Н. Ф. ФЕДОРОВ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ
ДОПОЛНЕНИЯ.
КОММЕНТАРИИ К ЧЕТВЕРТОМУ ТОМУ
Москва
«ТРАДИЦИЯ»
ББК 87. 3 (2)
Ф 33
Редактор И. И. Блауберг
Художник В. К. Кузнецов
Составление и подготовка текста А. Г. Гачевой
Комментарии А. Г. Гачевой при участии С. Г. Семеновой
Комментарии к разделу «Приложения»
«И. М. Ивакин. Воспоминания (фрагменты)» — Т. Г. Никифоровой
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)
согласно проекту № 00-03-16071
Фёдоров Н. Ф.
Ф33 Собрание сочинений: в 4-х тт. Дополнения. Комментарии к Т. IV.
М.: «Традиция», 2000.
ББК 87. 3 (2)
| ISBN 5-89493-007-3 | © «Традиция», 2000 © Составление и научная подготовка текста А. Г. Гачевой, 2000 © Комментарии А. Г. Гачевой при участии С. Г. Семеновой, 2000 |
ДОПОЛНЕНИЯ
МАТЕРИАЛЫ Н. Ф. ФЕДОРОВА
АСТРОНОМИЯ И АРХИТЕКТУРА1
Соединив все науки в астрономии, а такое соединение есть самое простое, внешнее, не ученое, а все искусства в архитектуре, мы не можем не задать, или, вернее, этим самым мы задаем вопрос, почему, если первая, т. е. астрономия, есть мирознание, почему вторая, т. е. архитектура, не есть мироздание, или мироуправление, почему архитектура не есть приложение знания, заключающегося в астрономии, а между тем таково должно быть отношение, отношение естественное, между знанием, т. е. наукою, и действием, т. е. искусством.
Замените в загадке сфинкса третью опору громоотводом, поднятым на аэростате до облаков, и тогда существо, которому достаточно трехаршинного надела земли, этою новосозданною им себе рукою будет касаться облаков и, извлекая из атмосферы грозовую силу, смирять бури, утишать ураганы, направлять ветры и распределять влагу между всеми полями по мере их надобности2. Америка в лице Франклина присутствовала при спуске первого аэростата Европою, но изобретателю громоотвода не пришло в голову воспользоваться этим орудием для извлечения дождя, хотя на вопрос: «К чему служит эта игрушка?» он и ответил: «А к чему служит только что родившийся ребенок?» Но прошло сто лет, а игрушка все еще остается игрушкою и ребенок не выходит из пелен; между тем тогда же, при самом рождении этого ребенка, представлялся случай обратить игрушку в великое орудие; но горожанин не понимал голода, и остался аэростат до сих пор игрушкою. Додумался до обращения аэростата с поднятым на нем громоотводом в орудие спасения от голода один из искренних славянофилов, но Германия в лице академика Фусса объявила бесполезным славянское изобретение3.
Представьте теперь, что сила, посылаемая солнцем земле, которая ныне рассеивается в пространстве, проводится в землю, благодаря повсеместно устроенным громоотводам-аэростатам, этим орудиям обращения солнечной силы в земную, — представьте, что солнечная сила, проведенная в землю, изменяет плотность земли, ослабляет узы ее тяготения, дает, следовательно, возможность влиять на самый ход земли и делает земную планету электроходом; и вот существо, прежде только взиравшее на небо, становится пловцом в небесных пространствах, и человеческий род в совокупности делается кормчим, экипажем, прислугою земного корабля. Тогда не будет уже никакого сомнения в том, что не солнце, а земля движется, как для едущего в лодке нет сомнения, что движется лодка, а не берега; тогда и воинская повинность станет призывом не к войне, не к защите отечества, потому что отечество будет одно: воинская повинность станет призывом сынов к общему отеческому делу, для которого управление ходом земли и явлениями, на ней происходящими, есть лишь средство. Наука станет знанием земли как небесного тела и знанием других планет как земель, если верно Коперниканское предположение, что планеты суть такие же земли; а если это верно, то приложением науки будет управление ходом не земли только, но и планет, которые, следовательно, также могут быть движимы. Приложением науки будет также строение земли, обращение ее в храм, а планет — в новые обители.
Но переход в новые обители зависит не от одного лишь мироустройства, но и от устройства самих организмов, от телоустройства, от знания устройства и созидания тел наших и искусства управления ими. Тот же вопрос, вопрос об отношении мироустройства и мироуправления (архитектура) к мирознанию (астрономия) можно отнести и к устройству живых тел по отношению к науке познания жизни, т. е. к биологии. Можно задать вопрос: почему биология, если она — знание устройства тел, подверженных разрушению, и знание жизни живых существ, обреченных смерти, — почему биология не находит своего приложения в воссоздании разрушенных тел и искусство (скульптура, живопись) есть лишь замена разрушенных тел каменными, металлическими, трудно разрушимыми изображениями, а иногда и скудельными изображениями, непрочными, и почему делаются эти изображения далеко не всех, а лишь некоторых, причем скульптура и живопись являются лишь слабым приложением анатомии, полною неприложимостью физиологии и лишь мнимым приложением биологии, т. е. призраком только жизни; так что и сама биология, не находя надлежащего приложения, обращается из науки о жизни в науку о том, как живое существо постепенно умирает, приближается к смерти. Смерть, по верному определению, есть переход одного существа, или двух слившихся в одно, в третье — посредством рождения, т. е. возникновение новой жизни всегда связано с разрушением прежней; это есть проявление общего закона слепой силы, которая умеет создавать только разрушая; искусство же разумного существа должно состоять именно в возвращении разрушенного слепою силою, в исправлении того, что произвела слепая сила по бездействию разумной.
Если биологию рассматривать как часть астрономии, как это и следует, что мы и делаем, соединяя все науки, а следовательно и биологию, в астрономии, тогда только станет понятно, почему биология есть столько же наука о смерти, как и о жизни, ибо только рассматривая жизнь в связи с мироустройством, мы будем в состоянии открыть, почему жизнь сначала, как надо думать, будучи однодневною, потом однолетнею, стала многолетнею и при каких условиях, следовательно, она может продолжаться бесконечно, — вопрос необходимый для существа разумного. Вместе с тем для нас будет ясно и то, что в настоящее время, когда земля отделена от других миров непроходимыми пространствами, жизнь, вечно зиждущая, может проявляться лишь в смене поколений.
Но может ли биология быть названа астрономическою, небесною, вселенскою наукою, если жизнь известна, а вероятно и есть, лишь только на земле, на одном лишь небесном теле. Если, однако, биология — как знание — по объему, по месту, занимаемому предметом, подлежащим ее изучению, и незначительна, то биология как искусство оживления не знает границ ни по времени, ни по пространству. Земля, как кладбище, вмещает в себе столько поколений, сколько в пространстве вселенной есть миров, не управляемых разумом (миров же, управляемых разумом, мы совсем не знаем), и сколько есть таких миров, которые совсем не приспособлены к жизни; так что биология через оживление умерших на земле поколений может заселить, т. е. подчинить разумному управлению, все миры, и тогда жизнь будет на всех мирах и вселенная станет биологическою.
Оживленные и преображенные, из рожденных ставшие трудовыми, т. е. ставшие способными воссоздавать себя из элементарных веществ (которые небесная химия, химия спектрального анализа, находит во всей вселенной), сыны человеческие делаются способными к переходу на планеты, и на каждой планете повторяют то, что было сделано на земле, — т. е. посредством громоотводов-аэростатов всю получаемую от солнца силу будут обращать в планетную и таким образом освобождать планету от уз тяготения, делать ее электроходом.
Н. Ф. ФЕДОРОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ 4
1.
6 апреля 1880. Москва
Написал к Вам, глубоко и искренно уважаемая Екатерина Степановна, до десятка писем — Вы можете видеть их, если пожелаете, — но послать не решился. Теперь же скажу то же самое в двух, трех словах, только примите их буквально, во всей силе их значения. Скажу прямо, что питаю к Вашей личности беспредельную, исключительную привязанность. Предан Вам всем сердцем, всею мыслею, всею душею. Во всем этом, надеюсь, Вы убедитесь, как только перемените гнев Ваш на милость, о чем я и умоляю Вас. Невыносимо больно мне видеть Вас недовольною, а еще больнее вовсе не видеть Вас.
Искренно преданный Вам
Николай Федоров.
Буду надеяться, что Вы не оставите письма моего без ответа5.
6 апреля 1880.
2.
5 февраля 1903. Москва6
Глубокоуважаемая
Екатерина Степановна
Из письма г. Станкевича видно, что издание, требуемое Вами, можно видеть в Библиотеке Исторического Музея7. В Архиве М<инистерства> И<ностранных> Д<ел> его нет. Очень сожалею, что никак не мог достать самой книги.
Свидетельствую мое глубочайшее почтение Анне Степановне8. Желаю всяких благ.
Готовый к услугам и глубо<ко> уважающий
Н. Федоров.
5 февраля 1903 года.
3.
2 декабря 1903. Москва9
Глубокоуважаемая
Екатерина Степановна,
Сколько я помню, в письмах из Avenue Marigny, помещенных в «Современнике» [в] 1847 году, говорится о выезде Герцена из Москвы. «Мы расстались в Черных Грязях на белом снегу» — было сказано в первом письме10. Селенье «Черные Грязи» находится в 30 верстах от Москвы на Московско-Петербургском шоссе. Железная Московско-Петербургская [дорога] тогда еще не была окончена, а Варшавская еще и не начиналась.
Из Москвы в Петербург на почтовых можно было проехать в три дня. В письмах из Avenue Marigny, перепечатанных за границею под названием Писем из Франции и Италии (1855), кажется, говорится о тех трудностях, с которыми было сопряжено в то время получение заграничного паспорта11. Правила о заграничных паспортах находятся в 14м томе Свода законов изд<ания> 1842, как ближайшего к 1846 году12. В уставе о беглых под статьями 406 и 409 делаются ссылки на особые узаконения о выдаче паспортов людям, состоящим под надзором полиции. Касаются ли эти узаконения Герцена, я не знаю.
