития новой истории человечества, — той, что обычно начинается в школе с описания открытия Америки, изобретения пороха. Вы это все знаете, не правда ли? В таких случаях говорится: итак, Средневековье закончилось, теперь начинается Новое время. Но если подобный подход хотят сделать плодотворным для человека, то надо прежде всего обратить внимание на действительные внезапные сдвиги в самом развитии человечества, на те великие поворотные пункты, когда душевная жизнь человека из ее конкретной конституции вступает в другую душевную конституцию. Обычно эти переходы даже не замечаются, — и именно потому, что из-за густой заросли других фактов они просто не видны. Мы же знаем из чисто духовно-научных рассмотрений, что последний такой большой поворотный пункт приходится в развитии человечества на начало XV столетия, когда начинается пятый послеатлантический период времени. Мы знаем, что за 747 лет до Мистерии Голгофы начался греко-латинский период, длившийся до начала XV столетия, т.е. до наступления пятого послеатлантического периода. И лишь из-за поверхностного рассмотрения этих вещей обычное воззрение не замечает, что в этом пункте времени действительно меняется вся душевная жизнь человека. Лишь простое недомыслие допускает представление, что, например, XVI век последовательно вытекает в истории из XI или XII столетия: при этом игнорируется тот значительный перелом, который наступает к пятнадцатому веку и затем развивается дальше. Конечно, этот момент времени является приблизительным; но что не является приблизительным в действительной жизни? Всюду, где присутствует временной процесс развития с его определенными внутренними связями, мы должны говорить о "приблизительности". Когда человек достигает половой зрелости, то ведь для этого тоже невозможно точно определить соответствующий день его жизни: это подготавливается заранее, а затем развивается дальше. Так же дело обстоит, конечно, и с этим моментом времени 1413 года. Факты подготавливаются медленно, и не сразу их смысл проявляется в своей полной силе. Но невозможно достичь никакого прозрения в такие события, если не принять во внимание такой переломный момент надлежащим образом.

Обращая взор на время, предшествующее XV столетию, и рассматривая важнейшую душевную конфигурацию человечества того времени, затем сравнивая ее с тем, что с начала XV столетия постепенно вступало в эту душевную конфигурацию человечества, следует обратить внимание на то всеобъемлющее  действительное начало, которое распространялось через всё так называемое Средневековье на цивилизованное европейское человечество, и что было еще тесно связано со всей душевной конституцией греко-латинского времени: это форма, которая в течение столетий постепенно выработалась из римского государства в связанном с римским папством католицизме. До этого большого поворотного пункта Нового времени католицизм нельзя рассматривать, не учитывая того, что он был универсальным импульсом, и распространялся как универсальный импульс. Не правда ли: в Средние века люди были разделены: они делились на сословия, делились по семейным взаимоотношениям, делились по цехам и т. д. Но через все эти подразделения тянулось то, что в души вносил католицизм, и тянулось в том обличии, которое приняло христианство под влиянием различных импульсов,— с ними мы вскоре познакомимся,— а также под влиянием тех импульсов, о которых я вам говорил в прошлых лекциях. Католицизм распространялся как христианство, находящемся в Риме под существенным влиянием тех сторон, которые я уже охарактеризовал.

На что же рассчитывал идущий из Рима и в течение столетий специфически развивающийся католицизм, который действительно был универсальным импульсом, был глубочайшей силой, пульсирующе вступавшей в цивилизацию Европы, — на что рассчитывал он? Он рассчитывал на определенную несознательность человеческой души, на определенную силу внушения, которую можно применить к человеческой душе. Он рассчитывал на те силы, которыми в течение столетий обладала душевная конфигурация людей, на не пробужденную полностью человеческую душу (что произошло лишь в нашем периоде времени). Он рассчитывал на тех, кто еще пребывал в душе ощущающей и в душе рассудочной. Он рассчитывал на то, чтобы силой внушения вкрапливать в их душевность то, что он считал полезным и выгодным, при этом рассчитывая на острый ум образованных людей того времени, а таковыми были, главным образом, духовенство, — но ум, который еще не родил в себе душу сознательную. Развитие теологии до XIII, XIV, XV столетий таково, что оно повсюду считалось с исключительно острым умом. Знание о современном человеческом уме, рассудке, никак не применимо для верного представления о том, чем являлся рассудок людей вплоть до XV века. До XV века рассудок нес в себе нечто инстинктивное, он еще не был проникнут душой сознательной. В человечестве не было тогда самостоятельного размышления, которое пришло лишь от души сознательной, но была возникающая исключительно сильная, и острая проницательность, которую вы встречаете во многих писаниях до XV века, — и многие из них гораздо умнее тех, которые возникли в позднейшей теологии. Но это не был рассудок, идущий из души сознательной: он, говоря популярно, шел из божественного начала, говоря же эзотерически — от Ангела, то есть был тем, чем человек еще не располагал. Самостоятельное мышление стало возможно лишь тогда, когда силой души сознательной человек смог опереться на самого себя. Если, пользуясь силой внушения, распространять универсальный импульс, как это произошло посредством римского папства и всего, что с этим было связано в церковной структуре, то тогда гораздо сильней затрагивается общинное, душевно-групповое начало людей. И католицизм также затронул это начало. Поэтому — мы рассмотрим эти вещи и с другой точки зрения — определенные импульсы истории Нового времени привели к тому, что этот универсальный импульс распространяющегося католицизма натолкнулся на своего рода таран римско-германской империи. И мы видим, как распространение универсального римского католицизма происходит, в сущности, при непрерывных столкновениях и стычках с римско-немецкой империей. Вам достаточно лишь почитать в обычных книгах по истории о временах Каролингов, о временах Гогеншауфенов, и вы там увидите, что дело по сути заключается в том, что в культуру Европы вступает католический универсальный импульс, каким он представлялся Риму.

Если с точки зрения начала культуры души сознательной мы хотим понять это положение, то следует обратить внимание на важный поворотный пункт, который внешним образом, симптоматически, показывает: то, что действительно господствовало над Средневековьем в указанном теперь смысле, и затем прекращает господствовать так, как это было раньше. И этот поворотный пункт нового развития истории явил, то, что в 1309 году Франция просто пересадила папу из Рима в Авиньон.[ 1 ]  Этого, конечно, не могло бы произойти прежде и это показало: теперь человечество становится иным, чем оно было ранее, находясь еще в подчинении у этого универсального импульса. Невозможно себе представить, чтобы раньше какому-нибудь королю или кайзеру пришло бы в голову пересадить папу из Рима куда-нибудь в другое место. А в 1309 году был проведен короткий процесс: папа был пересажен в Авиньон, и началась та перебранка между папами и антипапами, которая была связана именно с этой пересадкой папства. И в результате этого мы видим, как было затронуто то, что, конечно, находилось в совершенно иной связи с христианством, и что имело лишь внешнюю связь с папством. В 1309 году папа был пересажен в Авиньон, и мы видим, что вскоре, в 1312 году, уничтожается орден  тамплиеров[ 2 ]. Именно это — такой поворотный пункт  новой истории. Такой поворотный пункт нельзя рассматривать только по отношению к его фактическому содержанию, но его надо рассматривать как симптом, чтобы постепенно найти скрытую за ним действительность.

