Аркадий и Борис Стругацкие. Понедельник начинается в субботу

© Copyright Аркадий и Борис Стругацкие по изданию: А. Стругацкий, Б. Стругацкий. Собр. соч., т. 4. Понедельник начинается в субботу. Сказка о Тройке. М.: Текст, 1992. Официальный web-сайт rusf.ru/abs/ Корректура, восстановление форматирования: Справочная Служба Русского Языка

Повесть-сказка для научных работников младшего возраста

Но что странное, что непонятнее всего,

это то, как авторы могут брать подобные

сюжеты, признаюсь, это уж совсем

непостижимо, это точно... нет, нет,

совсем не понимаю.

Н.В.Гоголь

* ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: СУЕТА ВОКРУГ ДИВАНА *

Глава первая

У ч и т е л ь. Дети, запишите предложение:

"Рыба сидела на дереве".

У ч е н и к. А разве рыбы сидят на деревьях?

У ч и т е л ь. Ну... Это была сумасшедшая рыба.

Школьный анекдот

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокой. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом. Машина катилась по узкой дороге, засыпанной хрустящим гравием. Крупные камни я пускал под колесо, и каждый раз в багажнике лязгали и громыхали пустые канистры.

Справа из леса вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядя в мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, их рассматривая. Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть, немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, что поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил улыбаясь:

- Вы нас не подбросите до Соловца?

Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-за его плеча. Положительно, это были приятные люди.

- Давайте, садитесь, - сказал я. - Один вперед, другой назад, а то у меня там барахло, на заднем сиденье.

- Благодетель! - обрадовано произнес горбоносый, снял с плеча ружье и сел рядом со мной.

Бородатый, нерешительно заглядывая в заднюю дверцу, сказал:

- А можно, я здесь немножко того?..

Я перегнулся через спинку и помог ему расчистить место, занятое спальным мешком и свернутой палаткой. Он деликатно уселся, поставив ружье между коленей.

- Дверцу прикройте получше, - сказал я.

Все шло как обычно. Машина тронулась. Горбоносый повернулся назад и оживленно заговорил о том, что много приятнее ехать в легковой машине, чем идти пешком. Бородатый невнятно соглашался и все хлопал и хлопал дверцей. "Плащ подберите, - посоветовал я, глядя на него в зеркало заднего вида. - У вас плащ защемляется". Минут через пять все наконец устроилось. Я спросил: "До Соловца километров десять?" - "Да, - ответил горбоносый. - Или немножко больше. Дорога, правда, неважная - для грузовиков". - "Дорога вполне приличная, - возразил я. - Мне обещали, что я вообще не проеду". - "По этой дороге даже осенью можно проехать". - "Здесь - пожалуй, но вот от Коробца - грунтовая". - "В этом году лето сухое, все подсохло". - "Под Затонью, говорят, дожди", - заметил бородатый на заднем сиденье. "Кто это говорит?" - спросил горбоносый. "Мерлин говорит". Они почему-то засмеялись. Я вытащил сигареты, закурил и предложил им угощаться. "Фабрика Клары Цеткин, - сказал горбоносый, разглядывая пачку. - Вы из Ленинграда?" - "Да". - "Путешествуете?" - "Путешествую, - сказал я. - А вы здешние?" - "Коренные", - сказал горбоносый. "Я из Мурманска", - сообщил бородатый. "Для Ленинграда, наверное, что Соловец, что Мурманск - одно и то же: Север", - сказал горбоносый. "Нет, почему же", - сказал я вежливо. "В Соловце будете останавливаться?" - cпросил горбоносый. "Конечно, - сказал я. - Я в Соловец и еду". - "У вас там родные или знакомые?" - "Нет, - сказал я. - Просто подожду ребят. Они идут берегом, а Соловец у нас - точка рандеву".

Впереди я увидел большую россыпь камней, притормозил и сказал: "Держитесь крепче". Машина затряслась и запрыгала. Горбоносый ушиб нос о ствол ружья. Мотор взревывал, камни били в днище. "Бедная машина", - сказал горбоносый. "Что делать..." - сказал я. "Не всякий поехал бы по такой дороге на своей машине". - "Я бы поехал", - сказал я. Россыпь кончилась. "А, так это не ваша машина", - догадался горбоносый. "Ну, откуда у меня машина! Это прокат". - "Понятно", - сказал горбоносый, как мне показалось, разочарованно. Я почувствовал себя задетым. "А какой смысл покупать машину, чтобы разъезжать по асфальту? Там, где асфальт, ничего интересного, а где интересно, там нет асфальта". - "Да, конечно", - вежливо согласился горбоносый. "Глупо, по-моему, делать из машины идола", - заявил я. "Глупо, - сказал бородатый. - Но не все так думают". Мы поговорили о машинах и пришли к выводу, что если уж покупать что-нибудь, так это ГАЗ-69, но их, к сожалению, не продают. Потом горбоносый спросил: "А где вы работаете?" Я ответил. "Колоссально! - воскликнул горбоносый. - Программист! Нам нужен именно программист. Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!" - "А что у вас есть?" - "Что у нас есть?" - спросил горбоносый, поворачиваясь. "Алдан-3", - сказал бородатый. "Богатая машина, - сказал я. - И хорошо работает?" - "Да как вам сказать..." - "Понятно", - сказал я. "Собственно, ее еще не отладили, - сказал бородатый. - Оставайтесь у нас, отладите..." - "А перевод мы вам в два счета устроим", - добавил горбоносый. "А чем вы занимаетесь?" - спросил я. "Как и вся наука, - сказал горбоносый. - Счастьем человеческим". - "Понятно, - сказал я. - Что-нибудь с космосом?" - "И с космосом тоже", - сказал горбоносый. "От добра добра не ищут", - сказал я. "Столичный город и приличная зарплата", - сказал бородатый негромко, но я услышал. "Не надо, - сказал я. - Не надо мерять на деньги". - "Да нет, я пошутил", - сказал бородатый. "Это он так шутит, - сказал горбоносый. - Интереснее, чем у нас, вам нигде не будет". - "Почему вы так думаете?" - "Уверен". - "А я не уверен". Горбоносый усмехнулся. "Мы еще поговорим на эту тему, - сказал он. - Вы долго пробудете в Соловце?" - "Дня два максимум". - "Вот на второй день и поговорим". Бородатый заявил: "Лично я вижу в этом перст судьбы - шли по лесу и встретили программиста. Мне кажется, вы обречены". - "Вам действительно так нужен программист?" - спросил я. "Нам позарез нужен программист". - "Я поговорю с ребятами, - пообещал я. - Я знаю недовольных". - "Нам нужен не всякий программист, - сказал горбоносый. - Программисты - народ дефицитный, избаловались, а нам нужен небалованный". - "Да, это сложнее", - сказал я. Горбоносый стал загибать пальцы: "Нам нужен программист: а - небалованный, бэ - доброволец, цэ - чтобы согласился жить в общежитии..." - "Дэ, - подхватил бородатый, - на сто двадцать рублей". - "А как насчет крылышек? - спросил я. - Или, скажем, сияния вокруг головы? Один на тысячу!" - "А нам всего-то один и нужен", - сказал горбоносый. "А если их всего девятьсот?" - "Согласны на девять десятых".

Лес расступился, мы переехали через мост и покатили между картофельными полями. "Девять часов, - сказал горбоносый. - Где вы собираетесь ночевать?" - "В машине переночую. Магазины у вас до которого часа работают?" - "Магазины у нас уже закрыты", - сказал горбоносый. "Можно в общежитии, - сказал бородатый. - У меня в комнате свободная койка". - "К общежитию не подъедешь", - сказал горбоносый задумчиво. "Да, пожалуй", - сказал бородатый и почему-то засмеялся. "Машину можно поставить возле милиции", - сказал горбоносый. "Да ерунда это, - сказал бородатый. - Я несу околесицу, а ты за мной вслед. Как он в общежитие-то пройдет?" - "Да-да, черт, - сказал горбоносый. - Действительно, день не поработаешь - забываешь про все эти штуки". - "А может быть, трансгрессировать его?" - "Ну-ну, - сказал горбоносый. - Это тебе не диван. Ты не Кристобаль Хунта, да и я тоже..."