В Архиве М<инистерства> Иност<ранных>Дел в Москве сведений о выдаче Герцену заграничного паспорта нет и дела, сданные в Московский Архив, кончаются 1830 годом. Если Вам будут нужны справки в Своде законов изд<ания> 1842 г. и Полное собрание законов13, то эти издания имеются в нашем Архиве.
Свидетельствую мое глубочайшее почтение Анне Степановне.
Готовый к услугам
Н. Федоров
2 декабря 1903 г.
Достаточно ли будет Вам этих сведений?
4.
4 декабря 1903. Москва
4 декабря 1903
Глубокоуважаемая
Екатерина Степановна
В прилагаемом при сем «Указателе Материалов по Истории почт в России»14, м<ожет> б<ыть>, найдутся нужные для Вас сведения. Лучше же всего посмотрите недавно изданное к столетию Учреждения Министерства сочинение под названием «Министерство Внутренних Дел» 1802—1902 год. В 3ей части есть особый отдел Почта и телеграф. Отдел 1й Почта (123 страницы в большой лист). Тут и формы подорожных, рисунки почтовых экипажей того времени, почтовых станций...15 Свидетельствую мое глубочайшее почтение Анне Степановне.
Готовый к услугам
Н. Федоров.
Н. Ф. ФЕДОРОВ — С. П. БАРТЕНЕВУ16
Между 10 и 24 декабря 1895. Москва
В вашем, по внешности прозаическом, а внутренно глубоко поэтическом произведении я вычитал призыв и к людям светским, явно (открыто) отвергающим будущее «Царство мира и жизни», и к духовным, лицемерно признающим его, к военным, как будто явно немирным, и к гражданским, притворно лишь мирным. И наконец оно, ваше слово, по-светскому поэтическое, а по-духовному пророческое, могло быть обращено и к той власти, которая поставлена выше этих враждебных сословий для их, конечно, примирения, поставлена Богом Триединым, как образом единодушия и согласия, Божеством, жизнь творящим и смерти не создавшим, поставлена в умерших отцов место над сынами блудными, забывшими и близких и дальних своих предков (в этом и заключается смысл таинства венчания на царство мира сего).
Не без основания я сознал, что в вашей прозе заключается не только поэзия, но и пророчество. Вы не читали сочинения, которое занимается и вопросом, во-первых, о причинах неродственных и небратских отношений между людьми и о средствах восстановления братства, во-вторых — о причинах неродственных отношений природы к нам и о средствах обратить природу, эту силу слепую, в орудие братства сынов17, почувствовавших, наконец, во всей силе ту утрату, которую они понесли в смерти отцов. (Конечно, трудно представить, чтобы нынешнее поколение могло почувствовать такую скорбь.) Не читав этого сочинения, вы, однако, обращаетесь, во-первых, к миру взаимной вражды (небратских отношений), вычисляя его преступления из-за людской косности и невежества, и предсказываете ему конец. Во-вторых, обращаетесь к силе слепой, еще не управляемой разумом, и предсказываете (видите), что этот гнет не будет вечен. Пророчество есть даже ваш недостаток. Настанет (грядет) час, говорите вы, когда люди выполнят волю Бога (выполнят все вместе, в совокупности и многоединстве, в братстве по образцу, в Триедином Боге заключающемуся), Бога миротворящего, смерти не создавшего, ибо чем можно угодить и уподобиться Богу, не терпящему смерти, как не возвращением жизни тому, что погибло благодаря нашему невежеству, нашему бездействию или при нашем содействии. Но час не настанет, время не приблизится, если мы останемся неподвижны. Ничего не сделается, если мы останемся в бездействии. Предсказывать можно злое, конец мира, как следствие нашей розни. Доброе можно лишь делать, направлять. Потому-то нет и в Евангелии предсказания о том, что будет, если воля Божья будет исполнена.
Вы сами, конечно, понимаете невозможность предсказывать добро, и потому заменяете пророчество горячим призывом. Пора! Пора! — восклицаете вы. Пора, потому что средства земли истощаются, а населением она близка к переполнению, благодаря чему ценность жизни падает больше и больше
[1], вражда усиливается, а любовь иссякает. Не нужно верить тем, которые говорят, что война между цивилизованными [народами] невозможна (Соловьев)18. Нужно особенно бояться тех, которые, проклиная войну внешнюю, употребляют все усилия возбудить войну внутреннюю (Толстой)19.
Тихий и мирный призыв Владимира Александровича20 у вас заменяется бурным и шумным. Конечно, то и другое необходимо.
Созерцание дня желанного, дня светлого действует успокоительно и призыв производит тихий и мирный. Представление тех ужасов, которые обрушатся на человеческий род в том случае, если объединение не состоится, вызывает пышный и шумный призыв. Не [только] будущее, но и настоящее не может не вызвать бурного призыва: с одной стороны — мир закоренелого коснения, грубейшего невежества, взаимной злобы, а с другой стороны — тот же мир как громадная, опьяненная играми и забавами толпа, в постоянной бессмысленной борьбе за мануфактурные игрушки ослабляющая и истребляющая друг друга, отдает себя тупо, слепо в жертву бесчувственной, умерщвляющей силе природы.
Для пробуждения коснеющей толпы недостаточно церковного пения, камерной музыки. Автор бурного призыва находит, очевидно, недостаточным хоровое пение и камерную музыку. Он хочет соединить вместе храмовую музыку и полевую, военную, для пробуждения толпы и отвлечения ее от ребяческих забав, чтобы привести эту толпу к зрелому возрасту. Такая вот громоносная музыка должна разлиться по всему лицу земному, чтобы возвестить миру благую весть спасения, всемирного родственного объединения всех живущих для воскрешения всех умерших на всей земле как одном великом кладбище. Пасхальная полночь в московском Кремле есть лишь слабый намек на эту всемирную утреню светлого дня воскресения. Далее наш автор увлекается бурным стремлением и желает искру благовеста воскресения раздуть в такое пламя, которое охватит пожаром всю вселенную. Правда, автор думает сжечь мир косности, невежества, но эти грехи, как отрицательные величины и как ничто21, гореть не могут, к горючим веществам не принадлежат. Слепая сила сама себя уничтожает, а разумное существо призвано спасти мир, обращая разрушение в воссоздание.
Строки о пожаре, так же как и о Царстве Божием, омываемом потоками воли, представляют собой выражения неточные.
Н. Ф. ФЕДОРОВ — Н. П. ПЕТЕРСОНУ22
Октябрь 1901. Москва Черновое
Статьи старого семинариста (П. Ц.), сопровождаемые Вашим молчанием, получил и пришел от них в самое крайнее раздражение, и особенно от второй. Молчание же Ваше, как знак согласия с П. Ц., меня нимало не возмутило и совсем не удивило. Вам, конечно, непонятно, как тяжело слышать насмешки над воскрешением и поругания Св. Троицы и не иметь ни малейшей возможности дать ответ на них этому ослу. Семинарист издевается над могуществом детской чистоты и кротости, возвращающей жизнь отцам, издевается над воскрешением как произведением детской чистоты. Не трудно отвечать, что для воскрешения всеоб<щего> нужно кротость голубиную соединить с мудростью змеиною, т. е. нынешнею зловредною наукою, конечно прикладною
[2], удовлетворяющею скорее похоти и зверству, индустриализму и милитаризму. Под влиянием же детского чувства, любви к родителям похоть рождения и зверства разрушения превращается в чистую радость воссозидания и оживления.
А каково слышать, когда нашему образцу объединения разумных существ для воскрешения семинарист дает такое подобие, которое ему противоположно. Кислород и азот — два безжизненные тела, хотя и рядом лежащие, но взаимно чуждые друг другу, составляя смесь, должны изображать сына и отца, их личности, а слияние этих тел, при коем они теряют свою особность (личность), изображает единство. Искра же, производящая это уничтожение личностей, есть подобие не злого, а святого духа!23 Истинное подобие Триединому может быть дано не соединением мужа и жены для рождения, а в соединении сынов и дочерей для воскрешения.
Только не имеющий ни малейшего понятия о символизме может называть символическим изображение действительности, которую мы открываем в любящей душе Сына Божия, живущей представлением Бога-Отца, находим это самое [представление] в самих себе. Вскрывая душу, мы показываем, что в ней есть, — это иконопись чисто историческая, иконопись внутренней Истории души, усвояющей христианство. Образ Софии — Премудрости Божией Киевского извода представляет такой же способ или прием изображения: Христос в лоне Богоматери. Предмет мысли Богоматери и есть Христос. Такое именно изображение и служило печатью Московских патриархов, как можно видеть в Титулярнике24 (Успенский25 обещал мне снимок). Такое же изображение Софии премудрости Божией на печатях Великого Новгорода. Это единственный способ изображения, которым Христианство выразило себя как Премудрость. Все храмы Софии, начиная от Константиновского, были лишь киотами этой иконы. В Константиновской «Софии» было 427 статуй. Грегоровиус26 называет этот храм Музеем, а вернее — Пантеон. Парфенон из храма земной Мудрости, Афи<ны>, был, как полагают, превращен [в храм] Божественной Премудрости, Софии. Аввакум, впрочем, справедливо осуждал изображение на иконе Благовещения Богоматери с Сыном Божиим в недре, называя [Ее] чреватою. Изображение же в лоне Сына Божия, как и у всех сынов человеческих в сердце, Бога отцов есть изображение величайшей нравственной Мудрости (Супраморализма). В иконе-картине Первосвященнической Молитвы и изображен Супраморализм. Потому-то прежде следовало издать Супраморализм (его формулу) и два имморализма, а потом уже и Икону Пер<восвященнической> Молитвы27.
