1-1964
январь 1964
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЕЖЕМЕСЯЧНИК
ОРГАН СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Новогоднее
Как минутная стрелка большая,
Тихо дернулось сердце в груди.
Лег нетронутый путь, приглашая
Посмотреть, что вдали, впереди…
Бьют часы над страной, над столицей.
Новый год — вот он здесь, за окном —
Свежим ватманом, чистой страницей.
Неизведанным белым пятном.
Так начни его честно и смело,
Мой ровесник, товарищ мой, ты
С красной строчки, с достойного дела,
С дерзкой мысли, с хорошей мечты!
Олег ДМИТРИЕВ
Статья написана по просьбе «Юности»
С. ПАВЛОВ,
первый секретарь ЦК ВЛКСМ
ГОД НАШЕЙ ЖИЗНИ
Теперь он уже история, 1963 год! Вступая в новый год, советские люди — и те, кто вот уже 46 лет своими руками творит эту историю, и те, у кого в минувшем году впервые на ладонях появились трудовые мозоли, — пристально вглядываются в пройденный путь.
Каким он был, шестьдесят третий? Что нового внес в нашу жизнь? Это далеко не праздные вопросы. Конечно, может быть, и найдутся повесы, для которых прошедший год — лишь пролетевшие «золотые деньки». Но не о них сейчас речь.
Вот рассказ парня, молодого строителя дорог в Сибири:
— Вчера календарь меняли. На одном листке записано: «Прошли 15-й километр». На втором: «Начали заниматься английским». А были и чистые листки. А жалко, что были чистые…
Не из тщеславия ведет молодежь строгий счет своим делам, не ради красного словца вспоминаем мы на рубеже лет о новых городах, о гигантах химии, об оросительных каналах Голодной степи, о штурме космоса — словом, обо всем том, где активно присутствует молодежный задор, энергия, инициатива.
За минувший год столько оставлено на земле нашей замечательных свидетельств смелого осуществления коммунистических планов, столько сделано, сколько в былые времена нельзя было бы осилить и за десятилетия.
Мы с гордостью говорим сегодня, что в 1963 году руками комсомольцев сооружены конверторно-кислородный комплекс на Нижнетагильском металлургическом комбинате, новые турбины на Братской ГЭС, первая очередь Качканарского горнообогатительного комбината, цех по производству труб на Челябинском заводе, газопровод Бухара — Урал, новые мощности на горнохимическом комбинате «Кара-Тау», крупнейший цех по производству минеральных удобрений на Щекинском химическом комбинате. Перекрыта могучая сибирская река Енисей. Электрифицировал участок дороги Киров — Шахупья.
Созданы многие другие важнейшие объекты. Пятидесятитысячное пополнение юношей и девушек пришло по комсомольским путевкам на ударные стройки.
Для юности нашей страны эти факты звучат победной симфонией труда, задорной песней молодости, зовущей вперед.
Но не только этим определяются итоги прошедшего года. Они гораздо весомее, богаче. Еще реальнее и ближе стала страстная мечта В. И. Ленина о таком времени, когда миллионы советских людей достигнут уровня сознания своего марксистского авангарда, а идеи и мораль партии станут идеями, моралью народных масс.
Вот здесь-то скептик меня и «поймает»: — Эк куда хватил! А жулики, спекулянты, рвачи? Что, они все уже перевелись?
Нет, не перевелись. Есть такие. Есть и недоросли, которые в 25, а то и в 30 лет, имея диплом инженера, врача, искусствоведа, держатся за мамин подол и никак не хотят встать на собственные ноги, выехать туда, где они нужны, боятся потерять столичную прописку, удобства обжитых городов. Нет, не им, равнодушным, лживым и ленивым, принадлежит сегодняшний и завтрашний день. Они — отрыжка старого.
Каждый день дает десятки примеров того, как молодежь ведет ожесточенную борьбу со всем этим старым. Светлана Хворостова, не колеблясь, схватила за руку родственников-хапуг, воровавших колхозный хлеб. Рабочий парень Роберт Малоземов поставил идейное родство с комсомолом превыше кровного и, порвав с сектантскими изуверами-родителями, через суд добился попечительства над малолетними братьями и сестрами. Такие — беспокойные, непримиримые, жизнелюбивые — определяют лицо поколения.
Нельзя понимать эти примеры как конфликт поколений. Это конфликт нового, коммунистического, со старым, отживающим, капиталистическим. Это — лишнее подтверждение верности молодежи традициям отцов.
И Светлана, и Роберт, и тысячи других молодых берут это новое от тех, кто штурмовал Зимний, громил германский фашизм, кто провозгласил на земле социализм и ведет нас вперед, к коммунизму.
*
Сегодня торжествует новый человек. Миллионы молодых сердец притягивает любое проявление нового отношения к жизни, к себе, к обществу. Тысячами писем отозвалась молодежь на исповедь Валентины Чунихиной, добровольно променявшей спокойную жизнь в городе на работу в одном из отстающих колхозов Забайкалья. И, конечно, ее пример помог очень многим принять решение: новые и новые отряды энтузиастов направляются в Сибирь, на Север, туда, где нужны молодые, энергичные и сильные люди, туда, где трудно.
Молодым патриотам действительно трудно. Это трудности начального периода стройки и необжитых мест, это трудности роста, трудности, связанные с суровой природой.
