WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
-- [ Страница 1 ] --

Герман Гессе

Нарцисс и Гольдмунд

Перевод: Г. В. Барышниковой

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Перед круглой аркой входа в монастырь Мариабронн, покоящейся на двойных

колоннах, прямо у дороги стоял каштан, одинокий сын юга, принесенный в

давние времена каким-то римским пилигримом, благородный каштан с мощным

стволом; ласково склонялась его круглая крона над дорогой, во всю грудь

дышала на ветру, весной, когда все вокруг уже зеленело, и даже монастырский

орешник уже покрывался своей красноватой молодой листвой, приходилось еще

долго ждать его листьев, потом ко времени самых коротких ночей он выбрасывал

вверх из пучков листьев матовые, бело-зеленые стрелы своих необычных цветов,

так призывно и удушливо- терпко пахнувших, а в октябре, когда уже собраны

были фрукты и виноград, ронял на осеннем ветру из желтеющей кроны колючие

плоды, не каждый год вызревавшие, из-за которых монастырские мальчики

затевали потасовки, а субприор Грегор, выходец из Италии, жарил их в своей

комнате на каминном огне. Необычно и ласково развернуло свою крону над

входом в монастырь прекрасное дерево, нежный и слегка зябнущий гость из

другого края, родственный тайным родством стройным песчаниковым двойным

колонкам портала и каменным украшениям оконных арок, карнизов и пилястров,

любимец итальянцев и латинян, на которого местные жители глазели как на

чужака.

Уже несколько поколений монастырских учеников прошло под чужеземным

деревом; с грифельными досками под мышкой, болтая, смеясь, играя, споря,

босиком или обутые, смотря по времени года, с цветком в губах, орехом меж

зубов или снежком в руке. Приходили все новые, каждые несколько лет другие

лица, в большинстве своем друг на друга похожие: белокурые и кудрявые.

Некоторые оставались, становились послушниками, становились монахами,

остригали волосы, носили рясу и веревку, читали книги, обучали мальчиков,

старели, умирали. Других, по прошествии учебы, родители забирали домой, в

рыцарские замки, в дома купцов и ремесленников, они уходили в мир и

занимались своими делами и ремеслами, может быть, раз наведывались в

монастырь, возмужав, приводили маленьких сыновей в ученики к патерам,

улыбаясь и глубокомысленно посмотрев какое-то время вверх на каштан,

исчезали опять. В кельях и залах монастыря между круглыми тяжелыми арками

окон и строгими двойными колоннами из красного камня жили, учили,

штудировали, распоряжались, управляли: здесь из поколения в поколение

занимались всякого рода искусствами и науками, духовными и мирскими,

светлыми и темными. Писались и комментировались книги, измышлялись системы,

собирались писания древних, рисовались миниатюры на рукописях,

поддерживалась вера в народе, над верой народа посмеивались. Ученость и

смиренность, простота и лукавство, евангельская мудрость и мудрость греков,

белая и черная магия, всего понемногу процветало здесь, всему было место;

место было как для уединения и покаяния, так и для общительности и

беззаботности; перевес и преобладание того или иного зависели всякий раз от

личности настоятеля и господствующего течения времени. Временами монастырь

славился и посещался благодаря своим заклинателям бесов и знатокам демонов,

временами благодаря своей замечательной музыке, временами благодаря

какому-нибудь святому отцу, совершавшему исцеления и чудеса, временами

благодаря своей щучьей ухе и паштетам из оленьей печенки, каждому в свое

время. И всегда среди множества монахов и учеников, ревностных в благочестии

и равнодушных, постников и чревоугодников, всегда среди многих, что

приходили сюда, жили и умирали, был тот или иной единственный и особенный,

один, которого любили все, или все боялись, один, казавшийся избранным,

один, о котором еще долго говорили, когда современники его бывали забыты.

Вот и теперь в монастыре Мариабронн было двое единственных и особенных,

старый и молодой. Среди многих братьев, наполнявших дортуары, церкви и

классные комнаты, было двое, о которых знал каждый, на которых обращал

внимание любой. То был настоятель Даниил, старший, и воспитанник Нарцисс,

младший, который совсем недавно стал послушником, но благодаря своим особым

дарованиям, против обыкновения, уже использовался в качестве учителя,

особенно в греческом. Оба они, настоятель и послушник, снискали уважение в

монастыре, за ними наблюдали, они вызывали любопытство, ими восхищались, и

им завидовали, а тайно и порочили. Настоятеля любило большинство, у него не

было врагов, он был полон доброты, полон простоты, полон смирения. Лишь

ученые монастыря прибавляли к своей любви нечто от снисходительности; потому

что настоятель Даниил, хотя, быть может, и святой, однако ученым не был. Ему

была свойственна та простота, которая и есть мудрость: но его латынь была

скромной, а по-гречески он вообще не знал.

Те немногие, что при случае слегка посмеивались над простотой

настоятеля, были тем более очарованы Нарциссом, чудо-мальчиком, прекрасным

юношей с изысканным греческим, рыцарски безупречной манерой держаться,

спокойным проникновенным взглядом мыслителя и тонкими, красиво и строго

очерченными губами. За то, что он великолепно владел греческим, его любили

ученые. За то, что был столь благороден и изящен, любили почти все, многие

были в него влюблены. За то, что он был слишком спокоен и сдержан и имел

изысканные манеры, некоторые его недолюбливали.

Настоятель и послушник, каждый на свой лад, несли судьбу избранного,

по-своему царили, по-своему страдали. Оба чувствовали близость и симпатию

друг к другу более, чем ко всему остальному монастырскому люду; и все-таки

они не искали сближения, все-таки ни один не мог довериться другому.

Настоятель обходился с юношей с величайшим тщанием, крайне предупредительно,

лелеял его как редкого, нежного, может быть, слишком рано созревшего,

возможно, находящегося в опасности брата. Юноша принимал каждое приказание,

каждый совет, каждую похвалу настоятеля с совершенным самообладанием,

никогда не возражая, никогда не досадуя, и если суждение о нем настоятеля и

было правильно, и единственным его пороком была гордыня, то он великолепно

умел скрывать этот порок. Против него ничего нельзя было сказать, он был

совершенством, он превосходил всех. Разве что, кроме ученых, немногие стали

ему действительно друзьями, разве что его изысканность окружала его как

остужающий воздух.

- Нарцисс,- сказал ему настоятель как-то после исповеди,- я, признаюсь,

виноват, что строго судил о тебе. Я часто считал тебя высокомерным и,

возможно, был в этом несправедлив к тебе. Ты совсем один, юный брат, ты

одинок, у тебя есть поклонники, но нет друзей. Я хотел бы иметь повод иногда

пожурить тебя; но нет никакого повода. Я хотел, чтобы иногда ты был

непослушным, как это легко случается с молодыми людьми твоего возраста Ты

никогда им не был. Я временами немного беспокоюсь за тебя, Нарцисс.

Юноша поднял свои темные глаза на старика.

- Я очень хотел бы, отец мой, не доставлять Вам беспокойства. Пусть я

буду высокомерным, отец мой. Я прошу Вас, накажите меня за это. У меня

самого иногда бывает желание наказать себя. Пошлите меня в скит, отец, или

назначьте более низкую службу.

- Для того и другого ты еще слишком молод, дорогой брат,- сказал

настоятель.- Кроме того, ты очень способен к языкам и размышлениям, сын мой,

поручать тебе более низкую службу было бы расточительством этих божьих

даров. Ведь ты, видимо, станешь учителем и ученым. Разве ты не хочешь этого

сам?

- Простите, отец, я еще точно не знаю своих желаний. Я всегда буду

испытывать радость от наук, как может быть иначе? Но я не думаю, что науки

будут моим единственным поприщем. Ведь судьбу и призвание человека не всегда

определяют желания, а иное, предопределенное.

Настоятель выслушал и стал строгим. Однако на его старом лице появилась

улыбка, когда он сказал: "Насколько я успел узнать людей, все мы склонны,

особенно в юности, путать между собой провидение и наши желания. Но коль ты

полагаешь, что заранее знаешь свое призвание, скажи мне что-нибудь об этом.

К чему же ты чувствуешь себя призванным?"

Нарцисс полузакрыл свои темные глаза, так что они исчезли за длинными

черными ресницами. Он молчал.

- Говори, сын мой,- попросил после долгого ожидания настоятель. Тихим

голосом с опущенными глазами Нарцисс начал говорить:

-Я, кажется, знаю, отец мой, что прежде всего призван к жизни в

монастыре. Я стану, так мне кажется, монахом, стану священником, субприором

и, может быть, настоятелем. Я думаю так не потому, что хочу этого. Я не

желаю должностей. Но их на меня возложат.

Долго оба молчали.

- Почему ты уверен в этом?- спросил нерешительно старик.- Какое же это

свойство, кроме учености, укрепляет в тебе эту веру?

- Это - свойство,- медленно сказал Нарцисс,- чувствовать характер и

призвание людей, не только свои, но и других. Это свойство заставляет меня

служить другим тем. что я властвую над ними. Не будь я рожден для жизни в

монастыре, я, должно быть, стал бы судьей или государственным деятелем.

- Пусть так,- кивнул старик.- Проверял ли ты свою способность узнавать

людей и их судьбы на ком-нибудь?

- Проверял.

- Готов ли ты назвать мне. кого-нибудь?

- Готов.

- Хорошо. Поскольку мне не хотелось бы проникать в тайны наших братьев

без их ведома, может быть, ты скажешь мне, что ты, по-твоему, знаешь обо

мне, твоем настоятеле Данииле?