Если воспроизведем перед нашей душой то время, на которое приходится этот поворотный пункт, и проведем перед нашим душевным взором другие такие симптомы; то обнаружим следующее. При взгляде на Европу нам бросается в глаза то, что ближе к восточной стороне ее жизнь подвергается радикальному влиянию тех событий, которые в исторической жизни, я бы сказал, проявляются подобно природным явлениям. Это постоянные нашествия, — позже, в Новое время, они начались с нашествия монголов, — которые идут из Азии на Европу и которые вносят в Европу азиатский элемент. Подумайте о том, что, прибавив этот факт к авиньонскому событию, для исторической симптоматологии приобретаешь важные точки опоры. Подумайте только о следующем: если вы захотите узнать  те внешние предрасположения и поступки людей (не внутренние, духовные, но внешние), связанные с авиньонским событием и приведшие к нему, 
то вы остановитесь на целом комплексе связанных между собой фактов и людских решений. Этого невозможно сделать, рассматривая такие события, как нашествие монголов и вплоть до более позднего нашествия турок. Но обращая внимание на такое историческое событие, на такой комплекс фактов, вы должны — если вы действительно хотите проникнуть в симптоматологию истории — принять в соображение следующее.

Допустим, что это — Европа, это — Азия (см.рисунок [ 3 ] ). Сюда тянется поток нашествий. Допустим теперь, что такое нашествие проникло до этой границы; пусть за ней стоят монголы, позднее турки и кто бы там ни был; перед ней — европейцы. Обращаясь к событиям Авиньона, вы в них  находите комплекс фактов человеческих решений, человеческих поступков... там же этого нет. Там вы должны рассматривать две стороны: одна находится здесь, а другая — тут (см. рисунок). Для европейцев этот налетающий оттуда штурм подобен природному событию, — видишь только его внешнюю строну. Они приходят оттуда, проникают сюда и просто тревожат. Но за этим лежит вся та культура, вся та душевная структура, которую они несут в самих себе, за этим лежит их собственная душевная жизнь. Как бы об этом ни судить, эта душевная жизнь лежит позади; она не действует по эту сторону границы. Граница является словно процеживающим ситом, пропускающим только нечто стихийно действующее. Таких двух сторон — одна внутренняя, остающаяся с теми людьми, которые стоят позади границы, и такая, которая обращается только на других, — таких двух сторон вы, конечно, не найдете в авиньонском событии: в последнем все заключено в одном комплексе. Такое событие, как эти нашествия из Азии, обладает большим сходством с рассмотрением самой природы. Представьте себе, что вы рассматриваете природу: вы видите цвета, вы слышите звуки; все это — покрывало, все это — оболочки. Позади находится дух, позади находятся элементарные существа, подступающие непосредственно к вам. Здесь тоже есть граница. Вы видите вашими глазами, вы слышите вашими ушами, осязаете вашими руками. Позади же находится дух, он сюда не пробивается. Так обстоит дело в природе; так обстоит и там, — не совсем одинаково, но сходно. То, что, как душевное, находится позади, оно не пробивается, оно обращает на другую область лишь свою внешнюю сторону.

Чрезвычайно важно обратить внимание на это знаменательное срединное образование, где сталкиваются друг с другом народы и расы, которые как бы показывают лишь свою внешнюю сторону; это своеобразное срединное образование (которое тоже выступает среди симптомов) между человечески-душевным универсальным переживанием (таково, например, авиньонское явление) и настоящими природными впечатлениями. Вся эта историческая болтовня, которая возникла в Новое время и которая не имеет никакого представления о вмешательстве такой "срединной" реальности — все это не добирается до действительной истории культуры. Поэтому ни Бекль, ни Ратцель не смогли подойти к действительной истории культуры. Я называю двух далеко отстоящих друг от друга культурно-исторических наблюдателей, потому что оба исходили из предрассудка, что необходимо, мол, два следующих одно за другим события рассматривать так, как если бы последнее являлось следствием, а первое — причиной.

Это опять такое же явление! Если в новейшем становлении человечества рассматривать его как симптом, оно становится, как мы это вскоре увидим, мостом от симптомов к действительности.

Рассмотрим теперь преимущественно с симптоматической точки зрения нечто, что мы видим всплывающим из комплекса фактов. На западе Европы мы видим возникновение сначала более или менее однородной формы того, что позже становится Францией и Англией. Ибо сначала мы, собственно, еще не можем разделять то, что видим возникающим во времени и что позже сделается этими двумя образованиями (в данном случае не будем считаться с такой внешней границей, как пролив между ними, он все-таки является лишь чем-то географическим). Там, в Англии, в начале нового исторического развития, повсюду господствует французская культура. Владычество Англии распространяется на Францию; члены одной династии заявляют претензии на трон другой страны, и так далее. Но мы видим здесь одно — то, что возникает и что в течение всего Средневековья в известной степени было приведено в подчинение силой римско-католического универсального импульса. Я уже говорил, что люди придерживались общинного начала: они крепко придерживались семейного, кровного родства, цеховых общин  и тому подобного. Но надо всем этим доминирует нечто более мощное, нечто такое, чем все остальное приводится к подчинению, чем на все другое накладывается особый отпечаток: и это — оформленный Римом католический универсальный импульс. Этот римско-католический универсальный импульс приводил к подчинению не только цеха или другие общины, но также и национальную принадлежность. Во времена, когда римский универсальный католицизм развивал свою величайшую импульсивную силу, национальная принадлежность не воспринималась душевной структурой людей как нечто важное. Теперь же появилось отношение к национальному началу как к чему-то такому, что стало для человека  бесконечно существенней, чем это было раньше, когда надо всем господствовал католический универсальный импульс. Значительность этого мы видим как раз в той области, на которую я вам указал. В то время когда там возникает общее чувство принадлежности к нации (нам еще придется говорить об этом) — одновременно мы видим стремление произвести очень важное, значительное разделение, расщепление. Когда мы констатируем, что в течение столетий над Францией и Англией распространяется некоторый единый импульс, в XV веке мы видим начало расхождений, важнейшим поворотным пунктом которых является выступление в 1429 году Орлеанской Девы [* Жанна д'Арк (1412-1431)], давшее толчок к разделению, происшедшему между Францией и Англией (просмотрев историю, вы увидите, что этот толчок очень важный, очень мощный, продолжающий действовать и впредь).

Таким образом, мы видим возникновение национального начала, которое развивается в чувство общей принадлежности к нации, и одновременно в развитии нового человечества видим симптоматически значимое разделение, которое идет от поворотного пункта 1429 года — выступления Орлеанской Девы. В то мгновение, когда папский импульс вынужден выпустить из своих тенет западноевропейское население, именно на Западе всплывает сила национального начала и становится там формирующим элементом. Вы не должны обманываться в этих вопросах. По тому, как вам сегодня преподается история, вы сможете, само собой разумеется, у каждого народа произвести расследования назад, в прошлое, и скажете: но ведь в нем уже существовало это национальное начало! Однако тогда вы не возьмете в расчет то, как все это совершается. Взгляните хотя бы на славянские народы: под впечатлением современных идей и импульсов они, конечно, отодвинут в далекое прошлое свои национальные чувства и силы. Но национальные импульсы были, например, в то время, о котором мы теперь говорим, деятельны совсем по-особенному, внося в затронутые нами сейчас области превращающую, трансформирующую энергию. В этом и заключается суть дела. Чтобы постичь действительность, для этого надо пробиться к объективности. И таким же симптоматическим фактом, как приведенный, который также внешне выражает вступление души сознательной, оказывается своеобразное выкристаллизовывание итальянского национального сознания из нивелирующего это сознание папского элемента, распростертого над Италией. В этот период в Италии именно национальный импульс становится по существу тем, благодаря чему обитатели Италийского полуострова освобождаются от папства. Все это — симптомы того времени, когда в Европе из культуры души рассудочной или души ощущающей пробивается  к развитию культура души сознательной.

