WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 6 |
-- [ Страница 1 ] --

6-1964

В НОМЕРЕ:

Передовая……………… 3

Стихи: * Лев ТИМОФЕЕВ. Времена года. Ночной полет. -Х- Вячеслав ШАПОШНИКОВ. Багульник. Журавль. Знакомому мальчишке. •Х- Николай РУБЦОВ. «Я весь в мазуте, весь в тавоте…». «Я забыл, как лошадь запрягают…». «Загородил мою дорогу обоз…». Улетели листья. -Х- Николай НОВИКОВ. Районные клубы. «С чемоданом худым…». Уют.

Надежда МАЛЬЦЕВА. «Отдайте мне тайны…». Весна. Телефону.

«Не тронь, ты мнешь мои цветы!..». «Люди проходят передо мной…»

Геннадий БОКАРЕВ. Мы. Повесть

Фридрих ГОРЕНШТЕЙН. Дом с башенкой. Рассказ

Алексей КОРОБОВ. Маяк. Рассказ

Стихи: -Х- Валентина ТВОРОГОВА. Письмо. Дождь. Палангские стихи. «Быть матросом чертовски трудно!..» # Александр ЮДАХИН. Боре Камышеву. -Х- Алла АХУНДОВА. «Я верю в предсказанья птиц…». «Если листья — зеленые флаги…» Зимняя сказка. -Х- Сергей ШОПЫРЕВ. Истопница. «Ненастье было этой ночью…» -Х- Леонид ГУБАНОВ. Художник.

Никель КРАСКО. Заочники

Александр АРОНОВ. Сирень. Стихи

Наука и техника

Роберт ВИТОЛНИЕК. Серебристые облака

Тамара ЮЛЬЕВА. В поисках земной крови

К нашей вкладке

Е. КИБРИК. Пользуясь поводом

Сильные духом

«…Это моя жизнь.» Письма и записки Георгия Савченко

Первая книга

Почта «Юности»

Валерий Г. Человек в беде

Заметки и корреспонденции

* Генрих ПОЖИДАЕВ. Письмо с Берингова моря. -Х- А. СТЕПАНЯН. В раскаленной печи. Х- Илья СУСЛОВ. Путешествие в страну «Поэзия».

* Ю. МАКСИМОВ. Интервью с Наташей Ростовой. -Х- Попутного ветра!

•Х- Встречи с читателями

Л. ПЛЕШАКОВ. Последний дом моряка

Спорт

Степан СПАНДАРЯН. «Молодые ветераны»

Шахматы (Под редакцией 6. Васильева)

А. ТИШКОВ. И в шахматах есть композиторы

«Пылесос». (Страницы сатиры и юмора. Под редакцией Арк. Арканова).

* Герман ДРОБИЗ. Строки любзи. Железные нервы. -Х- Б. ПУРГАЛИН. Критика. * Ф. САМОЙЛОВИЧ. Из народных усмешек… -Х- Владимир и Михаил КАШАЕВЫ. Литературные пародии

На стендах «Юности»

Лев КАССИЛЬ. Воображение Нади Рушззой

На обложке — рисунок художника Ю. ПЕТРОВА.

Художественный редактор Технический редактор

Ю. Цишевский. Л. Зябкий а.

Адрес редакции: Москва, Г-69. ул. Воровского. 52. Телефон Д 5-17-83. Рукописи не возвращаются.

A U0686. Иодп. к печ. 1/VI 1964 г. Тираж 1 ООО ООО экз. Изд. № 1100. Заказ № 1146. Формат бумаги 84хЮв'/щ. Бум, л. 3.6Я. Печ. л. 11.89._

Ордена Ленина типография газеты «Правда» имени В. И. Ленина. Москва, А-47, ул. «Правды», 24.

Дорогие друзья!

Вы читаете необычный и вместе с тем традиционный номер «Юности». Он почти целиком сделан руками молодых прозаиков, поэтов, публицистов, художников, впервые выступающих со своим творчеством перед широкой аудиторией — перед вами, юные строители нашего сегодняшнего и завтрашнего дня. Традицией «Юности» уже стали такие номера, познакомившие читателей со многими талантливыми писателями, которые успешно работают сейчас в литературе.

Этот номер посвящен дебютам — и, как мы полагаем, удачным, многообещающим. Его страницы откроются перед вами, словно улицы молодого города, созданного энтузиастами. А творцов его вы знаете, они рядом с вами, бок о бок учатся и работают — на заводах, на полях и в лабораториях, — такие же молодые ребята и девчата, как и вы, влюбленные в свой труд. И пишут они о вас, потому что им интереснее всего поведать о себе, о своих друзьях, о времени, в какое мы живем. Их повести, рассказы, стихи, очерки, рисунки, в чем-то, может быть, и несовершенные, искренне славят героику современности.

Еще вчера мы не знали их имен, завтра же мы узнаем и другие имена. В песню, которую складывает народ, вписываются новые мужественные строки. Наши авторы могли бы сказать о себе словами Сергея Чекмарева: «Сначала я хочу жить, а потом уже писать о жизни, сперва любить, а потом писать про любовь». Они живут полнокровной жизнью великой страны, созидающей будущее, и вот частица этой жизни встает со страниц их произведений.

Этот номер выходит в знаменательную годовщину июньского Пленума ЦК КПСС, поставившего актуальные боевые задачи перед всем идеологическим фронтом нашей борьбы. Партия на этом Пленуме вновь сказала о важной роли своих верных помощников — деятелей литературы и искусства, — чьи произведения должны правдиво отражать жизнь советского народа, разоблачать буржуазную идеологию, утверждать коммунистические идеалы, растить Человека в полном смысле слова.

На призывы родной партии советское искусство и литература отвечают творчеством, которое становится оружием народа — строителя коммунизма. Июньский Пленум ЦК КПСС особо подчеркнул важность воспитания молодой поросли творческой интеллигенции в духе партийности и народности.

Вдохновленные заботой партии, молодые литераторы подхватывают эстафету социалистического реализма. Мы надеемся, что голоса участников этого номера «Юности» вплетутся в общий хор советского искусства.

Итак, слово молодым!

Лев Тимофеев

По окончании Института внешней торговли Лев Тимофеев работал по специальности в портах Новороссийска и Находки. После этого некоторое время преподавал английский язык в одной из школ г. Рязани. В настоящее время готовит первую книгу своих стихов. Ему 27 лет.

Времена года

Еще прогноз на лето не объявлен —

едва скворечники вознесены.

Еще глухим стволам рабочих яблонь

пока лишь снятся яблочные сны.

Еще в селе нерегулярна почта,

еще разлив, еще в овраги льет,

и жадно пьет перед посевом почва,

как добрый конь перед работой пьет.

Но все готово, только ждут погоды —

труби же, солнце, в медную трубу!..

Как уловить великий шаг природы

навстречу ежегодному труду?

Какого ритма подготовить строчку?..

Едва ты зерна в почву опустил —

они уж рвут тугую оболочку

и пробивают земляной настил.

И нет зерна. Но есть листва

и стебель,

живые сети корневых систем;

и лес в тени, на солнцепеке степи,

и белый цвет среди зеленых стен.

И суше день, и дольше гаснет

запад,

и над землею близлежащих сел

густым пластом лежит медвяный

запах

для привлеченья работящих пчел.

Почти полгода мы клянемся маем,

но за программой полевых работ

проходит май, и мы не замечаем

его цветов медлительный уход.

Наметив плод в последнюю неделю

и убедившись, что земля суха,

передает весна свои изделья

на доработку в летние цеха…

Растут плоды, отяжеляя ветви…

Их опускают в солнечный экстракт,

полощет дождь, высушивают

ветры.,

и на удар испытывает град.

И наступает солнечная спелость…

Ах, месяц август, средь твоих садов

все то, что делалось, что говорилось,

пелось, —

все отдавало привкусом плодов.

И я бывал твоих столов застольцем,

разнорабочим был в твоих трудах —

фасованное гранулами солнце

напоминали зерна в бункерах.

Твои плоды руки моей касались,

судьбы касалась женская любовь,

я целовал в уста твоих красавиц

среди еще не скошенных хлебов.

И засыпал легко. Мне снилась жатва:

поля пустели на исходе дня,

их прошивала солнечная дратва

(иль таковой казалась мне стерня)…

В полях и въявь пустынно

становилось,

зато по деревням играли пир,

но шумных праздников природа

сторонилась,

и засыпал ее усталый мир.

Ход осени отчетливо заметен:

еще вчера была жива листва,

но глядь: уже сентябрь пришел

за медью

и обирает сонные леса.

И дождик льет. На время прояснится,

осветит лес, и снова дождик льет.

Тебе ночами давний август снится,

проснувшись утром, —

видишь первый лед.

Мы учимся, полны библиотеки,

идет работа в зимних мастерских.

Но спят леса… Давно замкнулись

реки…

Усни и ты, мой запоздалый стих.

И спи светло, как зимняя природа…

Цари, зима, до будущего года!

Ночной полет

Блуждающей звездой судьба моя

ведома,

и ночь опять выводит нас в разъезды.

Ночная жизнь больших аэродромов

похожа на движение созвездий.

Автомашин внезапные глаза

вдруг появляются на этой звездной

карте

и слепнут. Проходившая гроза

задерживала самолет на старте.

Но вот он начинает свой разбег,

и вдруг в потоке восходящем виснет,

и не спеша, пренебрегая высью,

вперед летит. И смотрит человек,

и различает звезды: вот Стожары,

вот Андромеды легкая гряда…

Как будто бы подводные пожары,

плывут внизу ночные города.

И, вбок скользя и наклоняя крылья,

машина круто входит в виражи…

За ночь,

за взлет,

за все, что ты открыла,

благодарю тебя, скитальческая

жизнь.

Вячеслав Шапошников

Вячеслав Шапошников родился в 1935 году в г. Алатыре Чувашской АССР. Работал на Севере вальщиком леса, трактористом-трелевщиком. Служил в армии. Заканчивает художественное училище в селе Красном, Костромской области, по специальности гравера.

Багульник

Когда мороз

до исступленья лют

и вихри бродят

пьяною оравой,

а по тайге

отходную поют

и корчатся

на лысых взгорьях травы, —

внеси его

в тепло

на полчаса ты,

багульника хрустящий стебелек, —

таежные забродят ароматы,

наполнят в доме

каждый уголок.

Как будто вдруг

к тебе явилось лето.