Нарцисс Поднял веки и посмотрел настоятелю в глаза.

- Это Ваше приказание, отец мой?

- Мое приказание.

- Мне трудно говорить, отец.

- И мне трудно, юный брат, принуждать тебя к этому. Я все- таки сделаю

это. Говори.

Нарцисс опустил голову и заговорил шепотом:

- Я мало что знаю о Вас, уважаемый отец. Я знаю, что Вы слуга Господа,

который охотнее пас бы коз или звонил в колокольчик где-нибудь в скиту и

выслушивал исповеди крестьян, чем управлял большим монастырем. Я знаю, что

Вы особенно любите святую Богоматерь и больше всего молитесь ей. Иногда Вы

просите о том, чтобы греческие и другие науки, которыми занимаются в

монастыре, не внесли смятение и опасность в души, вверенные Вам. Иногда

просите, чтобы Вас не оставляло терпение по отношению к субприору Грегору.

Иногда Вы просите покойной кончины. И, я думаю, Вы будете услышаны и покойно

отойдете.

Тихо стало в маленькой приемной настоятеля. Наконец старик заговорил.

- Ты одержимый, и у тебя видения,- сказал седой владыка ласково.- Даже

благие и приятные видения могут быть обманчивы; не полагайся на них, как и я

на них не полагаюсь. Не можешь ли ты увидеть, брат-одержимый, что я думаю об

этом в душе?

- Я вижу, отец, что Вы очень благосклонно думаетеоб этом. Вы думаете

так: "Этот молодой ученик немного в опасности, у него видения, возможно, он

слишком много предавался размышлениям. Я наложу на него епитимию, пожалуй,

она ему не повредит. Но епитимию, которую я наложу на него, возьму и на

себя". Вот что Вы думаете теперь.

Настоятель поднялся. С улыбкой он подал знак к прощанию.

- Хорошо,- сказал он.- Не принимай свои видения слишком всерьез, юный

брат. Господь требует от нас кое-что иное, а не видений. Положим, ты

польстил старику, пообещав ему легкую смерть. Положим, старик охотно

выслушал это обещание. А теперь довольно. Ты должен почитать молитвы

Розария1, завтра после утренней мессы ты должен помолиться с полным

смирением, а не кое-как, и я сделаю то же самое. А теперь иди, Нарцисс,

достаточно поговорили.

В другой раз настоятель Даниил должен был улаживать спор между младшим

из обучающих патеров и Нарциссом, которые не могли прийти к согласию по

одному месту учебной программы: Нарцисс с большим упорством настаивал на

введении определенных изменений в обучении, умело подтверждая их

убедительными доводами; патер Лоренц, однако, из какого-то чувства ревности

не хотел согласиться на это, и за каждым новым обсуждением следовали дни

недовольного молчания и обиды, пока Нарцисс из упрямства не заводил разговор

снова. В конце концов патер Лоренц сказал, несколько задетый: "Ну, Нарцисс,

хватит спорить. Ты же знаешь, что решаю я, а не ты, мне ты не коллега, а

помощник и должен подчиняться. Ну уж коль это дело для тебя так важно, я,

хоть превосхожу тебя по должности, но не по знаниям и дарованиям, не хочу

принимать решение сам, давай изложим его отцу настоятелю, и пусть он

решает".

Так они и сделали, и настоятель Даниил терпеливо и ласково выслушал

спор обоих ученых по вопросу обучения грамматике. После того как оба

подробно изложили свое мнение и обосновали его, старик весело взглянул на

них, покачал слегка седой головой и сказал: "Дорогие братья, вы ведь оба не

считаете, что я разбираюсь в этих делах столь же хорошо, как и вы. Похвально

со стороны Нарцисса, что он принимает дело обучения близко к сердцу и

стремится улучшить его. Но если его старший другого мнения, Нарциссу

следовало бы помолчать и под чиниться, да и все улучшения обучения не стоят

того, чтобы из- за них нарушался порядок и послушание в этом доме. Я порицаю

Нарцисса за то, что он не сумел уступить. А вам обоим, молодым ученым, я

желаю, чтобы у вас никогда не было недостатка в руководителях, которые

глупее вас; нет ничего лучше этого против гордыни". С этой добродушной

шуткой он их отпустил. Но в последующие дни он отнюдь не забыл проследить,

наладились ли добрые отношения между обоими учителями.

И вот случилось так, что в монастыре, который видал столь много лиц,

приходивших и уходивших, появилось новое, и это новое лицо принадлежало не к

тем незаметным и быстро забываемым. Это был юноша, который, с давних пор уже

записанный отцом, как-то весенним днем прибыл в школу. Они, юноша и его

отец, привязали лошадей у каштана и из портала им навстречу вышел

привратник.

Мальчик посмотрел вверх на дерево, еще по-зимнему голое.

- Такое дерево,- сказал он,- я еще никогда не видел. Прекрасное,

удивительное дерево! Мне очень хотелось бы знать, как оно называется.

Отец, пожилой человек с озабоченным и несколько замкнутым лицом, не

обратил внимания на слова юноши. Привратник же, у которого мальчик сразу

вызвал симпатию, ответил ему. Юноша любезно поблагодарил, подал ему руку и

сказал: "Меня зовут Гольдмунд, я буду здесь учиться". Привратник приветливо

улыбнулся ему и пошел впереди прибывших через портал и дальше вверх по

широкой каменной лестнице, а Гольдмунд вошел в монастырь без робости с

чувством, что встретился здесь уже с двумя существами, с которыми мог

подружиться, - с деревом и привратником.

Прибывших принял сначала патер, управляющий школой, а к вечеру и сам

настоятель. И там, и там отец, императорский чиновник, представил своего

сына Гольдмунда, его самого пригласили какое-то время погостить в монастыре.

Но он воспользовался гостеприимством всего на одну ночь, объяснив, что

завтра должен отправиться обратно. В качестве подарка монастырю он предложил

одного из двух своих коней, и дар был принят. Беседа с духовными лицами

проходила чинно и сдержанно; но и настоятель, и патер радостно посматривали

на почтительно молчавшего Гольдмунда, красивый, нежный юноша сразу

понравился им. На следующий день они без особого сожаления отпустили отца, а

сына охотно оставили. Гольдмунд был представлен учителям и получил постель в

дортуаре для учеников. Почтительно с грустным лицом попрощался он с

отъезжавшим верхом отцом и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся между

амбаром и мельницей за узкой аркой ворот внешнего монастырского двора. Слеза

повисла на его длинных светлых ресницах, когда он повернулся; но тут его уже

встретил привратник, ласково похлопывая по плечу.

- Барин,- сказал он утешительно,- не печалься. Многие поначалу немного

тоскуют по дому, по отцу, матери, братьям и сестрам. Но ты скоро увидишь: и

здесь жить можно, и даже неплохо.

- Спасибо, брат привратник,- сказал юноша.- У меня нет ни братьев, ни

сестер, ни матери, у меня есть только отец.

- Зато здесь ты найдешь товарищей, и ученость, и музыку, и новые игры,

которых еще не знаешь, и то, и се, вот увидишь. А если понадобится кто-то,

кто желает тебе добра, то приходи ко мне.

Гольдмунд улыбнулся ему.- О, я очень Вам благодарен. И если Вы хотите

порадовать меня, покажите, пожалуйста, поскорее, где стоит наша лошадка,

которую оставил здесь мой отец. Мне хотелось бы поздороваться с ней и

посмотреть, хорошо ли ей живется.

Привратник не преминул тотчас отвести его в конюшню возле амбара. Там в

теплом полумраке остро пахло лошадьми, навозом и ячменем, а в одном из стойл

Гольдмунд нашел своего бурого коня, на котором приехал сюда. Он обнял

животное, которое уже узнало его и потянулось навстречу, за шею, приник

щекой к его широкому лбу с белым пятном, нежно погладил и прошептал на ухо:

"Здравствуй, Блесс, мой дружок, мой славный, как тебе живется? Ты меня еще

любишь? У тебя есть, что поесть? Ты тоже думаешь о доме? Блесс, коняшка,

милый, как хорошо, что ты остался здесь, я буду часто приходить к тебе и

присматривать за тобой". Он достал из-за обшлага кусок хлеба, который

оставил от завтрака, и, покрошив, покормил животное. Потом попрощался и

последовал за привратником во двор, широкий, как базарная площадь большого

города, и частично заросший липами. У внутреннего входа он поблагодарил

привратника и подал ему руку, но заметил, что уже не помнит дорогу в свою

классную комнату, которую ему показали накануне, посмеялся и, покраснев,

попросил привратника проводить его, что тот охотно сделал. Когда он вошел в

классную, где на скамьях сидели двенадцать мальчиков и юношей, помощник

учителя Нарцисс обернулся

- Я - Гольдмунд,- сказал он,- новый ученик.

Нарцисс сухо поздоровался, не улыбнувшись, указал ему место на задней

скамье и сразу же продолжил занятие.