В это же время — конечно, мы здесь имеем в виду столетия — в это же время мы видим столкновения, которые начинаются между центральной и восточной Европой. Развившееся из того, что я обозначил тараном для папства, — из римско-германской империи, — это вступает в конфликт с наступающими славянами. И мы видим, как, благодаря самым различным историческим симптомам, тасуются силы центральной и восточной Европы. Не следует так широко  распахивать в истории двери перед власть имущим княжеским элементом, как это делают сегодня учителя истории. В конечном итоге, надо быть Вильденбрухом [ 4 ], чтобы все эти фокусы, которые в определенной области Европы происходят между Людовиком Благочестивым и его сыновьями и т.д., показывать людям как большие исторические события; надо быть Вильденбрухом, чтобы представлять как исторически значительные эти трактуемые в его драмах события. Эти исторические семейные происшествия имеют не больше значения, чем любая семейная неразбериха; эти семейные истории не имеют ничего общего с развитием человечества. Но это ощущаешь лишь тогда, когда занимаешься симптоматологией истории. Потому что тогда начинаешь схватывать смысл того, что действительно выделяется, а также и того, что для развития человечества остается незначительным. В Новое время важны те трудности и трения, которые возникают между европейским центром и европейским востоком. Но, в сущности, то, что произошло с Оттокаром,[ 5 ] является чем-то вроде жеста и так далее. Это лишь намекает на то, что произошло в действительности. Напротив: очень важно это событие рассматривать не односторонне, и видеть, что когда непрерывно происходят эти трудности и трения, колонизаторская деятельность от центра к востоку Европы привела к движениям крестьян, которые позже перебросили людей с Рейна вплоть до Семиградской области и которые — благодаря смешению центрального и восточного европейских начал — в глубочайшем смысле слова повлияли на дальнейшее развитие всей жизни в этих областях. И так с одной стороны, мы видим подступающих славян, впутанных их действиями в то, что выработалось в центральной Европе из римско-германской империи, и подверженных постоянно проникавшим на Восток среднеевропейским  колонизаторам. И из этого знаменательного события подымается то, что становится затем в истории господством Габсбургов. 

Другое же, как я уже говорил, что из этого движения вырастает повсюду в Европе — образование центров с собственным мировоззрением, которое вырабатывается внутри маленьких общин городов. В промежутке между XIII и XV веками по всей Европе возникают города с собственным местным мировоззрением. То, что я охарактеризовал раньше, разыгрывается, проходит через эти города. Но эти города пробиваются к собственной индивидуальности.[ 6 ]

Примечательно и значительно для этого времени то, как после разделения Франции и Англии медленно, но основательно подготавливается, сначала в Англии, то, что затем позже станет в Европе парламентаризмом. В течении длительных — от 1452 до 1480 года (вы можете это проследить по истории) — гражданских войн под самыми различными внешними симптомами развивается симптом зарождающегося парламентаризма. Люди хотят — когда в XV столетии начинается эпоха души сознательной — взять ведение своих дел в собственные руки. Они хотят обмена мнений, хотят "парламентировать", хотят рассуждать о том, чему надлежит совершиться, а затем из того, о чем они рассуждают, хотят формировать внешние события или, по крайней мере, хотят иногда вообразить, что они формируют внешние события. И в тяжелых гражданских войнах XV столетия это развивается в Англии из той конфигурации, которая явно отличается от того, что образовалось во Франции также под влиянием национального импульса. Этот парламентаризм происходит в Англии из национального импульса. Таким образом, должно быть ясно следующее: благодаря такому симптому, как выдвижение из английской гражданской войны XV столетия парламентаризма, с одной стороны, мы видим как бы пенящееся брожение возникающей национальной идеи, и затем — импульса, который уже ясно подводит нас к тому, что требует "буянящая" в человеке душа сознательная. И по причинам, которые проявятся впоследствии, импульс души сознательной пробивается в Англии как раз силой этих событий, но принимает характер того национального импульса, который он только там и мог получить; поэтому он получает именно эту окраску, этот оттенок. Таким образом мы рассмотрели многое из того, что как раз в начале эпохи культуры души сознательной дало Европе ее конфигурацию.

Позади всего этого, словно из глубины, как полузагадка для Европы развивается то, что позже станет российским образованием, — воистину нечто незнакомое, неизвестное. Мы знаем, почему: потому что то, что оно несет в себе, оно несет как зачатки будущего. Но сначала оно зарождается из чего-то старого или, по крайней мере, из такого, что, собственно, происходит не из души сознательной, вообще не идёт из человеческой души... Конечно, это произошло некогда из души, но в данном случае это произошло не из человеческой души. Ни один из трех элементов, образовавших русское начало, не произошел из русской души. Один из элементов пришел из Византии, из византийского религиозного начала; второе — это то, что влилось силой норманно-славянского кровосмешения; третье перешло из Азии. Это троякое создалось не из внутреннего существа русской души, но, тем не менее, оно дало конфигурацию тому, что, как загадочное образование, возникло на Востоке позади европейских событий.

Теперь поищем обобщающую примету всех этих вещей, которые выступили перед нами как симптомы. Такая обобщающая примета существует и бросается в глаза. Нам лишь следует сравнить их настоящие движущие силы с тем, что раньше являлось движущими силами эволюции человечества, и это различие, укажет нам на то, что является существенным в культуре души сознательной, и на то, что является существенным в культуре души рассудочной или души ощущающей.

Чтобы ясно представить себе этот предмет, мы можем сравнить его сначала с таким импульсом, каким является христианство: оно должно быть пробуждено в исконнейшем внутреннем существе человека; это импульс, который переходит в историческое становление, но вызывается из внутреннего существа человека. Христианство — это величайший импульс в развитии Земли. Но мы можем взять более мелкие импульсы. Достаточно задержаться на том, что вступило в римский элемент в эпоху Августа, и взглянуть на многочисленные, бьющие из души человека импульсы в греческой жизни. Здесь мы видим, как повсюду в развитие человечества действительно вступает нечто новое, созданное самой человеческой душой. В этом отношении Новое время приводит не к рождению, а в лучшем случае лишь к возрождению, к повторному проявлению. Из того, что исходит из человеческой души, в лучшем случае достигается возрождение, воскресение старого. Ибо все то, что вступает в качестве импульсов, пульсирует не из человеческой души. Первое, что бросается в глаза, это национальная идея, как ее часто называют, — надо было бы сказать: национальный импульс. Он не рождается продуктивно из человеческой души, а лежит в том, что мы получили по наследству; мы его находим готовым. Это нечто совсем иное, чем то, что, скажем, выступает в многочисленных духовных импульсах в Греции. Этот национальный импульс — лишь кичение чем-то таким, что уже существует как продукт природы. Рассматривая себя принадлежащим к определенной нации, человек ничего не производит из своего внутреннего существа: он лишь показывает, что в определенном смысле он вырос, — подобно тому, как растет растение, как растет природное существо. И я намеренно указал вам на то, что прорывается сюда из Азии, неся в себе что-то природное, обращая к европейской культуре лишь одну свою сторону. Тем, что монголы, а позднее османы, врываются в европейские события, — хотя благодаря этому импульсу и совершается многое, — в Европе опять-таки не совершается ничего, что производилось бы силой человеческой души. Также и в России не происходит ничего, что шло бы из человеческой души и было бы благодаря этому особенно характерно: это нормано-славянское кровосмешение лишь распространило византийство и азиатство. Все это данные факты, природные факты, которые вступают в жизнь человека, но здесь ничего не производится действительно из самой души человека. Усвоим это прочно как исходную точку для дальнейшего. Характер того, чем кичится человек, становится совсем иным начиная с XV столетия.