К РАЗДЕЛУ «ПИСЬМА Н. Ф. ФЕДОРОВУ РАЗНЫХ ЛИЦ»
ПИСЬМО Н. Ф. ФЕДОРОВУ ОТ НЕУСТАНОВЛЕННОГО ЛИЦА
7 октября 1897
Многоуважаемый
Николай Федорович!
Когда я заходил к Вам в начале сентября, Вы между прочим говорили мне, что у заведывавшего рукописным отделением музея (Лебедева? не упомню фамилии, как Вы мне называли1) осталась коллекция книг, в наст<оящее> время продающаяся; что в ней находятся все отчеты Имп<ператорской> П<убличной> Библ<иотеки>2 и разные другие. К сожалению, не мог я забежать к Вам в библиотеку, чтобы взглянуть на каталог*
[3]. Я был в Москве как раз на Покров (1го октября).
Будьте так добры — уведомьте меня, есть ли в числе книг следующие:
Brunet. Manuel
(и какое издание, если есть, — 1844 или 1865?)
4-е 5-е и последнее3.
Сопиков4. Со страницей о Радищеве.
Отчеты — все ли.
Сколько всех книг счетом (приблизительно) и какие из них более ценные. Все это, понятно, самым приблизительным образом, чтобы иметь хоть какое-нибудь понятие о составе. — Есть ли собрание летописей и вообще издания археограф<ической> комиссии, археолог<ических> обществ и т. д.
Вы говорили, что Уляницкий5 дает за эти книги 300 р. (или 200, или 400 — не помню). Так как мне известно, что он знаток и любитель книг, то надо полагать, что есть что-нибудь интересное. Уляницкий, кажется, купил и собрание книг Н. Губерти6, причем выручил часть затраченных денег продажей дублетов.
Интересуюсь узнать содержимое, не имея возможности склониться к какому-нибудь решению.
Прошу Вас извинить меня за беспокойство, Вам причиненное моим запросом. Зная Вашу бесконечную доброту, однако же, решаюсь на это.
При этом уместно будет спросить также, продаются ли в Москов<ском> Публ<ичном> Музее дублеты (и триплеты) книг, находящихся уже в библиотеке7. Мне говорил один книгопродавец, что у Вас есть целый амбар таких дублетов и что он один или два раза покупал кое-какие книги; что тот же Уляницкий купил там коллекцию целую.
На Рождество надеюсь приехать в Москву и тогда «беспременно» зайду в библиотеку, а теперь желаю Вам пребыть в полном благополучии до этого времени и после,
оставаясь искренне уважающим Вас
Н. Ко [подпись неразборчива].
1897 г. Окт<ября> 78.
К РАЗДЕЛУ «ВОКРУГ ФЕДОРОВА»
Е. Ф. КОРШ — А. Е. ВИКТОРОВУ1
27 сентября 1874. Москва
Почтеннейший Алексей Егорович,
Когда рекомендованный Вами Н. Ф. Федоров явился ко мне, место дежурного было уже отдано Действит<ельному> студенту Воробьеву2; но Николай Федорович до того пришелся мне по душе, что я никак с ним не расстанусь и притяну его к Библиотеке, сначала хоть вольнотрудящимся. Когда я сказал ему об этом и упомянул с сожалением о том, что вольнотрудящийся получает менее дежурного, всего 300 р.3, этот бессребреник изъявил полное свое удовольствие, даже радуясь тому, что будет работать сидя, а не на побегушках, как дежурный.
Примите уверение в чувствах глубокого почтения и совершенной преданности
Вашего покорнейшего слуги
Е. Корша.
27 сент<ября> 1874 г.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — А. Е. ВИКТОРОВУ4
10 июня 1881. Рязань
Многоуважаемый Алексей Егорович!
Так как скоро Вы делаетесь свободным человеком, то я и решился наконец написать Вам несколько строк о себе, хотя, как узник, освобожденный из Москвы благодаря Вам, я должен был бы сделать это гораздо ранее. Что делать? Эта-то именно причина и мешала мне писать. Я все более уразумеваю, как нехорошо поступил, согласившись так рано уехать, взваливши всю работу на Вас5. — В полученном братом моим Михаилом письме от Николая Федоровича6 я увидел Вашу приписку. С письмом этим вышло недоразумение: писал его не я, хотя оно писано и по моему желанию; справиться о книгах меня просили уже тогда, когда брат мой (Михаил) уезжал из деревни, поэтому я его и просил написать Николаю Федоровичу письмо из Рязани, что он и исполнил, но учинил подлог, подписавшись моим именем. — Исполняя Ваше желание, пишу о себе, хотя сказать нового почти совершенно нечего. Доехавши благополучно в деревню, я накрепко уселся в ней и вот теперь оставил ее только в первый раз, чтобы попутешествовать по Пронскому уезду. Через несколько дней вернусь назад и вновь буду домоседом на неизвестное время. Занимаюсь делом относительно весьма мало. Я очень желал бы, чтобы Вы известили, как намереваетесь провести лето и не соберетесь ли побывать в Егольниках, о чем вместе со мною усерднейше просят Вас жена и теща7, посылая Вам через меня свои поклоны и пожелания всего самого лучшего и сообщая, что с 15 июня будут ждать Вашего приезда ежедневно с утра до вечера. Лучше было бы, если бы Вы в таком случае заблаговременно (хоть за 2 дня) известили о дне приезда в Рязань: можно было бы выслать лошадей из деревни, хотя, конечно, и в Рязани брат найдет всегда лошадей или частных, или ямщичьих. Остаемся в надежде, что Вы не откажетесь исполнить нашей просьбы, если ничто не помешает. — Николаю Федоровичу прошу Вас передать мой поклон; вероятно, теперь он, в ожидании каникул, не так сердит, как прежде. Не удастся ли Вам захватить его в Егольники? Это было бы очень хорошо. — Брат Иван просит передать Вам его поклон. Он будет ожидать Вас в Рязани. Пожелав еще раз Вам всего лучшего, остаюсь
Преданный Вам
Д. Лебедев.
Извините, что бестолково писано: 12 часов, спешу на вокзал.
Е. С. НЕКРАСОВА —А. Е. ВИКТОРОВУ8
26 сентября 1881. Москва
Многоуважаемый Алексей Егорович,
[...] Если Вам удастся увидать сегодня или завтра Николая Федоровича, то попросите его, пожалуйста, не может ли он разыскать «Медицин<ский> Вестник» за 1869—70 года с проектами Козлова «об образовании женщин по врачебной части», с его «записками по вопросу о высшем образовании женщин»9. Да, впрочем, название статей ему можно и не говорить, а просто попросить разыскать «Медицинский Вестник», начиная с 1864 года и далее — потому что я точно не знаю ни названия статей, ни года, когда Козлов помещал свои статьи.
В понедельник — если удастся — я зайду почитать в Румянцевский читальный зал, куда в последнее время я уже два раза приходила для просмотра газет за 70 года. — Читальный зал мне понравился10, только одно нехорошо, что коврики разостланы только под столами, а там в проходах — пол голый, и потому шаги каждого входящего и проходящего нарушают тишину читальни. Хоть новая Ваша читальня и хороша, а все же ей далеко до Петер<бургской> Публичной11. [...]
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — А. Е. ВИКТОРОВУ
24 декабря 1882. Москва12
Многоуважаемый
Алексей Егорович!
От себя и ото всего моего семейства поздравляю Вас с праздником и посылаю пожелания всего лучшего. Надеюсь, что Вы благополучно приехали в Петербург, весело проведете в нем время и благополучно же и здоровым вернетесь в Москву. Что до нас, то мы также решились, во что бы то ни стало, провести праздники весело. Новостей до сих пор никаких нет. Музей сегодня мы с Николаем Федоровичем закрыли официально: он — свою библиотеку до 30го, а я — отделение рукописей до 2го января или до приезда Кирпичникова13, если он вернется ранее. Читатели ходили, но понемногу, и все старые; было бы, вероятно, более, если бы Музей открыть завтра, ибо сегодня за час до закрытия начали являться новые читатели. У Мурзакевича14 я был в день Вашего отъезда, передал ему посылку и получил от него еще несколько поручений, которые исполняются что-то плохо. По возможности, постараюсь сделать все для его удовольствия. — Затем, кроме сообщенного, — ни в Музее, ни лично в моем семействе, ни в Москве вообще ничего нового, заслуживающего интереса. Поэтому, пожелав Вам еще раз веселия и достижения цели Вашей поездки в Петербург, [остаюсь до следующего письма, которое не замедлит явиться]
навсегда преданный Вам
Д. Лебедев.
1882 г.
Декабрь 24.
P. S. Поставленное в скобках [ ] не читайте: болтовня кругом мешает мне писать.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — А. Е. ВИКТОРОВУ
30 декабря 1882. Москва15
Многоуважаемый
Алексей Егорович!
Так как Вы получите это мое письмо уже не в том году, в котором оно писано, а в следующем, то позвольте Вас поздравить пока заблаговременно с наступившим новым 1883 годом, а что главное, — с канувшим в вечность 1882м; вместе с поздравлением приношу Вам от всего моего семейства самые лучшие пожелания. — Николаю Федоровичу я еще не успел передать Вашего поклона, но исполню это завтра. Жалею, что он не может приписать Вам в настоящем письме, так как я спешу опустить его завтра возможно ранее, а Ваше получил сегодня уже поздно. Записную книгу отыскал: надеюсь, что та самая; сейчас заделаю ее и поранее, до открытия Музея, завтра же отправлю к Вам.