Гольдмунд сел. Он удивился такому молодому учителю, всего лишь на

несколько лет старше себя, удивился и очень обрадовался, заметив к тому же,

что этот молодой учитель так красив, так благороден, так серьезен, при этом

столь обаятелен и достоин любви. Привратник был мил с ним, настоятель

встретил так приветливо, там в конюшне стоял Блесс, частичка родины, и вот

теперь этот удивительно молодой учитель, серьезный как ученый и прекрасный

как принц, а какой спокойный, строгий, деловой, властный голос! Он слушал с

признательностью, еще не понимая, о чем шла речь. У него стало хорошо на

душе. Он попал к добрым, милым людям, и сам готов был любить их и завоевать

их дружбу. Проснувшись утром в постели, он чувствовал себя подавленным, да и

усталым еще после долгого путешествия, а прощаясь с отцом, немного

всплакнул. Но теперь было хорошо, он был доволен. Подолгу и все снова и

снова смотрел он на молодого учителя, любовался его прямой стройной фигурой,

холодно сверкавшим взором, строгими, ясно и четко произносящими слоги

губами, захватывающим, неутомимым голосом.

Но когда урок кончился и ученики с шумом поднялись, Гольдмунд вздрогнул

и заметил, несколько смущенный, что долгое время спал. И не он один заметил

это, а и его соседи по скамье видели это и передали шепотом дальше. Едва

молодой учитель покинул классную, товарищи начали дергать и толкать

Гольдмунда со всех сторон.

- Выспался?- спросил один и осклабился.

- Достойный ученик!- издевался другой.- Из него выйдет замечательное

светило церкви. Заснул, как сурок, на первом же уроке!

- Отнесите малыша в постель,- предложил кто-то, и его схватили за руки

и за ноги и потащили под общий хохот.

Разбуженный таким образом Гольдмунд пришел в ярость; он колотил направо

и налево, пытаясь освободиться, получал тумаки, и в конце концов его

повалили, а кто-то все еще держал его за ногу. Он с силой вырвался от него,

бросился на первого попавшегося и тотчас сцепился с ним в яростной схватке.

Его противник был сильный малый, и все жадно следили за поединком. Когда же

Гольдмунд не отступил, а нанес противнику несколько хороших ударов кулаком,

среди товарищей у него уже появились друзья, прежде чем он узнал хотя бы

одного из них по имени. Но вдруг все стремительно бросились в разные

стороны, и едва они успели скрыться, как вошел патер Мартин, управляющий

школой, и остановился перед мальчиком, который остался один. Он удивленно

посмотрел на мальчика, голубые глаза которого на раскрасневшемся и несколько

побитом лице выражали смущение.

- Да что это с тобой?- спросил он.- Ведь ты Гольдмунд, не так ли? Не

обидели ли они тебя чем-нибудь, эти лодыри?

- О нет,- сказал мальчик,- я справился с ним:

- С кем это?

- Не знаю. Я еще никого не знаю. Со мной боролся кто-то один.

- Ах вот как? Начал он?

- Не знаю. Нет, кажется, я сам начал. Они меня дразнили, я и

разозлился.

- Ну, хорошо же ты начинаешь, мой мальчик. Запомни: если ты еще раз

затеешь драку здесь в классной, будешь наказан. А теперь приведи себя в

порядок и ступай на ужин, марш!

Улыбаясь, смотрел он Гольдмунду вслед, как тот, пристыженный, убегал,

стараясь на бегу расчесать пальцами взлохмаченные белокурые волосы.

Гольдмунд сам считал, что его первый поступок в этой монастырской жизни

был очень дурен и глуп; с сознанием некоторой вины искал он товарищей и

нашел их за ужином. Но его встретили с уважением и радушием, он рыцарски

помирился со своим врагом и с этой минуты почувствовал себя благосклонно

принятым в этом кругу.

ВТОРАЯ ГЛАВА

Между тем как со всеми он был в приятельских отношениях, настоящего

друга, однако, он нашел не скоро; ни к одному из учеников он не чувствовал

близости или хотя бы склонности. Они же в ловком драчуне, которого склонны

были считать достойным уважения забиякой, с удивлением нашли весьма

миролюбивого товарища, стремившегося, казалось, скорее к славе примерного

ученика.

Два человека было в монастыре, к которым Гольдмунд чувствовал сердечную

привязанность, которые ему нравились, занимали его мысли, вызывали у него

восхищение, любовь и благоговение: настоятель Даниил и помощник учителя

Нарцисс. Настоятеля он склонен был почитать за святого, его простодушие и

доброта, его ясный заботливый взгляд, манера отдавать приказания и управлять

со смирением служения, его добрые мягкие жесты,- все это неудержимо влекло

его. Охотнее всего он стал бы личным слугой этого благочестивого старца, был

бы всегда при нем, подчиняясь и прислуживая, покорно принес бы ему в жертву

все свое мальчишеское стремление к преданности и самоотдаче, учась у него

чистой и благородной, праведной жизни. Ведь Гольдмунд собирался не только

окончить монастырскую школу, но по возможности навсегда остаться в монастыре

и посвятить свою жизнь Богу; такова была его воля, таково было желание и

требование его отца, и так было предопределено, видимо, самим Богом. Никто,

казалось, не заме чал этого в прекрасном, сияющем мальчике, и все-таки на

нем лежала какая-то печать, бремя происхождения, тайное предопределение к

искупительной жертве. Даже настоятель не видел этого, хотя отец Гольдмунда

сделал ему несколько намеков и ясно выразил желание навсегда оставить сына

здесь в монастыре. Какой-то тайный порок, казалось, тяготел над рождением

Гольдмунда, что-то утаенное, казалось, требовало искупления. Но отец не

очень-то понравился настоятелю, на его слова и все его несколько надменное

поведение он ответил вежливой холодностью и не придал большого значения его

наме кам.

Другой же, пробудивший любовь Гольдмунда, был проницательнее и

предвидел большее, но был сдержан. Нарцисс очень хорошо понял, что за

прелестная диковинная птица залетела тогда к нему. Он, такой одинокий в

своем благородстве, тотчас почувствовал в Гольдмунде родственную душу, хотя

тот, казалось, был его противоположностью во всем. Если Нарцисс был темным и

худым, то Гольдмунд светлым и цветущим. Нарцисс - мыслитель, и строгий

аналитик, Гольдмунд - мечтатель и дитя. Но противоположности перекрывало

общее: оба были благородны, оба были отмечены явными дарованиями по

сравнению с другими и оба получили от судьбы особое предзнаменование.

Горячо сочувствовал Нарцисс этой юной душе, чей склад и судьбу он

вскоре узнал. Пылко восхищался Гольдмунд своим прекрасным, необыкновенно

умным учителем. Но Гольдмунд был робким; он не находил иного способа

завоевать расположение Нарцисса, как до переутомления стараться быть

внимательным и смышленым учеником. И не только робость сдерживала его.

Удерживало также чувство, что Нарцисс опасен для него. Нельзя было иметь

идеалом и образцом доброго, смиренного настоятеля и одновременно чересчур

умного, ученого, высокодуховного Нарцисса. И все-таки всеми силами молодой

души он стремился к обоим идеалам, несоединимым. Часто он страдал от этого.

Иногда в первые месяцы учебы Гольдмунд чувствовал в душе такое смятение и

потерянность, что испытывал сильное искушение сбежать из монастыря или на

товарищах сорвать свой гаев и беды. Нередко он, добродушный, на какое-то

легкое подтрунивание или дерзость товарищей совершенно неожиданно вспыхивал

такой дикой злобой, что ему с невероятным трудом удавалось сдержаться, и он

молча, с закрытыми глазами и смертельно бледный отворачивался. Тогда он

разыскивал в конюшне Блесса, клал голову ему на шею, целовал его, горько

плача. И постепенно его страдание так возросло, что стало заметно. Щеки

ввалились, взгляд потух, его всеми любимый смех слышался редко.

Он сам не знал, что с ним происходит. Он честно желал быть хорошим

учеником, со временем быть принятым в послушники и потом стать

благочестивым, смиренным братом патеров; ему казалось, что все его силы и

способности устремлены к этим благочестивым, скромным целям, других

стремлений он не знал. Как же странно и грустно было видеть, что эта простая

и прекрасная цель столь трудно достижима. С каким унынием и не приятным

удивлением замечал он порой за собой пред осудительные склонности и

состояния: рассеянность и отвращение к учебе, мечтания и фантазии или

сонливость во время занятий, нерасположение и протест против учителя латыни,

раздражительность и гневное нетерпение по отношению к товарищам. А больше

всего смущало то, что его любовь к Нарциссу так плохо уживалась с его

любовью к настоятелю Даниилу. К тому же иногда в самой глубине души он,

казалось, чувствовал уверенность, что и Нарцисс любит его, сочувствует ему и

ждет его.

Намного больше, чем мальчик предполагал, мысли Нарцисса были заняты им.

Он желал, чтобы этот красивый, светлый, милый юноша стал его другом, он

угадывал в нем свою противоположность и дополнение себе, он охотно взял бы

его под свою защиту, руководил бы им, просвещал, вел бы все выше и довел до

расцвета. Но он сдерживался. Делал он это по многим соображениям, и почти

все они были осознанными. Прежде всего его останавливало то отвращение,

которое он испытывал к тем нередким учителям и монахам, что влюблялись в

учеников или послушников. Достаточно часто он сам с неудовольствием ловил на

себе жадные взгляды более старших мужчин, достаточно часто молча давал отпор

их любезностям и ласкам. Теперь он лучше понимал их - и его манило полюбить

красивого Голь дмунда, вызывать его прелестный смех, нежно гладить по

белокурым волосам. Но он ни за что бы не сделал этого, никогда. Кроме того,

в качестве помощника учителя, состоя в ранге учителя, но не обладая его

полномочиями и авторитетом, он привык быть особенно осторожным и бдительным.