- Да вы не беспокойтесь, - сказал я. - Переночую в машине, не первый раз.

Мне вдруг страшно захотелось поспать на простынях. Я уже четыре ночи спал в спальном мешке.

- Слушай, - сказал горбоносый, - хо-хо! Изнакурнож!

- Правильно! - воскликнул бородатый. - На Лукоморье его!

- Ей-богу, я переночую в машине, - сказал я.

- Вы переночуете в доме, - сказал горбоносый, - на относительно чистом белье. Должны же мы вас как-то отблагодарить...

- Не полтинник же вам совать, - сказал бородатый.

Мы въехали в город. Потянулись старинные крепкие заборы, мощные срубы из гигантских почерневших бревен, с неширокими окнами, с резными наличниками, с деревянными петушками на крышах. Попалось несколько грязных кирпичных строений с железными дверями, вид которых вынес у меня в памяти полузнакомое слово "лабазы". Улица была прямая и широкая и называлась проспектом Мира.

Впереди, ближе к центру, виднелись двухэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками.

- Следующий переулок направо, - сказал горбоносый.

Я включил указатель поворота, притормозил и свернул направо. Дорога здесь заросла травой, но у какой-то калитки стоял, приткнувшись, новенький "Запорожец". Номера домов висели над воротами, и цифры были едва заметны на ржавой жести вывесок. Переулок назывался изящно: "Ул. Лукоморье". Он был неширок и зажат между тяжелыми старинными заборами, поставленными, наверное, еще в те времена, когда здесь шастали шведские и норвежские пираты.

- Стоп, - сказал горбоносый. Я тормознул, и он снова стукнулся носом о ствол ружья. - Теперь так, - сказал он, потирая нос. - Вы меня подождите, а я сейчас пойду и все устрою.

- Право, не стоит, - сказал я в последний раз.

- Никаких разговоров. Володя, держи его на мушке.

Горбоносый вылез из машины и, нагнувшись, протиснулся в низкую калитку. За высоченным серым забором дома видно не было. Ворота были совсем уж феноменальные, как в паровозном депо, на ржавых железных петлях в пуд весом. Я с изумлением читал вывески. Их было три. На левой воротине строго блестела толстым стеклом синяя солидная вывеска с серебряными буквами:

НИИЧАВО

изба на куриных ногах

ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ

На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: "Ул. Лукоморье, д. № 13, Н. К. Горыныч", под нею красовался кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось:

КОТ НЕ РАБОТАЕТ

Администрация

- Какой КОТ? - спросил я. - Комитет Оборонной Техники?

Бородатый хихикнул.

- Вы, главное, не беспокойтесь, - сказал он. - Тут у нас забавно, но все будет в полном порядке.

Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой у меня вдруг завозились.

Я поднял глаза. На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский - я таких никогда не видел - черно-серый с разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня желтыми глазами. "Кис-кис-кис", - сказал я машинально. Кот вежливо и холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затем отвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голос горбоносого произнес:

- Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить.

Завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Ворота тяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротина медленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого.

- Благодетель! - позвал он. - Заезжайте!

Я вернулся в машину и медленно въехал во двор. Двор был обширный, в глубине стоял дом из толстых бревен, а перед домом красовался приземистый необъятный дуб, широкий, плотный, с густой кроной, заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, шла дорожка, выложенная каменными плитами. Справа от дорожки был огород, а слева, посередине лужайки, возвышался колодезный сруб с воротом, черный от древности и покрытый мохом.

Я поставил машину в сторонке, выключил двигатель и вылез. Бородатый Володя тоже вылез и, прислонив ружье к борту, стал прилаживать рюкзак.

- Вот вы и дома, - сказал он.

Горбоносый со скрипом и треском затворял ворота, я же, чувствуя себя довольно неловко, озирался, не зная, что делать.

- А вот и хозяйка! - вскричал бородатый. - По здорову ли, баушка Наина свет Киевна!

Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами.

- Здравствуй, здравствуй, внучек, - произнесла она неожиданно звучным басом. - Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать!..

Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать. Голова бабки поверх черного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта веселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атомиума и с надписями на разных языках: "Международная выставка в Брюсселе". На подбородке и под носом торчала редкая седая щетина. Одета была бабка в ватную безрукавку и черное суконное платье.

- Таким вот образом, Наина Киевна! - сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. - Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить... м-м-м...

- А не надо, - сказала старуха, пристально меня рассматривая. - Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый...

- Гхм! - громко сказал горбоносый, и бабка осеклась.

Воцарилось неловкое молчание.

- Можно звать просто Сашей... - выдавил я из себя заранее приготовленную фразу.

- И где же я его положу? - осведомилась бабка.

- В запаснике, конечно,

- несколько раздраженно сказал горбоносый.

- А отвечать кто будет?

- Наина Киевна!.. - раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: "Ведь мы уже договорились!.." - "...А ежели он что-нибудь стибрит?.." - "Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!.." - "А ежели он цыкать будет?.."

Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал.

- Неловко как-то, - сказал я.

- Не беспокойтесь, все будет отлично...

Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала:

- А диван-то, диван!..

Я вздрогнул и сказал:

- Знаете, я, пожалуй, поеду, а?

- Не может быть и речи! - решительно сказал Володя. - Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных.

- Я заплачу, - сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих житейских коллизий.

Володя замотал головой.

- Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке.

Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал:

- Ну, все устроилось. Пошли.

- Слушайте, неудобно как-то, - сказал я. - Она в конце концов не обязана...

Но мы уже шли к дому.

- Обязана, обязана, - приговаривал Роман.

Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила:

- А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся...

Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом:

- Располагайтесь и будьте как дома.

Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась:

- А зубом они не цыкают?

Роман, не оборачиваясь, рявкнул:

- Не цыкают! Говорят вам - зубов нет.

- Тогда пойдем расписочку напишем...

Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом - колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками.

За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. "Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять..." - "Вы еще каждую половицу запишите!.." - "Стол обеденный..." - "Печь вы тоже запишете?.." - " Порядок нужен... Диван..."

Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая, а чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. "И еще дуб запишите!" - сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне в конце концов на эту нудную старуху, и скорее бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть...

- Ну вот, - сказал Роман, появляясь на пороге. - Формальности окончены. - Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными в чернилах. - Наши пальчики устали: мы писали, мы писали... Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?

- Жду, - вяло ответил я.

- Где?

- Здесь. И около почтамта.

- Завтра вы, наверное, не уедете?

- Завтра вряд ли... Скорее всего - послезавтра.

- Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди. - Он улыбнулся, махнул рукой и вышел.

Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела.

- Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, - сказала она с беспокойством.

- Не стану я цыкать, - сказал я утомленно. - Я спать стану.

- И ложись, и спи... Денежки только вот заплати и спи...

Я полез в задний карман за бумажником.

- Сколько с меня?

Старуха подняла глаза к потолку. - Рубль положим за помещение... Полтинничек за постельное белье - мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли... А сколько от щедрот накинешь - за беспокойство, значит, - я уж и не знаю...

Я протянул ей пятерку.

- От щедрот пока рубль, - сказал я. - А там видно будет.

Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу. Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу и на белье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.

- Вот тебе и сдача, батюшка, - сказала она. - Ровно рублик, можешь не пересчитывать.

- Не буду пересчитывать, - сказал я. - Как насчет белья?

- Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я постелю.