Закрой глаза,

не думай про мороз…

Так отплатить

за счастье быть согретым

лишь может тот,

кто холод перенес.

Журавль

Помнится:

домой невесть откуда,

Дотемна прошлявшись

средь болот,

Старший брат принес однажды

чудо —

Журавля.

убитого им в лёт.

Бросил он добычу у опечка

И сказал,

устало сев на стул:

«Целый день — осечка за осечкой,

А когда не надо — вот…

пальнул!»

Трогал я запачканные крылья,

Пахнущие ветром и дождем,

И казался выше мне

и шире

Кособокий старенький наш дом.

После мне,

в подушку,

вместо ваты,

Серый пух зашили журавля.

Были сны

тревожны и крылаты

На подушке новой

у меня.

Жили в ней

задебренные глуши.

Был в ней

горн серебряный зашит.

В полночи метельные я слушал,

Как в затонах стонут камыши…

По утрам,

когда у изголовья

Расцветали зори на стене,

Виделись мне дальние становья,

Слышались мне трубы в вышине…

Знакомому мальчишке

Твой дом —

под паровозным дымом.

А перед ним

стена — откос,

с мельканием неуследимым,

с чугунным грохотом колес.

Сбежишь с крыльца

и по ступеням

взлетишь без поручней

туда,

где под ноги

косые тени

тебе швыряют поезда.

Здесь,

в мире копоти и шлака,

как зайчик солнечный белес,

ты рано разобрался в тактах

походкой музыки колес.

И вот,

опекой не стесненный,

здесь, у путей,

по целым дням

ты провожаешь эшелоны

к их запредельным рубежам.

И там,

за глыбой сероватой

пакгауза,

едва видна,

встает из синевы щербатой

тобой открытая страна.

Николай Рубцов

*

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

Зато работаю в тралфлоте!

Я помню мол в огне заката,

Когда на несколько минут

В тельняшках флотские ребята

На берег вышли из кают.

Они с родными целовались.

И дул в лицо им мокрый нор;

Суда гудели, надрываясь,

Матросов требуя на борт!

И вот по воле капитана

Опять к неведомой земле

По мощным гребням океана

Мы пробираемся во мгле.

Сидим, обнявшись, словно братья,

Поем о тех, кто нас ласкал,

Кому мерещатся проклятья

Матросов, гибнущих у скал…

И вот опять —

святое дело!

И наш корабль, заботой полн,

Уже не так осиротело

Плывет среди бескрайних волн.

Я, юный сын морских факторий,

Хочу, чтоб вечно шторм звучал,

Чтоб для отважных —

вечно

море,

А для уставших —

свой причал…

*

Я забыл,

Как лошадь запрягают.

И хочу ее

Позапрягать,

Хоть они неопытных

Лягают

И до смерти могут

Залягать!

Мне не страшно.

Мне уже досталось

От коней,

И рыжих и гнедых. —

Знать не знали,

Что такое жалость,

Целясь в зубы прямо

И под «дых»!

Эх! Запряг бы

Я сейчас кобылку

И возил бы сено

Сколько мог!

А потом

Втыкал бы важно вилку

Поросенку

Жареному

В бок…

*

Загородил

Мою дорогу

Обоз. Ступил я на жнивье.

А сам подумал:

Понемногу

Село меняется мое!

Теперь в полях

Везде машины

И не видать худых кобыл,

И только вечный

Дух крушины

Все так же горек и уныл.

Идут, идут

Обозы в город

По всем дорогам без конца, —

Не слышно праздных

Разговоров,

Не видно праздного

Лица!..

Улетели листья

Улетели листья

с тополей —

Повторилась в мире неизбежность…

Не жалей ты листья, не жалей,

А жалей любовь мою и нежность!

Пусть деревья голые стоят,

Не кляни ты шумные метели!

Разве в этом кто-то виноват,

Что с деревьев листья

улетели?

Николай Новиков

Николаю Новикову 33 года. Он окончил Высшее военно-морское училище и командовал торпедным катером. После демобилизации плавал напитаном экспедиционного судна на Черном море. Ныне живет в Крыму, работает в газете, учится заочно на 5-м курсе факультета журналистики МГУ,

Районные клубы

Мне районные клубы

Попадались в пути.

Сквозь их медные трубы

Мне случалось пройти,

Где лихие фокстроты,

И кино, и концерт

Оставались в отчетах,

Как нехитрый процент.

Малый с низкою челкой

(Не последняя роль!)

Ловко семечки щелкал,

Отрывая контроль.

На окошках от шума

Занавески тряслись.

Мы сатиру и юмор

Вызывали на «бис».

Вот, расшаркавшись светски,

Начинал баянист,

И опять занавески

На окошках тряслись.

Замечтавшись о чем-то,

С веткой вербы в руках,

Выходила девчонка

В шелестящих шелках.

На едином дыханье

Робко песню несла.

Разговоры стихали,

Как круги от весла.

Ах ты, Валя Козлова,

Задержись-ка, постой,

Про рябину нам снова,

Про черемуху спой…

И следили мы грустно

Всей притихшей гурьбой,

Как шагало искусство

По тропинке домой.

*

С чемоданом худым

И в плаще, поизмятом дорогой,

Чуть зажмурясь от солнца,

Из метро поднимаешься ты.

«Успокойся, — себе говоришь, —

Ведь сюда очень много

Приезжает народу

С любой широты…»

Вот и дом во дворе.

А каким он казался доминой!

От дождей посеревший забор,

Где играли в войну,

И скамейка с отчаянной надписью

«Коля + Инна».

До сих пор сохранилась она.

Ну и ну!

Мальчуган со значком —

Здесь Гагарин (на наших был

Чкалов).

Деревянная сабля.

В зеленых чернилах щека.

Он в знакомую дверь

Недовольно стучит кулачками.

Так когда-то и ты

Дотянуться не мог до звонка.

…А расспросам конца нет!

Где жил ты, где побыл, где плавал?

Тот же самый мальчонка

Нацепил твой матросский ремень.

И по всей коридорной системе

Шествует слава.

И тебя, как Колумба,

Встречает она в этот день.

Ты вернуться мечтал —

И упорства на это хватило.

Только вырос ты очень:

Не сразу узнали друзья.

Только раньше тебе

Всей вселенной казалась квартира.

Только жить тебе здесь,

Как в игрушечном доме,

нельзя.

Уют

Да здравствует приветливость кают,

Где в сумраке табачном перед

утром,

Сменившись с вахты, чай из кружек

пьют

И черта поминают поминутно.

Как будто лихорадит тонкий борт.

Гуляет шторм с девятибалльным

шиком.

И если есть на свете этот черт,

То он, наверно, за стальной обшивкой.

Согреешься — познаешь, как

продрог.

Стащив обледеневшую канадку,

Выплескивая волу из сапог,

Почувствуешь, что жить и вправду

сладко.

А море все грозится сгоряча,

И душу выворачивает качка.

Великолепна жизнь,

И черен чай,

И крепче спирта добрая подначка!

Надежда Мальцева

Надежда Мальцева — москвичка. Окончила вечернюю школу, работая в многотиражке завода имени Ильича. Ей 19 лет.

Надежда Мальцева

*

Отдайте мне тайны:

Зеленую тайну,

И красную тайну,

И черную тайну.

Зеленую тайну

Весенним листочком

Я вновь посажу

На дрожащую ветку.

И красную тайну,

Как птицу из клетки,

Я выпущу

В мутную проседь рассвета.

А черную тайну,

Как злобного зверя,

Запру на замок я

В глубоком колодце.

Весна

С бантиком юрким, в капоре мятом

Девочка скачет по белым квадратам.

Солнцу подставив косые морщины,

В сквере старушка жует апельсины.

В купол сияющий крестится богу;

Кошка мяучит, присев на дорогу.

Кашляет в сторону кто-то

с портфелем,

Шаг свой чеканит воин в шинели.

В дымке зеленой, как в паутине,

Ветер стрекочет по веточкам синим.

На руку сел красноватый жучок.

Сонно и ласково кличет смычок

Прямо в окне, где живет мой

Скрипач

Звонко в асфальт ударяется мяч.

Где-то в далеком всё это было —

И приходило и уходило.

Только девчонка в капоре мятом

Всё еще скачет по белым квадратам.

Телефону

Я ли тебя

Каждый день не ласкаю?

В черную трубку

Сердцем дышу,

Пальцами

Голос родной обнимаю,

Так,

Словно душу в ладошках держу.

Я ль не бегу к тебе,

Как мальчишка,

Лишь в коридоре

Раздастся звон?

Что же молчишь ты,

Что же молчишь ты,

Маленький, черный, злой

Телефон?

*

Не тронь,

Ты мнешь мои цветы!..

Не тронь,

Ведь это был не ты!

Я не могу остановить

Глаза свои,

Часы твои…

Молю, не тронь!

Там, в лепестках.

Мой дух живет —

Он хрупок так…

Не тронь,

Сломаешь ты его!

Там,

в сердцевинке, —

Легкий вздох…

Не тронь!

С тобой день ото дня

К земле

Пригнется стебелек…

Не тронь меня!

Не тронь цветок!

*

Люди проходят передо мной.

Здравствуй! — Прощай.

Кто-то хороший, кто-то плохой.

Здравствуй! — Прощай!

Все, как один, для меня близки.

Здравствуй! — Прощай!

Все, как один, от меня далеки.

Здравствуй! — Прощай!

Мимо проходят и говорят:

Здравствуй! — Прощай!

Кто-то из них вернется назад?

— Здравствуй!..

Повесть

Геннадий Бокарев

Геннадий Бокарев родился в денабре 1934 года на Урале. По окончании средней школы служил в Советской Армии. После армии работал на заводе, сначала рабочим, потом техником. Сейчас Бокарев — инженер «Уралмаша».

Печатается впервые.

МЫ

1

Я сижу, бросив отяжелевшие руки вдоль канатов и вытянув ноги. Я устал. Я очень устал. Мне хочется встать и уйти с ринга. Мне хочется под душ: тогда не будет так жарко и воздух не будет таким упругим. Но я знаю: через несколько секунд меня позовет гонг, и я встану. Я встану и подниму перчатки, потому что впереди третий раунд. Гонг. Я иду.

Противник бросается ко мне. Я делаю шаг в сторону — он проносится мимо, — и, мягко развернувшись на носках, я длинно бью справа. Попал! Теперь загнать в угол и бить, бить, бить!