Он привык относиться к ученикам, лишь немногим моложе себя, так, как будто

он был на двадцать лет старше, он привык строго запрещать себе любое

предпочтение какого-либо ученика, по отношению же к неприятному для себя

ученику принуждал себя к особой справедливости и заботе. Его служение было

служением духу, этому была посвящена его строгая жизнь, и лишь втайне, в

минуту наибольшей слабости он позволял себе наслаждаться высокомерием,

всезнайством и умничаньем. Нет, как бы ни была соблазнительна дружба с

Гольдмундом, она была опасна, и он не смел позволить ей касаться сути своей

жизни. Суть же и смысл его жизни были в служении духу, слову, спокойно,

обдуманно, бесстрастно поведет он своих учеников - и не только их - к

высоким духовным целям.

Уже больше года учился Гольдмунд в монастыре Мариабронн, уже сотни раз

играл он с товарищами под липами двора и под красивым каштаном: бегал

наперегонки, играл в мяч. в разбойников, в снежки; теперь была весна, но

Гольдмунд чувствовал себя усталым и слабым, у него часто болела голова, и он

с трудом заставлял себя быть бодрым и внимательным во время занятий.

Однажды вечером с ним заговорил Адольф, тот самый ученик, первое

знакомство с которым когда-то закончилось потасовкой и с которым он этой

зимой начал изучать Эвклида. Произошло это после ужина в свободный час,

когда разрешались игры в дортуарах, болтовня в классных, а также прогулки за

внешним двором монастыря.

- Гольдмунд, - сказал он, увлекая того за собой вниз по лестнице,- я

хочу тебе кое-что рассказать, нечто забавное. Правда, ты пай-мальчик и,

конечно, хочешь стать епископом - дай сначала слово товарища, что не выдашь

меня учителям.

Гольдмунд не задумываясь дал слово. Существовала честь монастыря,

существовала и ученическая честь, и обе подчас вступали в противоречие, и он

это знал, но. как везде, неписаные законы сильнее писаных, и пока он был

учеником, он никогда не нарушил бы законов и понятий ученической чести.

Что-то нашептывая, Адольф тащил его к порталу под деревья. Есть

несколько смельчаков, рассказывал он, к которым относил и себя, перенявших

обычаи прошлых поколений время от времени вспоминать, что они ведь не

монахи, и на вечерок покидать монастырь, уходя в деревню. Это веселое

приключение, от которого не откажется ни один порядочный человек, ночью же

вернемся. "Но ведь ночью ворота закрыты",- бросил Гольдмунд.

Еще бы, конечно, закрыты, в этом то и потеха. Сумеем, однако, вернуться

незаметно потайным путем, не впервой. Гольдмунду припомнилось. Выражение

"сходить в деревню* он уже слышал, под этим подразумевались ночные вылазки

воспитанников для всякого рода тайных удовольствий и приключений, и это было

запрещено монастырским уставом под страхом тяжкого наказания. Он испугался.

Идти "в деревню" было грехом, запретом. Но он очень хорошо понимал, что

именно поэтому среди "порядочных людей" считалось честью рисковать опас

ностью, а быть приглашенным участвовать в таком похождении означало

определенное отличие.

Больше всего ему хотелось сказать "нет", убежал обратно и лечь спать.

Он так устал и чувствовал себя таким несчастным, после обеда у него все

время болела голова. Но он немного стыдился Адольфа. Да и как знать, может

быть, за монастырскими стенами произойдет какое-нибудь прекрасное новое

событие, что-то, что заставит забыть головную боль, и тупость, и все

несчастья. Это был выход в мир, правда тайный и запретный, не совсем

похвальный, но все-таки освобождение, переживание. Он стоял в

нерешительности, пока Адольф угова ривал его, и вдруг рассмеялся и

согласился.

Незаметно скрылись они с Адольфом за липами в широком уже темном дворе,

внешние ворота которого к этому часу уже были заперты. Приятель повел его к

монастырской мельнице, откуда в сумерках при постоянном шуме колес легко

было неслышно ускользнуть. Через окно попали на штабель влажных, скользких

бру-сов, один из которых нужно было вытащить и положить через ручей для

переправы. И вот они снаружи, на едва видной дороге, которая теряется в

черном лесу. Все это волновало своей таинственностью и очень понравилось

мальчику.

На опушке леса уже стоял приятель, Конрад, а после долгого ожидания

сюда же подошел, тяжело ступая, еще один, большой Эберхард. Вчетвером юноши

зашагали через лес, над ними с шумом поднимались ночные птицы, несколько

звезд ясно и влажно сияло меж спокойных облаков. Конрад болтал и шутил,

иногда смеялись и другие, но все-таки над ними витало жуткое и торжественное

чувство ночи, и сердца их бились сильнее.

По ту сторону леса через какой-нибудь час они добрались до деревни. Там

все, казалось, уже спало, бледно мерцали низкие остроконечные крыши с

проступавшими темными ребрами перекрытий, нигде ни огонька. Адольф шел

впереди, молча, крадучись, обошли они несколько домов, перелезли через

забор, очутились в саду, прошли по мягкой земле грядок, спотыкаясь о

ступени, остановились перед стеной дома. Адольф постучал в ставню, подождав,

постучал еще раз, внутри послышался шорох, и вскоре появился свет, ставня

открылась, и один за другим они очутились в кухне с черным дымоходом и

земляным полом. На плите стояла маленькая масляная лампа, на тонком фитиле,

мигая, горело слабое пламя. Стоявшая здесь девушка, худая прислуга из

крестьянок, подала прибывшим руку, за ней из темноты вышла вторая, совсем

дитя с длинными темными косами. Адольф принес гостинцы, полкаравая белого

монастырского хлеба и что-то в бумажном кульке. Гольдмунд предположил, что

это немного украденного ладана или свечного воска или чего-нибудь в этом

роде. Девушка с косами вышла, без света пробралась за дверь, долго

отсутствовала и вернулась с кувшином из серой глины с нарисованным голубым

цветком, который протянула Конраду. Он отпил из него и передал дальше, все

пили, это был крепкий яблочный сидр.

При слабом свете лампы они расселись, девушки на маленьких деревянных

табуретах, ученики вокруг них на полу. Говорили шепотом, попивая сидр,

Адольф и Конрад вели беседу. Время от времени кто-нибудь вставал и гладил

худую по волосам и шее, шепча ей что-то на ухо, младшая оставалась

неприкосновенной. По-видимому, думал Гольдмунд, старшая - служанка, а

красивая младшая - дочь хозяев дома. Впрочем, все равно, его это совершенно

не касается, потому что он никогда больше не придет сюда. То. что они тайно

удрали и прошлись ночью по лесу, было прекрасно, это необычно, волнительно,

таинственно и совсем не опасно. Правда, это запрещено, но нарушение запрета

не очень обременительно для совести. А вот то, что происходит здесь, этот

ночной визит к девушкам, было больше, чем просто запрет, так он чувствовал,

это был грех. Возможно, для других и это было лишь небольшим отступлением,

но не для него; для него, считающего себя предназначенным к монашеской жизни

и аскезе, непозволительна никакая игра с девушками. Нет. он никогда больше

не придет сюда. Но сердце его билось сильно и тоскливо в полумраке убогой

кухни.

Его товарищи разыгрывали перед девушками героев,щеголяя латинскими

выражениями, которые вставляли в разговор. Все трое, казалось, пользовались

благосклонностью служанки, время от времени они приближались к ней со своими

маленькими, неловкими ласками, самой нежной из которых был робкий поцелуй.

Они, видимо, точно знали, что им здесь разрешалось. А поскольку вся беседа

велась шепотом, выглядело все это довольно смешно, но Гольдмунд чувствовал

иначе. Он сидел на земле, неподвижно затаившись, уставившись на язычок

пламени, не говоря ни слова. Иногда жадным беглым взором он ловил

какую-нибудь из нежностей, которыми обменивались другие. Он напряженно

смотрел перед собой. Хотя больше всего ему хотелось взглянуть на младшую

девушку с косами, но именно это он запрещал себе. И всякий раз, когда его

воля ослабевала и взгляд, как бы заблудившись, останавливался на

привлекательном девичьем лице, он неизменно встречал ее темные глаза,

устремленные на его лицо, она как завороженная смотрела на него.

Прошел, по видимому, час - никогда еще час жизни не казался Гольдмунду

таким долгим - латинские выражения и нежности учеников были исчерпаны, стало

тихо, и все сидели в смущении. Эберхард начал зевать. Тогда служанка

напомнила, что пора уходить. Все поднялись, каждый подал служанке руку,

Гольдмунд последним. Затем все подали руку младшей, Гольдмунд последним.

Конрад первым вылез из окна, за ним последовали Эберхард и Адольф. Когда

Гольдмунд тоже хотел вылезти, он почувствовал, что его удерживают за плечо.

Он не смог остановиться, только очутившись снаружи на земле, он робко

оглянулся. Из окна выглянула младшая с косами.

- Гольдмунд!- прошептала она. Он остановился.

- Ты придешь еще как-нибудь?- спросила она. Ее нерешительный голос был

как дуновение.

Гольдмунд покачал головой. Она протянула обе руки, взяла его голову, он

почувствовал тепло маленьких рук на своих висках. Она далеко высунулась из

окна, так что ее темные глаза оказались прямо перед его глазами.

- Приходи!- прошептала она, и ее рот коснулся его губ в детском

поцелуе.

Он быстро побежал вслед за другими через палисадник, неуверенно

наступая на грядки, вдыхая запах сырой земли и навоза, поранил руку о

розовый куст, перелез через забор и пустился, догоняя других, прочь из

деревни к лесу. "Никогда!"- приказывала его воля. "Завтра же!"- молило

несчастное сердце.