Нам часто доводится бывать в Сибири, на Севере, Дальнем Востоке, на целине, встречаться и беседовать с молодежью. Я помню, как мы с Германом Титовым разговаривали с механизаторами целинного совхоза, который носит его имя. Это — очень молодое хозяйство. В то время там еще не хватало многого из того, что делает жизнь благоустроенной. Но никто не ныл, не жаловался, не пищал. Один парень хорошо заметил: «Нам бы зимой снега побольше, а летом — дождичка. Остальное сделаем своими руками». Вчерашние москвичи и ленинградцы, рижане и киевляне с какой-то особой гордостью и патриотизмом рассказывают о своем новом крае. В Норильске у них самые лучшие школы-интернаты, в Мирном будет построен великолепный плавательный бассейн, какого нет и в Москве, на Камчатке будет уникальнейшее в мире сооружение, использующее подземное тепло, и т. д. и т. п.
Недавно состоялась встреча с группой очень хороших наших композиторов и поэтов, выезжавших по путевкам ЦК комсомола на ударные стройки. И все они с необыкновенной теплотой, волнением и сердечностью говорили о том, с какой радостью принимала их молодежь восточных и северных районов страны — строители, рабочие, целинники. Их поразило то, что юноши и девушки Дивногорска, Мирного, Усть-Или-ма, Абакана, Чукотки со знанием дела, горячо обсуждают все новинки литературы, искусства, науки, в том числе и те, которые едва лишь увидели свет. Это на редкость эрудированный и любознательный народ.
В заинтересованности, в понимании конкретных проблем хозяйственного и культурного строительства, в цепной реакции таких починов молодежи, как движение за коммунистический труд, «Комсомольский прожектор», ударные стройки, — во всем этом раскрывается самое замечательное и самое характерное качество молодого поколения, качество подлинного хозяина, который понимает, что успех общего дела зависит от его личного вклада, и который с неисчерпаемой щедростью души вносит в каждое дело свою инициативу, свой почин.
Было время, недруги нашей страны предсказывали провал планов индустриализации и коллективизации страны. Осрамились. Теперь находятся «пророки», которые предсказывают нам кризис духовный. Но кому не ясно, что между озверевшим от погони за наживой бизнесменом и советским человеком, повторяющим почин Валентины Гагановой, бездонная пропасть!
*
Осенью прошлого года в Красноярске собрались молодые строители Сибири и Дальнего Востока. С высоких позиций народных интересов оценивали делегаты слета работу комсомола на стройках, предлагали конкретные пути улучшения качества и сокращения сроков строительства, невзирая на лица, критиковали бесхозяйственность, показуху, очковтирательство, невнимание к нуждам молодежи.
Весь облик этих парней и девчат, образ их мыслей, вся их жизнь начисто опровергают вымыслы империалистической пропаганды. Познакомьтесь с бригадиром бетонщиков Красноярской ГЭС Николаем Смелко. инженером Братскгэсстроя Алексеем Марчуком, бульдозеристом строительства железной дороги Абакан — Тайшет Виктором Васильевым, мастером строительства Южно-Сахалинской ГРЭС Верой Луцевич и многими другими — и вы увидите страстных, богатых жизнелюбием, глубоких мыслями людей.
На слете выступал шофер со строительства Академгородка в Новосибирске Александр Четвзрухйн. Он рассказал о том, как по путевкам комсомола приезжали целые бригады, классы, взводы. Молодежь жила в палатках, занесенных снегом. В лютый мороз комсомольцы трудились не покладая рук, а вечерами кабинеты управления строительства, секретаря райкома партии превращались в учебные классы.
«Как и многие мои товарищи, я учусь на подготовйтельных курсах, хочу поступить в Новосибирский университет, — говорил Александр. — Я люблю свою стройку, свое шоферское дело, но и от жизни отставать нельзя. Ученые могут надеяться: не подведут их люди с рабочей закваской. Из них еще какие академики получатся! Пойду учиться — за меня останется младший брат, который после школы стал штукатуром».
Вдумайтесь в слова Александра Четвэрухина: «Идут экзамены в школе — вся бригада болеет за учеников. Началась сессия в институте или техникуме — все с трепетом ждут оценки, которую получит товарищ. А если кто споткнулся в жизни, — поддержат, помогут советом, живым участием, а то и с песочком «мозги прочистят», Наш девиз: отвечать за все, что происходит в нашей жизни».
Вот как он чувствует и мыслит — наш замечательный современник! Сравните его с теми западными юнцами, которые живут в условиях нравственного оскудения и упадка капиталистического общества. Сравните его с теми, кто видит смысл жизни (а по свидетельству американского публициста Вильяма Шламма, таких на Западе очень много) в том, чтобы иметь «много денег и женщин», «быть богатым, жить без забот», «жить на проценты», — и вы лишний раз убедитесь, как смешно в нелепо унылое брюзжание иных доморощенных скептиков, утверждающих, что наша нынешняя молодежь, мол, «не та».
Наш молодой современник — это умный, задорный человек, это мечтатель и борец, созидатель и романтик. Он строит свой дом, свое государство, не боясь потревожить кого-то стуком молотка, строит и украшает его. Он впитал в себя богатейший опыт борьбы и побед, которыми отмечена история нашего народа. Да, он стал культурнее и образованнее. Этим можно только гордиться. Разве не повторяет он в своих делах, в своей жизни той же самоотверженности, той же беззаветной преданности идеям партии, что и те, кто, затаив дыхание, слушали на III съезде комсомола Ильича?! Разве в подвигах и трудовых свершениях покорителей Ангары и Енисея, строителей и монтажников конверторов на Нижнетагильском металлургическом комбинате, многотысячной армии целинников, героев космоса и подводных рейсов атомной лодки «Ленинский комсомол» не проявляются снова и снова те же качества, которыми обессмертили себя молодые солдаты революции и гражданской войны, строители Комсомольска-на-Амуре, Днепрогэса, Магнитки?!