Но я не успеваю. Противник, прикрываясь плечом, поворачивается ко мне. Я снова вижу смутный треугольник его лица, а на лице — только глаза, настороженные и какие-то ищущие.

Он атакует. Я ловлю его левый прямой правой ладонью и пытаюсь уйти, но он догоняет меня. Ослепляющий удар в подбородок, ком тупой боли в правом боку… Я перекрываюсь локтями и перчатками и тоже бью — коротко и зло.

Мне плохо. Мне совсем плохо. Противник «задавил» меня в ближнем бою. Я проигрываю. Нужна атака. Одна хорошая, смелая атака — и там посмотрим!

Противник на мгновение отпускает меня. Тогда иду я. Он предупреждающе поднимает перчатки, но я все-таки иду.

Больше я ничего не помню.

В нос ударяет что-то острое, неприятное. Я открываю глаза. Прямо передо мной — полное лицо с ярким пятном рта. Я знаю это лицо. Оно всегда рядом с тем, кому плохо. Сегодня оно рядом со мной, — значит, это был нокаут…

Постепенно ко мне возвращаются звуки. Я слышу добродушное:

— Отдохнете месяц-другой, и все будет в порядке!

Я пристально вглядываюсь в это мягкое, улыбающееся лицо. Я пытаюсь понять, почему вдруг я должен буду отдыхать да еще месяц-другой. А лицо отодвигается, и я вижу, как высокая фигура в белом удаляется, неся в руке маленький чемоданчик с красным крестиком на крышке. Бесшумно затворяется дверь. В комнате остается только резкий запах нашатыря. И я. И еще кто-то. Этот «кто-то» поддерживает мою гудящую голову.

Я поднимаю глаза. Это Ленька. Мой противник. Он улыбается.

— Как дела?

Я не отвечаю и пытаюсь встать. Ноги противно дрожат, и мне приходится опереться на горячую Ленькину руку.

— Дуешься? — тихо спрашивает Ленька.

Я не отвечаю. Я злюсь. Я злюсь и ничего не могу с собой поделать.

— Зря! — говорит Ленька. — Зря полез в ближний! Ведь ты же выиграл два раунда! Надо было просто тянуть время — и бой был бы твоим!

Я молчу. Я и сам знаю, что бой можно было выиграть. Но я знаю еще и то, что Ленька никогда бы не стал тянуть время. Он дрался бы до конца.

2

Мы идем по улице и молчим. Я чувствую: нужно сказать что-нибудь или ткнуть Леньку кулаком в бок. Тогда Ленька сразу улыбнется, и нам обоим станет легко и просто. Но я не могу.

А низкое солнце бьет прямо в глаза, и косые тени деревьев ложатся нам под ноги. Устало прихрамывая на стрелках, ползут полупустые трамваи.

Ленька, потянув меня за рукав, сворачивает направо. Я не сопротивляюсь. Мне сейчас очень не хочется быть одному…

Возле Ленькиного дома — кучка парней. Они смотрят на нас и перешептываются.

— Вон тот, длинный, ох, и здорово дерется! — доносится до меня, и я краснею.

Мы подходим к парням.

— Привет! — кивает Ленька.

Парни отвечают хором и почтительно пропускают нас.

— Как сегодня? — спрашивает кто-то. Ленька неопределенно хмыкает.

— Выиграл. Нокаутом. У меня, — отвечаю я, стараясь не опускать глаз, и слышу восхищенное:

— Молоток!

Нам открывает Полина Викторовна, Ленькина мама. Критически оглядев нас, она улыбается.

— Ну, Кирибеевичи, марш обедать! А это, — она показывает на Ленькин синяк, — можно было заработать и возле пивной. Незачем было два года подряд пихать кулаками во всякие там мешки и груши…

Она не спрашивает, кто победил. Она знает и так. И она рада — я вижу это по ее глазам.

Мы сидим за маленьким кухонным столом и уплетаем котлеты. Полина Викторовна продолжает так же иронически:

— Вы знаете, Боря, — это она ко мне, — мой милый сын собирается выкинуть очередной фортель…

— Мама! — негодующе произносит Ленька и кладет силку.

— Он, видите ли, пожелал совершить вояж в одну из зарубежных стран…

— Мама!!

— Ешь. Котлеты стынут. И уж позволь мне открыть твою страшную тайну…

Тайны на самом деле нет. Я знаю, о чем хочет рассказать мне Полина Викторовна. Знаю потому, что мы с Ленькой решили уехать вместе. Еще в прошлом году. Это получилось совсем неожиданно.

Ленькин отец работал на нашем заводе. Директором. А потом он получил новое назначение и уехал. В Индию. Вместе с ним уехали трое парней с нашего завода. Все трое — бульдозеристы. И мы с Ленькой подумали тогда: если могут они, то почему не можем мы? И решили: можем!

— Монтигомо в новом издании! Он полагает, что краденого пистолета и мешка с сухарями ему вполне достаточно, чтобы защитить и осчастливить Кубу, Думаю все же, что лопата там нужнее.

Все правильно: мы решили уехать именно на Кубу. Но мы не возьмем с собой ни краденых пистолетов, ни мешков с сухарями. Мы возьмем с собой только права бульдозеристов. Как те трое, из транспортного. Правда, мы еще не бульдозеристы пока. Мы токари. Но через месяц мы кончаем курсы дизелистов при ДОСААФе и получаем права. Это будут права трактористов, но ведь это уже больше половины дела. Бульдозер мы одолеем еще быстрее, а потом…

А потом будет Куба!

Мы, наверно, не стали бы связываться с тракторами и курсами, если бы не было Кубы. Но Куба есть. А раз она есть, мы должны быть там.

Полина Викторовна, посмотрев на меня, вздыхает:

— Кажется, я ошиблась адресом… Вы тоже хотите на Кубу, Боря?

Я изображаю улыбку и давлюсь котлетой.

— Ну? — говорит Ленька, когда мы остаемся одни.

— Давай! — говорю я.

На столе появляется кучка чистых листов бумаги и один грязный. Потом — карандаши и линейка. Мы упираемся взглядами в грязный лист. На нем — десяток эскизов, понятных только нам с Ленькой. Мы набросали их вчера после смены. И вот почему.

Детали, которые обрабатывает наш участок, совсем как будто простые. Но на них уходит страшно много времени, потому что на каждую нужно не меньше двух переналадок. И скорость. Уже целую неделю нас тошнит от ленивых оборотов шпинделя и от ровного, какого-то сытого гудения станков. А увеличить скорость нельзя: на этом сплаве садятся даже быстрорезы. Мы едва-едва натягиваем норму, и от этого нам тоже становится не по себе. Ведь это, наверно, плохо, когда человек всю жизнь делает только норму.

Мы сидим и молча грызем карандаши. Вдруг Ленька хватает чистый лист и выводит на нем загогулину. Рядом — вторую.

— Так? — спрашивает он и подвигает листок мне.

Теперь я понимаю, что эти немыслимые загогулины должны обозначать резцы, и молча ставлю на листе жирный крест.

— Почему? — удивляется Ленька.

— Потому что сядут, — говорю я. — Угол не тот.

И рисую рядом с крестом чертика без рогов, но зато с двумя хвостами. Обязательно с двумя, потому что резцов в нашем приспособлении должно быть два. Или даже три. И я пририсовываю чертику третий, самый длинный хвост.

— Значит, на сколько? — спрашивает Ленька.

— Значит, почти на два квартала. Если без приспособления.

— Или?

— Или всего на месяц. Если выйдет.

— Надо, чтобы вышло…

Мы сидим и молча грызем карандаши, а в окно мягко стучится город.

3

Солнце над крышами и на влажной спине мостовой. Всюду солнце, хотя еще только семь часов. На улицах пусто, но у проходной уже очередь. Она очень маленькая пока, и я скоро выхожу на заводской двор. Там тоже солнце и зеленые тени.

Я толкаю гофрированную дверь механического, шагаю через высокий — почти до колен — порог и быстро иду вдоль бесконечного ряда станков. Выстроившись в колонну по четыре, дремлют грузные полуавтоматы. Только у входа в четвертый пролет они почтительно расступаются: смутной горой металла там высится громадный карусельный. Словно мамонт в овечьем стаде.

Я люблю приходить в цех пораньше. Все темно и немножко таинственно тогда. И верится почему-то, что в тихих закоулках цеха живут маленькие, смешные и очень деловитые гномы. Гномы XX века. В спецовках и с ключами в руках. Если остановиться на минуту и прислушаться, можно очень ясно услышать тихое постукивание и частое, прерывистое дыхание: это гномы обходят участки перед сдачей ночной смены.

Гномы жили в старых сказках и в кино о Белоснежке. Пусть это и смешно, только мне хочется, чтобы они жили и в нашем цехе…

Я прохожу в самый конец последнего, четвертого пролета, сворачиваю направо, открываю еще одну дверь и попадаю в маленькую квадратную комнату, заставленную станками. Это наш участок. Мелкосерийный.

Мне нравится работа мелкосерийщика. Заработок, правда, ниже, чем на потоке, зато интереснее. Очень часто меняют детали, и приходится привыкать к каждой. И есть возможность подумать, как, например, сейчас.

Я подхожу к своему станку, достаю из кармана эскизы и раскладываю их на тумбочке. Надо как следует присмотреться к деталям и еще раз подумать. И я думаю.

— Здоров!

Две тяжеленные ручищи опускаются мне на плечи. Я, не оборачиваясь, киваю. Я знаю, кто это. Это Кочкин и Мащенко, «братья-разбойники». Они совсем не братья на самом деле. Их зовут так потому, что никто и никогда не видел Кочкина без Мащенко и наоборот.

Две скуластые чубатые головы свешиваются над эскизами. Пять минут усиленного сопения, и:

— Бачишь?

— Бачу.

— А?..

— Эге ж!

Они поняли друг друга, и я понял их. Поэтому я заявляю:

— Посмотрим!

— Побачим! — в голос отвечают они и вразвалку — бывшие морячки — топают к своим станкам. Тотчас же в их руках появляются белые тряпочки: «братьяразбойники» начинают «драить медяшку», а попросту — протирать и без того сияющие станки.

— Привет, работяги!

На участке появляется Тютя, он же Сашка Лямин. Его никто не зовет Сашкой, а тем более Ляминым. Его все зовут Тютей и, по-моему, правильно делают.