Я вышел, на ходу вытаскивая сигареты. Солнце, наконец, село, и наступила белая ночь. Где-то лаяли собаки. Я присел под дубом на вросшую в землю скамеечку, закурил и стал смотреть на бледное беззвездное небо. Откуда-то бесшумно появился кот, глянул на меня флюоресцирующими глазами, затем быстро вскарабкался на дуб и исчез в темной листве. Я сразу забыл о нем и вздрогнул, когда он завозился где-то наверху. На голову мне посыпался мусор. "Чтоб тебе..." - сказал я вслух и стал отряхиваться. Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, не замечая меня, побрела к колодцу. Я понял это так, что постель готова, и вернулся в комнату.

Вредная бабка постелила мне на полу. Ну уж нет, подумал я, запер дверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться. Сумрачный свет падал из окна, на дубе шумно возился кот. Я замотал головой, вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный: крупная сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился на подушку и сразу уснул.

Глава вторая

...Опустевший дом превратился в логово

лисиц и барсуков, и потому здесь могут

появляться странные оборотни и призраки.

А. Уэда

Я проснулся посреди ночи оттого, что в комнате разговаривали. Разговаривали двое, едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но один был немного сдавленный и хрипловатый, а другой выдавал крайнее раздражение.

- Не хрипи, - шептал раздраженный. - Ты можешь не хрипеть?

- Могу, - отозвался сдавленный и заперхал.

- Да тише ты... - прошипел раздраженный.

- Хрипунец,

- объяснил сдавленный.

- Утренний кашель курильщика... - Он снова заперхал.

- Удались отсюда, - сказал раздраженный.

- Да все равно он спит...

- Кто он такой? Откуда свалился?

- А я почему знаю?

- Вот досада... Ну просто феноменально не везет.

Опять соседям не спится, подумал я спросонья. Я вообразил, что я дома. Дома у меня в соседях два брата-физика, которые обожают работать ночью. К двум часам пополуночи у них кончаются сигареты, и тогда они забираются ко мне в комнату и начинают шарить, стуча мебелью и переругиваясь.

Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что-то с шумом обрушилось, и стало тихо.

- Подушку верните, - сказал я, - и убирайтесь вон. Сигареты на столе.

Звук собственного голоса разбудил меня окончательно. Я сел. Уныло лаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я наконец вспомнил, где нахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я увидел на полу свою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. "Бабка голову оторвет", - подумал я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабка перестала храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что-то хрустело и шелестело в углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Я поднял подушку и бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалка сорвалась с гвоздя и висела боком. Я поправил ее и стал подбирать рухлядь. Едва я повесил последний салоп, как вешалка оборвалась и, шаркнув по обоям, снова повисла на одном гвозде. Бабка перестала храпеть, и я облился холодным потом. Где-то поблизости завопил петух. В суп тебя, подумал я с ненавистью. Старуха за стеной принялась вертеться, скрипели и щелкали пружины. Я ждал, стоя на одной ноге. Во дворе кто-то сказал тихонько: "Спать пора, засиделись мы сегодня с тобой". Голос был молодой, женский.

"Спать так спать, - отозвался другой голос. Послышался протяжный зевок. - Плескаться больше не будешь сегодня?" - "Холодно что-то. Давай баиньки". Стало тихо. Бабка зарычала и заворчала, и я осторожно вернулся на диван. Утром встану пораньше и все поправлю как следует...

Я лег на правый бок, натянул одеяло на ухо, закрыл глаза и вдруг понял, что спать мне совершенно не хочется - хочется есть. Ай-яй-яй, подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял.

Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом. Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМ... Я вспомнил нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладет на эту панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебя что?" - "У меня с сыром и колбасой".

С польской полукопченой, кружочками. "Эх ты, жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый огурчик". Нет, два огурчика... Четыре котлеты и для ровного счета четыре крепких соленых огурчика. И четыре куска хлеба с маслом...

Я откинул одеяло и сел. Может быть, в машине что-нибудь осталось? Нет, все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для Валькиной мамы, которая живет в Лежневе. Как это там... Соус пикан. Полстакана уксусу, две луковицы... и перчик. Подается к мясным блюдам... Как сейчас помню: к маленьким бифштексам. "Вот подлость, - подумал я,- ведь не просто к бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам". Я вскочил и подбежал к окну. В ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими бифштексами. Откуда-то из недр подсознания всплыло: "Подавались ему обычные в трактирах блюда, как то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул) и вечный слоеный сладкий пирожок..." - "Отвлечься бы", - подумал я и взял книгу с подоконника. Это был Алексей Толстой, "Хмурое утро". Я открыл наугад. "Махно, сломав сардиночный нож, вытащил из кармана перламутровый ножик с полусотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянки с ананасами (плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко запахло по комнате". Я осторожно положил книгу и сел за стол на табурет. В комнате вдруг обнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло омарами. Я стал размышлять, почему я до сих пор ни разу не попробовал омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом... Я стал нервно разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались, удовлетворенно цыкали зубом...

Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом.

Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространился настоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила:

- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог послал, со мной переслал...

- Что вы, что вы, Наина Киевна, - забормотал я, - зачем же было так беспокоить себя...

Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и я стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:

- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице...

Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.

- Наина Киевна, - сказал я истово, - вы меня спасли от голодной смерти.

- Поел? - сказала Наина Киевна как-то неприветливо.

- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не можете...

- Чего уж тут не представить, - перебила она уже совершенно раздраженно. - Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку... Тарелку, говорю, давай!

- По... пожалуйста, - проговорил я.

- "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста...

- Я могу заплатить, - сказал я, начиная сердиться.

- "Заплатить, заплатить"... - Она пошла к двери. - А ежели за это и не платят вовсе? И нечего врать было...

- То есть как это - врать?

- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь...- Она замолчала и скрылась за дверью.

"Что это она? - подумал я. Странная какая-то бабка... Может быть, она вешалку заметила?" Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясь на кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой-то варварский мотив: "Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши..." Из окна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться на диван, и тут меня осенило: дверь я перед сном запирал. В растерянности я подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы мои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами. Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцами ощупываю холодное бревно стены.

Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом храпит старуха и в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал вполголоса:

- Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и употребляет его вместо руки...

Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:

- Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое отвращение, которое вы к ним возымели...

Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И к моему удивлению, мне опять очень хотелось есть.

- Тинктура экс витро антимонии, - провозгласил вдруг голос. Я вздрогнул. - Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри антимонии алекситериум антимониалэ! - Послышалось явственное хихиканье. - Вот ведь бред какой! - сказал голос и продолжал с завыванием: - Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться оным без благоутробного извещения о моем прощении и блаженстве... Сие есть "Дух или Нравственные Мысли Славного Юнга, извлеченные из нощных его размышлений". Продается в Санкт-Петербурге и в Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. - Кто-то всхлипнул. - Тоже бредятина, - сказал голос и произнес с выражением:

Чины, краса, богатства,

Сей жизни все приятства,

Летят, слабеют, исчезают,

О тлен, и щастье ложно!

Заразы сердце угрызают,

А славы удержать не можно...

Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело туманное зеркало.

- А теперь, - сказал голос, - следующее. "Все - единое Я, это Я - мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света, Я исчезает с развитием духовности".

- А эта бредятина откуда? - спросил я. Я не ждал ответа. Я был уверен, что сплю.

- Изречения из "Упанишад", - ответил с готовностью голос.

- А что такое "Упанишады"? - Я уже не был уверен, что сплю.

- Не знаю, - сказал голос.

Я встал и подошел к зеркалу. Я не увидел своего отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще много вещей. Но меня в нем не было.

- В чем дело? - спросил голос. - Есть вопросы?

- Кто это говорит? - спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций, которое я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера "Верить или не верить?". Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы - в отличие от галлюцинаций - раздвоятся. Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение - заспанная, встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.

За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. "Все-таки сплю",- успокоено подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих № 2":

В кругу облаков высоко

Чернокрылый воробей

Трепеща и одиноко

Парит быстро над землей.

Он летит ночной порой,

Лунным светом освещенный,

И, ничем не удрученный,

Все он видит под собой.

Гордый, хищный, разъяренный,

И, летая, словно тень,

Глаза светятся как день.

Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее: "Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал что падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто-то обстоятельно откашливался.

- Ну-с, так... - сказал хорошо поставленный мужской голос. - В некотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь, по имени... мнэ-э...

Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э... Полуэкт... У него было три сына-царевича. Первый... мнэ-э-э... Третий был дурак, а вот первый?..

Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.

- Хорошо... - говорил кот сквозь зубы. - Бывали-живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак, естественно...

Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.

- Отчаянное положение, - проговорил он. - Ведь кое-что помню! "Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..." Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери... Какой подарочек! - Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.

Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... я слезой вас отпаивала... вернее - выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус недоедала!..."

В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:

Дасс им таннвальд финстер ист,

Дасс махт дас хольтс,

Дасс... мнэ-э... майн шатц... или катц?..

Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел:

Ой, бывав я в тим садочку,

Та скажу вам всю правдочку:

Ото так

Копають мак.

Он повернул к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом.

- Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд! Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:

- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной, по имени... - Он встал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с ним, начнем другую...

Я лежал на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки - словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но зато это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели, как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был "Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам плужок ходэ, а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у! сам господь ходэ или бродэ?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве.

Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник "Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело покачивался под порывами утреннего ветерка.

Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.

Глава третья

Мне пришло в голову, что обычное

интервью с дьяволом или волшебником

можно с успехом заменить искусным

использованием положений науки.

Г.Дж. Уэллс

Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте), посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За стеной в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил дверь (щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял на полочке над большой кадушкой - очень современный аппарат белой пластмассы, такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я взял трубку.

- Алло...

- Это кто?- спросил пронзительный женский голос.

- А кого вам надо?

- Это изнакурнож?

- Что?

- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?

- Да, - сказал я. - Изба. Кого вам нужно?

- О дьявол, - сказал женский голос. - Примите телефонограмму.

- Давайте.

- Записывайте.

- Одну минутку, - сказал я. - Возьму карандаш и бумагу.

- О дьявол, - сказал женский голос.

Я принес записную книжку и цанговый карандаш.

- Слушаю вас.

- Телефонограмма номер двести шесть, - сказал женский голос. - Гражданке Горыныч Наине Киевне...

- Не так быстро... Киевне... Дальше?

- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцать седьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканский слет..." Записали?

- Записал.

- "Первая встреча... состоится... на Лысой Горе. Форма одежды парадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет. Подпись... начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий".

- Кто?

- Вий! Ха Эм Вий".

- Не понимаю.

- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?

- Не знаю, - сказал я. - Говорите по буквам.

- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф-Инкуб-Ибикус краткий... Записали?

- Кажется, записал, - сказал я. - Получилось - Вий.

- Кто?

- Вий!

- У вас что, полипы? Не понимаю!

- Владимир! Иван! Иван краткий!

- Так. Повторите телефонограмму.

Я повторил.

- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял?

- Привалов.

- С приветом, Привалов! Давно служишь?

- Собачки служат, - сердито сказал я. - Я работаю.

- Ну-ну, работай. На слете встретимся.

Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро было прохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалось мне чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась в моем сознании с ночными событиями, хотя я представления не имел, каким образом. Впрочем, кое-какие идеи уже приходили мне в голову, и воображение мое было возбуждено.

Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне совершенно незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь вспомнил, что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства, всегда представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того чтобы полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для них счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное. Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы, отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическими увечьями. Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов с энтузиазмом окунуться в них.

Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжал рассуждать. Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторых ученых-экспериментаторов, очень упорных, очень трудолюбивых, но начисто лишенных воображения и поэтому очень осторожных. Получив нетривиальный результат, они шарахаются от него, поспешно объясняют его нечистотой эксперимента и фактически уходят от нового, потому что слишком сжились со старым, уютно уложенным в пределы авторитетной теории. Я уже обдумывал кое-какие эксперименты с книгой-перевертышем (она по-прежнему лежала на подоконнике и была теперь "Последним изгнанником" Олдриджа), с говорящим зеркалом и с цыканьем. У меня было несколько вопросов к коту Василию, да и русалка, живущая на дубе, представляла определенный интерес, хотя временами мне казалось, что она-то мне все-таки приснилась. Я ничего не имею против русалок, но не представляю себе, как они могут лазить по деревьям... хотя, с другой стороны, чешуя?..

Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке не оказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольно высоко. Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе с солидным гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, с удовлетворением обнаружив на цепи мятую жестяную бадью, стал раскручивать ворот. Бадья, постукивая о стены, пошла в черную глубину, раздался плеск, цепь натянулась. Я крутил ворот и смотрел на свой "Москвич". У машины был усталый, запыленный вид, ветровое стекло было заляпано разбившейся о него вдребезги мошкарой. "Надо будет воды долить в радиатор, - подумал я. - И вообще..."

Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, из воды высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая. Я отскочил.

- Опять на рынок поволочешь? - сильно окая, сказала щука. Я ошарашенно молчал. - Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?.. Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать - ташшит! Я ведь не молодая уже, постарше тебя буду... Жабры тоже не в порядке...

Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука в кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в неприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу она произнесла, судорожно сжав челюсти.

- И воздух мне вреден, - продолжала она. - Вот подохну, что будешь делать? Все скупость твоя бабья да дурья... Все копишь, а для чего копишь - сама не знаешь... На последней реформе-та как погорела, а? То-то! А екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та, керенками! Ведь печку топила керенками...

- Видите ли, - сказал я, немного оправившись.

- Ой, кто это? - испугалась щука.

- Я... Я здесь случайно... Я намеревался слегка помыться.

- Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да и коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные очки было себе заказала, да потеряла, не найду... А кто ж ты будешь?

- Турист, - коротко сказал я.

- Ах, турист... А я думала, опять бабка. Ведь что она со мной делает! Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Ну что мне остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня к малым детушкам - хотя какие у меня там малые детушки - не детушки уже, которые живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи только "по щучьему велению, по моему, мол, хотению". Ну и отпускают. Одни со страху, другие по доброте, а которые и по жадности... Вот поплаваешь в реке, поплаваешь - холодно, ревматизм, заберешься обратно в колодезь, а старуха с бадьей опять тут как тут... - Щука спряталась в воду, побулькала и снова высунулась. - Ну что просить-то будешь, служивый?

Только попроще чего, а то просят телевизоры какие-то, транзисторы... Один совсем обалдел: "Выполни, говорит, за меня годовой план на лесопилке". Года мои не те - дрова пилить...

- Ага, - сказал я. - А телевизор вы, значит, все-таки можете?

- Нет, - честно призналась щука. - Телевизор не могу. И этот... комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку... А?

Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки "Москвича" погасла.

- Да вы не беспокойтесь, - сказал я. - Мне ничего, в общем, не надо. Я вас сейчас отпущу.

- И хорошо, - спокойно сказала щука. - Люблю таких людей. Давеча вот тоже... Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь. Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и въехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает? Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец, сварят. Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в реку. Во! - Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у основания металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: "Запущен сей экземпляр в Солове-реке 1854 год. Доставить в Е. И. В. Академию наук, СПб". - Старухе не говори, - предупредила щука. - С плавником оторвет. Жадная она, скупая.

"Что бы у нее спросить?" - лихорадочно думал я.

- Как вы делаете ваши чудеса?

- Какие такие чудеса?

- Ну... Исполнение желаний...

- Ах, это? Как делаю... Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я знаю, как я делаю... Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно померла. От судьбы не уйдешь.

Мне показалось, что щука вздохнула.

- От старости? - спросил я.

- Какое там от старости! Молодая была, крепкая... Бросили в нее, служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не спросили ее, увидели и сразу бомбой... Вот ведь как оно бывает. - Она помолчала. - Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет...

- Конечно, конечно, - сказал я, встрепенувшись. - Вас как - бросить или в бадье?..

- Бросай, служивый, бросай.

Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку - было в ней килограммов восемь. Щука бормотала: "Ну, а ежели там скатерть-самобранку или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду... За мной не пропадет..." - "До свидания", - сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.

Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью. У меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра, налетало сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть головой, и я снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылся отличной ледяной водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не показывалась. Хотелось есть, и надо было идти в город к почтамту, где меня уже, может быть, ждали ребята. Я запер машину и вышел за ворота.

Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих любимых джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки. Я размышлял. Тощие брошюрки общества "Знание" приучили меня к мысли, что разговаривать животные не способны. Сказки с детства убеждали в обратном. Согласен я был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в жизни не видел говорящих животных. Даже попугаев. Я знавал одного попугая, который мог рычать, как тигр, но по-человечески он не умел. И вот теперь - щука, кот Василий и даже зеркало. Впрочем, неодушевленные предметы как раз разговаривают часто. И между прочим, это соображение никогда не пришло бы в голову, скажем, моему прадеду. С его, прадеда, точки зрения, говорящий кот - вещь куда менее фантастическая, нежели деревянный полированный ящик, который хрипит, воет, музицирует и говорит на многих языках. С котом тоже более или менее ясно. А вот как разговаривает щука? У щуки нет легких. Это верно. Правда, у нее должен быть плавательный пузырь, функция коего, как мне известно, ихтиологам еще не окончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог Женька Скоромахов полагает даже, что эта функция неясна совершенно, и, когда я пытаюсь аргументировать доводами из брошюрок общества "Знание", Женька рычит и плюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар человеческой речи... У меня такое впечатление, что о возможностях животных мы знаем пока еще очень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и морские животные обмениваются под водой сигналами. Очень интересно пишут о дельфинах. Или, скажем, обезьяна Рафаил. Это я сам видел. Разговаривать она, правда, не умеет, но зато у нее выработали рефлекс: зеленый свет - банан, красный свет - электрический шок. И все было хорошо до тех пор, пока не включили красный и зеленый свет одновременно. Тогда Рафаил повел себя так же, как Женька, например. Он страшно обиделся. Он кинулся к окошечку, за которым сидел экспериментатор, и принялся, визжа и рыча, плеваться в это окошечко. И вообще есть анекдот - одна обезьяна говорит другой: "Знаешь, что такое условный рефлекс? Это когда зазвонит звонок, и все эти квазиобезьяны в белых халатах побегут к нам с бананами и конфетами". Конечно, все это чрезвычайно непросто. Терминология не разработана. Когда в этих условиях пытаешься решать вопросы, связанные с психикой и потенциальными возможностями животных, чувствуешь себя совершенно бессильным. Но с другой стороны, когда тебе дают, скажем, ту же систему интегральных уравнений типа звездной статистики с неизвестными функциями под интегралом, то самочувствие не лучше. А поэтому главное - думать. Как Паскаль: "Будем же учиться хорошо мыслить - вот основной принцип морали".

Я вышел на проспект Мира и остановился, привлеченный необычным зрелищем. По мостовой шел человек с детскими флажками в руках. За ним, шагах в десяти, с натужным ревом медленно полз большой белый МАЗ с гигантским дымящимся прицепом в виде серебристой цистерны. На цистерне было написано "Огнеопасно", справа и слева от нее так же медленно катились красные пожарные "газики", ощетиненные огнетушителями. Время от времени в ровный рев двигателя вмешивался какой-то новый звук, неприятно леденивший сердце, и тогда из люков цистерны вырывались желтые языки пламени. Лица пожарных под нахлобученными касками были мужественны и суровы. Вокруг кавалькады тучей носились ребятишки. Они пронзительно вопили: "Тилили-тилили, а дракона повезли!" Взрослые прохожие опасливо жались к заборам. На их лицах было написано явственное желание уберечь одежду от возможных повреждений.

- Повезли родимого, - произнес у меня над ухом знакомый скрипучий бас.

Я обернулся. Позади стояла, пригорюнившись, Наина Киевна с кошелкой, наполненной синими пакетами сахарного песку.

- Повезли, - повторила она. - Каждую пятницу возят...

- Куда? - спросил я.

- На полигон, батюшка. Все экспериментируют... Делать им больше нечего.

- А кого повезли, Наина Киевна?

- То есть как это - кого? Сам не видишь, что ли?..

Она повернулась и пошла прочь, но я догнал ее.

- Наина Киевна, вам тут телефонограмму передали.

- Это от кого же?

- От Ха Эм Вия.

- А насчет чего?

- У вас слет какой-то сегодня, - сказал я, пристально глядя на нее. - На Лысой Горе. Форма одежды - парадная.

Старуха явно обрадовалась.

- Вправду?

- сказала она.

- Вот хорошо-то!.. А где телефонограмма?

- В прихожей на телефоне.

- А насчет членских взносов там ничего не говорится? - спросила она, понизив голос.

- В каком смысле?

- Ну, что, мол, надлежит погасить задолженность с одна тысяча семьсот... - Она замолчала.

- Нет, - сказал я. - Ничего такого не говорилось.

- Ну и хорошо. А с транспортом как? Машину подадут или что?

- Дайте я вам кошелку поднесу, - предложил я.

Старуха отпрянула.

- Это тебе зачем? - спросила она подозрительно. - Ты это оставь - не люблю... Кошелку ему!.. Молодой, да, видно, из ранних...

"Не люблю старух",- подумал я.

- Так как же с транспортом? - повторила она.

- За свой счет, - сказал я злорадно.

- Ах, скопидомы! - застонала старуха. - Метлу в музей забрали, ступу не ремонтируют, взносы дерут по пять рубликов на ассигнации, а на Лысую гору за свой счет! Счет-то не малый, батюшка, да пока такси ждет...

Бормоча и кашляя, она отвернулась от меня и пошла прочь. Я потер руки и тоже пошел своей дорогой. Мои предположения оправдывались. Узел удивительных происшествий затягивался все туже. И стыдно признаться, но это казалось мне сейчас более интересным, чем даже моделирование рефлекторной дуги.

На проспекте Мира было уже пусто. У перекрестка крутилась стая ребятишек - играли, по-моему, в чижа. Увидев меня, они бросили игру и стали приближаться. Предчувствуя недоброе, я торопливо миновал их и двинулся к центру. За моей спиной послышался сдавленный восторженный возглас:

"Стиляга!" Я ускорил шаг. "Стиляга!" - завопили сразу несколько голосов. Я почти побежал. Позади визжали:

"Стиля-ага! Тонконогий! Папина "Победа"!.." Прохожие смотрели на меня сочувственно. В таких ситуациях лучше всего куда-нибудь нырнуть. Я нырнул в ближайший магазин, оказавшийся гастрономом, походил вдоль прилавков, убедился в том, что сахар есть, выбор колбас и конфет не богат, но зато выбор так называемых рыбных изделий превосходит все ожидания. Там была такая семга и такой лосось!.. Я выпил стакан газированной воды и выглянул на улицу. Мальчишек не было. Тогда я вышел из магазина и двинулся дальше. Скоро лабазы и бревенчатые избы-редуты кончились, пошли современные двухэтажные дома с открытыми сквериками. В сквериках копошились младенцы, пожилые женщины вязали что-то теплое, а пожилые мужчины резались в домино.

В центре города оказалась обширная площадь, окруженная двух- и трехэтажными зданиями. Площадь была асфальтирована, посередине зеленел садик. Над зеленью возвышался большой красный щит с надписью "Доска Почета" и несколько щитов поменьше со схемами и диаграммами. Почтамт я обнаружил здесь же, на площади. Мы договорились с ребятами, что первый, кто прибудет в город, оставит до востребования записку со своими координатами. Записки не было, и я оставил письмо, в котором сообщил свой адрес и объяснил, как дойти до избы на курногах. Затем я решил позавтракать.