[...] В Музее посетителей пока нет, кроме одного Николая Васильевича Калачева, занимающегося Беляевскими актами16; он говорит, что нашел что-то касающееся боярских приговоров. Кирпичников17 заниматься в Музее пока не будет: спешит в Харьков; я встретил его у Федора Ивановича18. Последний совершенно здоров, а Людмила Яковлевна19 все в том же положении, сидит так же, отвернувшись от света. Федор Иванович получил новые рисунки к Апокалипсису20. Это все его новости, которые он просил меня передать Вам вместе с его и Людмилы Яковлевны поклоном. Встретивши сегодня в Музее Юрия Дмитриевича21, я получил от него также поручение передать Вам поклон его и его семейства и желание (также всех), чтобы Вы скорее вернулись. По его словам, он проводит праздник скучно. — Из прочих Музейских ходит в него пока один Николай Федорович. [...] Новостей у нас решительно никаких нет, даже сплетен мало. Морозы понемногу уменьшаются; сегодня уже только 15° среди дня. — Брат просит приписать Вам его поклон22. Затем пожелав Вам еще раз всего хорошего и успеха в поисках, остаюсь
преданный Вам
Д. Лебедев.
1882 года
Декабря 30,
вечер.
Сижу дома.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — А. Е. ВИКТОРОВУ
26 января 1883. Москва23
Многоуважаемый
Алексей Егорович!
Новостей, особенно стоющих описания, у нас так мало, что мне совестно было отнимать у Вас время на чтение моих писем: этим и объясняется, почему я так долго не писал Вам, хотя и обещался в последнем письме «описать все подробно»24. Этого подробного описания не будет и теперь по той простой причине, что нечего описывать. Настоящее письмо посылаю только для того, чтобы известить Вас, что в Музее все обстоит благополучно и все идет по-старому. В отделении рукописей читатели есть, но уже в обыкновенном количестве, так что управляться с ними легко. [...] Новостей вне Музея, кроме известного уже, вероятно, Вам радостного события в семействе Юрия Дмитриевича25, нет более никаких. Самого же Юрия Дмитриевича выживают на время коронации из Кремля26; он уже ищет квартиру. — Исполняю затем приятные поручения передать Вам поклон от моего семейства, Юрия Дмитриевича и Николая Федоровича (который все собирается сам писать Вам), остаюсь
Преданный Вам
Д. Лебедев.
1883 года
Января 26!!
P. S. В субботу барон Бюлер27 праздновал свой 10летний юбилей; ему был поднесен служащими адрес (составленный ими же), которым он остался очень доволен, говоря только, что ему очень польстили.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ
21 января 1884. Москва28
Милостивая государыня
Екатерина Степановна!
В понедельник в 10 ч., в церкви при Музеях будет заупокойная литургия и панихида по Алексее Егоровиче29. — В случае, если ничто Вас не задержит, прошу Вас, а также и Анну Степановну30 пожаловать помолиться за покойного, а также и известить, буде знаете кого-нибудь из знакомых Алексея Егоровича, о том, где быть панихиде.
Преданный Вам
Д. Лебедев.
1884
Января 21.
Суббота.
P.S. Был у Федора Ивановича31 и слышал восторженные отзывы о Вашей новой статье32.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Ф. И. БУСЛАЕВУ
24 февраля 1884. Москва33
Многоуважаемый
Федор Иванович!
Сейчас, возвратясь от Вас, нашел у себя письмо Викторова, которое при сем прилагаю34. Слава Богу! Теперь завтра же утром начну действовать: закажу гроб, справлюсь обо всех подробностях на железной дороге и отправлю в Киев необходимые на расходы деньги.
Вот, с Божией помощью, преодолели наконец и последние затруднения; остаются мелочи, с которыми, авось, как-нибудь справимся. А Корш и Бушера —Господь с ними!35
Ваш,
всегда глубоко уважающий Вас
Д. Лебедев.
1884 г.
февраль 24.
P. S. Уверен, что Вы, Людмила Яковлевна и Фаина Яковлевна36 порадуетесь со мною и со всеми моими домашними. А для меня Ваше мнение об этом деле, да если присоединить сюда еще и мнение Николая Федоровича, — самое главное. Потому я и не боюсь действовать, хотя бы мнения целого света были против: за нас и сам Алексей Егорович!
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ37
13 апреля 1884. Москва
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Вчерашний день я отправился к Вам наудачу, почти не рассчитывая застать Вас дома, что и случилось. Собираясь все-таки побывать у Вас на днях вечером, я, однако, не могу пока назначить времени, когда удастся навестить Вас: кроме прочего меня все еще удерживает дома нездоровье. А видеться с Вами между тем было бы очень желательно. Не можете ли Вы письменно ответить мне на один вопрос? — Перевозка тела Алексея Егоровича — дело уже решенное: поедет за ним племянник покойного Петр Ив<анович> Викторов38, которому я выслал уже и все необходимые на дорогу и расходы деньги. А собрано у нас пока только с небольшим 300 рублей, в редакции «Московских ведомостей». Мне помнится, Вы говорили, что и в редакции «Курьера» есть что-то. Я был там, но оказалось, что там вовсе не принимают деньги на этот предмет. Не перемешал ли я? Не о Русских ли Ведомостях Вы говорили? Ответьте мне, пожалуйста, если Вас не затруднит, в двух словах.
Прошу передать мой поклон Анне Степановне —
остаюсь уважающий Вас
Д. Лебедев.
1884 г. Апреля 13.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ39
25 апреля 1884. Москва
Многоуважаемая Екатерина Степановна!
Пишу Вам это письмо, не рассчитывая наверное, что Вы завтра будете в Музее. Тело Алексея Егоровича прибудет в четверг (26 апреля) на товарную станцию Казанской дороги, откуда в тот же день будет перевезено в Симонов монастырь. Заупокойная литургия, панихида и предание тела земле совершатся [в] воскресенье40. Начало литургии в 10 утра.
В надежде, что Вы и Анна Степановна не откажетесь помолиться о душе покойного, остаюсь преданный Вам Д. Лебедев.
1884 г.
апреля 25.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Ф. И. БУСЛАЕВУ41
9-13 июля 1884. Егольники
Душевноуважаемый
Федор Иванович!
Хотя мы здесь, в Егольниках, живем и в XVII веке, но все-таки во второй его половине (вернее, в конце), и этому обстоятельству я обязан удовольствием узнать, что Вы все здоровы, а равно и приятною обязанностию благодарить Вас за более чем любезное письмо Ваше, которое, хотя и поздно, но попало к месту своего назначения. В Рязани оно получено своевременно (там вторая половина XVIII в.), а к нам дошло только 7го. Поэтому, понятно, я не читал еще «Правит<ельственного> Вестника»42 и отправляю за ним нарочного (вместе с этим письмом) в Рязань, в надежде узнать подробности пребывания Вашего в Петербурге.
Конечно, я знаю заранее, что пребыванием этим Вы будете довольны. А потом, авось, как-нибудь Вы и еще соберетесь сообщить о себе два-три слова.
Что же могу написать я Вам о себе? Поговорить хотелось бы с Вами, точнее, — послушать Вас, а что выскажешь в письме? О нашей жизни, кажется, и писать нечего: идет она, хотя и не скучно, но тихо, почти однообразно; для отдыха оно и лучше. Ездим по соседям, тоже живущим патриархально, иногда в Рязань, и более никуда; катаемся ежедневно вечером с Костей43, а все остальное время тратим на самые мелкие обыденные заботы; на дело едва остается час-два вечером, когда уляжется Костя. По временам у нас гостит кто-нибудь. Николай Федорович еще не был; обещался заехать в конце июля с тем, чтобы ехать вместе со мною в Москву44. С ним, во время последнего пребывания моего в Москве, случилось несчастие: едва не отправился, подобно Алексею Егоровичу, на тот свет45, и был бы там, случись с ним болезнь в его квартире, а не в моей. Едва поправился к отъезду46 (и то благодаря своему крепкому, нетронутому здоровью); доехали с ним до Рязани, отдохнули там денек, а затем разъехались восвояси: он в Керенск, а я — в Егольники. Получил от него письмо47: добрался благополучно и теперь здоров.
Лето у нас нынешний год еще не начиналось: все холода, дожди, град и бури. Несмотря на это, мы, конечно, весь день на воздухе, т. е. или на открытом, или под кровлею, на балконе. В саду по цветению ожидали Бог знает какого урожая, но оказался не Бог весть какой; ягоды все-таки понемногу начинаем есть.
Кое-что дельное у меня набралось спросить Вас, да отлагаю до личного в Москве свидания, в котором, надеюсь, Вы при всегдашней доброте Вашей мне не откажете. — Свидетельствуя затем Вам и Людмиле Яковлевне48 глубочайшее почтение всего нашего семейства до Константина Дмитриевича (не Димитриевича: пока еще без и) включительно и прося передать наш искренний привет Фаине Яковлевне49, когда будете писать к ней, остаюсь
глубоко уважающий Вас
покорный слуга
Д. Лебедев.
с. Егольники.
1884 г. 10 июля.
Мой адрес: в Рязань, Д. П. Лебедеву, в Контору Старшего Нотариуса.
P. S. 13-го июля.
Только вот когда собрался отправить это письмо, начатое 9го, оконченное 10го и с припискою 13 июля: все семейные обстоятельства. Зато я теперь имею счастие объявить вам о новом Дмитрии Лебедеве (№ 2)50, который, несомненно, будет уважать Вас не менее меня и которому постараюсь внушить глубочайшее почтение к своему наставнику.
Искренно Вас уважающий
Д. Лебедев-отец.
Жена и новорожденный пока, слава Богу, здоровы. Первая просит еще раз передать Вам и Людмиле Яковлевне ее искренний привет.
Через несколько дней, немного собравшись с мыслями, буду писать Вам вновь.
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ
3-5 сентября 1884. Москва51
Душевно уважаемая
Екатерина Степановна!
Браните, но выслушайте! Конечно, получив Вашу брошюру52 своевременно, я не замедлил бы тотчас же известить Вас и благодарить. Но надобно же было прийти ей как раз в тот день (28 августа), когда я уехал в деревню, конечно, на 2 праздничные дня, а потом... es ist eine alte Geschichte53... одним словом, получил я ее уже по приезде, т. е. только сегодня, и то вечером. Разумеется, в «Старине» я ее просмотрел уже прежде; а теперь буду читать вновь.