А Тютя, мимоходом заглянув в мои бумажки, презрительно сплевывает и говорит пришепетывая:

— Тарлям-барлям-барлюшечки? Ну-ну!

Я не отвечаю. Я вообще стараюсь не разговаривать с Тютей, потому что не люблю его. Не люблю его шикарную походочку и шепелявый говорок. Тютя почему-то уверен, что именно так говорят одесситы. Он никогда не был в Одессе, но всегда называет ее Одесса-мама. И это мне тоже не нравится.

А Тютя вдруг заявляет:

— Бабу бы тебе, студент, ядреную да водочки с полкило — куда б те твои бумажки девались!

С меня хватит. Сейчас я обернусь и скажу Тюте что-нибудь интересное. Но я не успеваю.

— Эй ты! Мыслитель! — раздается сзади. — Чего растопырился? Проходи!

Я сразу узнаю голос Фобоса. Он стоит за спиной Тюти, воинственно вытянув нос. Тютя, оглянувшись на него, ухмыляется.

— Не шуми, Фома. Я тут, понимаешь, пацана воспитываю. По-нашему, по-рабочему.

— Пошел, пошел! — говорит Фобос, худым плечом отодвигая Гютю. — Видали мы таких…

Тихо на участке. «Братья-разбойники» топчутся вокруг станков, все еще помахивая тряпочками, Тютя копается в тумбочке, Фобос роется в ящике с заготовками, а я думаю. И очень жду Леньку.

Нашей бригаде нет еще и двух месяцев от роду, и мне пока все здесь кажется чужим. Особенно ребята. Нас перевели на мелкую серию из разных цехов и разных участков. Мы встречаемся в восемь утра и расходимся в четыре. И никто из нас не знает, куда уходят после работы другие.

Наконец появляется Ленька. Он сразу бросается ко мне.

— Ну как?

— Все так же…

— А почему?

Я объясняю. К нам подходят Кочкин и Мащенко. Слушают, старательно разглядывая эскизы. Фобос тоже, наверно, слушает, потому что заготовки начинают греметь тише. Только Тютя, кинув в рот папиросу, отворачивается и уходит.

Но каждую пятницу.

Лишь солнце закатится.

Кого-то жуют под бананом!..

Это Ромка. Он появляется неожиданно, таща за собой очередную нелепую песенку. Мне никогда не удается сосчитать, сколько их у него, таких вот бродячих песенок. Он поет их всегда: за станком и в трамваях, на улице и в столовой. Но особенно он расходится, если в руки ему попадает гитара. Тогда песенки, смешные и глупые, цепляются одна за другую.

Ромка знает и хорошие песни, но почему-то редко поет их.

И вообще он парень со странностями. Он пришел на наш участок позднее всех, только месяц назад. В первый же день он удивил нас, выдав почти полторы нормы. А на второй удивил еще больше: на том же станке и на той же детали не натянул и половины.

Так и пошло. Ромка пел, свистел, мусолил какие-то книжки с мудреными латинскими названиями, надолго исчезал из цеха — в общем, волынил. Потом, словно сбесившись, мертвой хваткой вцеплялся в станок и не отходил от него ни на минуту. В эти дни он работал прямо-таки истерически и снова взвинчивал выработку до полутора норм. А назавтра опять слышались его песни и звучные, непонятные фразы.

— Бонжур! — поет Ромка, делая всем нам ручкой. Мы отвечаем, а он, ласково похлопав по задней бабке своего станка, мурлычет:

— Доброе утро, крошка!

Сунув нос в наши эскизы, тут же заявляет:

— Мудрено! И, я бы сказал, ни к чему. Суета сует и всяческая суета. — И, глянув на часы: — Ну что же, коллеги? Начнем создавать материальную базу коммунизма?

Заглушая звонок, мягко взвывают моторы: включаются Кочкин и Мащенко. Следом — Фобос. За ним — я и Ленька. Ромка возится с наладкой станка. Тюти все еще нет.

А гул становится все плотнее, и скоро ему уже будет тесно в громадной коробке цеха.

4

Я не очень люблю свой дом. Наверно, потому, что почти всегда живу один. Отчим часто уезжает в командировки, а когда возвращается, дни и ночи торчит на работе.

Маму я плохо помню. Она умерла через год после того, как мы переехали к отчиму. Мне было тогда семь лет. И вот уже двенадцать я живу у отчима.

Я спросил его как-то, почему он не женится второй раз. Если из-за меня, то я ведь могу перебраться и в общежитие. Он ответил коротко:

— Почему не женюсь? Полюбишь — поймешь. А уезжать не смей. Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Он всегда говорит коротко и ни о чем меня не расспрашивает.

Уезжая, он оставляет мне деньги. Я не беру их, но он все равно оставляет. Каждый месяц. Там, в верхнем ящике письменного стола, накопилась, наверно, уже не одна сотня. Я не беру эти деньги не потому, что мне неприятно. Просто мне хватает своих.

Сегодня я очень спешу. Я знаю, что сегодня у отчима кончается командировка и что к вечеру он должен быть дома. Мне хочется домой, когда он дома. В эти дни я реже бываю у Леньки и раньше ухожу от него.

Я молнией взлетаю к себе, на четвертый, и подбегаю к двери. Я не лезу r карман за ключами. Я не хочу открывать дверь. Я хочу, чтобы мне открыли ее, и поэтому изо всех сил давлю на кнопку звонка.

Тихо.

Я еще раз давлю на кнопку и долго не отпускаю ее. Где-то гам, в пустой квартире, хрипит и захлебывается звонок.

Постояв немного перед закрытой дверью, я поворачиваюсь и начинаю медленно спускаться. На площадке между вторым и первым этажом останавливаюсь и лезу в наш почтовый ящик.

Так и есть. Телеграмма. Он задерживается еще на два месяца.

Забыв прикрыть дверцу ящика, я выхожу на улицу. Стою и смотрю в землю. Потом ухожу. Ухожу к Леньке.

5

Мы идем по улице и смеемся. И смотрим по сторонам. Это очень интересно — смотреть по сторонам, когда кругом город и люди. Большой город и много людей.

Я люблю, я очень люблю наш город. Он, говорят, мало похож на Ленинград или Киев, но — честное слово! — я не променял бы его ни на какой другой.

Здесь часто пять этажей стоят рядом с вросшими в землю избушками, и засыпанная шлаком дорога тянется вдоль строгих квадратов бетонки. Здесь жарко летом, холодно зимой и всегда дымно. Здесь даже главная улица перехлестнута четырьмя нитками железнодорожных линий, и над городским прудом висит тяжелый шлейф дыма. Но это наш город, это мой город, и я люблю его.

Я мало ездил и, может быть, поэтому нигде не видел такого строгого зимой и синего летом неба. И улиц таких, как эта…

Мимо нас идут люди. Разные, совсем разные. Мимо нас идут песни. Они тоже разные. И девчонки. Много красивых девчонок. И поэтому мы смотрим по сторонам и улыбаемся.

Нам с Ленькой нравятся девчонки. Конечно, только красивые. Но мы всегда проходим мимо. Во-первых, потому, что нам вполне хватает друг друга, а во-вторых, потому, что у нас просто нет времени. Три раза в неделю — в понедельник, среду и пятницу — мы тренируемся, два раза — во вторник и четверг — ходим на занятия. На курсы. Остается суббота и воскресенье. Но остается еще и много разного. Например, кафе. Наше заводское кафе. Оно открыто по субботам, а сегодня как раз суббота.

Мимо нас идут девчонки. Много девчонок. И поэтому мы смотрим по сторонам и улыбаемся.

Мы подходим к нашему кафе. У магазина напротив — тесная кучка парней. Парни явно навеселе. Они стоят поперек тротуара плечом к плечу и громко смеются. Перед ними — девушка. Очень красивая девушка в очень красивом платье. Она растерянна. А парни смеются.

Девушка сходит с тротуара на мостовую и пытается обойти парней слева, но они снова загораживают ей путь.

Мы прибавляем шагу.

Парни снова смеются. Особенно один, в серой кепке. Он стоит прямо перед девушкой и приплясывает. И быстро говорит ей что-то.

— Эй, кепка! — негромко окликает его Ленька. — Отойди в сторонку. Дай пройти человеку.

Парни не двигаются. Они вскидывают головы и удивленно смотрят на нас. Потом, переглянувшись, суют руки в карманы.

Я ненавижу пьяных. Ленька — тоже. Мы не любим, мы очень не любим драться на улицах, но нам часто приходится драться. И почти всегда с пьяными, потому что они мешают жить трезвым.

Парни не двигаются. Мы идем прямо на них. Они стоят, нагнув головы и щупая нас взглядами. Здоровые парни. «Левой — крайнего, правой — длинного, который рядом…» — думаю я, незаметно подбирая ногу, чтобы бросить удар вместе с последним шагом.

До парней остается всего один шаг — последний, когда они расступаются. Недобро поблескивают их прищуренные глаза.

Ленька берет девушку за локоть, и они проходят вперед. Я чуть задерживаюсь, чтобы прикрыть Леньку с тыла. «Только бы не ударили сзади!» — мечется в голове, но я прохожу, не оглядываясь. За спиной — ни звука.

Мы подходим к двери.

— Спасибо! — говорит девушка.

— Ерунда! — отвечает Ленька.

6

В шкафе шумно и тесно. Навстречу торопится РомEl ка.

— Я Рома! — объявляет он девушке и протягивает руку.

Девушка улыбается. Улыбается просто так. Она совсем не смотрит на Ромку. Она смотрит по сторонам. Как будто ищет кого-то. И она находит.

С эстрады, бросив контрабас, срывается очень худой и очень черный парень. Он пробирается к нам, на ходу сочиняя обиженную мину.

— Феликс! — обрадованно вскрикивает девушка и убегает.

— Я Рома! — жалобно вопит ей вслед Ромка, — А вы?

Девушка даже не оборачивается. Очень красивая девушка в очень красивом платье.

— Нда-с! — говорит Ромка. — Я всю жизнь нравился только одной женщине — моей маме. Но вы-то? Будь у меня ваши кулаки, я бы не потерпел никаких романов с контрабасом!

— Ничего. Мы потерпим, — отвечаю я, стараясь не замечать Ленькиного взгляда. Он очень странно смотрит на эту девушку. Мне еще не приходилось видеть, чтобы он смотрел так на кого-нибудь.