Рассмотрим события более внутреннего порядка. Сейчас мы приняли во внимание внешние исторические факты; рассмотрим же события более внутреннего порядка, которые сильнее связаны с импульсом души сознательной, пробивающим "кору" человеческой души. Здесь, обращая наш взор, например, на Констанцский собор (1415 г.), мы видим казнь Гуса.[ 7 ]  В Гусе перед нами личность человека, которая, я бы сказал, проявляется подобно вулкану. В 1415 году начинается судивший его Констанцский собор, — в начале XV столетия, как раз в период начала культуры души сознательной. Каким предстает Гус в новейшем времени? Как мощный протест против всей внушающей, суггестивной культуры католического универсального импульса. Сама душа сознательная вздымается в Гусе против того, что приняла душа рассудочная или душа ощущающая силой римского универсального импульса. И в связи с этим мы видим (можно показать, как это подготавливалось уже в альбигойской борьбе и в других явлениях), что, в сущности говоря, это не является единичным явлением. Мы видим ведь, как в Италии выступает Савонарола [ 8 ]; мы видим, как выступают другие: это есть вздымание поставленной на самое себя личности человека, которая силой этой на-самое-себя-поставленности хочет прийти также и к религиозному исповеданию. И она обращается против суггестивного универсального импульса папского католицизма.

Это находит свое продолжение в Лютере [ 9 ]; это находит свое продолжение в чрезвычайно интересной и значительной эмансипации от Рима англиканской Церкви; это находит свое продолжение в некоторых частях Европы во влиянии Кальвина [ 10 ]. Это нечто такое, что потоком проходит через весь цивилизованный европейский мир, что имеет более внутренний характер, чем остальные события, и что уже больше связано с душой человека.

Но как? А также и иначе, чем это было раньше. В сущности говоря, что нас удивляет в Кальвине, в Лютере, если мы берем их именно как исторические явления? Что нас удивляет в тех, кто освободил английскую церковность от Рима? — Не новые продуктивные идеи, не новое, создаваемое самой душой содержание, но сила, с которой они хотели влить старое в новую форму, — так что если прежде это принималось несознательно, инстинктивно душой рассудочной или ощущающей, теперь это должно было быть принято поставленной на самое себя душой сознательной. Не создается новое вероисповедание, не создаются новые идеи: спорят о старом, новый символ не находится. Подумайте только: как богато было человечество в творении символов по мере удаления в прошлое! Поистине, такой символ, как символ алтарного или запрестольного таинства, когда-то был создан из сил человеческой души. Во времена Лютера и Кальвина об этом могли лишь спорить: обстоит ли это так или это обстоит иначе. Но имеющий источник в самом себе, индивидуальный импульс, который должен был возникнуть из сил человеческой души, не существовал, — в полной мере не существовал. Наступление культуры души сознательной означает новое отношение к этим вещам, но не новые импульсы.

Итак, мы можем сказать: при наступлении Нового времени в нем действует восходящая душа сознательная. Она проявляется в исторических симптомах. И, с одной стороны, мы видим деятельное проявление национальных импульсов, с другой — вплоть до глубин религиозного исповедания — деятельное проявление вздымающейся личности, которая хочет быть поставленной на самое себя, — именно потому, что душа сознательная хочет пробиться из своих оболочек. И если теперь принять во внимание дальнейшее развитие национальных государств — например, Франции и Англии, — то надо изучить действие этих сил, этих двух сил, которые я сейчас описал. Они укрепляются, — но так, что в отдельности показывают, каким образом оба импульса — национальный и импульс личности — вступают между собой (причем различным образом во Франции и в Англии) во взаимодействие, не проявляя ничего нового, созданного человеком, но лишь как основу для исторической структуры Европы, — принесенное и переформированное старое. Можно сказать: это укрепление национального элемента совсем особенно проявляется в Англии, где личное начало, которое у Гуса, например, сказывалось лишь как религиозный пафос, связывается с национальным и с личным началом души сознательной, все ближе приводя к парламентаризму, все детальнее разрабатывая его, — что там все уклоняется в сторону политики. Во Франции мы видим — несмотря на национальный элемент, сильно действующий в темпераменте и во многом другом, — как перевешивает на-себя-поставленность личности, дающей всему другой оттенок. В то время как в Англии сильную окраску всему дает по преимуществу национальное начало, во Франции оттенок всему придает более заметный и сильнее влияющий на внешнее элемент личности. Эти вещи надо изучать действительно интимно.

Что эти вещи действуют, действуют объективно, не из сил человеческого произвола, это вы видите тогда, когда действие такого импульса остается неплодотворным, стерильным, потому что он не встречает вовне поддерживающих его сил и противоимпульс остается еще достаточно сильным для того, чтобы заставить его зачахнуть. Во Франции национальный импульс действует так сильно, что освобождает французский народ от папства. Именно Франция вытесняет папство в Авиньон. Потому подготовка почвы для эмансипации личности происходит именно там. В Англии тоже сильно действие национального импульса, но одновременно силен как бы врожденный импульс личности: культура в значительной степени эмансипируется от Рима, и нация  создает себе структуру собственного исповедания. В Испании же мы хоть и видим деятельность такого импульса, но он не в состоянии пробиться через национальное начало, не в состоянии укрепить и личность против суггестивного начала. Здесь все остается, я бы сказал, словно замкнутым в яичной скорлупе, и приходит в упадок уже до того, как могло бы развиться.

Внешние явления — это, действительно, только симптомы того, что мы ищем за ними, за этими внешними симптомами. И я бы сказал: если действительно желаешь видеть эти явления, то становится вполне ясно, что то, что обычно называют историческими фактами, является только симптомами. В 1476 году на территории современной Швейцарии произошло значительное сражение. То, что жило в душах людей тогда, когда Карл Храбрый потерпел поражение при Муртене [ 11 ], особенно симптоматически выступает нам навстречу в этой битве под Муртеном в 1476 году: начинается искоренение тесно связанного с римским папством рыцарства, самой сущности этого рыцарства. И опять-таки, это тенденция, которая проходит через весь тогдашний цивилизованный мир, но выступает на поверхность здесь лишь в чисто репрезентативном облике.

Конечно, когда подобное пробивается на поверхность, налицо и противодействие старого принципа. Рядом с нормальным ходом развития, как вы знаете, всегда налицо многообразное проявление люциферического и ариманического начал, которое идет из отсталых импульсов: они ищут возможности проявления. То, что вступает в человечество как нормальный импульс, должно бороться с тем, что вступает люциферически-ариманическим образом.