Первое впечатление, остающееся, впрочем, и до сих пор и навсегда, самое благоприятное; я видел Алексея Егоровича живого и в Музее, в занятиях и по окончании их, как видел его 2 года тому назад; я представлял его живым, по Вашему рассказу, дома, в разговорах с няней так же ясно, как будто бы присутствовал при самой сцене дележа приданого54. Замечательная наблюдательность, умение схватить даже мелкие черты и особенности характера и выражений Алексея Егоровича свидетельствуют не только о том, что Вы с любовью отнеслись к делу, что тот, о котором Вы писали, — человек Вам близко и хорошо знакомый, изученный Вами; но также и о Вашем умении воспроизводить живые образы, рисовать портреты, лучше того нельзя, кажется, и желать; маленький этот очерк, по моему мнению (разделяемому, надеюсь, всеми, знавшими Алексея Егоровича), ей-Богу, верх совершенства. Извините за откровенность: по прочтении статьи (конец читал Ник<олай> Федорович), знаете ли, что я сказал? Я был в восторге и мог выразить его только (еще раз извиняюсь) словами: «вот, собаку съела». Христа ради извините за неуместность выражения: право, более сильного и подыскать тогда не мог. Спросите Н<иколая> Ф<едоровича>, сколько раз прерывал я чтение выражениями одобрения Вам? — А впрочем, конечно, есть места, которые я хотел бы немного изменить, но на всякого не угодишь. А вот что: Николай Федорович со мною вполне согласен; пойду завтра к Федору Ивановичу55, узнаю его мнение и сообщу Вам. Уверен, что оно будет очень лестно [...]
Д. П. ЛЕБЕДЕВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ56
23 ноября 1884. Москва
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Спешу благодарить Вас за присланные билеты от имени Николая Федоровича и Семена Осиповича, которым, право, не забуду передать их завтра57. Сам же буду всячески стараться быть [в] воскресенье в Обществе и с женою, для чего теперь уже совершил подлог, переправивши, с Вашего позволения, числа. Передайте мой поклон Анне Степановне. Надеюсь Вас слышать, а ее видеть [в] воскресенье.
Искренне Вам преданный
Д. Лебедев.
1884 г.
ноябрь 23
С. О. ДОЛГОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ58
1892. Москва
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Весьма благодарен Вам за присылку писем Дмитрия Петровича. Буду по возможности собирать их и соединим в одном №, как сделали с письмами А<лексея> Егоровича59. Николай Федорович благодарит Вас за память. На днях, если Вас не обеспокою, подговорю его и Марью Константиновну60 послушать у Вас воспоминание о Д<митрии> П<етровиче>61. Мой низкий поклон многоуважаемой Анне Степановне
Готовый к услугам
С. Долгов.
Г. П. ГЕОРГИЕВСКИЙ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ62
23 октября 1892. Москва
23 октября 1892 г.
Румянцевский Музей
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Семен Осипович63, благодаря Бога, пришел и Вам кланяется. Тоже и Николай Федорович. Божественной комедии Данта нет налицо. Путешествий по Италии много, но позднейшее 1844 года.
Гюго и Бальзак посылаются.
С искренним уважением
Ваш покорный слуга
Григорий Георгиевский.
Сейчас Ник<олай> Ф<едорович> прислал Путешествие Цветаева64, — прилагаю.
С. О. ДОЛГОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ65
1896. Москва
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Николай Федорович благодарит за память и посылает Вам добрые пожелания: он теперь опять занят картиной Матвеева66. Книжечку Забелина прилагаю при сем, а Рафаэля все нет как нет!67 Будьте здоровы и благополучны! С большим интересом читаю теперь письма И. С. Некрасова68. Ваш преданный С. Долгов.
Е. С. НЕКРАСОВА — С. О. ДОЛГОВУ69
17 декабря 1896. Москва
Многоуважаемый
Семен Осипович,
Усердно прошу Вас прислать несколько книжек; а именно:
1) La rvolution franaise par Quinet. 2 томика.
2) La rvolution franaise — par Michelet70 — первый и второй тома.
3) Статью Евгении Тур о докторе Газе. И не знает ли Николай Федорович еще какой-нибудь книжки о том же Газе? (Статьи о нем Кони я знаю)71.
Простите, что беспокою Вас.
Анна72 и я шлем Вам и многоуважаемому Николаю Федоровичу приветы.
Многоуважающая Вас
Екат. Некрасова
17 дек<абря> 1896 г.
С. О. ДОЛГОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ73
23 октября 1898. Москва
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Николай Федорович свидетельствует Вам и Анне Степановне свое почтение. Возвращенные Вами книги: Тайны женск<их> монастырей и Nuova Antologia (6 кн.)74 получены. Отправляем: 1) Стихотворения Полонского (5 ч.)75, с просьбой просмотреть поскорее, так как по случаю смерти Полонского усилился спрос на его сочинения в читальном зале.
2) Гверацци — Беатриче Ченчи по-русски76
3) Роман Дюма сына77.
Будьте здоровы, кланяюсь усердно Вам и многоуважаемой Анне Степановне. Надеюсь на днях навестить Вас
С. Долгов.
23 октября 1898 г.
С. С. СЛУЦКИЙ — С. О. ДОЛГОВУ78
6 февраля 1902. Москва
6 февр<аля> 1902
Дорогой Семен Осипович!
Николай Федорович посылает Вам на просмотр книжку Дмитриевского «Правосл<авное> паломничество на Запад», Киев 189779, где Вам может быть интересно примеч<ание> на стр<анице> 54, — и шлет поклоны Вам и Григорию Петровичу80.
И я усердно кланяюсь
Ваш
С. Слуцкий.
P. S. Графиня81 очень просит, чтоб собралось побольше членов в экстр<енное> распоряд<ительное> заседание в пятницу, где будут какие-то «два весьма важных дела для Общества».
С. А. БЕЛОКУРОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ82
26 декабря 1903. Москва
Милостивая Государыня
Екатерина Степановна.
Сослуживцы Н<иколая> Ф<едоровича> по Архиву приняли участие в расходах по погребению его, а Архив приобрел место в Скорбященском монастыре. Что сделали и сделают музейцы — не знаю. Мы же в Архиве начинаем говорить о постановке памятника на его могиле83.
О народной школе в Пензенской губернии он много говорил; русско-чувашская84, точно сейчас названия не припомню, но если нужно, постараюсь узнать.
Ваш покорн<ый> слуга
Сергей Белокуров
26 декабря 1903 г.
В. А. КОЖЕВНИКОВ — Е. С. НЕКРАСОВОЙ85
15 марта 1904. Москва
Москва. 15 марта 1904.
Многоуважаемая
Екатерина Степановна!
Давно следовало мне поблагодарить Вас за Ваши добрые слова по поводу моих воспоминаний о незабвенном Николае Федоровиче. Исполняю это теперь, посылая Вам и 2ю статью о нем86. Он не раз упоминал о Вас, а Ваша столь искренняя статья87 о нем сделала для меня приятною обязанностью поделиться с Вами моими думами о нем. Отзыв Ваш ободряюще повлияет на мою посильную дальнейшую работу, которая не легка и по существу, и по внешнему свойству огромного рукописного матерьяла. Если бы Вы видели, в каком хаотическом состоянии эти тетрадки и листки!.. Приготовить их к печати будет чрезвычайно трудно, и хотя друзья покойного почему-то возлагают эту обязанность на меня, я считаю единственным человеком, которому эта задача по силам, Николая Павловича Петерсона (Члена Окружного Суда в Асхабаде), человека наиболее знавшего Николая Ф<едорови>ча и относящегося к его учению с истинным благоговением.
Что касается Вашего замечания о том, зачем мои статьи печатаются в «Русс<ком> Архиве», то причиною такого выбора во 1) просьба одного почитателя Николая Ф<едорови>ча — Юрия Петровича Бартенева, а во 2) я сильно сомневаюсь, чтобы убеждения Н<иколая> Ф<едорови>ча подошли ко вкусам большинства наших наиболее распространенных журналов. Я же решил соединить статьи в целую книжку, которая предназначается, конечно, не для продажи (что несоединимо с убеждениями Н<иколая> Ф<едорови>ча!), а для раздачи тем, кто его знал88, и некоторым его не знавшим, которым следовало бы его знать, напр<имер>, нашим философам: от них, надеюсь, можно ожидать той независимости и смелости мысли, которая бесспорно необходима для непредубежденного рассмотрения его главных учений, способных показаться слишком головокружительными для мало привычных к абсолютной свободе философского мышления и рассуждения.
Н<иколая> Ф<едорови>ча я знал сначала как занимавшийся несколько лет (но не служивший) в Румян<цевской> Библиотеке, а затем нас сблизило не прекращавшееся до последних дней его домашнее знакомство; мне много лет подряд случалось писать его статьи под его диктовку; по воскресеньям он обыкновенно у нас обедал, причем это бывал его единственный обед за всю неделю. — Позволяю себе обратить Ваше внимание на приложенное ко 2й статье письмо Достоевского с отзывом его и Владимира Соловьева о Н<иколае> Ф<едорови>че89; письмо это чрезвычайно важно во 1) как свидетельство о философской ценности учения Н<иколая> Ф<едорови>ча, а во 2) для выяснения убеждений самого Достоевского и Вл. Соловьева, на которого «Великий Старец» несомненно глубоко повлиял невидимым для публики и критики образом.
С глубоким уважением
В. Кожевников.
Адрес: Калошин пер. (Арбат), д. Давыдова, Владимиру Александровичу Кожевникову.
С. П. БАРТЕНЕВ. ФРАГМЕНТЫ ДНЕВНИКА 90
7 декабря 1894 г.91
Вчера поутру приходил в Румянцевский Музей почитать перед поездкой в Египет92. Н. Ф. сам заговорил, ибо Юша93 говорил ему, что его идеалы считаю я за гордыню.