А если молодое поколение 60-х годов в чем-то и не похоже на современников Павки Корчагина, то, значит, не зря современники Корчагина мечтали о таком времени, когда продолжателем дела их жизни станет новый человек, вооруженный глубокими знаниями, овладевший всеми богатствами культуры.
Неразрывная связь поколений — это вовсе не нечто статическое, неподвижное, лежащее на поверхности. Не внешние приметы определяют ее прочность. Напротив. В неуклонном движении вперед, в развитии и совершенствовании наиболее полно и глубоко проявляется преемственность поколений.
Неужто можно предположить, что герои революции воодушевились бы на величайший жизненный подвиг, если бы не верили, что на смену им придут поколения, выросшие в новых условиях, владеющие новыми возможностями, способные на новые, по-новому трудные и по-новому прекрасные дела?
Пусть сегодня молодежь любит со вкусом одеться, не мыслит жизни без театра, клуба, не мыслит работы без помощи умных и выносливых машин, учебы без просторных аудиторий и оборудованных новейшими приборами лабораторий. Как раз об этом и мечтали наши отцы и старшие братья, наши матери и сестры, отказывая себе во всем. Именно такими — красивыми, жизнерадостными, всесторонне развитыми — представлялись им потомки.
Жизнь подсказывает согни примеров идейного родства поколений советских людей, убеждает, что в своих целях отцы и дети едины. А тот, кто нуждается в доказательствах этого, пусть задумается над историей Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, идеалы которого, объединив 45 лет назад 22 тысячи молодых единомышленников, сегодня объединяют почти 22 миллиона.
Для них притягательная сила комсомола не в особых правах на блага п льготы. Таких прав комсомол не дает. Но право быть первым там, где труднее всего, где опасней всего, где проходят передовые рубежи битвы за коммунизм, — это право дороже самой жизни тем, для кого жизнь — борьба!
*
Что дает комсомол? Что дал комсомол 19-летнему Альберту Лапину — командиру 30-й дивизии, взявшей в плен Колчака, легендарной Паше Ангелиной, трижды Герою Советского Союза Александру Покрышкину или нашему сверстнику — Герою Социалистического Труда депутату Верховного Совета СССР Герману Ламочкину?
Очень хорошо ответил на этот вопрос строитель Комсомольска-на-Амуре герой Отечественной войны Алексей Маресьев: «Когда нужно было собрать в кулак душевные силы, мобилизовать волю, я не раз с благодарностью вспоминал о годах, проведенных на комсомольской стройке. Именно там научили меня умению быстро ориентироваться в любой обстановке, стойко переносить лишения, не бояться трудностей, быстро принимать и выполнять решения. Боевая закалка Комсомольска крепко пригодилась мне во время войны».
Этих и миллионы других прошедших школу комсомола Союз молодежи вооружил самым передовым мировоззрением, самыми светлыми и справедливыми идеями, которые комсомол берет у ленинской партии.
Образно говоря, всеми своими корнями комсомол впитывает могучие, живительные соки марксистско-ленинских идей, беспредельную преданность делу борьбы за народное счастье, мужество, самоотверженность, чем всегда отличалась и будет отличаться партия коммунистов от любых других партий. Именно потому, что комсомол — детище партии, плоть от ее плоти, он воспитывает преданных делу коммунизма, нашей Родине борцов, для которых нет иной цели, чем жить, трудиться, бороться по-коммунистически.
Нет, пусть не приходит в комсомол тот, кто предпочитает идти по жизни с протянутой рукой, кто, выучив первым слово «дай», превращает его потом в этакую путеводную звезду. Недавно в ЦК ВЛКСМ поступил комсомольский билет № 08788361, испоганенный злобной руганью. Кто же этот дезертир и чего он хотел от комсомола? Это В. Крестовников. Он требовал от комсомола повышения в должности, отдельной квартиры, путевки на курорт. Он пробрался в комсомол, рассчитывая только на поживу. Не разобравшись, проглядели в нем мещанское нутро и школа, и институт, и те, кто его рекомендовал в Союз молодежи. Теперь его имя вычеркнуто из списков ВЛКСМ. И, может, только ему одному не ясно, что комсомол выплеснул его из своих рядов, как зеркальная морская волна выбрасывает на берег грязную пену, чтобы стать еще чище, еще прекраснее.
В восемьдесят миллионов биографий, как самое дорогое и значительное, вошли комсомольские годы. Они стали для молодых поколений той великой кузницей, в которой выковывается новый человек — строитель коммунизма.
Кто не помнит 25 июня 1963 года, когда в Большом зале Московского университета состоялась пресс-конференция Сокола и Чайки. Космонавта Валентину Терешкову спросили: «Вашей последней работой перед уходом в отряд космонавтов была комсомольская работа. Какое место в вашей жизни занимает эта работа, чему она вас научила?»
— Быть честной с людьми, верить в людей, любить людей, — ответила Валя.
И действительно, труд комсомольского активиста требует одновременно самых разнообразных знаний, практических навыков, железной твердости, но самое главное — умного и отзывчивого сердца, скромности и любви к людям.
Мне хочется рассказать о Сергее Литвиненко. Многим это имя незнакомо, но спросите о нем у девятнадцати тысяч студентов Москвы, Ленинграда, Киева, Ростова, работавших в 1963 году на целине, и каждый из них скажет:
— Литвиненко? Он все может. Если надо, из-под земли достанет машину, строительные материалы… Его многие министры знают. Если сказал Сергей, — будь спокоен, все будет сделано.
— Литвиненко? Настоящий парень. Если б не он, я бы, пожалуй, спасовал, удрал с целины.