Обойдя площадь, я обнаружил: кинотеатр, где шла "Козара"; книжный магазин, закрытый на переучет; горсовет, перед которым стояло несколько основательно пропыленных "газиков"; гостиницу "Студеное море" - как обычно, без свободных мест; два киоска с газированной водой и мороженым; магазин (промтоварный) № 2 и магазин (хозтоваров) № 18; столовую № 11, открывающуюся с двенадцати часов, и буфет № 3, закрытый без объяснений. Потом я обнаружил городское отделение милиции, возле открытых дверей которого побеседовал с очень юным милиционером в чине сержанта, объяснившим мне, где находится бензоколонка и какова дорога до Лежнева. "А где ваша машина?" - осведомился милиционер, озирая площадь. "У знакомых", - ответил я. "Ах, у знакомых..." - Сказал милиционер значительно. По-моему, он взял меня на заметку. Я робко откланялся.

Рядом с трехэтажной громадой Солрыбснабпромпотребсоюза ФЦУ я наконец нашел маленькую опрятную чайную № 16/27. В чайной было хорошо. Народу было не очень много, пили действительно чай и разговаривали о вещах понятных: что под Коробцом завалился, наконец, мостик и ехать теперь приходится вброд; что пост ГАИ уже неделю как с пятнадцатого километра убрали; что "искра - зверь, слона убьет, а ни шиша не схватывает...". Пахло бензином и жареной рыбой. Не занятые разговорами люди пристально разглядывали мои джинсы, и я радовался, что сзади у меня имеет место профессиональное пятно - позавчера я очень удачно сел на шприц с солидолом.

Я взял себе полную тарелку жареной рыбы, три стакана чаю и три бутерброда с балыком, расплатился кучей старухиных медяков ("На паперти стоял..." - проворчала буфетчица), устроился в укромном углу и принялся за еду, с удовольствием наблюдая за этими хриплоголосыми, прокуренными людьми.

Приятно было смотреть, какие они загорелые, независимые, жилистые, все повидавшие, как они с аппетитом едят, с аппетитом курят, с аппетитом рассказывают. Они до последней капли использовали передышку перед долгими часами тряской скучной дороги, раскаленной духоты кабины, пыли и солнца. Если бы я не был программистом, я бы обязательно стал шофером и уж работал бы не на плюгавенькой легковушке, и не на автобусе даже, а на каком-нибудь грузовом чудовище, чтобы в кабину надо было забираться по лестнице, а колесо чтобы менять с помощью небольшого подъемного крана.

За соседним столиком сидели два молодых человека, не похожих на шоферов, и поэтому сначала я на них внимания не обратил. Так же, впрочем, как и они на меня. Но когда я допивал второй стакан чаю, до меня долетело слово "диван". Затем кто-то из них произнес: "... А тогда непонятно, зачем она вообще существует, эта изнакурнож..." - и я стал слушать. К сожалению, говорили они негромко, да и сидел я к ним спиной, так что слышно было плохо. Но голоса показались мне знакомыми: "... никаких тезисов... только диван...", "...такому волосатому?..", "... диван... шестнадцатая степень...", "...при трансгрессии только четырнадцать порядков...", "...легче смоделировать транслятор...", "...мало ли кто хихикает!..", "...бритву подарю...", "...не можем без дивана..." Тут один из них заперхал, да так знакомо, что я сразу вспомнил сегодняшнюю ночь и обернулся, но они уже шли к выходу - два здоровенных парня с крутыми плечами и спортивными затылками. Некоторое время я еще видел их в окно, они перешли площадь, обогнули садик и скрылись за диаграммами. Диван их, видите ли, волнует,- думал я.- Русалка их не волнует. Говорящий кот их не интересует. А без дивана они, видите ли, не могут..." Я попытался вспомнить, какой же у меня там диван, но ничего особенного вспомнить не мог. Диван как диван. Хороший диван. Удобный. Только странная действительность на нем снится.

Теперь хорошо было бы вернуться домой и заняться всеми этими диванными делами вплотную. Поэкспериментировать с книгой-перевертышем, поговорить с котом Василием начистоту и посмотреть, нет ли в избе на куриных ногах еще чего-нибудь интересного. Но дома меня ждал мой "Москвич" и необходимость делать как ЕУ, так и ТО. С ЕУ еще можно было примириться, это всего-навсего Ежедневный Уход, всякое там вытряхивание ковриков и обмыв кузова струей воды под давлением, каковой обмыв, впрочем, можно заменить при нужде поливанием из садовой лейки или ведра. Но вот ТО... Чистоплотному человеку в жаркий день страшно подумать о ТО. Потому что ТО есть не что иное, как Техническое Обслуживание, а техническое обслуживание состоит в том, что я лежу под автомобилем с масляным шприцем в руках и постепенно переношу содержимое шприца как в колпачковые масленки, так и себе на физиономию. Под автомобилем жарко и душно, а днище его, покрытое толстым слоем засохшей грязи... Короче говоря, мне не очень хотелось домой.

Глава четвертая

Кто позволил себе эту дьявольскую

шутку? Схватить его и сорвать с

него маску, чтобы мы знали, кого

нам поутру повесить на крепостной

стене!

Э. По

Я купил позавчерашнюю "Правду", выпил газированной воды и устроился на скамье в садике, в тени Доски Почета. Было одиннадцать часов. Я внимательно прочитал газету. На это ушло семь минут. Тогда я прочитал статью о гидропонике, фельетон о хапугах из Канска и большое письмо рабочих химического завода в редакцию. Это заняло всего-навсего 22 минуты. Не сходить ли в кино, подумал я. Но "Козару" я уже видел - один раз в кино и один раз по телевизору. Тогда я решил попить воды, сложил газету и встал. Из всей старухиной меди в кармане у меня остался всего один пятак. Пропью, решил я, выпил воды с сиропом, получил копейку сдачи и купил в соседнем ларьке коробок спичек. Больше делать мне в центре города было решительно нечего. И я пошел куда глаза глядят - в неширокую улицу между магазином №2 и столовой № 11.

Прохожих на улице почти не было. Меня обогнал большой пыльный грузовик с грохочущим трейлером. Шофер, высунув в окно локоть и голову, устало смотрел на булыжную мостовую. Улица, понижаясь, круто заворачивала направо, у поворота рядом с тротуаром торчал из земли ствол старинной чугунной пушки, дуло ее было забито землей и окурками. Вскоре улица кончилась обрывом к реке. Я посидел на краю обрыва и полюбовался пейзажем, затем перешел на другую сторону и побрел обратно.

"Интересно, куда девался тот грузовик?" - подумал вдруг я. Спуска с обрыва не было. Я стал оглядываться, ища ворота по сторонам улицы, и тут обнаружил небольшой, но очень старинный дом, стиснутый между двумя угрюмыми кирпичными лабазами. Окна нижнего этажа его были забраны железными прутьями и до половины замазаны мелом. Дверей же в доме вообще не было. Я заметил это сразу потому, что вывеска, которую обычно помещают рядом с воротами или рядом с подъездом, висела здесь прямо между двумя окнами. На вывеске было написано: "АН СССР НИИЧАВО". Я отошел на середину улицы: да, два этажа по десяти окон и ни одной двери. А справа и слева, вплотную, лабазы. "НИИЧАВО,- подумал я.

- Научно-исследовательский институт... Чаво? В смысле - чего? Чрезвычайно Автоматизированной Вооруженной Охраны? Черных Ассоциаций Восточной Океании? Изба на курногах, - подумал я, - музей этого самого НИИЧАВО. Мои попутчики, наверное, тоже отсюда. И те, в чайной, - тоже..." С крыши здания поднялась стая ворон и с карканьем закружилась над улицей. Я повернулся и пошел назад, на площадь.