Н. Ф. (дрожа от волнения): Вот вы говорите, что гордыня. В чем же гордыня, когда это единственный смысл жизни, единственная нравственная полнота, без которой человек не отличается от животного.
Я: Да ведь то, что желательно, еще не значит, что возможно. Я верю, что человек может овладеть землею, но думать, что он может так овладеть миром, чтобы воскресить мертвых, это — не признавать границу его ума и силы, а он между тем ограничен.
Н. Ф. (перебивая): Почему же вы знаете, где граница его ума? Кто вам это сказал? Вот это скорее гордыня с вашей стороны — решать, что человек то-то может, а того-то нет.
Я: Я сознаю, что мы очень еще не развиты и даже представить теперь не можем, до чего дойдет могущество человека. Но есть предел. Пока самых простых вещей мы не понимаем.
Н. Ф.: Вот даже не понимаем второй заповеди и даже епископы ее не понимают, например, Харьковский Епископ Амвросий94. Вторая заповедь, говоря, что не сотвори себе бога из солнца, луны и т. п., т. е. природы, тем самым указывает, что не поклоняться им надо, а покорять их. А Амвросий увидал в желании про[из]водить искусственный дождь противобожественную затею. А вот вы говорите, что мы можем желать, но из того не следует, что нам удастся это сделать. Это не избавляет от необходимости стараться. Может быть, не удастся, но зная, что это единственное дело, осмысляющее жизнь человека, мы должны его делать.
Я: Но если нет веры в успех?
Он: Вот вы едете в Египет. Разве вы уверены, что будет успех? Когда вернетесь, вот будете знать уже наверно, а до тех пор должны делать все возможное. Где же гордыня? Стремиться к совершенству посредством смирения. Оно приводит к сознанию своей виновности (ибо мы своею жизнью убиваем ближних — оттого я говорю: нет умерших, есть убитые), которая приводит к раскаянию. А раскаяние выражается в том, что стремимся жить не для себя и не для других, а со всеми и для всех. Пока новое поколение поглощает старое, чтобы в свою очередь быть поглощенным. Возвратим же жизнь старому поколению, чтобы получить право не быть в свою очередь поглощенными.
На этом разговор прервался. [...]
10 сентября 1895 г. Был у Н. Ф. в Музее.
Я: Невозможность представить воскрешение всех умерших заключается для меня в том: если воскрешать всех, то где же предел? А мертворожденные, а выкидыши? Мы наконец дойдем до тех, которые не существовали, но могли бы существовать; всякое семя есть существо в возможности. Это такое количество, что места не может хватить.
Н. Ф.: Вот вы смущаетесь бесчисленностью. Вспомните о тех звездах, которые образуют туманные пятна, о тех, которые еще не образовались, но образуются. Можно ли их сосчитать? Вы согласны, что человек овладеет землею так, что будет ею управлять. Когда это будет, будет в мире первая звезда, управляемая разумом.
Я: Разум человеческий относителен.
Н. Ф.: Ну, хоть сознанием. Итак, будет планета, управляемая разумом. Населите все миры, чтобы вселенная была управляема разумом. Что ж вы беспокоитесь о том, что много людей. Можно думать, что немного миров, населенных разумными существами. Если верить в творение мира по Библии, это так. Это так, если думаете, что слепая сила сотворила мир. Трудно, чтоб сочетались много раз те условия, которые создали человека.
22 октября 1895 г.
Н. Ф.: Чтобы не разменяться на мелочи, следует задаться целью, одной целью, и всю жизнь работать над ней. Можно временно заняться и другим, но не бросать главного. Вот Гете всю жизнь писал Фауста.
Я: Вагнер двадцать лет писал Нибелунги. Как ничтожен человек, что самое малое дело поглотит всю жизнь.
Он: Если ничтожен человек, кто нарочно это сделал, что глаза у человека хуже, чем у других животных, у орла например... Зато человек достиг видеть то, чего ни одно животное не может видеть. Человек слабее льва, например, а может горы двигать. Один человек ничтожен, но вместе со всеми — нет. Это буддисты жалеют человека, ибо для них он ничтожен и потому — жалок. Христианин никогда не скажет, что человек жалок, ибо знает, что человек достигнет Бога.
Я: А не первородный это грех — надежда достигнуть Бога? «Будьте как Боги»95.
Н. Ф.: Нет! Сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный»96. Какая же это гордыня? Вот если хочешь достигнуть знания для себя одного — это гордыня: таков Фауст, Манфред. А если со всеми и для всех, то где же тут гордыня?
Я: В чем именно, думаете вы, заключался первородный грех?
Н. Ф.: Я склонен считать, в смене жизни деятельной на жизнь чувственную и т. д. (Конец разговора не записан.)
30 октября 1895 г.
Н. Ф.: Не все из нас отцы, но все сыны. Воскресив отцов, мы по отцам все братья. Цель живущих — общее объединение для исполнения долга по отношению к тем, кто нам отдали жизнь — возвратили эту жизнь, — но, в сущности, отдали ее, ибо рождая, разрушается организм родившего. (У человека это не так заметно, но все же так.) Общее воскрешение — высшая нравственность. Бессознательно люди всегда стремились выполнить это. По физической необходимости кладя в землю отца, по нравственной сын ставит на могилу памятник, сначала столб, затем при развитии статую, изображающую того, кто похоронен. Он стремится воссоздать, обессмертить что может, хоть память, образ. Таинство Евхаристии в том и состоит, что материя — хлеб и вино — превращается в тело и кровь. Частицы хлеба называют именем умершего и превращают в тело. Жизнь, ее задача, чтоб питание обратить в создание, а рождение — в воскрешение.
Я: Искусство стремится закрепить те моменты, которые ценны. Только то и живо в искусстве, что возникло из желания (вдохновение, восторг минуты) увековечить, поделившись им таким образом со всеми. Если художник очарован образом, настроением минуты, и это чувство вызовет в нем звуки, картину, статую, дающие вечную жизнь моменту, тому восторгу, которым полна душа, — это творение живо. То же, которое не имеет почвы такой, — мертворожденное дитя.
Кожевников97: Учение христианское о воскресении, где некоторые будут страдать, отталкивает. Как же можно блаженствовать, если мой брат страдает? Что такое блаженство — основанное на созерцании своего преимущества перед тем, кто погиб и мучится.
Я: Все-таки православная церковь говорит, что задача жизни — лишь нравственное совершенство и что Бог сделает все, если человек, будучи свят, попросит Его. Воскресение — чудо рук Божиих. Поэтому воскрешение, творимое хотя по воле Божией руками человеческими, — ересь. Нам дано и приказано приобретать духовную силу.
Н. Ф.: Христос, воскреснув, с телом вознесся на небо. Христос дал пример. Люди, достигнув бессмертия и воскресив отцов, населят мир воскресшими, и те, стало быть, с телами вознесутся на небо. Тогда материя одухотворится и мир, слепая сила, будет управляема разумными существами, созданными любовью Бога и воскрешенными любовью человеков, Божьею волею, творимой людьми: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небеси»98.
Я: Неужели, ведя такую жизнь, вы не терпели лишений, страдания?
Н. Ф.: Да я себя никогда не насиловал. Мне совсем было нетрудно*
[4].
Я.: Я сдерживаюсь, но страдаю, если не имею женщин. Неужели вы не страдали?
Он: Оставьте это.
Я: Я думаю, что вожделение кончается к сорока годам.
Он: (уходя в угол, покраснев, энергично) Никогда оно не кончается.
9 декабря 1895 г.
Н. Ф.: В русском переводе Ап. Павла: «Вера есть осуществление уповаемого»99
24 декабря 1895 г.
Прочел Н. Ф. отзыв Хомякова (7 декабря 1894)100.
Он: Мы орудия воли Бога, а теперь противники — убивая. Разве гордыня возится в гнили? Вот гордыня — быть белоручками101.
Г. П. Георгиевский
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О НИКОЛАЕ ФЕДОРОВИЧЕ 102
(К 40 дню кончины)
I
С Николаем Федоровичем я познакомился в Румянцевском музее. Время нашего знакомства было для него, к сожалению, уже последнею третью его жизни, однако самою замечательною, достопамятною, как потому, что в эти годы окончательно сложился его высокий нравственный облик и окончательно созрело его глубочайшее миросозерцание, так и потому, что именно в Румянцевском Музее во всей силе сказалось его самоотверженное неподражаемое служение ближним всеми силами и способами его богато одаренной и христиански воспитанной природы.
Собственно говоря, в ряду Московского населения он был чиновником, но его цельная природа не проводила грани между частною жизнью и чиновничьею службой. Вся его жизнь и на квартире, и в Музее была сплошным и цельным проявлением его духовного склада, и потому я особенно настаиваю на характеристике его жизни как служения, из-за которого совсем не было видно ни личной жизни Николая Федоровича, ни службы его, понимаемых в обычном смысле.
Мало того, я скажу даже гораздо больше: ничего обычного ни в жизни, ни во взглядах Николая Федоровича не было. Так он был своеобразен во всем, так ничем не напоминал обыкновенных людей, что при встрече и знакомстве с ним поневоле становились в тупик люди особенно выдающиеся и особенно оригинальные. Николай Федорович поражал в этом отношении и всех простых смертных, и даже таких, например, оригиналов, как граф Л. Н. Толстой или В. С. Соловьев. Все в нем было свое, и ни в чем он не походил на рядовых смертных, начиная со внешности, продолжая привычками и приемами жизни и оканчивая мировоззрением.
Большинство знакомств с Николаем Федоровичем происходило на почве занятий в Румянцевском Музее. Каждый, серьезно занимавшийся в известной отрасли науки и пользовавшийся книжными богатствами Музея, неизбежно, в конце концов, обращался за помощью к Николаю Федоровичу. И надо сказать, что помощь эта приходила гораздо раньше, чем человек сознавал необходимость ее и необходимость личного знакомства с Николаем Федоровичем.