Мы — Ленька, Ромка и я — сидим за столиком. Мы с Ленькой всегда занимаем этот столик, потому что он задвинут в самый угол и сюда влезает только два стула. Но сегодня в кафе пришел Ромка, и мы попробовали поставить третий. Мы попробовали, и у нас получилось. Видимо, когда между двумя стульями никак не влезает третий, нужно только захотеть, чтобы он влез. И он влезет.

В нашем кафе нет ничего, кроме маленьких разноцветных столов и таких же стульев. Столы и стулья стоят вплотную, потому что в нашем кафе танцуют только тогда, когда нет концерта или дискуссии. А у нас почти всегда что-то затевается.

На столе — «Мандариновая» и яблоки. Я беру одно, медленно жую и осматриваюсь. В нашем кафе никогда не бывает ничего спиртного. И вода только «Мандариновая».

Здесь хорошо. Наверно, потому, что тесно. И потому еще, что здесь все свои. Заводские. Мы знаем здесь всех, и нас знают все.

Я помню, сколько было шума из-за этого кафе. Мы дрались за него полгода. А когда нам разрешили наконец занять помещение столовой № 17, мы едва не плюнули на эту затею. В этой якобы столовой были зеленые стены, серые клеенки и мухи. Здесь подавали щи и котлеты с макаронами. В общем, было смешно и тошно. Мы попытались уговорить директора столовой на маленький ремонт, но он отказался наотрез, потому что у него было недовыполнение плана по борщам и компотам. Тогда на столовую, по словам директора, был произведен типично бандитский налет.

За петь минут до закрытия столовой в кабинет директора вошли двое. Один — это был я — встал у двери, второй — это, конечно, был Ленька — молча положил руку на телефонную трубку. Директор, оцепенев от ужаса, сидел в своем вытертом кресле и тихо потел. А за стенами кабинета трещала мебель, что-то падало и грохотало, гремели десятки голосов.

Когда вопли за стеной поутихли, двое неразговорчивых стражей с подозрительной поспешностью исчезли из кабинета. Директор вылетел вслед за ними и схватился за сердце' столовая № 17 перестала существовать. Под ее низким грязноватым потолком не осталось ни одного нарпитовского стола, ни одного ширпотребовского стула. Зато вдоль стен стояли шеренгами веселые парни и девчонки и деловито помахивали кистями. Директору показалось, что он сходит с ума: незваные маляры красили стены разными красками! А у входа уже ревели грузовики, набитые новенькими столами и стульями.

Если бы директор был безнадежным идиотом, нам бы, наверно, не поздоровилось. Но все обошлось: спустя два часа он сидел с нами за столиком, угощал «Мандариновой» и все допытывался, где мы достали такую шикарную мебель.

А мы и не доставали ее. Ее сделали парни из деревообделочного. Мы только заплатили за материал. Да и то половину: вторую оплатил профсоюз.

В плотный шум зала врезается высокий вскрик трубы. Он разом приглушает все звуки и заставляет все головы повернуться к эстраде. За трубой вступает оркестр.

— О-о!.. — закатив глаза, стонет Ромка. — Какой класс!..

— Еще бы! — откликается кто-то с соседнего столика. — Это же политехники! Даром, что студенты…

А я… я во все глаза смотрю на эстраду. Там — девушка. Та самая, в красивом платье. Она подходит к микрофону и начинает петь.

У нее очень приятный голос. Низкий, как у Пьехи. Она и поет, как Пьеха. В той же манере. Я очень люблю слушать Пьеху, но мне. почему-то хочется, чтобы эта, в красивом платье, пела не так. Мне хочется, чтобы она пела по-своему.

Ромке уже не сидится. Он вертится на стуле и толкает нас локтями.

— Поздравляю! — шепчет он. — Вы бесконечно выросли в моих глазах! Одно мне непонятно: где вы откопали такое сокровище?

Я многозначительно приподнимаю брови, а Ленька молчит. Он, кажется, ничего не слышит. И ничего не видит. Он сидит, откинувшись на спинку стула, и не сводит с эстрады глаз.

Девушка спела две песни. Потом еще две — на бис. А когда ее сменил низенький курносый парнишка с громоподобным басом, она спустилась с эстрады и села за ближний столик. Туда тотчас же умчался Ромка, и теперь его белобрысая голова маячит рядом с высокой прической девушки.

Я знаю, что сейчас говорит Ромка. Он говорит сейчас такую ерунду, от которой у психически нормального человека может закружиться голова, но от которой становится весело. И я завидую Ромке. Ленька, по-моему, тоже.

А Ромка встает. Он встает, берет девушку под руку и ведет к нашему столику. Мы вскакиваем.

— Знакомьтесь, — воркует Ромка, — солистка эстрадного оркестра политехнического института Диана Островерхова!

— Ну зачем так официально? — смеется девушка. — Просто Динка…

Мы с Ленькой учтиво кланяемся, и я немедленно запускаю какую-то длинную тираду о пользе музыки. Запутавшись в бесконечных «так как» и «следовательно», я беспомощно умолкаю, а Ромка поет:

— Предупреждаю: бойтесь этого нахального типа с голубыми глазами! Записной сердцеед и к тому же иногда заговаривается. Это у него после второго развода, — доверительно сообщает он, нагибаясь к самому уху Динки.

Динка смеется, а Ромка вытягивает из-под кого-то стул и пытается втиснуть его между нашими. Стул жалобно потрескивает, но влезает, и в нашем углу, где всегда было только двое — я и Ленька, — теперь уже четверо.

На эстраде — заминка. Видимо, готовится какойто большой номер. Но нам — по крайней мере Леньке и мне — уже не до эстрады. Ленька смотрит на Динку, а я — на Леньку. Я еще никогда не видел Леньку таким, как сегодня.

Динка с интересом оглядывается.

— Ну как? — опрашивает Ромка.

— Хорошо, — говорит Динка. — Я слышала, что здесь хорошо, но не думала, что настолько.

— Можно узнать, почему? — что-то уж очень сильно заинтересовывается Ромка.

Динка неуверенно улыбается.

— Ну… все-таки… от завода… Ромка в восторге.

— Вы полагали, конечно, что здесь, под низким, закопченным потолком, за слесарными верстаками сидят этакие разухабистые парни в телогрейках, хлещут самогон пивными кружками и, уронив на мозолистые ладони давно не мытые буйные головы, исполняют «Во саду ли, в огороде»?

Ромка выпаливает это, не переводя дыхания, и протягивает Динке яблоко. Динка смеется.

— Не совсем, но что-то в этом роде…

— Стыдитесь! — патетически восклицает Ромка и тычет себя пальцем в грудь. — Перед вами типичный представитель современной трудовой молодежи. К сведению: пью только коньяк и только тогда, когда есть лимоны. Танцую чарльстон и презираю польку-бабочку. Обожаю Дега, рыдаю, слушая Армстронга, и ношу брюки (Ромка задирает ногу) не шире шестнадцати сантиметров!

— Браво! — смеется Динка и вдруг спрашивает у Леньки: — А вы?

— А он наоборот! — торопится Ромка. — Он употребляет лимоны только тогда, когда есть коньяк…

Они болтают, а мы с Ленькой молчим и улыбаемся. Леньке, по-моему, хорошо сейчас, а значит, и мне тоже. И нам совсем не тесно, хотя наш столик всего на двоих.

Концерт кончился. Ушли артисты. Ушла и Динка. Ее увел все тот же худой и черный. В одной руке он нес контрабас, а другой держал Динку за руку.

Мы, все трое, проводили ее взглядами до дверей.

— Да-а-а… — сказал Ромка. — Мужчина без женщины, что пистолет без курка, говаривал старик Гюго. Он, конечно, имел в виду таких, как эта…

А сейчас нам скучно. Во всяком случае, Леньке и мне. Даже Ромка притих и сидит теперь молча, потягивая «Мандариновую» прямо из горлышка.

В зале гвалт. От стола к столу мечутся взъерошенные фигуры и орут, стараясь перекричать друг друга. Все правильно: идет обсуждение стихов Рождественского и песен Окуджавы. Только наш столик молчит.

— А солдатик?! Бумажный солдатик?! Это сам не философия?! — свирепо орет какой-то парень, подбегая к нам. — Все мы солдатики! Все мы бумажные!

— Брысь! — лениво роняет Ромка и снова принимается за «Мандариновую».

Парня хватают за пиджак и со смехом уволакивают в глубь зала. На эстраде появляется Женька из кузнечно-прессового.

— Полундра-а!.. — приседая, ревет он, и лицо у него сразу становится малиновым. Все замолкают и растерянно смотрят на него. А он говорит спокойно: — Давайте без балагана. Хочешь блеснуть — выходи сюда. Кто первый?

И спрыгивает с эстрады.

Мы знаем, что сейчас будет. Появятся ораторы, и начнется диспут, а точнее, обыкновенная драчка. Это будет злая драчка с непременными остротами и руганью до хрипоты. Мы еще не пропустили ни одной такой. Только вот сегодня нам не до споров.

— Может, пойдем? — спрашивает Ленька. Я встаю. Следом за мной встеет Ромка.

7

На улице душно. Устало поводят широкими плечами и протяжно вздыхают тополя. — Ночь, улица, фонарь, аптека, — меланхолически начинает Ромка. — Бессмысленный и тусклый свет…

— Мировая скорбь? — усмехаюсь я.

— Нет. Это Блок, — скучно острит Ромка. — Но, в общем…

Резкий свист обрывает Ромку. Мы круто оборачиваемся.

Мы видим: из-за угла выскакивают темные фигуры. Мне кажется, что их много, очень много, и у меня холодеет под ложечкой.

Фигуры быстро приближаются. Я узнаю их. Это парни, с которыми мы едва не подрались сегодня. У кафе. Из-за Динки. Но теперь я вижу, что их всего пятеро, и веселею.

Парни бегут. Они уже очень близко, но мы стоим не двигаясь. И вдруг их шаг начинает путаться. Чем ближе парни, тем короче их шаг.

Они останавливаются в метре от нас.

— В чем дело, джентльмены? — спрашивает Ромка.

Парни молчат. Слышно только их угрожающее сопение.

— Сейчас они будут кричать маму… — многозначительно говорит один из них и лезет в карман.

У него длинные руки и тело. На длинной шее круглое лицо. И на лице все кругло: глаза, и уши, даже рот. Очень странное лицо!