Таким образом, мы наблюдаем, как приходится бороться импульсу, который обнаруживается в Гусе, Лютере, Кальвине, Виклифе. Симптом этой борьбы мы видим в восстании Соединенных Нидерландов против люциферическо-ариманической испанской личности Филиппа. Здесь мы видим один из значительнейших поворотных пунктов Нового времени, — но мы должны отнестись к нему как к симптому, — 1588 год, когда побеждается испанская армада [ 12 ] и этим отражается все то, что со стороны Испании развилось как сильнейшее сопротивление по отношению к эмансипации личности. В Нидерландских освободительных сражениях и в победе над армадой даны внешние симптомы. Это только внешние симптомы, действительности же мы достигаем лишь тогда, когда мы готовы медленно прокладывать путь ко внутреннему. Внутреннее же все больше проясняется, когда поднимаются такие волны. Волна 1588 года, когда была разбита армада, как раз показывает, как высвобождающаяся личность, стремящаяся к развитию в себе души сознательной, вздымается против того, что в самой оцепенелой форме осталось от души рассудочной, или души ощущающей.

Бессмысленно такое рассмотрение истории, когда позднейшее именуется следствием прежнего: причина — следствие, причина — следствие и т. д., хотя это, конечно, чрезвычайно удобно. Особенно удобно тогда производить профессорские исторические рассмотрения. Тогда очень удобно, так сказать, просто ковылять шаг за шагом от одного исторического факта к другому. Но когда ты не слеп и не спишь, а открытым взором охватываешь явления, то исторические симптомы сами показывают всю бессмысленность подобных рассмотрений.

Возьмем исторический симптом, который, с определенной точки зрения, действительно показателен. Все, что появилось начиная с XV столетия и что обладало теми импульсами, на которые я уже указал — национальным импульсом, импульсом личности и т.д., — все это вызвало противоречия, которые затем привели к Тридцатилетней войне. Рассмотрение Тридцатилетней войны, как оно производится в истории, менее всего исходит из точки зрения симптоматологии. Ее нельзя рассматривать, болтая за чашкой кофе, потому что в конечном итоге для европейских судеб все же не имело большого значения, были ли именно Мартиниц, Славата и Фабриций, выброшены из исторического окна, и не будь внизу навозной кучи, разбились бы насмерть; но упав как раз на навозную кучу (она должна была состоять из остатков и обрезков бумаги, которую выбросили уборщики Градчина и не убрали их, пока наконец они не превратились в навозную кучу), — упав на нее, они остались живы.[ 13 ]  Это забавный анекдот для болтовни за чашкой кофе, но чтобы он находился в какой-нибудь внутренней связи с развитием человечества — этого все же нельзя утверждать.

Во всяком случае, для изучения Тридцатилетней войны — мне не надо говорить, что она началась в 1618 году — важно то, что она возникает только из противоположностей вероисповеданий, из того, что накопилось против старого католицизма, против старого католического импульса. Повсюду мы видим возникновение тяжкой борьбы из этих противоречий между новой личностью и старым суггестивным католицизмом. Но, изучая эту войну до конца, доходя до 1648 года, когда, как известно, Вестфальский мир положил ей конец, мы можем поставить себе вопрос: что же, собственно, произошло? Спросим себя: как обстояло дело в 1648 году с противоположностью протестантизма и католицизма? Что стало с ними в течение тридцати лет? Какое здесь произошло развитие? И мы ответим, что ничего не произошло значительного, ничего, что могло броситься в глаза, кроме того, что имеет отношение к противоположности между протестантизмом и католицизмом и ко всему, что с этим связано; в 1648 году положение обстояло точно так же, как и в 1618 году. И если попутно какое-то событие чуть-чуть и изменило то, из-за чего поднялся раздор, по крайней мере, в Центральной Европе всё осталось точно таким, каким было и в начале. Единственное, что к этому примешалось — это то, что не было заложено в причинах 1618 года, но примешалось, когда было создано благоприятное поле действия; это дало политическим силам в Европе совсем другую структуру. Политический горизонт тех, кто вмешался в эти события, стал совсем другим. То же, что было вынесено Вестфальским миром, что действительно изменилось в сравнении о прошлым, это не имеет ничего общего с причинами 1618 года.

В Тридцатилетней войне чрезвычайно важен именно этот факт, и он свидетельствует о том, сколь бессмысленно рассматривать историю с точки зрения причин и следствий, как это обычно делается. Здесь во всяком случае результатом было то, что из этой войны Англия и Франция выдвинулись на ту ведущую позицию в Европе, которая связана с развитием этой войны, но никак не связана с теми причинами, которые к этой войне привели.

Итак, в ходе развития истории Нового времени важнейшим как раз является то, что в результате Тридцатилетней войны национальные и другие импульсы, о которых я говорил, привели к тому, что Франция и Англия стали показательными национальными государствами. И если в наши дни так много говорится о национальном принципе на Востоке, то при этом нельзя забывать, что этот национальный принцип, этот национальный импульс перешел на Восток с Запада, перешел, как проходит по Земле течение воздуха. Это необходимо совершенно ясно иметь в виду.

Интересно, как оба начала — национальный импульс в  сочетании с эмансипацией личности — по-разному проявляются в двух областях, начавших, как мы это увидели, отчетливо разделяться в 1429 году. Во Франции оттенок эмансипации личности в пределах национального начала принимает такой характер, что это явление, прежде всего, направляется во внутреннее существо человека.

Я бы сказал: если эта линия (см. рисунок) представляет собой национальное начало и с одной стороны национального находится человек, с другой — человечество, мир, то во Франции развитие национального берет направление в сторону человека, а в Англии — в сторону человечества. В пределах национального государства Франция изменяет национальное начало таким образом, что оно стремится изменить человека в самом себе, стремится сделать человека чем-то другим. В Англии благодаря национальному началу личность принимает такой характер, что хочет вынести себя в остальной мир, хочет весь мир сделать таким, чтобы повсюду вырастала личность. Француз стремится, скорее, стать воспитателем личного начала в душе; англичанин — в отношении культивирования начала личности — стремится стать колонизатором всего человечества. Два совершенно различных направления из общей материнской почвы — из национального начала. В одном случае налицо направленность во внутреннее души, в другом — во внешнее, в душевный элемент человечества. Таким образом, во Франции и в Англии перед нами — параллелизм двух течений с очень непохожими оттенками. Поэтому только во Франции, где была захвачена внутренняя сторона личности, где складывалась только что показанная внутренняя душевная конфигурация, последняя может вести — через Людовика XIV и т.д. — к  революции. В Англии соответствующая конфигурация вела к спокойному либерализму, т.к. там напряжение разряжалось вовне, тогда как во Франции — вовнутрь, во внутреннее существо человека.

Своеобразно здесь сказывается и географическое положение: оно особенно ярко проявляет себя, когда мы рассматриваем в новой истории еще один поворотный пункт  как симптом. Этот поворотный пункт — проигранное в 1805 году рожденным из революции Наполеоном Трафальгарское сражение [ 14 ]. Ибо что это нам показывает? — Что Наполеон — этот, конечно, самобытный, но все же представитель французского начала — означает поворотный пункт опять-таки во внутреннее, также и географически:  внутрь европейского континента.  