Никто не повстречался ночным гулякам, беспрепятственно вернулись они в

Мариабронн, миновали ручей, мельницу, липы и обходными путями по карнизам

через разделенные колонками окна попали в монастырь и в спальню.

Наутро Эберхарда долго будили тумаками, так крепок был его сон. Все

вовремя поспели к ранней мессе, на завтрак и в аудиторию; но Гольдмунд

выглядел плохо, так плохо, что патер Мартин спросил, не болен ли он. Адольф

бросил на него предостерегающий взгляд, и тот сказал, что здоров. На

греческом, однако, около полудня. Нарцисс не упускал его из вида. Он тоже

заметил, что Гольдмунд болен, но промолчал и внимательно наблюдал за ним. В

конце урока он подозвал его к себе. Чтобы не привлекать внимания учеников,

он отправил его с поручением в библиотеку. И пришел туда же сам.

- Гольдмунд,- сказал он,- не могу ли я тебе помочь? Я вижу, тебе плохо.

Может, ты болен. Ложись-ка в постель, получишь больничный суп и стакан вина.

Тебе сегодня было не до греческого.

Долго ждал он ответа. Смущенный, взглянул на него бледный мальчик,

опустил голову, поднял опять, губы вздрогнули, он хотел говорить, но не

смог. Вдруг он опустился рядом, положив голову на пульт для чтения, между

двумя маленькими головками ангелов из дуба, державших пульт, и разразился

такими рыданиями, что Нарцисс почувствовал себя неловко и на какое- то время

отвел взгляд, прежде чем подхватил и поднял плачущего.

- Ну, ну,- сказал он приветливее, хотя Гольдмунд едва ли слышал его

слова, - ну и хорошо, дружок, поплачь, тебе станет легче. Вот так, садись,

можешь ничего не говорить. Ты, я вижу, натерпелся, видимо, все утро старался

держаться и не подавать виду, молодец. А теперь поплачь, это лучше всего.

Нет? Уже все? Опять все в порядке? Ну и славно, тогда пойдем в больничную

палату и ложись в постель, сегодня же вечером тебе станет намного лучше.

Пойдем же!

И он провел его в больничную палату в обход ученических комнат, указал

на одну из двух пустых кроватей и, когда Гольдмунд начал послушно

раздеваться, вышел, чтобы доложить настоятелю о его болезни. На кухне он

попросил для него, как обещал, суп и стакан вина; оба эти благодеяния,

принятые в монастыре, очень нравились большинству легких больных.

Лежа в больничной постели, Гольдмунд пытался оправиться от смятения.

Час тому назад он, пожалуй, был бы в состоянии объяснить себе, что было

причиной сегодняшней столь невыразимой усталости, что это было за

смертельное перенапряжение души, опустошившее его голову и заставившее

расплакаться. Это было насильственное, каждую минуту возобновляющееся и

каждую минуту терпевшее неудачу стремление забыть вчерашний вечер - даже не

вечер, не безрассудную минуту и милую вылазку из запертого монастыря, не

прогулку по лесу, не скользкий мостик через мельничный ручей или перелезание

через заборы, окна и ходы, но единственный момент у темного окна кухни,

дыхание и слова девушки, прикосновение ее рук, поцелуй ее губ.

А теперь к этому прибавлялся еще новый страх, новое переживание.

Нарцисс принял в нем участие. Нарцисс любил его, Нарцисс позаботился о нем -

он, изысканный, благородный, умный, с тонким, слегка насмешливым ртом. А он,

он распустился перед ним, стоял пристыженный и заикающийся и, наконец,

разревелся! Вместо того, чтобы завоевать этого превосходящего всех во всем

самым благородным оружием - греческим, философией, духовными подвигами и

достойным стоицизмом, он жалко и ничтожно провалился! Никогда он себе этого

не простит, никогда не сможет смотреть ему без стыда в глаза.

Однако слезы разрядили сильное напряжение, спокойное одиночество,

хорошая постель подействовали благотворно, отчаяние наполовину потеряло свою

силу. Через часок вошел прислуживающий брат, принес мучной суп, кусочек

белого хлеба и небольшой бокал красного вина, который ученики обычно

получали только по праздникам, Гольдмунд поел и выпил, съел полтарелки,

отставил, принялся опять размышлять, но ничего не вышло; он опять пододвинул

тарелку, съел еще несколько ложек. И когда немного спустя дверь тихо

отворилась и вошел Нарцисс, чтобы проведать больного, тот лежал и спал, и

румянец опять появился на его щеках.

Долго смотрел на него Нарцисс, с любовью, с пытливым любопытством и

немного с завистью. Он видел: Гольдмунд не был болен, завтра ему уже не

нужно будет посылать вина. Но он знал, запрет снят, они будут друзьями.

Пусть сегодня Гольдмунду понадобились его услуги. В другой раз, возможно, он

сам окажется слабым и будет нуждаться в помощи и участии. И если это

произойдет, от этого мальчика он их примет.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

Странная это была дружба, что началась между Нарциссом и Гольдмундом;

лишь немногим пришлась она по душе, а иногда могло показаться, что им самим

от нее мало удовольствия. Нарциссу, мыслителю, поначалу приходилось особенно

трудно. Для него все было духовно, даже любовь; ему не дано было бездумно

отдаваться чувству. Он был в этой дружбе ведущей силой и долгое время

оставался единственным, кто сознавал судьбу, глубину и смысл этой дружбы.

Долгое время он оставал ся одинок в самый разгар любви, зная, что друг

только тогда будет действительно принадлежать ему, когда он подведет его к

пониманию. Искренне и пылко, легко и безотчетно отдавался Гольдмунд новой

жизни; сознательно и ответственно принимал высокий жребий Нарцисс.

Для Гольдмунда это было прежде всего спасение и выздоровление. Его юная

потребность в любви, только что властно разбуженная взглядом и поцелуем

красивой девушки, тотчас же отступила в безнадежном страхе. Ибо в самой

глубине души он чувствовал, что все его прежние мечты о жизни, все, во что

он верил, все, к чему считал себя предназначенным и призванным, ставилось в

основе своей под угрозу тем поцелуем в окне, взглядом тех темных глаз.

Предназначенный отцом к монашеской жизни, всей волей принимая это

предназначение, с юношеским пылом отдаваясь набожности и аскетически-

героическому идеалу, он при первой же беглой встрече, при первом пробуждении

чувств, при первом женском привете почувствовал, что здесь его неизбежный

враг и демон, что в женщине для него таится опасность. И вот судьба посылает

ему спасение, в самую трудную минуту является эта дружба, предоставляя его

душевной потребности цветущий сад, его благоговению - новый алтарь. Здесь

ему разрешалось любить, разрешалось без греха отдавать себя, дарить свое

сердце достойному восхищения, старшему, умному другу, превратить,

одухотворяя, опасное пламя чувств в благородный жертвенный огонь. Но в

первую же весну этой дружбы он столкнулся со странными препятствиями, с

неожиданным, загадочным охлаждением, пугающей требовательностью. Ведь ему и

в голову не приходило считать друга полной себе противоположностью. Ему

казалось, что для того, чтобы из двоих сделать одно, сгладить различия и

снять противоречия, нужна только любовь, только искренняя самоотверженность.

Но как строг и тверд, умен и непреклонен был этот Нарцисс! Казалось, ему

незнакомы и нежела телъны невинная самоотдача, благодарное странствие вдвоем

по стране дружбы. Казалось, он не ведает и не терпит путей без цели,

мечтательных блужданий. Правда, когда Гольдмунд был болен, он проявил заботу

о нем, правда, он был верным помощником и советчиком ему во всех учебных и

ученых делах, объясняя трудные места в книгах, учил разбираться его в

тонкостях грамматики, логики, теологии; но казалось, он никогда не был

по-настоящему доволен другом, и согласен с ним, достаточно часто казалось

даже, что он посмеивается над ним, не принимая всерьез, Гольдмунд, правда,

чувствовал, что это не просто наставничество, не просто важничанье более

старшего и более умелого, что за этим кроется что-то более глубокое, более

важное. Понять же это более глубокое он был не в состоянии, и нередко дружба

повергала его в печаль и растерянность.

В действительности Нарцисс прекрасно знал, что представлял собой его

друг, он не был ослеплен ни его цветущей красотой, ни его естественной силой

жизни и скрытой полнотой чувств. И он ни в коей мере не был наставником,

который хотел питать пылкую юную душу греческим, отвечать на невинную любовь

логикой. Слишком сильно любил он белокурого юношу, а для него это было

опасно, потому что любовь была для него не естес твенным состоянием, а

чудом. Он не смел влюбиться, не смел довольствоваться приятным созерцанием

этих красивых глаз, близостью этого цветущего светлого белокурого создания,

не смел позволить этой любви хотя бы на мгновение задержаться на уровне

чувственного. Потому что если Гольдмунд считал себя предназначенным быть

монахом и аскетом и всю жизнь стремиться к святости - Нарцисс действительно

был предназначен для такой жизни. Ему была позволена любовь только в

единственной, высшей форме. В предназначение же Гольдмунда к жизни аскета

Нарцисс не верил. Яснее, чем кто-либо другой, он умел читать в душах людей,

а тут, когда он любил, он читал с особой ясностью. Он видел сущность

Гольдмунда, которую глубоко понимал, несмотря на противоположность. Он видел

эту сущность, покрытую твердым панцирем фантазий, ошибок воспитания, слов

отца, и давно понял тайну этой молодой жизни. Его задача была ему ясна,

раскрыть эту тайну самому носителю, освободить его от панциря, вернуть его

собственной природе. Это будет нелегко, и самое трудное в том, что из-за

этого, он, возможно, потеряет друга.