— Ты, мужик!

Это круглолицый. Он обращается к Леньке:

— Знаешь меня? Я Ряха.

— Вижу! — усмехается Ленька.

— С тебя причитается. Понял?

— Тебе сейчас выписать или подождешь? — все так же усмехается Ленька.

Ряха, двинув плечом, выдергивает руку из кармана. В руке у него что-то блестит. Наверно, нож. Остальные придвигаются ближе и тоже суют руки в карманы.

— Мальчики! Вас били когда-нибудь? — безмятежно улыбаясь, неожиданно спрашивает Ромка.

Парни ошарашенно молчат.

— Нет? Жаль. Но вы не расстраивайтесь. Сейчас вас будут бить. Вас будут бить ногами по голове. И по животу тоже, — утешает Ромка и вдруг, шагнув вперед, зло рявкает: — Брось нож, скотина!

Ряха отскакивает. Теряются и остальные. Мы с Ленькой удивлены не меньше: вот так Ромка! — но, оценив обстановку, бросаемся вслед за ним.

И — чудо! — парни бегут! Они сразу срываются с места и бегут, не оглядываясь. Ромка вопит что-то им вслед и устрашающе топает ногами. Потом, сунув в рот пальцы, отчаянно свистит. Парни припускаются еще пуще. А когда они исчезают за углом, мы с Ленькой начинаем смеяться. Мы просто задыхаемся от смеха. Мы очень долго смеемся и хлопаем Ромку по плечам. Ромка скромничает:

— С перепугу! Ей-ей, братцы, с перепугу это я! Потом мы идем домой и болтаем о всякой всячине. Нам почему-то страшно весело и даже немного досадно, что мы так рано ушли из кафе.

А на улице — ночь и музыка. Очень хорошо на улице!

8

Сегодня я прихожу на завод раньше обычного: щ мне не терпится прикинуть на месте, чего стоит наша новая идея. Ленькина и моя. Мы наткнулись на нее вчера, и, по-моему, теперь все будет в порядке. То-то удивится вся наша братия, когда мы с Ленькой разложим эти эскизики! Ромка, конечно, постарается не показать вида или отделается каким-нибудь афоризмом тысячелетней давности. «Братья-разбойники» будут долго таращить глаза и только потом начнут хлопать нас по спинам и говорить по очереди: «Вот так клюква!» Фобос… Кто его знает, что скажет Фобос! А Тютя… О Тюте я не думаю. Мне даже думать о нем не хочется.

Одним духом пролетаю я весь цех, врываюсь на наш участок и… натыкаюсь на «братьев-разбойников». Они стоят возле одного из станков и чешут затылки. Увидев меня, начинают поеживаться и пихать друг друга локтями.

— Мы… — гудит Кочкин.

— Это самое… — уточняет Мащенко.

— Приспособление…

— Хотим вот…

И они протягивают мне два замусоленных листика с по-детски неумелыми рисуночками. Но рисуночки эти не на шутку заинтересовывают меня. А через пять минут я убеждаюсь, что «братья-разбойники» явно переплюнули нас с Ленькой.

Я все еще хлопаю глазами, когда из-за двери доносится:

Выкушали водочки стаканчик,

Съели полселедочки вдвоем…

Ну, конечно же, это Ромка! Он открывает дверь и с минуту обалдело смотрит на нас. Потом ухмыляется и расшаркивается.

— Молодым рационализаторам — мое нижайшее!

— Ты знаешь, — кричу я, — эти изверги высидели оригинальную идейку!

— Да ну? — удивляется Ромка. — Прямо так вот и высидели? А мне, дураку, думать пришлось!

Я настораживаюсь.

— Ты хочешь сказать…

— Я ничего не хочу сказать, — перебивает меня Ромка. — Я хочу послушать, что скажешь ты.

И он протягивает мне большой лист миллиметровки. На листе — эскиз.

Мы разглядываем Ромкин чертеж. Теперь уже вчетвером. И, честное слово, тут тоже что-то есть!

Я не успеваю до конца разобраться в этом «чтото», как вдруг над самым моим ухом раздается:

— Пшено!

Это Фобос. На его губах знакомая и успевшая всем надоесть презрительная усмешка.

— Знаешь, что? — говорю я. — Иди-ка погуляй по чистому воздуху! Цветочки понюхай!

— Пшено! — повторяет Фобос и швыряет на тумбочку форматку ватмана.

Я смотрю на нее и лишаюсь языка: на форматке тоже чертеж. Меня почему-то особенно поражает то, что на ней есть даже штамп, а в графе «Нормоконтроль» красуется подпись самого Фобоса.

Ромка вдруг начинает хохотать. Он хватается за живот. Неторопливо, со вкусом расходятся «братьяразбойники». Тогда начинаю смеяться и я.

— В чем дело?

Сквозь слезы я вижу удивленное Ленькино лицо, но никак не могу остановиться. Остальные — тоже.

Проходит немало минут, прежде чем мы, отдышавшись, показываем Леньке чертежи. Ленька, отхохотав свое, берется за эскизы, и мы все начинаем сравнивать их. И тут нам приходится удивиться еще раз: проект Фобоса, как ни крути, самый удачный.

— Ну, я думаю, все ясно? — заключает Ленька. — Попробуем вот это. Ты как? Не возражаешь?

Фобос недовольно ворчит:

— А чего мне возражать? Что я, хуже вас?

Мы не успеваем договорить до конца. Нас разгоняет звонок, и скоро шесть наших станков начинают усердно подпевать общему хору. Седьмой включается чуть позже: Тютя влетает на участок вместе со звонком.

9

Перерыв. Мы только что пообедали и теперь сидим в курилке. Ребята курят, а мы с Ленькой щуримся на солнце. Мы уже почти все обговорили и сейчас пытаемся прикинуть, что нам даст предложение Фобоса. Похоже, скорость можно будет увеличить почти втрое и, раз не придется париться с заменой резцов, выгадать еще пяток минут на каждой детали. И все-таки это не совсем то, чего мы хотели. Тогда я предлагаю.

Мы с Ленькой давно уже заметили, что все детали, которые обрабатывает наш участок, очень похожи по технологии обработки. И это очень здорово, потому что если раньше каждый из нас делал какую-то одну деталь, то теперь можно будет делать каждому одну-две операции на всех деталях. Это еще час с походом на всю бригаду или две-три лишние детали в смену.

Ребята усиленно дымят сигаретами. Соображают. Только Тютя скучающе глядит в сторону. Он, по-моему, совсем не слушал нас, а тем более меня. И не сказал еще ни слова.

— Так что? — спрашивает Ленька.

— Мы.. — начинает Кочкин.

— Того… — поддерживает Мащенко.

— Согласны будто…

— Эх! Один раз живем! Давай! — заявляет Ромка.

— Ладно уж… — снисходительно машет рукой Фобос.

Тютя молчит.

— Ну, а ты? — спрашивает у него Ленька.

Тютя оборачивается. Усмехается, оглядывает всех нас и сплевывает. Потом начинает:

— Гляжу я на вас, второй месяц гляжу и все удивляюсь. Вы что? Хотите флажок заработать? Из красного ситчика и с надписью: «Бригада коммунистического труда»?

— Допустим… — медленно говорит Ленька. — А что?

— На здоровье! А я несогласный!

— Может, объяснишь?

— Так ведь оно вроде бы и так ясно. Задачка на сложение, как во втором классе.

— Ты давай покороче.

— Можно и покороче. Сейчас нам по сотне на нос дают? Дают. Бывает, что и с хвостиком. А вам мало? Видать, мало. Только ведь больше все равно не дадут. Как выстругаете вы по десятку деталек вместо пяти, сейчас нормировщик прибежит, секундомерчиком своим — чик-чик! — и порубают нам расценочки под самый корешок! Тогда и запрыгаете. За ту же сотню так вкалывать будете, что не до курева станет! Так-то вот, братишечки. Молодые вы еще, зеленые. А производительность — ее тоже с головой повышать надо!

Тютя умолкает и с торжеством оглядывает нас. Он старший и дольше всех работает на нашем заводе. Он здорово умеет работать, но никогда не работает в полную силу. И теперь я понимаю, почему.

Мы молчим. Я смотрю на ребят и жду. Я вижу, как, яростно дернув плечом, отворачивается от Тюти Фобос, вижу, как тяжело задумываются «братьяразбойники». На Леньку я не смотрю. Я и без того знаю, что он думает.

— Принцип материальной заинтересованности! — непонятно чему улыбается Ромка и добавляет: — Suum cuique!

Я не знаю, что такое Suum cuique но, по-моему, он не одобряет Тютю. Может быть, я и ошибаюсь, потому что плохо знаю Ромку, но мне хочется, чтобы это было так.

«Братья-разбойники» совещаются.

— Э-э? — говорит Кочкин.

— Хм! — сомневается Мащенко.

— Плевать! — вдруг разражается Кочкин. — Меньше сотни все равно не заработаем, а что вкалывать придется на всю катушку, так на то мы и работяги!

Он вытирает сразу вспотевший лоб и облегченно вздыхает.

— Все, что ли? — улыбается Ленька.

Мы начинаем шумно двигаться и пересмеиваться.

— Минутку, начальник! — снова подает голос Тютя. — Не выйдет!

Снова молчание. Тяжелое и короткое. Первым взрывается Фобос.

— Да что вы с ним цацкаетесь?! — сотрясаясь, орет он. — Гнать его в шею, и весь разговор!

Ромка опять непонятно улыбается, а нам с Ленькой совсем не до смеха. Мне очень хочется взять Тютю за шиворот, а Леньке — проделать все остальное.

Тютя медленно встает. Усмехается.

— Гоните, значит? Мы молчим.

— Ну-ну!

И он уходит. Уходит своей вихляющей походочкой, оставляя после себя молчание. Но мы молчим недолго.

— Попутный ветер! — заключает Ромка, и мы начинаем обдумывать, как и где можно сделать приспособление Фобоса.

10

Такси нарасхват сегодня. Но нам все-таки посчастливилось поймать старенькую машину, и теперь мы путаемся в мешанине из автобусов, велосипедов и мотороллеров где-то у самого выезда на загородное шоссе.

Впереди как будто пробка. Так и есть: радиатор нашей машины упирается в широкий зад автобуса, а справа и слева тотчас же втискиваются дрожащие тела «Волг».