Если вы представите себе здесь Европу (см.рисунок), то как раз Трафальгарским сражением Наполеон вытесняется в Европу (стрелка внутрь), Англия же — в противоположную сторону, в остальной мир. При этом мы не должны забывать, что такое расхождение вызывает, конечно, и неизбежные трения. Они нуждаются в этих трениях для своего рода взаимной шлифовки. И это происходит в борьбе за господство в Америке. В какой-то степени на это уже указывает данный поворотный пункт 1805 года. Но бросив взгляд в прошлое, на несколько десятилетий назад, мы видим, как то, что как раз во французском элементе  вызывает его окраску, романизм, отстаивается для мира в Северной Америке англосаксонством [ 15 ].

Итак, при желании, вы чувствуете то, что здесь вершит и действует. Вы видите, таким образом, как этот импульс сознания, словно "ученик чародея"[ 16 ], вызывает своей силой национальные импульсы, которые разнообразно окрашиваются и пускают в человечестве корни. К этим вещам можно подойти только тогда, когда во всем изучаешь импульс сознания, но избегаешь педантизма, сохраняя взор открытым для всего значительного и незначительного, для характерного и нехарактерного, а также и для более или менее характерного, — чтобы благодаря этому проникнуть тогда от внешних симптомов ко внутреннему ходу действительности. Ибо внешнее часто полностью противоречит тому, что, собственно, заложено в личности в качестве импульса. Особенно в период времени, когда личность ставится на самое себя, внешнее тут сильно противоречит тому, что, собственно, заключено в этой личности как внутренний импульс.

Такое проявляется, когда симптоматически прослеживаешь развитие новой истории человечества.

И это повсюду так (см. рисунок): здесь определенное течение, здесь поверхность, — школьные же учителя под видом истории преподают нечто не действительное. Но существуют точки, через которые, как вздымающиеся волны, иногда с вулканической силой в исторические события вступает то, что вершит в глубинах. Дальше, в других точках опять, я бы сказал, нечто проглядывает, — и отдельные исторические события выдают то, что находится в глубинах; они тогда особенно характерны как симптомы. Но иногда как раз в симптомах, обращая внимание на какой-нибудь симптоматический факт, приходится сильно отступать от видимой яви.

Для  зарождения импульса души сознательной особенно характерно одно лицо на западе Европы, — как самим его развитием, так и его положением в новоисторической жизни. Как раз в начале XVII столетия оно вступает в это расщепление французского и английского импульса, достигшего значительного влияния в остальной Европе. В XVII столетии он уже достаточно долго был деятелен, достаточно распространился. Лицо, выступившее в этот период времени, было странным лицом, и его можно описать следующим образом. Можно сказать: оно было исключительно щедро, это лицо, исполненное глубоким чувством благодарности за все то, что ему далось как познание; оно было признательно в высшей степени за все то, что как доброе шло ему навстречу со стороны людей; оно обладало большими знаниями, соединяя в себе почти всю ученость своего времени, — лицо исключительно миролюбивое, не склонное к каким бы то ни было раздорам в мире; как царственное лицо — исполненное лишь одним идеалом, — чтобы мир царил на Земле; мудрое в принятии решений и в волевых импульсах, исполненное исключительной склонностью к дружеским отношениям с людьми. Так можно было бы описать это лицо. Но достаточно быть чуть односторонним — и тогда его можно описать таким, каким видишь его внешне, каким оно появляется в истории.

Его можно описать и следующим образом, — опять-таки, если будешь чуть односторонним. Можно сказать: оно было  страшным расточителем, не имеющим никакого понятия о том, что оно могло тратить и что нет; это был педант, настоящий "профессорский дух", постоянно обращавший свою ученость в абстрактность и педантизм. Можно продолжать описание: это был малодушный человек, малодушный характер, который повсюду, где полагалось мужественно, отважно что-нибудь защитить, малодушно уклонялся от этого, предпочитая мир из малодушия. Можно сказать: это был хитрый человек, пробивающийся через жизнь таким образом, что он ловко и умно выбирал то, что помогало ему повсюду пройти. Можно сказать: это был человек, ищущий связей с другими людьми, подобно детям, ищущим связи с другими людьми: в его дружеских отношениях господствовал, действительно, ребяческий элемент, превращающийся — в его почитании людей и в манере заставлять других людей почитать самого себя — в фантастически-романтическое. Достаточно быть чуть односторонним, чтобы высказать первое или второе. И действительно, существовали люди, говорившие первое, — существовали и те, которые говорили второе; некоторые говорили и то и другое. Так рассматривалось внешнее историческое лицо, каким оно представало перед людьми, — Иаков I [ 17 ], каким он представал перед людьми в период его правления от 1603 до 1625 года. О нем можно было бы говорить так, как я сказал сначала, можно было бы говорить и так, как я сказал затем, — и оба описания отлично подойдут к Иакову I. Ничего не знаешь из того, что в действительности жило в его внутреннем существе, а также из того, что жило в нем как в представителе человечества Нового времени, когда описываешь одно или другое. И все же, словно из глубины, это как-то пробивается как раз в тот период времени, когда Иаков I правил Англией и когда отчетливо выступают симптомы того, что совершается в действительности.

Об этих вещах мы продолжим наш разговор завтра.

Лекция  2        Дорнах, 19 октября 1918 г.

Вчера я попытался набросать перед вами в общих чертах  картину  симптомов  нового  исторического  развития  человечества, включив под конец в этот комплекс симптомов (мы представили лишь его общий обзор, не останавливаясь на значении всех симптомов, — мы сделаем это позже) странное явление правящего в начале XVII века в Англии Иакова I. Этот загадочный образ обнаруживается приблизительно в середине того периода времени, который длится от начала пятого послеатлантического периода времени и до важного, решающего XIX века. В мою задачу еще не входит — позже может произойдет и это — говорить о тайнах, связанных с личностью Иакова I. Но сегодня я должен указать на то, насколько странно стоит в новой истории — опять-таки симптоматически странно — этот Иаков I. Можно сказать, что этот человек во всех смыслах противоречив, как я дважды попытался показать вчера. В зависимости от того, как на это посмотреть, о нем можно сказать как наилучшее, так и наихудшее.

Но прежде всего об Иакове I можно сказать, что в тех условиях, в каких он появляется, в условиях, образовавшихся из тех предпосылок, которые я вам изложил, в условиях, когда активно развивается государственная идея, выросшая из национального импульса, на почве, на которой развивается то, что мы назвали либеральным началом (т. е. склонный к либерализму, стремящийся к нему парламентаризм), — на этой почве Иаков I появляется как выкорчеванное растение, как существо, не связанное толком с этой почвой. Если мы взглянем, с точки зрения рождения души сознательной, несколько глубже на то, что характеризует всю пятую послеатлантическую эпоху, — то личность этого Иакова I несколько проясняется: тогда видишь, что это такое лицо, которое несет в себе радикальное противоречие, так легко возникающее в  людях, принадлежащих эпохе души сознательной. В этом периоде эпохи души сознательной личность человека теряет ту цену, которую она имела прежде как раз благодаря силе инстинктов: тогда она, собственно, не была развита до высоты самосознающего существа. Человеческая личность проявлялась в прежние эпохи, хотелось бы сказать, со стихийной силой душевности, — поймите правильно высказываемое мной: с животной силой, лишь принявшей отдельные черты человечности. Личность, еще не родившаяся из лона групповой душевности, еще не вполне родившаяся из неё, проявлялась инстинктивно; теперь же ей предстояла эмансипация, она должна была опереться на самое себя. При этом для личности возникает очень странное противоречие. С одной стороны, все то, что для индивидуально личного изживания существовало раньше, теперь как бы отбрасывается, инстинкты ослабевают, и во внутреннем души понемногу должен образоваться центр личного начала. Душа должна пробиться к исполненной внутреннего содержания силе.