Бесконечно медленно приближался он к цели. Месяцы прошли, прежде чем

стало возможно первое наступление, серьезный разговор между обоими. Так

далеки были они друг от друга, несмотря на всю дружбу, так велико было

напряжение меж ними. Зрячий и слепой, так и шли они рядом, то, что слепой

ничего не знал о своей слепоте, было для него лишь облегчением.

Первую попытку Нарцисс сделал, постаравшись разузнать о том

переживании, которое подтолкнуло к нему в трудную минуту потрясенного

мальчика. Разузнать это оказалось легче, чем он предполагал. Давно уже

чувствовал Гольдмунд потребность исповедоваться в переживаниях той ночи;

однако никому, кроме настоятеля, он не доверял вполне, а настоятель не был

его духовником. Когда же Нарцисс как-то в подходящий момент напом нил другу

о начале их союза и осторожно коснулся тайны, он без обиняков сказал: "Жаль,

что ты еще не рукоположен и не можешь выслушивать исповеди, я охотно

освободился бы от того потрясения, исповедавшись и исполнив наказание. Но

своему духовнику я не могу этого рассказать".

Осторожно, не без хитрости продвигался Нарцисс дальше по наиденному

следу. "Помнишь,- подсказал он,- то утро, когда ты вроде бы заболел; ты не

забыл его, ведь тогда мы стали с тобой друзьями. Я часто думал о нем. Может

быть, ты и не заметил, но я чувствовал себя совершенно беспомощным".

- Ты беспомощным?- воскликнул друг недоверчиво.- Но ведь беспомощным

был я! Ведь это я стоял, не в состоянии вымолвить ни слова, и в конце концов

расплакался как ребенок! Фу, до сих пор стыдно; я думал, что никогда больше

не смогу смотреть тебе в глаза. Ты видел меня таким ничтожно слабым!

Нарцисс продолжал нащупывать дальше.

- Я понимаю, - сказал он, - что тебе было неприятно. Такой крепкий и

смелый молодец, как ты, и вдруг плачет перед чужим, да еще учителем, тебе

это действительно не пристало. Ну, тогда-то я счел тебя больным. А уж если

тебя бьет лихорадка, то сам Аристотель поведет себя странно. Но потом

оказалось, что ты вовсе не болен! Не было никакой лихорадки! И поэтому- то

ты и стыдишься. Никто ведь не стыдится, что схватил лихо радку, не так ли?

Ты стыдишься, потому что не смог противиться чему-то другому, что-то другое

потрясло тебя. Произошло что-нибудь особенное?

Гольдмунд немного поколебался, затем медленно произнес:

- Да, произошло нечто особенное. Позволь считать тебя моим духовником,

нужно же когда-то об этом сказать.

С опущенной головой он рассказал другу историю той ночи.

На это Нарцисс, улыбаясь, сказал:

- Ну, конечно, ходить в деревню запрещено. Но ведь многое из

запрещенного можно делать и посмеиваться над этим, или же исповедоваться и

считать дело решенным, не касаясь его больше. Почему бы тебе и не совершить

эту маленькую глупость, как это делает чуть ли не каждый ученик? Разве это

так уж плохо?

Не сдерживаясь, Гольдмунд гневно разразился:

- Ты говоришь действительно как школьный учитель! Наперед точно знаешь,

о чем речь! Разумеется, я не вижу большого греха в том, чтобы разок нарушить

правила и принять участие в проделке, хотя это, пожалуй, и нельзя считать

достойной подготовкой к монашеской жизни.

- Постой!- воскликнул Нарцисс резко.- Разве ты не знаешь друг, что для

многих благочестивых отцов именно такая подготовка была необходима? Хотя

самый короткий путь к святой жизни - жизнь пустынника.

- Ах, оставь!- возразил Гольдмунд.- Я хотел сказать: не легкое

непослушание тяготило мою совесть. Это было нечто другое. Это была девушка.

Это было чувство, которое я не могу тебе описать! Чувство, что если я

поддамся этому соблазну, если только протяну руку, чтобы коснуться девушки,

я уже никогда больше не смогу вернуться назад, что грех как адская бездна

поглотит меня и никогда не отпустит. Что с этим кончатся все прекрасные

мечты, все добродетели, вся любовь к Богу и добру.

Нарцисс кивнул в глубокой задумчивости.

- Любовь к Богу,- сказал он медленно, подыскивая слова,- не всегда

едина с любовью к добру. Ах, если бы это было так просто! Что хорошо, мы

знаем из заповедей. Но Бог не только в заповедях, пойми, они лишь малая

часть Его. Ты можешь исполнять заповеди и быть далеко от Бога.

- Неужели ты меня не понимаешь?- пожаловался Гольдмунд.

- Конечно, я понимаю тебя. Женщина, пол связываются у тебя с понятиями

мира и греха. На все другие грехи, как тебе кажется, ты или неспособен или,

если даже совершишь их, они не будут настолько угнетать тебя, в них можно

исповедаться и освободиться. Только от одного этого нельзя.

- Правильно, именно так я чувствую.

- Как видишь, я тебя понимаю. Да ты не так уж и не прав, по- видимому,

история о Еве и змие совсем не забавная сказка. И все-таки ты не прав

дорогой. Ты был бы прав, если бы был настоятелем Даниилом или твоим

крестным, Святым Хризостомусом, если бы ты был епископом или священником или

даже всего лишь простым монахом. Но ведь ты не являешься ни одним из них. Ты

ученик, и если даже желаешь навсегда остаться в монастыре или это желает за

тебя отец, то ведь обет ты еще не дал, посвящения не получил. И если сегодня

или завтра тебя совратит красивая девушка, и ты поддашься искуше нию, то не

нарушишь никакой клятвы, никакого обета.

- Никакого писаного обета! - воскликнул Гольдмунд в большом волнении.-

Но неписаный, самый святой, который ношу в себе. Неужели ты не видишь - то,

что годится для многих других, не годится для меня? Ведь ты сам тоже еще не

получил посвящения, не дал обета, но ведь ты никогда не позволишь себе

коснуться женщины! Или я ошибаюсь? Ты не таков? Ты совсем не тот, за кого я

тебя принимаю? Разве ты не дал себе клятву, хотя и не в словах и не перед

вышестоящим, а в сердце, и разве не чувствуешь себя из-за нее навеки

обязанным? Разве ты не похож на меня?

- Нет, Гольдмунд, я не похож на тебя, не такой, как ты думаешь. Правда,

я принял молчаливый обет, в этом ты прав. Но я совершенно не похож на тебя.

Я скажу тебе сегодня кое-что, а ты подумай. Вот что я скажу тебе: наша

дружба вообще не имеет никакой другой цели и никакого другого смысла, кроме

как показать тебе, насколько ты не похож на меня.

Гольдмунд стоял пораженный; Нарцисс говорил с таким видом и таким

тоном, которому нельзя было возражать. Но почему Нарцисс говорил такие

слова? Почему молчаливый обет Нарцисса был более свят, чем его? Принимал ли

он его вообще всерьез, не считал ли всего лишь ребенком? Начинались новые

замешательства и трудности этой странной дружбы.

Нарцисс больше не сомневался в природе тайны Гольдмунда. За этим стояла

Ева, праматерь. Но как же могло получиться, что в таком красивом, здоровом,

таком цветущем юноше пробуждающийся пол встретил столь ожесточенную вражду?

Должно быть, тут действовал демон, тайный враг, которому удалось разъединить

изнутри этого человека и раздвоить его изначальные влечения. Итак, демона

нужно найти, сделать видимым и изгнать, тогда он будет побежден.

Между тем товарищи все больше и больше избегали Гольдмунда и оставляли

его, скорее они чувствовали, что он оставлял их и в какой-то мере изменял

им. Никому не нравилась его дружба с Нарциссом. Злые ославили ее

противоестественной, именно те, кто сами были влюблены в обоих юношей. Но и

другие, убежденные, что здесь нет ничего порочного, качали головами. Никто

не желал, чтобы эти двое были вместе, этот союз, казалось, отделял их, как

высокомерных аристократов, от остальных, бывших для них недостаточно

хорошими; это было не по-товарищески, это было не по-монастырски, это было

не по- христиански.

Кое-что об обоих доходило до слуха настоятеля Даниила, толки, жалобы,

сплетни. Много юношеских дружб повидал он более чем за сорок лет

монастырской жизни, они входили в картину жизни монастыря, были милым

дополнением, иногда забавой, иногда опасностью. Он держался в стороне, зорко

следя, но не вмешиваясь. Дружба такой силы и исключительности была

редкостью, без сомнения, она была небезопасной; но так как он ни секунды не

сомневался в ее чистоте, то предоставил делу идти своим чередом. Если бы

Нарцисс не был на особом положении среди учеников и учителей, настоятель не

задумываясь отдал бы распоряжение разделить их. Нехорошо, что Гольдмунд

сторонится товарищей и поддерживает близкие отношения со старшим, да еще

учителем. Но можно ли мешать Нарциссу, необыкновенному, высокоодаренному,

которого все учителя считали не только равным себе духовно, но даже

превосходящим их в выбранном деле, и лишить его деятельности учителя? Если

бы Нарцисс перестал оправдывать себя в качестве учителя, если бы его дружба

привела к небрежности или несправедливости, он сразу же отстранил бы его.