Кто же такой Сергей Литвиненко? Это аспирант Московского университета. Литвиненко сколачивает для целины первый студенческий строительный отряд, на следующий год — второй, затем третий, а потом и вовсе перебирается на целину — в крайком комсомола.
Сколько в комсомоле таких — не перечесть!
И тем досаднее, когда какой-нибудь желчный человек берется судить о комсомоле и комсомольцах, о том, чего он явно не знает и, видимо, не любит.
Я не стану напоминать читателю произведений, которые, не прожив и дня, оказались забытыми. Плод поверхностного ума и дурного настроения не может стать большим, чем подёнка.
*
Наступивший 1964 год — год дальнейшего активного участия юношества в коммунистическом строительстве, в трудовых свершениях народа. Коммунизм не отвлеченное понятие для нашей молодежи. Это конкретный, целеустремленный труд на общее дело. Именно благодаря замечательной школе хозяйствования, которую проходит юность на стройках гигантов индустрии и в борьбе за увеличение производства зерна, в отрядах «Комсомольского прожектора» и в общественных конструкторских бюро, молодежь постигает великую жизненную силу, революционную сущность марксизма. Вот почему расширение конкретного участия в создании материально-технической базы коммунизма открыло перед комсомолом новые возможности для воспитания у молодого поколения коммунистической убежденности, чувства хозяина своей страны.
Декабрьский Пленум ЦК нашей партии наметил курс на ускоренное и всемерное развитие химии. Значение этих решений лаконично, но очень емко и точно определяет формула: «Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны, плюс химизация народного хозяйства».
Да, по значимости для настоящего и будущего, по грандиозности и революционности поставленных задач новый план партии встает в один ряд с великим ленинским планом ГОЭЛРО.
И как не гордиться тем, что в выполнении этой исторической задачи большая роль отведена комсомолу, советской молодежи, верным помощникам партии!
«Идет ли речь о строительстве таких гигантских гидроэлектростанций, как Братская или Красноярская, о сооружении крупных индустриальных гигантов за Полярным кругом, о строительстве угольных шахт, газопроводов, железных дорог, новых городов, — говорил на Пленуме Никита Сергеевич Хрущев, — партия обращается к юношам и девушкам — славному союзу молодых ленинцев-коммунистов. И никогда они не подводили. Так и должно быть. Ведь это наши дети, наша смена…
Так что, товарищи комсомольцы, засучив рукава, энергично беритесь за еще одно важное дело, достойно трудитесь на благо своего народа».
Высокая оценка партией труда молодежи — большой аванс. Предстоит сделать очень многое, чтобы оправдать доверие.
Сегодня Большая химия — ударный фронт молодежи. Строительство новых промышленных предприятий, повседневная забота об улучшении всех производственных показателей действующих заводов, проектных и научно-исследовательских организаций, агрохимическое образование молодежи, сохранность и рациональное использование минеральных удобрений, гербицидов и ядохимикатов — вот краткий перечень наиболее главных, важных направлений, где все больше и больше сосредоточиваются силы Союза молодежи.
1964 год — это год ударного строительства, борьбы за повышение производительности труда. Еще больший размах получат такие начинания молодежи, как выполнение сменных заданий на час раньше срока, всемерное повышение качества выпускаемой продукции, борьба со штурмовщиной, расточительством, за экономию и бережливость, изыскание и использование резервов производства. И, конечно же, новый год принесет новые победы коллективов коммунистического труда.
В этом году комсомолу предстоит по-боевому взяться за дальнейшее развитие орошаемого земледелия. Это можно считать новым делом комсомола. Партия наметила меры для значительного увеличения орошаемых площадей с тем, чтобы получить на них высокие гарантированные урожаи.
С замечательной инициативой выступили комсомольцы Узбекистана. Они решили уже в нынешнем году на поливных землях получить стоцентнеровый урожай зерновых. Пример узбекских комсомольцев нашел широкое распространение. Сейчас молодежь уже начала проверку исправности оросительной системы, насосных станций. Отряды «Комсомольского прожектора» зорко следят за тем, чтобы поливные земли использовались только для высокопродуктивных культур. Все шире разворачивается обучение молодежи профессии поливальщика.
Вместе со всем народом комсомольцы будут на передовых участках борьбы за хлеб, за повышение урожайности зерновых культур. Более чем на пятнадцати миллионах гектаров молодежные звенья и бригады будут бороться за высокие урожаи «королевы полей».
Олимпийские игры, смотр самодеятельных талантов молодежи села, студенческая целина, поездки многочисленных групп молодых артистов, писателей, композиторов в Сибирь, на Север и Дальний Восток — да разве можно перечислить все то, что ждет комсомольцев, молодежь в 1964 году! Одним словом, впереди большая и многообразная работа. И от этого предстоящий год кажется еще более интересным, значительным, увлекательным. А соответственно и настроение становится еще более радостным, оптимистичным, боевым. Комсомол хорошо это представляет и готов на труд и на подвиги во имя будущего.
*
Наш комсомол носит имя бессмертного Ленина. Носить это имя не только почетно, но и очень ответственно. Каждый день жизни комсомола — это экзамен на верность Ильичу, его великим идеалам, делу коммунизма.
Партия научила комсомол понимать, что не может быть цели выше, почетнее, прекраснее, чем служить народу, бороться за его благо каждый день, на любом посту, а если надо, идти за него на подвиг.
Программа нашей великой партии определила роль комсомола в жизни советского общества как созидательной, творческой силы в борьбе за коммунизм. И комсомол готов оправдать это доверие. Для него нет большего счастья, чем сознание того, что в новых домнах бушует пламя комсомольских сердец, в светлых городах, возникших на пустырях, живет его любовь к людям, в новых космических полетах — его дерзновенность и мечта о будущем.