Обыкновенно дело происходило весьма просто. Изучая тот или другой научный вопрос, требуя чуть не ежедневно новых и новых книг, посетитель читального зала Музея начинал, к удивлению своему, замечать, что в кипе потребованных им книг чья-то благодетельная рука подкладывала еще две-три книги, которых он совсем не требовал, о существовании которых и не подозревал. А между тем содержание этих неожиданных книг прямо отвечало на поставленную им себе задачу.
При повторении этой приятной неожиданности каждый, естественно, заинтересовывался виновником подобных сюрпризов, и в ответ на свое любопытство неизменно слышал краткое и мало понятное для незнакомого человека заявление:
— Это вам прислал Николай Федорович...
Новые книжки освещали вопрос совсем с новых, часто неожиданных и непредвиденных сторон и точек зрения. Вопрос сам собою углублялся, изучение затягивалось, требовались и присылались все новые и новые книги, и, наконец, совсем зарывшийся ученый неизменно получал приглашение:
— Вас просят к себе Николай Федорович...
Тут уж завязывалось личное знакомство с Николаем Федоровичем, с тем чтобы потом никогда не прерываться и служить постоянным и неисчерпаемым источником не только для всестороннего изучения тех или других специальных вопросов, но нередко для выработки и создания целого миросозерцания.
Для выяснения не для всех понятной возможности таких знакомств посетителей читального зала Румянцевского Музея необходимо сказать, что Николай Федорович служил в Музее дежурным чиновником при читальном зале, заведывавшим каталожной. Всякое требование на книги непременно передавалось ему в руки, и он назначал книги на каждое требование, а затем, убедившись, что к каждому требованию подысканы именно те книги, какие нужны, самолично отправлял их в читальный зал. Мимо Николая Федоровича не проходило ни одно требование на книги, и без его предварительного просмотра не выдавалась ни одна книга в читальный зал. Ему известно было каждое требование, но, разумеется, в число его обязанностей служебных вовсе не входило определение по этим требованиям вопроса, интересовавшего читателя, степени его подготовленности к занятиям этим вопросом и характера его осведомленности в нем, а тем более служба не обязывала его помогать, так как его об этой помощи не просили.
Николай Федорович по тем требованиям на новые книги, какие подают в читальном зале посетители, сразу узнавал серьезного работника, и тогда уже он заглазно всею душой привязывался к этому человеку и старался быть полезным ему, чем только мог.
А содействие его в этом отношении было беспримерно драгоценным. Он был прямо исключительным библиоманом и библиографом. Он знал как свои пять пальцев всю библиотеку Румянцевского музея, и очень часто для него было легче и скорее взять нужную книгу прямо с полки, чем отыскивать ее при помощи каталога.
Конечно, и время, и любовь к книжному делу помогают со временем освоиться и с огромными и богатыми библиотеками. Удивительны и совсем редки библиоманы, знающие по корешкам и названиям все книги обширных библиотек. Но едва ли какая-нибудь библиотека, кроме Румянцевского Музея, могла похвалиться исключительно честью иметь библиотекарем человека, знающего содержание своих книг. А Николай Федорович знал содержание книг Румянцевского музея, и это было прямо невероятным явлением. Если вы сказали ему свой вопрос или свою задачу, он мог буквально закидать вас печатным материалом. Если вы у него спрашивали несколько книг, он безошибочно определял предмет ваших изысканий, зная наперед во всех подробностях все содержимое каждой потребованной вами книги.
Удивительно было также то, что не было вопроса, который был бы для него нов и незнаком или который не был бы близок его сердцу. Буквально во всем он шел всегда впереди общепризнанных авторитетов и специалистов, и буквально не было вопроса, к которому, даже самому, на первый взгляд, маленькому, он не относился бы с таким же интересом и с такою же теплотой, как и к самым коренным основам знания и веры.
Насколько разнообразны были те области знания, в которых Николай Федорович руководил специалистов, это лучше всего видно из примеров.
Из лиц, близких Московским Ведомостям, я назову покойного В. Л. Величко и ныне здравствующего Черномора103. Величко был поражен богатством всяких познаний у Николая Федоровича по Востоку и восточным вопросам. История Востока была отлично известна ему во всех подробностях. Национальным особенностям многочисленных племен Востока он придавал особый глубокий смысл и всю историю их одухотворял возвышенными задачами не покорения и войны, а объединения и мира. Величко с восторгом слушал этого удивительного знатока восточных дел, любил проводить с ним длинные вечера и никогда не позволял себе проехать мимо Музея при своих частных поездках, особенно с Кавказа и на Кавказ.
Черномор — живой человек и сам может засвидетельствовать как огромные познания Николая Федоровича в специальной области морского и военного дела, так и своеобразность взглядов его в этой области, а также ту огромную пользу, какую он приносил всем серьезно занимающимся своим делом.
Если ко всему этому прибавить постоянную готовность Николая Федоровича отзываться по первому же зову, от кого бы он ни исходил, и сердечное его участие ко всякой просьбе и во всякой нужде, то станет совершенно понятным тот факт, что целыми днями он был завален работой для других и никому не отказывал ни в чем, если видел серьезную и действительную потребность. Если, например, в библиотеке не было просимой книги, он предлагал заменить ее несколькими другими однородного содержания. Но бывали и такие случаи, удовлетворительное разрешение которых было посильно только Николаю Федоровичу. Требовали, например, сочинение известного автора. По самым точным справкам оказывалось, что этот автор не выпускал в свет просимого сочинения. Оставался еще неразрешенным вопрос: если такое сочинение никогда не издавалось, то не было ли какой статьи? Но в каком журнале, в каком году?
Вот тут-то и был незаменим Николай Федорович. Для него не было затруднения сразу же определить, требуется отдельное ли издание или статья известного автора. И, конечно, каждую статью он безошибочно знал, в каком журнале и в каком году она была напечатана.
Это была прямо живая энциклопедия в самом лучшем значении этого слова, и, кажется, не было предела его памяти.
Помню, один церковный канонический вопрос требовалось в 1892 году подкрепить ссылками на современную практику. Николай Федорович не задумался и двух минут, чтоб указать на источник требуемых сведений.
— Посмотрите «Московские ведомости» 185... года; тогда Пасха была 2 апреля; в пасхальном нумере найдете распоряжение митрополита Филарета по интересующему Вас вопросу. А в «Литовских Епархиальных Ведомостях» № такой-то 189... года, по поводу местной практики, вопрос разрешен сравнительно-историческим методом очень удовлетворительно, можно сказать, всецело исчерпан.
В начале девятидесятых годов, я помню, ехала партия инженеров на изыскание Сибирского железного пути и, проезжая Москвою, заглянула в Румянцевский Музей, конечно, для очистки совести, а вовсе не уверенная в возможности найти здесь что-либо для себя новое и интересное. В подобных случаях, когда кто-нибудь обращался в библиотеку с просьбой указать книги, имеющиеся по известному вопросу, или за какими-нибудь советами при книжных занятиях, его неизменно направляли к Николаю Федоровичу. К нему же привели и инженеров.
После очень недолгого разговора инженеры услыхали название такого описания Сибири, о котором раньше и не подозревали. Взаимно заинтересованные, обе стороны стали выкладывать друг перед другом свои географические познания. Николай Федорович попросил показать предварительный проект их пути, который они везли с собою, и сразу заметил два упущения на карте: в одном месте неверно была показана высота горы, а в другом совсем пропущен был большой ручей. Инженеры хотя и неуверенно, но все-таки спорили и стояли за верность своей карты. Однако на возвратном пути, года через два, партия прислала одного своего сочлена к Николаю Федоровичу засвидетельствовать ему свое уважение и сказать ему, что он был безусловно прав.
II
Впервые увидя Николая Федоровича, нельзя было не подивиться скромности и даже убожеству его костюма. Он всегда одевался во все крайне ветхое. Его одежда не знала за собою никакого ухода. Очень долго он ходил в одном и том же стареньком летнем однобортном пальто, в конце концов оставшемся при одной пуговице на самом верху. На шее у него всегда был повязан черный платок. Такой роскоши, как жилет или крахмальная рубашка с галстухом, у него никогда не было. Ничего не имел он и для перемены. На голове он носил сначала большой суконный картуз с широким дном и длинным козырьком, а потом у него явилась драповая круглая шапочка. В холодную погоду он надевал драповое пальто, по-видимому, бывшее когда-то теплым и на вате, и резиновые калоши и закрывался нередко с головой стареньким пледом.
Тем не менее его наружность сразу же выдавала его добровольную и сознательную нищету.
Согбенная и изможденная старческая фигура его, среднего роста, с изогнувшимися коленами, увенчивалась открытым, выразительным, продолговатым лицом, обрамленным седою четырехугольною бородой. Большая голова с значительною лысиной украшалась длинными кудрявыми волосами. Особенно очаровательны были черные, блестящие глаза под большим открытым лбом. Совершенно правильные, без сомнения, когда-то красивые черты его лица и проницательные глаза носили на себе ясную печать ума, энергии и огромной силы воли. От всей фигуры его веяло сознательным, тяжелым подвижничеством, добровольно подъятым не ради оригинальности и известности, но ради самовоспитания, во имя высших задач и стремлений. И эта, всем ясная, печать высокого духа сразу же выбивалась из-под убогого покрова и увлекала каждого, заставляя забыть и не видеть того, на что никогда не смотрел и сам Николай Федорович.