Однако ничто не свидетельствовало против него, ничего не было, кроме

кривотолков, ничего, кроме ревнивого недоверия других. Помимо того,

настоятель знал об особом даре Нарцисса, о его удивительно проникновенном,

возможно, несколько самонадеянном знании людей. Он не придавал особого

значения этому дару, другие способности Нарцисса больше радовали его; но он

не сомневался, что Нарцисс чувствовал особенность ученика Голь дмунда и знал

его куда лучше, чем он или кто-либо другой. Он сам, настоятель, не замечал в

Гольдмунде, помимо его подкупающей прелести, ничего, кроме явно

преждевременного, даже несколько не по годам развитого усердия, с которым он

уже теперь, будучи лишь учеником и гостем, кажется, чувствует себя

принадлежащим монастырю и уже почти братом. Что Нарцисс будет поощрять и

подогревать это трогательное, но незрелое усердие, не страшно. Беспокоиться

можно скорее за то, что друг заразит его определенным духовным самомнением и

ученым высокомерием; но для Гольдмунда, именно для него, опасность казалась

не столь велика; в этом смысле можно, пожалуй, ничего не предпринимать.

Когда он думал о том, насколько проще, покойнее и удобнее быть настоятелем у

заурядных людей, то одновременно вздыхал и улыбался. Нет, он не хотел

заражаться недоверием, не хотел бьпъ неблагодарным, что ему были вверены два

исключительных человека.

Нарцисс много думал о своем друге. Его особая способность видеть и

распознавать сущность и предназначение человека помогла ему разобраться в

Гольдмунде. Яркая живость этого юноши явно свидетельствовала о том, что он

был отмечен всеми знаками сильного, богато одаренного чувствами человека

глубокой души, возможно художника, во всяком случае, человека огромной силы

любви, предназначение и счастье которого состояло в том, чтобы

воспламеняться чувством и отдаваться ему. Почему же этот человек любви,

человек тонких и богатых чувств, который так глубоко наслаждался ароматом

цветов, утренним солнцем, любил своего коня, восхищался полетом птиц,

музыкой, почему он был одержим идеей стать духовным лицом и аскетом? Нарцисс

много размышлял об этом. Он знал, что отец Гольдмунда поддерживал эту

одержимость. А не мог ли он ее нарочно вызвать? Какими чарами околдовал он

сына, что тот поверил в такое предназначение и долг? Что за человек этот

отец?

Хотя он намеренно часто заводил о нем разговор, и Гольдмунд немало

рассказывал о нем, Нарцисс все-таки не мог представить себе этого отца, не

мог увидеть его. Разве это не странно, не подозрительно? Когда Гольдмунд

говорил о форели, которую ловил мальчиком, когда описывал бабочку, подражал

крику птицы, рассказывал о товарище, о собаке или нищем, то возникали

картины, что-то виделось. Когда же он говорил о своем отце, не виделось

ничего. Нет, если бы этот отец был действительно таким важным, сильным,

влиятельным лицом в жизни Гольдмунда, он иначе описывал бы его! Нарцисс был

невысокого мнения об этом отце, он не нравился ему; он даже подчас

сомневался, а был ли он действительно отцом Гольдмунда? Он казался каким-то

пустым идолом. Но откуда же у него эта власть? Как же он сумел наполнить

душу Гольдмунда мечтаниями, по сути столь чуждыми его душе?

И Гольдмунд много размышлял. Как ни глубоко чувствовал он сердечную

любовь своего друга, у него все время было тягостное чувство, что тот

принимает его недостаточно всерьез и обращается с ним немного как с

ребенком. А к чему это друг постоянно дает ему понять, что он не такой, как

он?

Между тем эти размышления не заполняли дни Гольдмунда целиком. Долго

размышлять он вообще не любил. Было много других занятий в течение долгого

дня. Он часто пропадал у брата привратника, с которым был в очень хороших

отношениях. Хитростью и уговорами он всегда добивался разрешения часок-

другой поскакать на Блессе; его очень полюбили и другие, жившие при

монастыре, у мельника, к примеру; частенько с его работником они

подстерегали выдру или пекли лепешки из тонкой прелатской муки, которую

Гольдмунд из всех сортов мог определить с закрытыми глазами, только по

запаху. Хотя он и много времени проводил с Нарциссом, оставалось все-таки

немало часов, в которые он предавался своим давним привычкам и радостям.

Церковная служба тоже была для него по большей части радостью; он охотно пел

в ученическом хоре, любил читать молитвы по четкам перед любимым алтарем,

слушал прекрасную, торжественную латынь мессы, смотрел сквозь клубы ладана

на сверкающую золотом утварь и убранство, на спокойные, почтенные фигуры

святых, стоящих на колоннах, евангелистов с животными, Иакова в шляпе и с

сумкой паломника.

Эти формы влекли его, каменные и деревянные эти фигуры воображались ему

таинственным образом связанными с его личностью, чем-то вроде бессмертных

всезнающих крестных, заступников и проводников в его жизни. Точно так же

чувствовал он любовь и тайную дивную связь с колоннами и капителями окон и

дверей, орнаментами алтарей, с этими прекрасно профилированными опорами и

венками, с этими цветами и бурно разросшимися листьями, выступавшими из

камня колонн, так выразительно обрамляя их. Ему казалось драгоценной,

сокровенной тайной, что, кроме природы, ее растений и животных, была еще эта

вторая, немая, созданная людьми природа, эти люди, животные и растения из

камня и дерева. Нередко он проводил время, срисовывая эти фигуры, головы

животных и пучки листьев, а иногда пытаясь рисовать и настоящие цветы,

лошадей, лица людей.

И еще он очень любил церковное пение, особенно песнопения деве Марии.

Он любил четкий строгий ход этих песнопений, их постоянно повторяющиеся

мольбы и восхваления. Он молитвенно следовал их почтительному смыслу или же,

забывая смысл, лишь любовался торжественными размерами этих стихов,

наполняясь ими, растянутыми глубокими звуками, полнозвучными гласными,

благочестивыми повторами. В глубине сердца он любил не ученость, не

грамматику и логику, хотя в них была красота, а мир образов и звуков

литургии.

Все снова и снова он ненадолго прерывал также возникшее между ним и

учениками отчуждение. Ему было неприятно и скучно подолгу чувствовать себя

отверженным, окруженным холодностью; он то смешил ворчливого соседа по

парте, то заставлял болтать молчаливого соседа в дортуаре, быстро добивался

своего и отвоевывал на свою сторону несколько глаз, несколько лиц, не

сколько сердец. Два раза из-за таких сближений, совершенно того не желая, он

был приглашен "пойти в деревню". Тут он испугался и быстро отступил. Нет, в

деревню он больше не ходил, и ему удалось забыть девушку с косами, никогда

не вспоминать о ней или почти никогда.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Долго оставались напрасными попытки Нарцисса раскрыть тайну Гольдмунда.

Долго казались тщетными его старания пробудить его, научить языку, на

котором можно было бы сообщить тайну. Из того, что друг рассказывал ему о

своем происхождении и родине, не получалось картины. Был смутный,

бесформенный, но почитаемый отец, да легенда о давно пропавшей или погибшей

матери, от которой осталось лишь смутное воспоминание. Постепенно Нарцисс,

умело читавший в душах, понял, что его друг относится к людям, для которых

утрачена часть их жизни, которые под давлением какой-то необходимости или

колдовства вынуждены были за-бьпъ часть своего прошлого. Он понял, что

просто расспросы и поучения здесь бесполезны, он видел также, что чересчур

полагался на силу рассудка и много говорил по напрасну.

Но не напрасна была любовь, связывавшая его с другом, и привычка много

бывать вместе. Несмотря на глубокое различие своих натур, оба многому

научились друг у друга; между ними наряду с языком рассудка постепенно

возник язык души и знаков, подобно тому как между двумя поселками, помимо

дороги, по которой ездят кареты и скачут рыцари, возникает много забавных,

обходных, тайных дорожек; дорожка для детей, тропа влюбленных, едва заметные

ходы собак и кошек. Посте пенно одухотворенная сила воображения Гольдмунда

какими-то магическими путями проникла в мысли и язык друга, и он научился у

Гольдмунда понимать и сочувствовать без слов. Медленно вызревали в свете

любви новые связи от души к душе, лишь потом приходили слова. Так однажды в

один свободный от занятий день в библиотеке неожиданно для обоих меж

друзьями состоялся разговор - разговор, который коснулся самой сути их

дружбы и многое осветил новым светом.

Они говорили об астрологии, которой не занимались в монастыре, и она

была запрещена. Нарцисс сказал, что астрология - это попытка вмести порядок

в систему во все многообразие характеров, судеб и предопределении людей. Тут

Гольдмунд вставил: "Ты постоянно говоришь о различиях - постепенно я понял,

что это твоя самая главная особенность. Когда ты говоришь о большой разнице

между тобой и мной, например, то мне кажется, что она состоит не в чем ином,

как в твоей странной одержимости находить различия!"

Нарцисс: "Правильно, ты попал в точку. В самом деле: для тебя различия

не очень важны, мне же они кажутся единственно" важными. Я по сути своей

ученый, мое предназначение - наука. А наука - цитирую тебя - действительно

не что иное как "одержимость находить различия"! Лучше нельзя определить ее

суть. Для нас, людей науки, нет ничего важнее как устанавливать различия,

наука называется искусством различения. Например, найти в человеке признаки,

отличающие его от других, значит познать его".