Нас трое: Ленька, Ромка и я. Мы с Ленькой сидим сзади и злимся: мимо нас, тяжело переваливаясь через глубокий кювет, проползают мотоциклы и мотороллеры. Они выбираются «а узенькую тропинку и уходят вперед. Они будут на месте — на озере Лесном — раньше нас. И если мы проторчим здесь еще минут десять, на лодочной пристани не останется ни одной лодки.

1 Каждому свое.

А Ромка болтает. Он смотрит по сторонам и болтает. По-моему, болтать для Ромки так же естественно, как для Леньки молчать.

— Батюшки-светы! Народищу-то! Что твоя демонстрация! И чего людям не спится? Один, понимаешь, и день-то в неделе, когда поспать можно, так ведь нет же! Взбодрились чуть свет, и я с ними!

Сзади на нас надвигается грузная туша трехтонного «ЗИЛа». Цепляясь колесами за самый край кювета и отчаянно сигналя, медленно пробирается он мимо испуганно голосящих «Волг». В кузове «ЗИЛа» — девушки. Много девушек. Они сидят, обняв друг друга за плечи, и поют.

— Внимание! — оживляется Ромка. — Справа по борту — симпатичный грузовичок с тремя тоннами модных причесок и таких же песенок.

И, покосившись на нас, добавляет:

— А у нас ни полфунтика. И все из-за вас, праведники чертовы!

Мы смеемся, а Ромка, высунувшись в окно, кричит:

— Бабоньки! Переходите к нам! Потеснимся! Три места в порядке живой очереди! Просьба к желающим <не устраивать паники!

Паники нет. Желающих — тоже. Девушки смотрят на Ромку сверху вниз и поют. И кричат что-то. Наверно, смеются. А Ромка, высунувшись из окна до половины, смотрит им вслед.

Все правильно. Им, этим девчонкам, весело и без нас. Как и нам без них. По крайней мере мне и Леньке.

11

— Пожалуйте бриться! — сокрушенно роняет Ромка, глядя на густую толпу у лодочной пристани.

Мы, конечно, опоздали и теперь наверняка останемся без лодки.

А солнце уже высоко, и на берегу становится тесно. Крякают и стонут волейбольные мячи, и вылезшие из кустов радиомашины железными голосами уговаривают отдыхающих не нырять вниз головой.

— Что будем делать? — уныло спрашивает Ромка.

Мы пожимаем плечами. Было бы, конечно, гораздо лучше, если бы нам удалось достать лодку. Мы бы отправились тогда на наш остров. Но на худой конец можно устроиться и здесь.

— Пойдем, — говорю я. — Вон там, кажется, еще не очень…

Но Ромка не двигается. Ромка делает стойку.

— Минуточку1 — бормочет он. — Минуточку… И вдруг бросается в толчею у лодочных касс.

— Будет лодка! — улыбается Ленька. Я тоже так думаю.

Мы с Ленькой отходим в сторону и садимся на горячий песок. Но почти сразу же вскакиваем: из толпы выбирается Ромка, а вместе с ним девушка. Та, красивая, что пела тогда в кафе. Динка. Она смотрит на нас и улыбается.

— На колени! — командует Ромка, потрясая квитанцией на лодку.

— Не надо на колени, — говорит Динка. — Мне повезло не меньше, чем вам…

— Это еще вопрос! — торопится Ромка. — И вопрос сложный. Давайте так: сейчас я быстренько подтащу сюда наш ковчег, мы погрузимся в него и уж тогда займемся выяснением, кому повезло и почему именно. Думаю, к вечеру выясним.

— Спасибо! — говорит Динка. — Но я же не одна…

— Чудненько! — снова тарахтит Ромка. — Чем больше, тем лучше!

— Не всегда, — улыбается Динка. — Нас — восемь…

— восемь?! Динка смеется.

— Не пугайтесь. У нас есть катер. У него закапризничал мотор, и я встала в очередь за лодкой. На всякий случай. А теперь все в порядке. Так что если бы не вы, мне пришлось бы сдать лодку…

Динка говорит и улыбается, а Ромкино лицо мрачнеет. Наши, наверно, тоже, потому что Динка вдруг замолкает и смотрит сначала на Леньку, потом на меня и Ромку.

— Может, не надо катера? — говорит Ромка. — Может, лучше на веслах? Ближе к природе, знаете ли…

Динка молчит. Мы с Ленькой смотрим на нее и ждем.

— Спасибо, — говорит она, — но я не могу. Я же с ними…

Она говорит это как-то так, что мне хочется еще раз предложить ей остаться, но Пенька спрашивает:

— А паспорт?

— Пустяки! — снова улыбается Динка. — Занесете как-нибудь. В нем же есть адрес.

И уходит. Уходит, не оглядываясь.

— Ну, конечно! — бурчит Ромка. — Там же гусародиночка с мотором! Чтоб у него все поршни позаклинивало!

— Переживем! — говорю я. — Лодка у нас все-таки осталась.

Ленька молчит. По-моему, он был бы рад остаться без лодки. Но с Динкой.

12

— А знаете? — говорит Ромка. — Кто-то из нас троих, наверно, очень счастливый. И сдается мне, что этот «кто-то» не я… Мы с Ленькой лежим на траве и ковыряем ложками в консервной банке, а Ромка стоит в трех шагах от нас и смотрит поверх кустов куда-то.

Мы высадились на наш остров полчаса назад и теперь завтракаем. Рядом лениво ворочается озеро, и серые валуны купают в нем свои зеленые бороды.

— Эй, ты! Философ! — говорю я. — Торопись! Или мы не оставим тебе даже соли…

— Ничтожные, жалкие люди! — возглашает Ромка. — Ваш удел — чревоугодие!

— Смотри, — говорю я, — тебе жить!

— Я спер у вас полметра колбасы, — утешает меня Ромка, — так что теперь могу философствовать, пока она не кончится.

Он все еще стоит спиной к нам и смотрит куда-то. И продолжает, усиленно жуя:

— Кто-то сказал, что миром правит случай. Но что такое в конце концов случай, как не точка пересечения необходимостей?

Ромкина болтовня становится подозрительной. Я бросаю ложку, подхожу к нему и только теперь понимаю смысл его разглагольствований: к острову приближается маленький белый катер. На носу катера стоит какой-то длинноногий парень, а рядом с ним стоит Динка.

— Будь я проклят, если сегодня в нашей лодке не станет на одного человека больше! — патетически восклицает Ромка.

— Тебе нужны адъютанты? — спрашиваю я. Ромка, покосившись на меня, потом на Леньку, хитро прищуривается.

— Я рискую быть проклятым… В нашей лодке может остаться трое — без одного из вас… Но вы ведь не будете хватать друг друга за горло и выдавливать большими пальцами глаза? Это было бы очень неэстетично!

— Болтун! — тихо говорю я.

А катер уже у берега. Динка прыгает в воду, и тысячи маленьких солнц опускаются ей на плечи.

— Хочешь фокус? — спросил Ромка у Леньки, когда мы вернулись к нему.

— Я хочу спать, — сказал Ленька.

— А фокус хочешь? Хороший, первоклассный фокус. Такого ни в одном цирке не увидишь. Даже у Кио.

— Ну давай, — сказал Ленька.

— Закрой глаза! — потребовал Ромка. — И пожелай невозможного. Например, выигрыш в лотерею или что-нибудь еще поредкостнее. Только нужно очень сильно пожелать! Изо всех сил! И не открывать глаз, пока я не скажу!

Ленька закрыл глаза. Помолчал и сказал:

— Есть…

И Ромка убежал.

Теперь Ленька лежит на спине и честно жмурится, а я сижу рядом, смотрю на него и жду Ромку. Я знаю, что он придет с Динкой. И мне почему-то грустно немного.

Мы с Ленькой всегда были вместе. И нам вполне хватало друг друга. Нам не нужен был больше никто. И я думал, что так будет всегда. Но, похоже, я ошибался. Ведь я знаю, что загадал Ленька. Он, конечно, уверен, что его желание не исполнится, но ведь он все-таки загадал…

А может быть, мне грустно совсем не поэтому? Может быть, мне просто хочется лечь рядом с Ленькой, тоже закрыть глаза и ждать? Думать, что ждешь впустую, как думает сейчас Ленька, но ждать?

Ленька лежит на спине и честно жмурится. Я сижу рядом, смотрю на него и жду Ромку. Я знаю: он придет сейчас, и мне снова станет весело. Я забуду о том, что думал, когда ждал его. Но ведь я все-таки думал…

Вот и Ромка. Он появляется так неожиданно, и у него такая плутоватая рожа, что я сразу понимаю: Динка рядом. И забываю обо всем.

А Ромка вещает:

— Желаемое, исполнись! И раздвигает кусты.

Ленька открывает глаза. В лицо ему бьет солнце, и он щурится, улыбаясь. Потом вздрагивает и рывком садится: он видит Динку.

Ромка повизгивает от восторга, я смеюсь тоже, а Динка совсем не смеется. Она смотрит на Леньку и краснеет. Потом отворачивается.

Ромка докладывает:

— Похищение сабинянок. Моторизованные гусары топтались вокруг своего миноносца и хором пели «Дубинушку». Теперь пусть поют Лазаря…

Ленька стоит на коленях и ковыряется в пустом рюкзаке. Очень старательно ковыряется и не поднимает глаз.

— Так что? — продолжает Ромка. — Отчаливаем?

— Давай! — говорю я и сталкиваю лодку на воду.

— Прошу! — воркует Ромка и протягивает Динке руку.

— Не знаю… — смеется Динка и смотрит на Леньку. Ленька молчит. Он все еще ковыряется в рюкзаке, хотя, по-моему, слушает очень внимательно.

Я, покосившись на него, обоими глазами моргаю Ромке, и Ромка делает второй заход.

— Решайтесь! Всего один шаг, и вам будет весело, как в комнате смеха. Фирма гарантирует!

— Ну, если так, — смеется Динка, — тогда рискнем!

И она перешагивает через борт лодки.

Я вижу, как по Ромкиному лицу расплывается широченная улыбка, и сам улыбаюсь тоже. На Леньку я не смотрю. По-моему, есть минуты, когда не надо смотреть на человека. Даже если этот человек — твой друг.