И хочется пожелать, чтобы нынешний, 1964 год принес комсомолу, всей советской молодежи побольше этого чудесного, окрыляющего счастья.
Эдуардас Межелайтис
С литовского
Актер
(Монолог)
Начну я новый монолог.
Душа не ждет покоя.
Одежды ветхое старье с себя
легко сорву.
Вот — тело вечное мое. Оно совсем
нагое.
Я снова с человеком схож и с вами
вновь живу.
Я с вами схож.
За сотни лет я заработал право,
как равный с равными,
опять беседовать с людьми.
Роль коротка моя.
Понять попробовали б, право,
метаморфозу древних чувств —
печали и любви.
Я был Пьеро…
И я страдал за человечий улей,
за сонм его несовершенств, за страх
его и грех.
А вас душил утробный смех,
да так, что гнулись стулья…
И чем печальней был мой плач, тем
громче был ваш смех.
И я нырнул на дно души, в ее
глубины глянул,
шел по корням и по камням,
петляя и кружа,
через жестокость, через ложь…
И свет в глаза мне грянул!
Через злословье, через мрак…
Очистилась душа!
И я, как камешек волна
со дна несет на сушу,
как боль скитаний и разлук несут
в свои края,
я вынес эту душу к вам — свою
и вашу душу,
а вы решили, что она — не ваша,
а моя.
И я над рампой слезы лил.
А вы, лаская брюхо,
лениво подводили счет доходам
и долгам,
и падали мои слова,
и разбивались глухо,
и разливались невпопад,
как шторм по берегам.
Ну что ж…
Вели мы разговор, как
подобает братьям.
Был откровенным разговор,
начистоту,
как боль.
За эту боль когда-нибудь мы
поровну заплатим…
Я был Пьеро.
Но час пришел, и я меняю роль.
Теперь начну я новый монолог,
тоскующую маску ловко скину
и стану жить, как должно Арлекину,
и то смогу, чего Пьеро не смог.
Я Арлекин. И жгуч мой смех. И я
стою пред вами.
Готовься, публика моя, схватиться
за живот!
Ирония в моих глазах,
насмешка — под губами.
Мой смех раскатист и широк.
Он жжет, и он не лжет.
Но что такое?!.
Где ваш смех?
Я вижу слезы ваши!
Как будто здесь, на сцене, вы,
а я сижу в ряду…
Ирония пустила яд, мой звонкий
смех вам страшен…
Ты плачешь, публика моя, у смеха
на виду?
Я выволоку ложь из душ и клевету
на сцену,
жестокость, зависть и вражду…
Ну, смейтесь — ваш черед!
Но ваши губы сводит плач. Они
бледней, чем стены.
Подкраситься бы вам, как мне…
Да краска не берет…
Да смейтесь вы!
Но если вы
смеяться разучились,
я посмеюсь над вами сам — мне
правда дорога.
Хотелось вам, чтоб это я нагим
пред вами вылез,
а это вы передо мной раздеты
донага.
…Парад пороков!
К рампе все… А ну,
сходитесь ближе!
Я Арлекин. И я смеюсь, разглядывая
вас.
Вы плачете? У вас печаль?.., О, я
прекрасно вижу,
как слезы мутные бегут из ваших
мутных глаз…
…Ролями поменялись мы прекрасно!
Но занавес уже на сцену лег,
и освещение
уже погасло…
Не правда ли, смешной был монолог…
Париж.
Перевел Б. ОКУДЖАВА.
Ниагарский водопад
или прогулка с Уолтом Уитменом
I
Как древний эпос, медленна река!
Послушны всем канонам волны эти,
закованные, как слова в сонете,
в свои торжественные берега.
Колумб вел не скорее корабли!
У Гайаваты дым над трубкой мира
струился тише, чем сейчас прошли
речные и медлительные мили.
И вдруг — обрыв! Река с размаху — в пропасть!
Как армия, что с марша входит в бой.
И Ниагара, презирая робость,
Ревет! Трубит огромною трубой!
II
А теперь эпическую гармонию долой!
Все остальные каноны — долой!
Ритм водопада не сдержать никому.
Рифмы — долой! Они не нужны,
потому что в грохоте таком
могут быть слышны
только рифмы громкие, как гром!
Где борются дикие орды воды,
логику — долой!
Здесь царит алогизм.
Любую геометрию — долой!
Потому что здесь побеждает мощь
и грубость берет верх, топча тех, кто слабей.
Здесь царство вырвавшихся на волю масс.
Идет гражданская война воды!
Все это — только на первый взгляд,
потому что в гражданской войне воды,
в царстве освобожденных масс воды,
смешиваются все расы воды:
белая, черная, красная, желтая, —
и торжествует демократия воды.
Белые, черные, красные, желтые
Свободолюбивые потоки воды
разрушают извечный, гармоничный канон
и создают прекрасный хаос воды.
Здесь не услышать пастушью свирель:
трубы трубят, барабаны гремят!
Ад!
Но над ним висит
гармония неба — радуга, похожая
на серебряный нимб
Уолта Уитмена, властителя хаоса.
С белой бороды поэта сыплются
сытные, как хлебные крошки, слова:
AND MIND A WORD OF THE MODERN —
THE WORD EN MASSE '.
Я говорю Уолту Уитмену:
язык, как вода, слова, как волны.
Слово-одиночка — бессильно.
Теперь побеждают массы слов,
полки слов, дивизии слов, армии слов,
народные движения слов,
революция слов.
Народы слов берут власть в свои руки.
1 Запомните слово современности — слово Массы (англ.)
Грядет народовластие, демократия слов
в народовластии общества.