Существовавшие противоречия вы, прежде всего, увидите из того, что я говорил вчера. В прежние, эпохи, когда личность еще не была рождена как самосознающая, людьми что-то создавалось, в развитие культуры вводились продуктивные силы; теперь это прекращается, душа становится стерильной. И все же она как бы стягивается к центру в человеке, ибо в том и состоит личное как таковое, что душа опирается на самое себя, собираясь в центр человеческого существа. Так что такие выдающиеся лица как Август, Юлий Цезарь, Перикл, жившие в древности (мы могли бы привести еще целый ряд других), больше не появятся. Стихийное начало личности теряет цену, и всплывает то, что позже именует себя демократическим духом, который нивелирует личность, который все делает одинаковым. Но как раз в этой нивелировке личность стремится к проявлению. Радикальное противоречие!

Каждый поставлен своей кармой на какой-нибудь пост. Иаков I стоял как раз на посту правителя. Конечно, во времена владык Персии, во времена монгольских ханов и даже еще в то время, когда папа возложил корону св. Стефана на голову мадьяра Иштвана (Стефана) I  [ 18], — личность человека в определенной ситуации еще что-то значила, она могла рассматривать себя как бы принадлежащей данной ситуации. В этом отношении Иаков I во всей ситуации, также и в ситуации правителя, в которой он находился, был подобен человеку, облачение которого ему совсем не подходит. Можно действительно сказать, что Иаков I во всех отношениях в его жизненных ситуациях был как раз в положении человека, одеяние которого ему совершенно не впору. Будучи ребенком, он получил кальвинистское воспитание, позже он перешел в англиканскую Церковь, но, в сущности говоря, кальвинизм был ему так же безразличен, как и англиканская Церковь. Во внутреннем его души все это являлось лишь одеянием, которое ему было не впору. В наступавшей эпохе парламентарного либерализма, который уже некоторое время господствовал в стране, он был призван к владычеству. Он был очень умен и находчив в разговорах с людьми, но, собственно, никто не понимал, чего он хотел, потому что все другие хотели чего-то другого. Он был выходцем из католической семьи, из дома Стюартов. Но когда он в Англии взошел на трон, то сами католики раньше всех заметили, что от него, собственно, им нечего ожидать. Потому и возник этот странный план (в 1605 году, не так ли), заговор выросших в католицизме людей. Под лондонский парламент должно было быть подложено достаточное количество пороха, и в нужный момент все члены парламента должны были взлететь на воздух. Это был известный "пороховой заговор". Затея не удалась только потому, что один из католиков, знавший об этом, предал заговор; в противном случае судьба Иакова I  была бы такой, что в определенный момент он взлетел бы на  воздух со всем своим парламентом. Он был чужд всему окружающему, потому что был личностью, а личность имеет в себе нечто уникальное, нечто "в изолированности задуманное", на самое себя поставленное.

В век господства личности каждый хочет быть личностью; это радикальное противоречие, возникающее в век господства личности. Этого мы не должны забывать. В век господства личности не бывает так, чтобы, например, отвергалась идея короля как таковая или идея папы как таковая. Дело не в том, чтобы не было никакого папы или никакого короля; но если уж существует папа или король — каждый хотел бы быть папой и королем; тогда одновременно были бы исполнены идеи папства, королевства и демократии! Все эти вещи бросаются в глаза, когда — но именно симптоматически — обращаешь внимание на своеобразную личность Иакова I, ибо он был полностью человеком Нового времени, а потому был включен в это Новое время со всеми противоречиями, присущими его личности. Неправы были те, которые его характеризовали в первом облике, как я это изложил вчера; неправы были и те, которые его характеризовали во втором облике; неправы и его собственные, характеризующие его книги, потому что и написанное им самим не упрощает нам путь к его душе. Итак, если его не рассматривать эзотерически, он предстает в начале XVII столетия как великая загадка, причем на посту, который самым радикальным образом обнаруживает появление импульсов Нового времени.

Вспомним о сказанном вчера, — о том, как, собственно, возникли эти явления на западе Европы. Я говорил о разделении, происшедшем между английской и французской сущностью. Это разделение наступает начиная с XV века; поворотным пунктом является выступление в 1429 году Орлеанской Девы. Мы видим дальнейшее развитие возникшей ситуации. Мы видим, как в Англии наступает эмансипация личности и стремление вывести эту личность во внешний мир; как эмансипация личности наступает во Франции (в обеих странах, являясь порождением национальной идеи) вместе с тенденцией по возможности захватить внутреннее существо человека и поставить его на самого себя. Во всем этом в начале XVII века стоит человек, который оказывается представителем всех противоречий личности — Иаков I. Характеризуя симптомы, никогда нельзя стремиться к педантической законченности, но надо всегда оставлять какой-то остаток неразрешенным, иначе не продвинешься дальше. Таким образом, Иакова I я представляю вам не как красивую законченную картинку, но так, что вам придется несколько задуматься, а может быть, и поломать голову над загадкой.

Между сущностью Англии и сущностью Франции все больше и больше сказывается глубокое различие. Как раз во французской сущности на почве национального начала из путаницы Тридцатилетней войны развивается то, что можно обозначить как укрепление государственной идеи. Изучить это укрепление государственной идеи можно только на примере (правда, на примере особом) возникновения и достижения блестящих успехов, а затем опять-таки нисхождения французского национального государства, на Людовике XIV и т. д. Мы видим, как в лоне этого национального государства развиваются зачатки той дальнейшей эмансипации личности, которая наступает с Французской революцией[*Французская революция: 1789 год].

Французская революция выносит на поверхность три, можно сказать, самых справедливых импульса человеческой жизни: начало братства, начало свободы и начало равенства. Однажды я уже показал, насколько противоречиво по отношению к собственному развитию человечества выступает во Французской революции эта троичность: братство, свобода, равенство. Считаясь с человеческим развитием, нельзя говорить об этой троичности братства, свободы и равенства без того, чтобы так или иначе не затронуть трехчленность самой природы человека. В отношении телесной жизни людей в эпоху души сознательной человечество должно постепенно подняться  до осуществления братского элемента. Было бы, действительно, несказанным несчастьем и возвращением назад в прошлое эволюции, если бы к концу пятого послеатлантического периода времени, т. е. эпохи души сознательной, среди людей в какой-то степени не образовалось бы братство. Но братство можно правильно понять только тогда, когда применишь его к сожительству людей в их общей телесной жизни, в физическом бытии. Когда же подымаешься к душевному началу, тогда можно говорить о свободе. Невозможно выбраться из заблуждений, если считать, что свободу можно как-то реализовать во внешней телесной совместной жизни людей: свобода может быть реализована в общении душ. Нельзя принимать человека за хаотическую мешанину, а затем говорить о братстве, свободе и равенстве, но надо знать, что единый человек расчленяется на тело, душу и дух, и надо знать, что к свободе люди приходят только тогда, когда они хотят быть свободными в душе. Равными же люди могут быть только в отношении их духа. Дух, который охватывает нас спиритуально, для всех один и тот же. Стремление к нему сказывается в том, что в пятую эпоху душа сознательная стремится к Самодуху. И в отношении духа, к которому стремится душа, все люди равны, — совсем так, как, в связи с этим равенством в духе, говорит народная пословица: перед смертью все равны! Если же не расчленять на три различных душевных звена братство, свободу и равенство, а делать из них полную мешанину и просто говорить: люди должны жить на Земле в братстве, свободе и равенстве, то это приводит только к путанице.