13

Лодка качается, и качается над ней синее-синее небо. Я сижу на корме рядом с Ленькой и Динкой, а Ромка лежит на носу, подсунув под голову ковшик и свесив ноги за борт. И болтает без передышки:

— Моя бедная любимая мама очень хотела, чтобы ее выдающийся сын пошел в артисты. В народные или в крайнем случае в заслуженные. Как Шуров и Рыкунин, Рудаков и Нечаев и трио Лос Панчос. Но ей крупно не повезло. Сын повесил подаренную мамой гитару на крепкий гвоздик и самым непочтительным образом наплевал на всемирную славу.

— И что же мама? — смеется Динка.

— Ничего, — дрыгая ногами, ответствует Ромка. — Мама поняла, что куплетиста-эстрадника из меня не получится, и согласилась на токаря средней руки.

— Хорошая мама! — говорит Динка и перестает улыбаться.

— Между прочим, я очень похож на свою маму, — доверительно сообщает Ромка и без всякого перехода спрашивает: — А вы давно поете?

— Давно, — помолчав, говорит Динка.

— Так сказать, в свободное от лекций время?

— Нет! — усмехается Динка. — Я хожу на лекции в свободное от пения время.

— А это обязательно?

— Что? — не понимает Динка. — Петь?

— Нет, — смеется Ромка. — Учиться.

Динка пожимает плечами.

— По крайней мере так думает моя мама.

— А вы?

Динка, помолчав, непонятно улыбается.

— Я вообще никак не думаю.

— И давно? — интересуется Ромка.

— Так же, как и пою. С первого курса. — ' Значит?

— Значит, почти три года.

Теперь Динка отвечает, не задумываясь. Она сидит, подтянув к подбородку колени и охватив их руками. Она совсем не смотрит на Ромку. Она смотрит туда, где дрожит упавшее на воду солнце.

— Так в чем дело? — недоумевает Ромка. — Пошлите к дьяволу эти ваши лекции и пойте на здоровье! Учиться даже идиотам не возбраняется, а вот петь…

— Это иногда тоже скучно, — не дослушав, усмехается Динка.

Я не понимаю, почему Ромкина болтовня так действует на Динку, но чувствую, что Ромке пора закругляться. Мы пригласили Динку совсем не для того, чтобы портить ей настроение. А оно у нее портится. Ромка, конечно, не виноват в этом, но было бы лучше, если бы он замолчал.

Я хочу незаметно толкнуть ногой и без того уже замолчавшего Ромку, но Ленька опережает меня.

— Знаете что? — говорит он и встает. — Вон там, кажется, есть павильон. В прошлом году там продавали чай…

— И пиво! — вскакивая, обрадованно вопит Ромка. — Пейте пиво! Пиво — это жидкий хлеб!

Я сажусь за весла. Ленька собирается сесть тоже, но Ромка отпихивает его.

— Навались! — командует он, и узкие белые лопатки весел косо врезаются в густую зеленую воду.

Дрогнув, сразу выравнивается желтая ниточка берега и темная полоска леса на ней. Мокро шлепает днище лодки по широким лицам волн. Я сижу, упершись ногами в пробковый круг. В моих ладонях — жаркая ручка весла, рядом — потное плечо Ромки, а Ленька и Динка сидят на корме и улыбаются.

Качается лодка, и качается над ней синее-синее небо.

— Охо-хо! — вздыхает Ромка, хотя мы не успели отойти от берега и ста метров. — Сколько еще до шоссе?

— Пять, — отвечаю я.

— Святой Иосиф!

Ромкиному отчаянию нет предела. И Динка улыбается. Она как будто хочет что-то сказать, но, видимо, передумывает.

Мы с Ленькой тоже не разделяем Ромкиных печалей. Нам нравится идти по этой зеленой, вымощенной солнцем дороге. Хотя бы потому, что рядом с нами идет Динка.

Мы обещали Динке, что ей будет весело с нами. И мы не обманули ее. Если, конечно, не считать Ромкиных вариаций на музыкальные темы. Зато потом Динке все-таки стало весело. И в этом был виноват тоже Ромка. Он, что называется, показал товар лицом: слушая его, мы хохотали не переставая. Особенно Динка. Теперь она идет рядом с нами и улыбается.

Это хорошо, когда улыбается Динка. Потому что тогда улыбается Ленька, а значит, и я тоже.

А Динка вдруг сворачивает на узкую тропинку.

Мы останавливаемся и переглядываемся. Мы не знаем, идти нам за Динкой или нет.

— Ни с места! — приказывает, улыбаясь, Динка и уходит туда, где из-за кустов торчит высокая черепичная крыша «Общества охотников и рыболовов».

Мы стоим и ждем. А Динки все нет. Может быть, она вернулась к тем, с которыми приехала?

— Мне это что-то не очень нравится, — начинает беспокоиться Ромка. — Рыбаки, знаете ли, бывают разные. Не говоря уже об охотниках…

Ромка не успевает выразить до конца свое крайнее недоверие к рыбакам и охотникам: прямо на него, тяжело переваливаясь на ухабах, выползает из кустов новенький синий «Москвич». Он приближается к нам задом, и мы видим на стекле кабины редкие крупные буквы: «Прокат». А за стеклом мы видим Динку. Она останавливает машину и открывает дверцу. Смотрит на нас и смеется.

Первым в себя приходит, конечно, Ромка. Он молча подхватывает свой тощий рюкзак и ныряет в кабину. Тогда усаживаемся и мы с Ленькой.

Я сажусь сзади, рядом с вконец разомлевшим от счастья Ромкой, и Леньке волей-неволей приходится сесть вперед. Я знаю, что, если бы я не опередил Леньку, ой сел бы на мое место. Но я очень хочу, чтобы он сидел рядом с Динкой. Просто потому, что этого хочет сам Ленька.

14

Смена давно уже кончилась, и в цехе устоялась гулкая тишина. Тихо и на нашем участке, хотя домой не ушел никто. «Братья-разбойники», шумно вздыхая, слоняются из угла в угол, Ромка мурлычет что-то себе под нос и роется в ящике с заготовками, а мы с Ленькой листаем «Тракторы» Барского и Ломовского. Даже Тютя здесь. Обычно он начинает уборку за двадцать минут до конца смены и уходит ровно а четыре, а сегодня все еще крутится возле своего станка, лениво помахивая грязной ветошкой.

С треском, как от удара ногой, распахивается дверь, и на пороге появляется Фобос. В руках у него тяжелый сверток. Это, конечно, — приспособление. Фобос потел над ним целую неделю. Он приходил на работу в шесть и уходил в двенадцать. И никого не подпускал к верстаку.

Фобос бережно опускает сверток на тумбочку и начинает медленно разворачивать его. Мы топчемся вокруг и мешаем ему.

Наконец приспособление вынуто. Фобос, отойдя в сторону, оценивающе созерцает его. Потом удовлетворенно прищелкивает языком, а мы молча поднимаем большие пальцы.

Фобос начинает настраивать станок. Он делает это еще медленнее, чем всегда, поминутно выверяя установку приспособления и резцов. В последний раз пройдясь ключом по болтам резцовой головки и даже чуть ли не обнюхав ее, он отходит от станка и лезет в карман за папиросами.

— Не томи! — едва выдыхает Ромка, но Фобос, не удостоив его даже взглядом, командует Леньке:

— Давай!

Ленька удивляется. Мы — тоже.

— Ну, чего встал? — раздражается Фобос. — Давай!

— Может, все-таки ты? — неуверенно спрашивает Ленька.

— Право первой ночи! — деревянно смеется Ромка, а Фобос подталкивает Леньку к станку.

Ленька включает станок. Мягкий гул его быстро поднимается до пронзительного визга. Очень, очень большие обороты!

Ленькины пальцы касаются ручки поперечной подачи. Губы его сжаты, глаза прищурены — совсем как на ринге.

Головка, утыканная резцами-зубьями, начинает приближаться к сизому боку заготовки. Вот эти кривые зубы врезаются в ее плотное тело. Визг становится еще пронзительнее. Синяя стружка льется с резцов, свиваясь в тугие клубочки.

Мы стоим вокруг и не дышим. «Братья-разбойники», вцепившись друг в друга руками, напирают на Леньку сзади, и ему приходится отпихивать их локтем. Ромка, прижав ладони к щекам, беззвучно шепчет что-то, Тютя лихорадочно жует потухшую папиросу, а Фобос крошит свою дрожащими пальцами и медленно бледнеет.

И вдруг я понимаю, что все пропало. Я слышу нервную ноту в визге станка, вижу, как темные клубочки стружки сменяются злой металлической пылью, и понимаю, что все пропало: сели резцы.

Ленька выключает станок.

— Привет! — насмешливо ухмыляется Тютя. Чиркнув спичкой, зажигает папиросу, сует руки в карманы и уходит.

Он уходит, а мы остаемся.

Фобос, яростно работая ключом, сдирает приспособление и швыряет его в угол. Туда же летит запоротая деталь.

— Дыши ровнее! — пробует урезонить его Ромка.

— Заткнись! — орет Фобос. — Все бы тебе чирикать, балаболка несчастная!

Ромка виновато улыбается и разводит руками, а Ленька говорит тихо:

— Ну, чего психуешь? Может, это я виноват…

Фобос только машет рукой и бредет к двери. У самого порога останавливается, поднимает приспособление и взвешивает его на ладони. Потом, не скрывая гримасы самого невероятного омерзения, бросает его на тумбочку.

Мы начинаем думать. «Братья-разбойники» запускают пальцы в свои роскошные чубы, Ромка многозначительно погмыкивает, Ленька разглядывает резцы и поверхность детали, покрытую сыпью мелких вмятин, Фобос боком подвигается к нему и тоже косится на деталь, а я достаю карандаш и бумагу. По-моему, все это нам пригодится, и очень скоро.

15

Мне весело. Я сижу, забравшись с ногами на стул и положив локти на стол. Еще нет и десяти вечера, а я уже дома, хотя обычно просиживаю у Леньки до двенадцати. Сегодня я заставил Леньку лечь пораньше, потому что завтра у него бой. Матчевая встреча. Ленька нокаутировал меня тогда и теперь будет выступать за команду. Сейчас он уже спит: ' запер в шкаф всю бумагу и книги, а ключ взял с собой.

Но мне все равно весело. Я сижу, забравшись на стул и положив локти на стол. Передо мной карта Кубы. Кусок зеленоватой с коричневыми прожилками суши среди похожего на густую синьку океана.

Карибское море… Я называю его по-прежнему — Караибское. Так мне больше нравится.



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 6 |
 




<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.