Разве языковую Ниагару разольешь
в бокалы анапестов, в рюмки ямбов?
Для управления словесной массой
нужны совсем другие законы.
Приливы моря, порывы ветра,
гулы станков, удары грома —
вот образцы для новых ритмов.
Ритм аритмии, ритм беспорядка —
вот ритмы, господствующие в природе.
Комнатные каноны тонут,
когда из хаоса выплывает
небывалая хаотическая гармония.
Раскрасим слова, как людские расы,
в цвета воды, травы и металла,
чтобы из брызг водопадовой массы
седая, лохматая взлетала
голова великого Пана поэзии
Уолта Уитмена.
III
Заводную игрушку стиха я наладил
и завел. И поставил на стол.
Я поэму, как голову дочки, погладил.
Рифм косички заплел.
Но бывает, что стих перепелкой взлетает
из-под ног.
Удержать — мощи Блока тогда не хватает,
хоть и мощен был Блок.
А зачем класть стихи на прокрустово ложе,
ставить слово во фрунт пред собой,
если буйствуют ритмы и образы тоже
вызывают каноны на бой?
Разве море слыхало про правильность метра,
а Борей соблюдает хорей?!
Разве ямбы годятся в примеры для ветра,
урагана, что мчит все скорей?!
IV
Скажите, возвратился я на берег?
Да, я вернулся.
Был водопад, и был водоворот.
Сейчас я дома.
Но выплывать из водопада вовсе
не значит возвращаться к темпу,
в котором вел Колумб «Санта Марию»
и Гайавата — свой челнок, и дым
над трубкою извилисто струился.
Нет, возвращение из водопада —
как будто из кавалерийской сшибки.
Воспоминания про водовороты
вздымаются, что конские бока.
Река, что соскочила с водопада,
замедлит бег, но не вернется вспять.
Два берега ее — два полюса:
седой, слепой Гомер,
седой всевидящий Уитмен.
Один в венке из лавров — и другой —
в венке из луговой травы —
протягивают друг другу руки
через Ниагару.
Буффало.
Перевел Борис СЛУЦКИЙ.
Виктор Афанасьев
*
Для муравья трава — тайга.
Над ней горами спят стога.
И солнце льет, прищурив веко,
багровый свет на человека,
который, лошадь расседлав,
пустил ее пастись на воле,
а сам среди цветов и трав
остановился в чистом поле.
Черны стволы его сапог,
и муравей по голенищу
бежит, домой дорогу ищет,
а человек стоит, как бог,
задумавшись и глядя в небо,
забыв про свой теодолит.
А небосвод грозой налит,
и где-то гром гудит свирепо.
Но человек и грому рад.
Он для него — старик ворчащий,
живущий там, за черной чащей,
вдали от шумных автострад.
И капли теплого дождя
уютно пахнут русской печью,
как пальцы, ласково входя
в седые кудри человечьи.
Та седина не первый снег
и не последний пепел, может,
до самой смерти человек
своей судьбы не подытожит…
Он видит все: огни планет,
горбы сухого корневища,
окоп — войны минувшей след
и муравья на голенище.
Он слышит плеск текущих вод,
гул проводов, бегущих в поле…
И так он дышит, так живет,
что грудь вздымается от боли!
Стихи военных лет
Митька Громов
Митька Громов ушел натощак.
Митька Громов ушел налегке.
Вышел он на широкий большак
и размазал слезу по щеке.
За деревьями скрылась спина:
Митька Громов ушел на войну.
И, шатаясь, вернулась жена
в дом, в холодную тишину.
В окна свет пробивался скупой.
В печке слабые бились огни.
А на печке оглохший, слепой
Митькин дед доживал свои дни.
Проклиная собачий мороз,
до рассвета вставала жена
и шагала в далекий совхоз
за какой-нибудь горстью пшена.
Дребезжал допотопный безмен,
а тоска — тяжелее свинца.
Вся одежда ушла на обмен,
а зиме и не видно конца.
Митька Громов на письма был скуп.
Только дважды — мол, жив и здоров…
И не мог он ни хлеба, ни круп
ей прислать, ни тем более дров.
Приходи, Митька Громов, скорей
и любовь приноси и уют.
Не забудь захватить сухарей —
на войне вам, я знаю, дают.
Вдовы
Среди зимы бывает слякоть,
кума беседует с кумой:
приходит Осень покалякать
с совсем раскисшею Зимой.
Они бредут, как две вдовицы,
босые ноги их мокры.
Их опечаленные лица
бледней березовой коры.
В сыром тумане за деревней,
где ветры грустные поют,
разбитых бомбами деревьев
косые призраки встают.
А из-за призрачного леса
встает земля. И слышен стон —
ведь сколько черного железа
сидит, как в теле, в поле том!
И, вспоминая все, что было,
перебираясь через рвы,
идут на братскую могилу
две неутешные вдовы.
Повесть
КУЗНЕЦЫ ГРОМА
Ярослав ГОЛОВАНОВ
Есть поговорка: «Новые времена — новые песни». Поистине новым временем можно назвать космическую эру, открытую гением советского народа 4 октября 1957 года. Историческим событием этой эры явился замечательный полет Юрия Гагарина — первого человека земного шара, шагнувшего в космос 12 апреля 1961 года. Не прошло и трех лет, а в семье советских космонавтов уже пять братьев и одна сестра. Замечательные успехи советских ученых, конструкторов, рабочих изумляют сегодня весь мир.
А как же песни? Космос успешно «осваивают» наши писатели, поэты, композиторы, журналисты. Этой теме посвящена и новая фантастическая повесть Ярослава Голованова «Кузнецы грома». Сам замысел — написать повесть о жизни и труде молодых инженеров-ракетчиков, создателей космических кораблей будущего, заслуживает одобрения.