Как же выступает нам навстречу — рассмотренная симптоматически — Французская революция? Французская революция чрезвычайно интересна именно при симптоматическом рассмотрении. Она являет собой то, что посредством духовного развития человечества постепенно должно будет достигнуто в эпоху души сознательной, от 1413 до 3573 года, то есть в течение 2160 лет (смысл этот выражен в лозунгах и отнесен  к единому, недифференцированному человеку). Это — задание данного периода времени, в нем должно быть приобретено братство для тел, свобода для душ и равенство для духов. Но это внутреннее, душевное пятой послеатлантической эпохи выступает во Французской революции вне понимания этого факта, мятежно, путано, в шаблонных словах. Непонятой предстает душа пятой послеатлантической эпохи в этих трех словах; они произнесены, но душа еще не может облечься во внешнее социальное тело, что ведет, в сущности, от беспорядка к беспорядку. Внешнее социальное тело еще не может сформироваться, но предстает как чрезвычайно значительное требование души. Хотелось бы сказать: все внутреннее, чем должна обладать эта пятая послеатлантическая эпоха, предстает непонятым и не имеющим внешности. Но как раз здесь симптоматически выступает нечто крайне значительное.

Видите ли, когда то, что должно быть растянуто на весь последующий период времени, почти мятежно выступает уже в самом его начале, этим оно нарушает то равновесие, в котором должно развиваться человечество, и отделяется от сил, присущих людям благодаря их исконной связи с иерархиями. Коромысло весов испытывает сильный крен. Благодаря Французской революции люциферически-ариманическое начало односторонне и сильно перетянуло чашу весов, перетянуло главным образом люциферической силой. Это явление вызывает ответный удар. Говоря так, говоришь, я бы хотел сказать, уже более чем образно, говоришь имагинативно... Но вы не должны сейчас слишком фиксироваться на словах и прежде всего, не должны все это понимать дословно: в том, что выступает во Французской революции, душа пятой послеатлантической эпохи явлена без социального тела, без телесности. Это выступающее абстрактно, только душевно стремится к телесности; но достижение этой цели возможно лишь в течение тысячелетий — по крайней мере, многих столетий. Но тем, что чаша весов развития человечества перетянута, вызывается противоположное действие. Что же происходит? — Крайность в другую сторону! Во Французской революции все происходит мятежно, все противоречит ритму людского развития. Перетянутость в другую сторону, не к средоточию равновесия, а в сторону ариманически-люциферического начала, вызывает то, что теперь опять все полностью отвечает человеческому ритму, безличному требованию личности. Наполеону предоставляется такое тело, которое полностью построено в соответствии с ритмом человеческой личности, — но теперь с уклоном в эту другую сторону: подготовка (я это уже упоминал прежде) к власти как таковой — семь лет; четырнадцать лет блеска, беспокойства Европы, восхождения; семь лет нисхождения, из которых лишь первый год использован им для того, чтобы еще раз потревожить Европу, — и все строго протекает в ритме: семь плюс дважды семь, плюс еще раз семь. Все протекает строго в ритме семеричности лет! Четырежды семь лет, протекающих ритмически.

Я действительно приложил немало труда (многие знают об этом из моих указаний, сделанных по данному поводу), чтобы найти душу Наполеона. Вы знаете, средствами духовной науки такие изучения душ могут быть проведены самым различным образом. Вспомните, как разыскивалась душа Новалиса [ 19]  в ее прежних воплощениях. Я действительно дал себе труд искать душу Наполеона, например, в ее дальнейшем странствовании после смерти Наполеона, — я ее не могу найти, и я не думаю также, чтобы когда-нибудь я смог ее найти, потому что ее, по-видимому, вообще нет. И это и является, пожалуй, загадкой этой наполеоновской жизни, идущей как часы и даже протекающей в ритме семилетий, и которая лучше всего может быть понята, когда ее рассматриваешь как полную противоположность такой жизни, как жизнь Иакова I, или когда ее рассматриваешь также как противоположность  всей абстракции Французской революции. Революция — полностью душа без тела, Наполеон — полностью тело без души, — но тело, как бы сколоченное из всех противоречий времени. В этом удивительном сочетании — революция и Наполеон — таится одна из величайших загадок в смысле симптомов развития Нового времени. Дело обстоит так, как если бы определенная душа, ища возможности воплощения в мире, появилась бестелесно и буйствовала среди революционеров XVIII века, но не находила бы никакого подходящего тела, — а внешне к ней бы приблизилось определенное тело, которое опять-таки не могло найти никакой души: Наполеон. В этих явлениях, мои дорогие друзья, присутствует нечто большее, чем претендующие на остроумие намеки или описания: в этих явлениях заключены значительные импульсы исторического становления. Но, конечно, эти вещи должны рассматриваться в их иносказательности. Здесь, среди вас, я говорю в формах духовнонаучного исследования. Но, само собой разумеется, то, что я вам изложил теперь, можно — несколько иначе подбирая слова — вообще высказывать повсюду.

А теперь, пытаясь проследить дальше симптомы истории Нового времени, мы видим сравнительно спокойное, действительно гармоничное, последовательное развитие английского начала. В течение XIX столетия, вплоть до его конца, это английское начало развивается довольно равномерно, я бы сказал, спокойно формируя как раз идеал либерализма. Французское начало развивается несколько мятежней; прослеживая события французской истории XIX века, собственно, не знаешь толком: каким образом могло последующее присоединиться к предыдущему? Для этого, можно сказать, нет мотивировки. Это основная черта в истории развития Франции XIX века: немотивированность. Это не порицание, я говорю вне всякой симпатии и антипатии, — это не порицание, а только характеристика.

Невозможно рассматривать всю эту ткань симптомов новой истории, не обращая внимание на то, что во всем том,  что разыгрывается, скорее, внешне (или также душевно-внутренне, но все же в определенном смысле внешне, как я это показал вчера), — что во всем этом опять-таки деятельно нечто другое. Это я хочу описать вам следующим образом. В определенном отношении приближение эпохи души сознательной ощущается уже до начала этого пятого послеатлантического периода. Это ощущается некоторыми натурами как бы в своего рода предвосхищении. И они, собственно, ощущают характер этого приближающегося; они ощущают: наступает время, когда личность должна эмансипироваться, — время, которое сначала будет несколько непродуктивным, ничего не сможет создать из самого себя; именно в смысле духовной продуктивности, которая должна перейти в социальную и в историческую жизнь, оно должно будет жить тем, что черпается из уже существующего старого.