Все мы наивные материалисты, думал я. И все мы рационалисты. Мы хотим, чтобы все немедленно было объяснено рационалистически, то есть сведено к горсточке уже известных фактов. И ни у кого из нас ни на грош диалектики. Никому в голову не приходит, что между известными фактами и каким-то новым явлением может лежать море неизвестного, и тогда мы объявляем новое явление сверхъестественным и, следовательно, невозможным. Вот, например, как бы мэтр Монтескье принял сообщение об оживлении мертвеца через сорок пять минут после зарегистрированной остановки сердца? В штыки бы, наверное, принял. Так сказать, в багинеты. Объявил бы это обскурантизмом и поповщиной. Если бы вообще не отмахнулся от такого сообщения. А если бы это случилось у него на глазах, то он оказался бы в необычайно затруднительном положении. Как я сейчас, только я привычнее. А ему пришлось бы либо счесть это воскрешение жульничеством, либо отречься от собственных ощущений, либо даже отречься от материализма. Скорее всего, он счел бы воскрешение жульничеством. Но до конца жизни воспоминание об этом ловком фокусе раздражало бы его мысль, подобно соринке в глазу... Но мы-то дети другого века. Мы всякое повидали: и живую голову собаки, пришитую к спине другой живой собаки; и искусственную почку величиной со шкаф; и мертвую железную руку, управляемую живыми нервами; и людей, которые могут небрежно заметить: "Это было уже после того, как я скончался в первый раз..." Да, в наше время у Монтескье было бы немного шансов остаться материалистом. А мы вот остаемся, и ничего! Правда, иногда бывает трудно - когда случайный ветер вдруг доносит до нас через океан неизвестного странные лепестки с необозримых материков непознанного. И особенно часто так бывает, когда находишь не то, что ищешь. Вот скоро в зоологических музеях появятся удивительные животные, первые животные с Марса или Венеры. Да конечно, мы будем глазеть на них и хлопать себя по бедрам, но ведь мы давно уже ждем этих животных, мы отлично подготовлены к их появлению. Гораздо более мы были бы поражены и разочарованы, если бы этих животных не оказалось или они оказались бы похожими на наших кошек и собак. Как правило, наука, в которую мы верим (и зачастую слепо), заранее и задолго готовит нас к грядущим чудесам, и психологический шок возникает у нас только тогда, когда мы сталкиваемся с непредсказанным - какая-нибудь дыра в четвертое измерение, или биологическая радиосвязь, или живая планета... Или, скажем, изба на куриных ногах... А ведь прав был горбоносый Роман: здесь у них очень интересно...

Я вышел на площадь и остановился перед киоском с газированной водой. Я точно помнил, что мелочи у меня нет, и знал, что придется разменивать бумажку, и уже готовил заискивающую улыбку, потому что продавщицы газированной воды терпеть не могут менять бумажные деньги, как вдруг обнаружил в кармане джинсов пятак. Я удивился и обрадовался, но обрадовался больше. Я выпил газированной воды с сиропом, получил мокрую копейку сдачи и поговорил с продавщицей о погоде. Потом я решительно направился домой, чтобы скорее покончить с ЕУ и ТО и заняться рационал-диалектическими объяснениями. Копейку я сунул в карман и остановился, обнаружив, что в том же кармане имеется еще один пятак. Я вынул его и осмотрел. Пятак был слегка влажный, на нем было написано "5 копеек 1961", и цифра "6" была замята неглубокой выщерблинкой. Может быть, я даже тогда не обратил бы внимания на это маленькое происшествие, если бы не то самое мгновенное ощущение, уже знакомое мне - будто я одновременно стою на проспекте Мира и сижу на диване, тупо разглядывая вешалку. И так же, как раньше, когда я тряхнул головой, ощущение исчезло.

Некоторое время я еще медленно шел, рассеянно подбрасывая и ловя пятак (он падал на ладонь все время "решкой") и пытался сосредоточиться. Потом я увидел гастроном, в котором утром спасался от мальчишек, и вошел туда. Держа пятак двумя пальцами, я направился прямо к прилавку, где торговали соками и водой, и без всякого удовольствия выпил стакан без сиропа. Затем, зажав сдачу в кулаке, я отошел в сторонку и проверил карман.

Это был тот самый случай, когда психологического шока не происходит. Скорее я удивился бы, если бы пятака в кармане не оказалось. Но он был там - влажный, 1961 года, с выщерблинкой на цифре "6". Меня подтолкнули и спросили, не сплю ли я. Оказывается, я стоял в очереди в кассу. Я сказал, что не сплю, и выбил чек на три коробка спичек. Встав в очередь за спичками, я обнаружил, что пятак находится в кармане. Я был совершенно спокоен. Получив три коробка, я вышел из магазина, вернулся на площадь и принялся экспериментировать.

Эксперимент занял у меня около часа. За этот час я десять раз обошел площадь кругом, разбух от воды, спичечных коробков и газет, перезнакомился со всеми продавцами и продавщицами и пришел к ряду интересных выводов. Пятак возвращается, если им платить. Если его просто бросить, обронить, потерять, он останется там, где упал. Пятак возвращается в карман в тот момент, когда сдача из рук продавца переходит в руки покупателя. Если при этом держать руку в одном кармане, пятак появляется в другом. В кармане, застегнутом на "молнию", он не появляется никогда. Если держать руки в обоих карманах и принимать сдачу локтем, то пятак может появиться где угодно на теле (в моем случае он обнаружился в ботинке). Исчезновение пятака из тарелочки с медью на прилавке заметить не удается: среди прочей меди пятак сейчас же теряется, и никакого движения в тарелочке в момент перехода пятака в карман не происходит.

Итак, мы имели дело с так называемым неразменным пятаком в процессе его функционирования. Сам по себе факт неразменности не очень заинтересовал меня.

Воображение мое было потрясено прежде всего возможностью внепространственного перемещения материального тела. Мне было совершенно ясно, что таинственный переход пятака от продавца к покупателю представляет собой не что иное, как частный случай пресловутой нуль-транспортировки, хорошо известной любителям научной фантастики также под псевдонимами: гиперпереход, репагулярный скачок, феномен Тарантоги... Открывающиеся перспективы были ослепительны.

У меня не было никаких приборов. Обыкновенный лабораторный минимальный термометр мог бы дать очень много, но у меня не было даже его. Я был вынужден ограничиваться чисто визуальными субъективными наблюдениями. Свой последний круг по площади я начал, поставив перед собой следующую задачу: "Кладя пятак рядом с тарелочкой для мелочи и по возможности препятствуя продавцу смешать его с остальными деньгами до вручения сдачи, проследить визуально процесс перемещения пятака в пространстве, одновременно пытаясь хотя бы качественно определить изменение температуры воздуха вблизи предполагаемой траектории перехода". Однако эксперимент был прерван в самом начале. Когда я приблизился к продавщице Мане, меня уже ждал тот самый молоденький милиционер в чине сержанта.

- Так, - сказал он профессиональным голосом. Я искательно посмотрел на него, предчувствуя недоброе.

- Попрошу документики, гражданин, - сказал милиционер, отдавая честь и глядя мимо меня.

- А в чем дело? - спросил я, доставая паспорт.

- И пятак попрошу, - сказал милиционер, принимая паспорт.

Я молча отдал ему пятак. Маня смотрела на меня сердитыми глазами. Милиционер оглядел пятак и, произнеся с удовлетворением: "Ага...", раскрыл паспорт. Паспорт он изучал, как библиофил изучает редкую инкунабулу. Я томительно ждал. Вокруг медленно росла толпа. В толпе высказывались разные мнения на мой счет.

- Придется пройти, - сказал наконец милиционер.

Мы прошли. Пока мы проходили, в толпе сопровождающих было создано несколько вариантов моей нелегкой биографии и был сформулирован ряд причин, вызвавших начинающееся у всех на глазах следствие.

В отделении сержант передал пятак и паспорт дежурному лейтенанту. Тот осмотрел пятак и предложил мне сесть. Я сел. Лейтенант небрежно произнес: "Сдайте мелочь" - и тоже углубился в изучение паспорта. Я выгреб из кармана медяки. "Пересчитай, Ковалев", - сказал лейтенант и, отложив паспорт, стал смотреть мне в глаза.

- Много накупили? - спросил он.

- Много, - ответил я.