Ученые, инженеры, мои друзья космонавты —,все мы мечтаем о полетах к другим планетам солнечной системы. Но. я думаю, каждому ясно, что таким полетам должна предшествовать огромная по своим масштабам подготовительная работа. Автор не ставил своей целью рассказать о научных и технических проблемах, связанных с межпланетными полетами. Однако совершенно ясно, что от фантастики до реальности не так уж далеко. Лаборатории, испытательные стенды, космодром — это лишь условный фон, на котором живут его герои. Думается, что главная задача автора — показать людей, передать ту замечательную атмосферу творчества, коллективизма, дружбы, в которой живет и работает наша советская молодежь, на какой бы участок коммунистического строительства ни поставили ее партия, народ. Атмосфера созидания' — вот главный мотив «Кузнецов грома».
Я не литературный критик, и вряд ли стоит мне говорить о достоинствах и недостатках повести. Думаю, что читатели журнала «Юность» прочтут ее с интересом.
Андриян НИКОЛАЕВ,
летчин-носмонавт СССР, Герой Советского Союза
Низкий, низкий поклон вам.
люди!
Вам, великие,
без фамилий.
Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ.
1
Маленький рабочий кабинет Главного. По левую руку от стола — пульт с кнопками, микрофон и два телефона: один — обычный, черный, другой — белый, с золотым советским гербом на диске. На круглом столике — лунный глобус и тарелка с двумя румяными яблоками.
За столом, устало расслабившись, сидит мужчина лет пятидесяти, плотный, с седым бобриком, в очках с тонкой золотой оправой. Руки играют толстым красным карандашом. Есть такие очень обыкновенные карандаши под названием «Особый».
Перед столом лейтенант, летчик. Молодой белобрысый мальчик. Он позволяет себе вольность: стоять не по стойке «смирно», а в этакой непринужденной позе, располагающей к неофициальному разговору. В то же время он старается казаться собранным и молодцеватым.
— Значит, вы вместо Чантурия? — спрашивает человек за столом.
— Так точно, — бойко отвечает лейтенант.
— Та-ак…
Дверь тихонько приоткрывается. Именно приоткрывается: входит Сергей.
— Заходите. — Человек за столом говорит это лениво, без тени какой-либо приветливости. — Вы из лаборатории Бахрушина?
— Да, Степан Трофимович, — подтверждает Сергей.
— Ваша фамилия…
Сергей понимает, что Главный не вспомнит фамилию, не вспомнит, потому что не знает. И подсказывает:
— Ширшов.
— Так это вы Ширшов? — Человек за столом с нескрываемым любопытством разглядывает Сергея.
— А что?
— Да нет, ничего, — весело говорит Степан Трофимович, отмечая в памяти лицо Сергея. — Знакомьтесь. Этот товарищ вместо Чантурия…
Сергей протянул руку:
— Сергей.
На лицо лейтенанта прорвалась улыбка:
— Раздолин.
— Отведите его в пятый корпус, покажите машину. Там как раз занятия сейчас, — говорит Ширшову человек за столом и, обернувшись к лейтенанту, спрашивает: — С пропуском у вас все в порядке?
— Так точно, — с веселой готовностью отвечает лейтенант.
Человек за столом снимает очки, жмурясь, потянул бумаги с угла стола. Это значит: разговор окончен…
И вот они уже идут по просторному двору завода. Весна. Яркое, звонкое апрельское небо. В синей тени корпусов лежит грязный, пресно пахнущий сырым погребом снег. Еще висят кое-где блестящие, хрустально чистые зубья сосулек, но крыши уже сухие. На одной из них, раздевшись до пояса, лежат на животе двое маляров. Они выкрасили почти всю крышу и оставили себе лишь небольшой сухой и теплый островок и тропинку к пожарной лестнице.
Корпуса новые, светлые, с широкими блестящими полосами стекла, стоят ровно и свободно. Двое идут по асфальтовой дорожке, обходя лужи, в которых плавают нежные облака. Иногда Сергей искоса взглядывает на Раздолина. «С Чантурия его не сравнить, Чантурия был орел», — думает он.
И вдруг!.. В серебряной водосточной трубе что-то треснуло, оборвалось и с громким пугающим шорохом покатилось вниз. Из зева трубы посыпались острые осколки льда. Раздолин, еще <не поняв, что случилось, инстинктивно шарахнулся в сторону.
«И этот человек полетит на Марс?» — со злой обидой думает Сергей.
2
В комнате шесть письменных столов. Комната щ% большая, светлая, в два окна. Если подойдешь к окнам, — увидишь новые четырехэтажные корпуса семнадцатой лаборатории, асфальтовые дорожки, обсаженные молоденькими тополями, и маленький бетонированный бассейн, над которым всегда рваными клочьями поднимается пар: семнадцатая спускает туда горячую воду со своих стендов. Зимой тополя у бассейна всегда в мохнатом инее.
На подоконниках в комнате два хиленьких цветка, стакан и мутный, залапанный графин с водой. Один цветок заботливо подвязан к щербатому движку логарифмической линейки, воткнутому в землю. На потолке комнаты четыре белых, унылых конических плафона; их уже, впрочем, не замечают, к радости начальника АХО, противника вообще каких бы то ни было преобразований в инженерном быту.
В комнате шесть столов, «лицом» к окнам, по три в ряд. И шесть стульев. Нет, стульев пять. За первым столом у окна в левом ряду — жесткое кресло. Столы одинаковые: желтенькие, с одной тумбочкой, скромнее и дешевле которых не бывает.