В глазах Николая Федоровича не имели решительно никакой цены материальные приобретения и всякие внешние блага. Если по какой-то причине у него в кармане оказывались деньги, он положительно не знал, что с ними делать. Бранил их, называл проклятыми и рад был отделаться от них каким бы то ни было способом. Собственности он не признавал и не имел решительно никакой. Даже книги, которые дарили ему признательные авторы, он сейчас же раздавал другим. Нечего и говорить, что он не имел никакого имущества в форме запасов одежды, белья, кровати, сундука или чего-нибудь подобного. Он с полным правом мог сказать: omnia mea mecum porto104
Жизнь его слагалась весьма просто. В Музее он получал 33 рубля ежемесячного жалованья и из них 8 рублей в месяц тратил на себя: 5 рублей за угол и 3 рубля на харчи, то есть на чай с баранками. Отсюда же он выделял еще рубля полтора на библиотеку, из которой брал книги с собой на квартиру (не Румянцевскую, а какую-нибудь частную и платную). Остальные деньги он в тот же день, когда получал, раздавал без остатка своим пенсионерам, которых у него всегда было много и которые по двадцатым числам являлись за пенсией к нему в Музей. До другого дня у него уже ничего не оставалось, и если какой-нибудь бедняк опаздывал и приходил за пенсией 21 числа, ему жестоко доставалось от Николая Федоровича. Николай Федорович сердился на то, что могли думать, будто он бережет деньги.
— Где же я возьму денег? — говорил Николай Федорович. — Или вы думаете, что я берегу эту пакость?..
Однажды за помощью пришел к нему какой-то бедняк безо времени и, несмотря на отказ Николая Федоровича, все-таки всунул ему в руку какую-то записку, желая, по-видимому, этим решительным аргументом расположить его в свою пользу.
Каково же было изумление Николая Федоровича, когда он увидел, что эта записка была собственноручным письмом к нему графа Л. Н. Толстого, который просил Николая Федоровича дать что-нибудь на пропитание подателю письма!..
— Богатому барину нечего подать нищему!.. Вот она, великая ложь!..105
Квартирная «обстановка» Николая Федоровича не поддается описанию: у него «в углу» или «в комнате» ничего не было... Он спал на хозяйском сундуке ровно в аршин длиной, так что на его «постели» не помещалось даже туловище, а голову и ноги совсем было некуда девать. Само собою разумеется, что постель была голая, без подушки, без перинки, без одеяла... Как-то раз на сундучке у Николая Федоровича завелся «коврик».
Граф Л. Н. Толстой сейчас же заметил такую роскошь и не преминул похвалить квартирку:
— Вот как хорошо у вас, Николай Федорович: коврик...
— Чт же коврик? Коврик хозяйский. Ведь я его снимаю за деньги...
Однако Николай Федорович вовсе не рисовался своею скромностью и всегда чрезвычайно не любил, когда ее замечали или на нее заглядывались. Он всегда отводил любопытствующие взоры в сторону более достойную внимания, или же просто не показывался. Покойный директор Музея В. А. Дашков очень хотел уже в последние свои годы посмотреть на Николая Федоровича.
Николай Федорович, заслышав отдаленный шум торжественного шествия по Музею чуть ли не всех чинов за своим директором, моментально исчез из каталожной и спрятался за книжными шкафами на галерее. В. А. Дашкову удалось только поздороваться и поговорить с Николаем Федоровичем, но видеть его не пришлось, так как не могли вызвать его из засады и заставить показаться хотя бы с высоты галереи.
То же самое Николай Федорович проделывал при всех торжественных случаях и посещениях Музея; он прятался за шкафами в двухэтажных библиотеках, давая, однако, вид, будто роется в книгах и разыскивает что-то, как это было и во время предыдущего случая.
Но те, кто беседовал с ним лицом к лицу, невольно заглядывались на его внешность. Однажды загляделся на костюм Николая Федоровича и граф Л. Н. Толстой, сам пришедший уже в блузе и простых сапогах. Николай Федорович заволновался и спросил:
— Что вы так на меня смотрите? Или перещеголять хотите?..
Из-за этой внешности бывали и недоразумения, особенно в провинции, куда Николай Федорович уезжал каждое лето. Он имел чин коллежского асессора, и провинциальная полиция, обиженная табелью о рангах, не хотела верить, чтобы чиновник в этом ранге мог существовать в таком скромном виде, и подозревала в Николае Федоровиче самозванца. Требовалось разъяснение музейского начальства для успокоения излишней подозрительности106.
В последние годы его жизни, когда он, по выходе в отставку в 1898 году, стал получать пенсию в 17 р. 50 коп. в месяц и плату по найму по 25 руб. в месяц107, у него по нескольку дней стали задерживаться деньги, и он прямо не знал, что с ними делать: так много собиралось их сразу и сумма их так превышала его обычный расходный бюджет. Раздать их в один день, как бывало прежде, он уже не успевал. Деньги по дням лежали в кармане и даже по кончине его осталось семь рублей. И это очень огорчало Николая Федоровича. Лежа на смертном одре, он был озабочен их присутствием при нем. Но обычные расходы все были погашены, девать оставшуюся сумму было положительно некуда, и он, в сознании своего бессилия и неумения одолеть это зло, бранился:
— Остались, проклятые...
III
Как ни тяжел был подвиг добровольной нищеты, Николай Федорович нес его с удивительным благодушием и постоянством. Можно сказать, что он превозмог и одолел все плотские страсти и потребности, и был весь одухотворен. Поражала легкость в этом семидесятилетнем старце, с какою он переносил всю тяжесть своих трудов.
В Музей он неизменно приходил в 8 часов утра и оставался в нем до 5 ч. дня — и так круглый год. В продолжение этих девяти часов он не только не принимал никогда никакой пищи, но даже не давал себе покоя от естественной усталости: он все время был на ногах и никакие просьбы и усилия не могли заставить его присесть. В последние годы у него стали болеть ноги, открылись на них раны, но и при этом он ни разу не сел в Музее. Он позволял себе только в этот раз становиться на колена на стуле, который стоял у каталога. Копаясь в каталоге, он и становился на колена на этом стуле. Больших нежностей он себе не позволял: и все-таки он дожил до почтенного возраста, прожил больше восьми десятка лет108 и скончался не от старчества и не от изнеможения, а от простуды, от воспаления легких.
Ведя такую подвижническую жизнь, он имел в виду исключительно служение ближним на своем специальном деле в Музее и был всегда весьма чувствителен к отношениям к нему начальников и окружающих. Разумеется, он не искал ни наград, ни похвал. Когда однажды В. А. Дашков предложил ему повышение по службе, он искренно обиделся, считая себя совершенно удовлетворенным своим настоящим положением. Дашков оправдывался своим уважением к Николаю Федоровичу и искренним желанием сделать ему приятное. Тогда Николай Федорович поймал его на слове и уже со своей стороны попросил повышения для одного из служащих в Музее, на что этот последний никак не мог рассчитывать!109 И Дашков с удовольствием исполнил просьбу Николая Федоровича.
Но Николай Федорович желал, чтобы никто не мешал ему жить и служить по его собственному усмотрению, и малейшее препятствие, конечно, невольное, принимал как casus belli110, как намек на то, что служба его стала ненужна.
Случалось, к сожалению, не раз, что к 8 часам утра, ко времени прихода Николая Федоровича в Музей, на дверях Музея еще висел замок. Молча и спокойно Николай Федорович поворачивал назад, покупал в лавочке лист белой бумаги и ко времени официального открытия Музея, в 10 часов, в канцелярии уже лежало его прошение об отставке. В таких случаях стоило больших усилий и со стороны сослуживцев, и со стороны почитателей Николая Федоровича разубедить его и заставить снова вернуться к своему делу. Лишь воочию убедившись в массе неудовлетворенных требований на книги из читального зала, за неумением разыскать их, он возвращался. Директора Музея также ценили Николая Федоровича и дорожили его службой. На одном прошении об отставке Николая Федоровича, еще в 1880 году, покойный В. А. Дашков написал:
«Попросить от меня Николая Федоровича не оставлять своей полезной службы при Музеях. Я всегда готов, по мере сил, ходатайствовать о вознаграждении г. Федорова»111.
Разумеется, никакого особого вознаграждения ему не нужно было, и Николай Федорович просьбу от отставке заменил просьбой об отпуске. И на этом прошении Дашков написал:
«Согласен, хотя всегда усердная служба г. Федорова, соединенная с знанием дела, необходима в настоящее время; но, не желая останавливать поездку, я бы только просил скорее, по возможности, возвратиться»112.
Разумеется, со временем обаяние Николая Федоровича все увеличивалось, и наилучшим признанием того, как все дорожили им, служит следующий случай.
Зимой голодного 1891—92 года Николай Федорович прочел в английских газетах известное письмо графа Л. Н. Толстого. Надо сказать, что Николай Федорович не придавал никакой цены новейшему творчеству графа и все его философские, нравственные и политические взгляды и сочинения считал ниже всякой критики. Всю толстовскую философию он метко назвал «неделанием» и убедительно развил все ее отрицательные стороны, за отсутствием хотя бы одной положительной, созидательной. Но письмо по поводу голода превысило меру его долготерпения. В этом письме он увидал не семена только страшной для него «розни», но и открытую ненависть, вражду, неправду, а это зло для него было уже нестерпимо. Вскоре в Музей пришел и сам граф. Николай Федорович, нечаянно столкнувшись с ним в коридоре, резко отказался от встречи и знакомства с ним, не подал руки и ушел от графа, не простившись. Граф на этот раз не послушался своей философии, обиделся и ходил жаловаться на Николая Федоровича к директору Дашкову113. Дашков хорошо понял всю соль жалобы проповедника «непротивления злу», и, разумеется, Николай Федорович не был наказан, а косвенно получил признательность за верную, более раннюю, оценку толстовской лжи.
Я подчеркиваю эту характеристику, так как она принадлежит самому Николаю Федоровичу. Николай Федорович называл графа «великим лжецом», который, всю жизнь прожив с женой и прижив тринадцать детей, пресытившись, начал проповедовать в духе «Крейцеровой сонаты»; который наживает огромные капиталы за свои сочинения и пишет против богатства; который томит и изнуряет наборщиков, заставляя их набирать свои сочинения, и пишет против наемного труда и т. д.
IV