- Тоже сдайте, - сказал лейтенант.

Я выложил перед ним на стол четыре номера позавчерашней "Правды", три номера местной газеты "Рыбак", два номера "Литературной газеты", восемь коробков спичек, шесть штук ирисок "Золотой ключик" и уцененный ершик для чистки примуса.

- Воду сдать не могу, - сказал я сухо. - Пять стаканов с сиропом и четыре без сиропа.

Я начинал понимать, в чем дело, и мне было чрезвычайно неловко и муторно при мысли, что придется оправдываться.

- Семьдесят четыре копейки, товарищ лейтенант, - доложил юный Ковалев. Лейтенант задумчиво созерцал кучу газет и спичечных коробков.

- Развлекались или как? - спросил он меня.

- Или как, - сказал я мрачно.

- Неосторожно, - сказал лейтенант. - Неосторожно, гражданин. Расскажите.

Я рассказал. В конце рассказа я убедительно попросил лейтенанта не рассматривать мои действия как попытку скопить денег на "Запорожец". Уши мои горели. Лейтенант усмехнулся.

- А почему бы и не рассматривать? - осведомился он. - Были случаи, когда накапливали.

Я пожал плечами.

- Уверяю вас, такая мысль не могла бы прийти мне в голову... То есть что я говорю - не могла бы, она действительно не приходила!..

Лейтенант долго молчал. Юный Ковалев взял мой паспорт и снова принялся его рассматривать.

- Даже как-то странно предположить... - сказал я растерянно. - Совершенно бредовая затея... Копить по копейке... - Я снова пожал плечами. - Тогда уж лучше, как говорится, на паперти стоять...

- С нищенством мы боремся, - значительно сказал лейтенант.

- Ну правильно, ну естественно... Я только не понимаю, при чем тут я, и... -...Я поймал себя на том, что очень много пожимаю плечами, и дал себе слово впредь этого не делать.

Лейтенант снова изнуряюще долго молчал, разглядывая пятак.

- Придется составить протокол, - сказал он наконец.

Я пожал плечами.

- Пожалуйста, конечно... хотя... - Я не знал, что, собственно, "хотя".

Некоторое время лейтенант смотрел на меня, ожидая продолжения. Но я как раз соображал, под какую статью уголовного кодекса подходят мои действия, и тогда он придвинул к себе лист бумаги и принялся писать.

Юный Ковалев вернулся на свой пост. Лейтенант скрипел пером и часто со стуком макал его в чернильницу. Я сидел, тупо рассматривая плакаты, развешанные на стенах, и вяло размышлял о том, что на моем месте Ломоносов, скажем, схватил бы паспорт и выскочил в окно. " В чем, собственно, суть? - думал я.- Суть в том, чтобы человек сам не считал себя виновным. В этом смысле я не виновен. Но виновность, кажется, бывает объективная и субъективная. И факт остается фактом: вся эта медь в количестве семидесяти четырех копеек юридически является результатом хищения, произведенного с помощью технических средств, в качестве каковых выступает неразменный пятак".

- Прочтите и подпишите, - сказал лейтенант.

Я прочел.

Из протокола явствовало, что я, нижеподписавшийся Привалов А. И., неизвестным мне способом вступил в обладание действующей моделью неразменного пятака образца ГОСТ 718-62 и злоупотребил ею; что я, нижеподписавшийся Привалов А. И., утверждаю, будто действия свои производил с целью научного эксперимента, без каких-либо корыстных намерений; что я готов возместить причиненные государству убытки в размере одного рубля пятидесяти пяти копеек; что я, наконец, в соответствии с постановлением Соловецкого горсовета от 22 марта 1959 года, передал указанную действующую модель неразменного пятака дежурному по отделению лейтенанту Сергиенко У. У. и получил взамен пять копеек в монетных знаках, имеющих хождение на территории Советского Союза. Я подписался.

Лейтенант сверил мою подпись с подписью в паспорте, еще раз тщательно пересчитал медяки, позвонил куда-то с целью уточнить стоимость ирисок и примусного ершика, выписал квитанцию и отдал ее мне вместе с пятью копейками в монетных знаках, имеющих хождение. Возвращая газеты, спички, конфеты и ершик, он сказал:

- А воду вы, по собственному вашему признанию, выпили. Итого с вас восемьдесят одна копейка.

С гигантским облегчением я рассчитался. Лейтенант, еще раз внимательно пролистав, вернул мне паспорт.

- Можете идти, гражданин Привалов, - сказал он. - И впредь будьте осторожнее. Вы надолго в Соловец?

- Завтра уеду, - сказал я.

- Вот до завтра и будьте осторожнее.

- Ох, постараюсь, - сказал я, пряча паспорт. Затем повинуясь импульсу, спросил, понизив голос: - А скажите мне, товарищ лейтенант, вам здесь, в Соловце, не странно?

Лейтенант уже смотрел в какие-то бумаги.

- Я здесь давно, - сказал он рассеянно. - Привык.

Глава пятая

- А вы сами-то верите в привидения? - спросил лектора один из слушателей.

- Конечно, нет, - ответил лектор и медленно растаял в воздухе.

Правдивая история

До самого вечера я старался быть весьма осторожным. Прямо из отделения я направился домой на Лукоморье и там сразу же залез под машину. Было очень жарко. С запада ползла огромная черная туча. Пока я лежал под машиной и обливался маслом, старуха Наина Киевна, ставшая вдруг очень ласковой и любезной, дважды подъезжала ко мне с тем, чтобы я отвез ее на Лысую Гору. "Говорят, батюшка, машине вредно стоять, - скрипуче ворковала она, заглядывая под передний бампер. - Говорят, ей ездить полезно. А уж я бы заплатила, не сомневайся..." Ехать на Лысую Гору мне не хотелось. Во-первых, в любую минуту могли прибыть ребята. Во-вторых, старуха в своей воркующей модификации была мне еще неприятнее, нежели в сварливой. Далее, как выяснилось, до Лысой Горы было девяносто верст в одну сторону, а когда я спросил бабку насчет качества дороги, она радостно заявила, чтобы я не беспокоился, - дорога гладкая, а в случае чего она, бабка, будет сама машину выталкивать. ("Ты не смотри, батюшка, что я старая, я еще очень даже крепкая".) После первой неудачной атаки старуха временно отступилась и ушла в избу. Тогда ко мне под машину зашел кот Василий. С минуту он внимательно следил за моими руками, а потом произнес вполголоса, но явственно: "Не советую, гражданин... мнэ-э... не советую. Съедят", после чего сразу удалился, подрагивая хвостом. Мне хотелось быть очень осторожным, и поэтому, когда бабка вторично пошла на приступ, я, чтобы разом со всем покончить, запросил с нее пятьдесят рублей. Она тут же отстала, посмотрев на меня с уважением.

Я сделал ЕУ и ТО, с величайшей осторожностью съездил заправиться к бензоколонке, пообедал в столовой №11 и еще раз подвергся проверке документов со стороны бдительного Ковалева. Для очистки совести я спросил у него, какова дорога до Лысой Горы. Юный сержант посмотрел на меня с большим недоверием и сказал: "Дорога? Что это вы говорите, гражданин? Какая же там дорога? Нет там никакой дороги". Домой я вернулся под проливным дождиком.

Старуха отбыла. Кот Василий исчез. В колодце кто-то пел на два голоса, и это было жутко и тоскливо. Вскоре ливень сменился скучным мелким дождем. Стало темно.

Я забрался в свою комнату и попытался экспериментировать с книгой-перевертышем. Однако в ней что-то застопорило. Может быть, я делал что-нибудь не так или влияла погода, но она как была, так и оставалась "Практическими занятиями по синтаксису и пунктуации" Ф. Ф. Кузьмина, сколько я ни ухищрялся. Читать такую книгу было совершенно невозможно, и я попытал счастья с зеркалом. Но зеркало отражало все что угодно и молчало. Тогда я лег на диван и стал лежать.