Гольдмунд: "Ну, да. На одном крестьянские башмаки, он - крестьянин, на

другом корона, он - король. Это, конечно, различия. Но они видны и детям,

без всякой науки".

Нарцисс: "Но если крестьянин и король одеты одинаково, ребенок уже не

различит их".

Гольдмунд: "Да и наука тоже".

Нарцисс: "А может быть, все-таки различит. Она, правда, не умнее

ребенка, что следует признать, но она терпеливее, она замечает не только

самые общие признаки".

Гольдмунд: "Любой умный ребенок делает то же самое. Он узнает короля по

взору или манере держаться. А говоря короче, вы, ученые, высокомерны, вы

всегда считаете нас, других, глупее. Можно без всякой науки быть очень

умным".

Нарцисс: "Меня радует, что ты начинаешь это понимать. А скоро ты

поймешь также, что я не имею в виду ум, когда говорю о различии между тобой

и мной. Я ведь не говорю: ты умнее или глупее, лучше или хуже. Я говорю

только: ты - другой".

Гольдмунд: "Это нетрудно понять. Но ты говоришь не только о различиях

признаков, ты часто говоришь о различиях судьбы, предназначения. Почему,

например, у тебя должно быть иное предназначение, чем у меня. Ты, как и я,

христианин, ты, как и я, решил жить в монастыре, ты, как и я, сын нашего

доброго Отца на небесах. У нас одна и та же цель: вечное блаженство. У нас

одно и то же предназначение: возвращение к Богу".

Нарцисс: "Очень хорошо. По учебнику догматики, один человек и впрямь

точно такой же. как другой, а в жизни нет. Мне кажется, любимый ученик

Спасителя, на чьей груди Он отдыхал, и другой ученик, который Его предал,

имели, пожалуй, не одно и то же предназначение".

Гольдмунд: "Ты просто софист, Нарцисс! Таким путем мы не станем ближе

друг другу".

Нарцисс: "Мы никаким путем не станем ближе друг другу".

Гольдмунд: "Не говори так!".

Нарцисс: "Я говорю серьезно. Наша задача состоит не в том, чтобы

сближаться друг с другом, как нельзя сближать солнце и луну, море и сушу.

Наша цель состоит не в том, чтобы переходить друг в друга, но узнать друг

друга и видеть и уважать в другом то, что он есть: противоположность другого

и дополнение". Пораженный Гольдмунд опустил голову, лицо его стало

печальным.

Наконец он сказал: "Поэтому ты так часто не принимаешь мои мысли

всерьез?"

Нарцисс помедлил немного с ответом. Затем сказал ясным, твердым

голосом: "Поэтому. Ты должен приучить себя, милый Гольдмунд, к тому, что

всерьез я принимаю только тебя самого. Bерь мне, я принимаю всерьез каждый

звук твоего голоса, каждый твой жест, каждую твою улыбку. А твои мысли, к

ним я отношусь менее серьезно. Я принимаю всерьез в тебе то, что считаю

существенным и неизбежным. Почему ты придаешь такое большое значение именно

своим мыслям, когда у тебя столько других дарований?"

Гольдмунд горько улыбнулся: "Я же говорил, ты всегда считал меня

ребенком!"

Нарцисс оставался непреклонным: "Некоторые твои мысли я считаю

детскими. Вспомни, мы только что говорили, что умный ребенок совсем не

глупее ученого. Но если ребенок будет рассуждать о науке, ученый ведь не

примет это всерьез".

Гольдмунд горячо возразил: "Да даже если мы говорим не о науке, ты

подсмеиваешься надо мной! У тебя, например, всегда получается так, что моя

набожность, мои старания продвигаться в учебе, мое желание быть монахом

всего лишь ребячество!"

Нарцисс серьезно посмотрел на него: "Я принимаю тебя всерьез, когда ты

Гольдмунд. А ты не всегда Гольдмунд. Мне же хочется, чтобы ты целиком и

полностью стал Гольдмундом. Ты - не ученый, ты - не монах, ученым или

монахом можно сделаться и при незначительной натуре. Ты думаешь, что слишком

мало учен, недостаточно силен в логике или не очень набожен для меня. О нет,

но ты слишком мало являешься самим собой, по- моему".

Хотя после этого разговора Гольдмунд, озадаченный и даже уязвленный, и

замкнулся в себе, уже через несколько дней он сам почувствовал потребность

продолжить его. На этот раз Нарциссу удалось так представить ему различия их

натур, что он принял их более благосклонно.

Нарцисс говорил мягко, чувствуя, что сегодня Гольдмунд более открыто и

охотно принимал его слова, что у него есть власть над ним. Соблазнившись

успехом, он сказал больше, чем намеревался, увлеченный собственными словами.

"Видишь ли,- сказал он,- я только в одном превосхожу тебя: я бодрствую,

тогда как ты бодрствуешь наполовину, а иногда и совсем спишь. Бодрствующим я

называю того, кто понимает и осознает себя, свои самые глубокие

внерассудочные силы, влечения и слабости и умеет с ними считаться. То, что

ты этому учишься, является для тебя смыслом встречи со мной. У тебя,

Гольдмунд, дух и природа, сознание и грезы очень далеки друг от друга. Ты

забыл свое детство, из глубины твоей души оно пробивается к тебе. Оно будет

заставлять тебя страдать так долго, пока ты не услышишь его. Ну да хватит об

этом! В бодрствовании, как я сказал, я сильнее тебя, здесь я превосхожу тебя

и могу поэтому быть тебе полезен. Во всем остальном, милый, ты превосходишь

меня - во всяком случае, ты будешь таким, когда найдешь сам себя".

Гольдмунд с удивлением слушал, но при словах "ты забыл свое детство"

вздрогнул как пораженный стрелой, хотя Нарцисс не заметил этого, так как по

своему обыкновению говорил с закрытыми глазами или смотря перед собой, как

будто так лучше подбирал слова. Он не видел как лицо Гольдмунда

передернулось и начало бледнеть.

- Превосхожу... я тебя!- заикаясь произнес Гольдмунд, только чтобы хоть

что-то сказать, но весь как бы оцепенел.

- Конечно,- продолжал Нарцисс,- натуры, подобные твоей, с сильными и

нежными чувствами, одухотворенные мечтатели, поэты, любящие - почти всегда

превосходят нас других, нас, людей духа. Ваше происхождение материнское. Вы

живете в полноте, вам дана сила любви и переживания. Мы, люди духа, хотя

часто как будто и руководим и управляем вами, не живем в полноте, мы живем

сухо. Вам принадлежит богатство жизни, сок плодов, сад любви, прекрасная

страна искусства. Ваша родина - земля, наша - идея. Ваша опасность -

потонуть в чувственном мире, наша - задохнуться в безвоздушном пространстве.

Ты - художник, я - мыслитель. Ты спишь на груди матери, я бодрст вую в

пустыне. Мне светит солнце, тебе - луна и звезды, твои мечты о девушках, мои

- о мальчиках...

С широко открытыми глазами слушал Гольдмунд, как говорил Нарцисс,

упоенный собственной речью. Некоторые его слова вонзались в него подобно

мечам; при последних словах он побледнел и закрыл глаза, и когда Нарцисс это

заметил и испуганно замолчал, тот, совершенно бледный, угасшим голосом

проговорил: "Однажды случилось, что я показал тебе свою слабость и плакал -

ты помнишь. Этого больше никогда не случится, я никогда себе этого не прощу

- но и тебе тоже! А теперь быстро уходи и оставь меня одного, ты сказал мне

ужасные слова".

Нарцисс был очень смущен. Слова увлекли его, у него было чувство, что

он говорил лучше, чем когда-либо. Теперь он в замешательстве видел, что

какие-то его слова глубоко потрясли друга, в чем-то задели его за живое. Ему

было трудно оставить друга одного в этот момент, он помедлил секунду, но

нахмуренный лоб Гольдмунда заставил его поспешить, и в смятении он побежал

прочь, чтобы оставить друга одного, в чем тот нуждался.

На этот раз перенапряжение в душе Гольдмунда разрешилось не слезами. С

чувством глубокой и неизлечимой раны, как будто друг неожиданно всадил ему

нож прямо в грудь, стоял он, тяжело дыша, со смертельно сжавшимся сердцем, с

бледным, как воск, лицом, с онемевшими руками. Это было то же ужасное

состояние, как тогда, только в несколько раз сильнее, опять что-то давящее

внутри, чувство, что он должен посмотреть в глаза чему-то страшному, чему-то

просто невыносимому. Но на этот раз облегчающие слезы не могли помочь

вынести ужас. Святая Мадонна, что же это такое? Что же произошло? Его убили?

Он убил? Что же такого страшного было сказано?

С трудом переводя дыхание, он как отравленный разрывался от желания

освободиться от чего-то смертельного, что застряло глубоко внутри его.

Двигаясь подобно плывущему, он бросился вон из комнаты, бессознательно бежал

в самые тихие, самые безлюдные места монастыря, через переходы, по

лестницам, на волю, на воздух. Он попал в самое укромное убежище монастыря,

обходную галерею, над зелеными клумбами сияло ясное солнечное небо, сквозь

прохладный воздух каменного подвала слегка пробивался сладкий аромат роз.

Сам того не подозревая, Нарцисс сделал в этот час то, что страстно

желал сделать уже давно: он назвал по имени демона, которым был одержим его

друг, он его определил. Какое-то из его слов коснулось тайны в сердце

Гольдмунда, и оно восстало в неистовой боли. Долго бродил Нарцисс по



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
 




<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.