Людей, которые работают за этими столами, сейчас нет. Не часто случается, что уходят все, но иногда случается. Впрочем, столы могут тоже кое-что рассказать об этих людях.
Стол Бориса Кудесника, обладателя единственного кресла, покрыт толстым стеклом. Под стеклом табель-календарь с рекламой сберегательных касс, фотография маленького глазастого мальчишки и какие-то аккуратно нарисованные таблички, назначение которых, как и смысл букв и цифр, известны одному Кудеснику. Настольная авторучка а виде ракеты, телефон и кресло так отличают стол Кудесника от всех других столов, что опытный глаз сразу определит в нем стол начальника. И не ошибется: Кудесник — начальник сектора, остальные пятеро — его сотрудники. Кудесника нет, его вызвал Бахрушин: перед большим совещанием у Главного Бахрушин, как всегда, устроил свое, маленькое совещание, «разминку».
Справа от стола Кудесника стол Сергея Ширшова, того самого, который ведет сейчас лейтенанта Раздолина в пятый цех. Это чистая случайность, что в комнате нет Ширшова. Вызвали ведь не его, а Кудесника. Но Кудесника не было, и Антонина Николаевна, секретарша Главного, сказала: «Ну, все разно, пусть придет кто-нибудь из его сектора». И Сергей с удовольствием пошел. Пошел с удовольствием, но это совсем не значит, что Сергей — какой-нибудь подхалим, использующий все удобные и неудобные случаи, чтобы покрутиться у начальства перед глазами. Среди людей, работающих в этой комнате, подхалимов нет. Просто Сергею интересно было пойти к Эс Те. (Было принято называть Главного инициалами имени и отчества. Этого человека уважали по-настоящему, никогда не скатываясь до фамильярностей, вроде «Степан» или «Трофимыч». Просто так уж повелось: Бахрушин был «Бах», реже — «шеф», Главный — «Эс Те».)
Итак, на втором столе, столе Сергея Ширшова, стояла только дюралевая втулка, заменяющая ему весь письменный прибор. Во втулке остро отточенные, хищные такие карандаши. Как стрелы в колчане. И все. Ширшов очень не любит, когда у него берут карандаши. Дело даже не в том, что карандаш можно сломать. Карандаши тупятся, а Ширшов любит только острые карандаши.
За спиной Кудесника стол Нины Кузнецовой. Он покрыт перевернутой наизнанку миллиметровкой, которую она меняет чаще, чем Витька Бойко рубашки. Девственно чистое поле уже обезображено несколькими торопливыми строчками с томными лебедиными шеями интегралов и пометкой для памяти: «Отдать Квашнину каталог:»
Сосед Нины справа — тот самый Виктор Бойко, о рубашках которого шла речь. На его столе привычный для всех обитателей комнаты завал бумаг и чертежей, исчезающий перед концом рабочего дня и с волшебной быстротой вырастающий вновь каждое утро. За это Бахрушин под горячую руку однажды уже сделал ему нагоняй, что не дало, впрочем, никаких заметных результатов. Нина и Виктор сейчас на занятиях у машины в пятом цехе.
На стене у пятого стола приколота кнопками фотография кота с одним прищуренным глазом, вырезанная из немецкого иллюстрированного журнала. Под котом — таблица футбольного первенства. На столе пузырек чернил для авторучки. Из него «сосут» все. За этим столом работает Игорь Редькин.
Наконец, последний, шестой стол, стоящий за спиной Нины, принадлежит Юрию Маевскому. Он тоже покрыт миллиметровкой, но не вывернутой наизнанку. На ее бесчисленных квадратиках добрый десяток абстрактных орнаментов — плоды неосознанной игры ума.
На столе Маевского письменный прибор: две чернильницы на мраморной доске. Прибор очень мешает Маевскому, но он его почему-то не выбрасывает, хотя грозился сделать это много раз.
Итак, в комнате шесть столов. Комната эта, часть лаборатории профессора Виктора Борисовича Бахрушина, — почти совсем невидимая ячейка в масштабах огромного человеческого улья, в гигантском комплексе лабораторий, испытательных стендов, конструкторских бюро, цехов опытного производства и десятков обслуживающих их звеньев, начиная от подстанции и компрессорной, кончая библиотекой спецлитературы, очень хорошей поликлиникой и очень плохой столовой.
В этой комнате работают шестеро. Шестеро из тысяч, подобных им.
3
Большое координационное совещание готовилось задолго и началось, как и полагается такому совещанию, без опоздания — точно в одиннадцать часов.
Это уже другой кабинет Главного, для заседаний. Большой, высокий. Ультрасовременная мебель. Полированные до зеркального блеска столы с ножками чуть в сторону. Стоят столы, однако, по старинной, должно быть, с допетровских времен, традиции: буквой Т. Посередине перекладины Т сидит Главный. Все места за столом заняты. У стены на гнутых, блестящих ярко-красным пластиком стульях тоже сидят. Всего человек тридцать. А может быть, и больше. Много народу нездешнего, незнакомого. Незнакомого, впрочем, Кудеснику. Он сидит у стены: слишком мелкая сошка, чтобы сидеть у стола. Бахрушин (вот он сидит у стола) знает почти всех. Эс Те, разумеется, всех. Совещание идет уже часа два, и конца ему не видно. Виноваты математики: очень долго морочили они всем головы в своем докладе по траекториям. Главный верил математикам, знал, что все у них было готово еще месяца четыре назад, и обстоятельность их доклада раздражала его. Траектории его не волновали: не в них сейчас дело. Степан Трофимович нервничал: времени прошло уже много, и он боялся, что другие вопросы, поважнее траекторий, начнут комкать. Он понимал, что если кто-нибудь начнет «проворачивать поскорее», придав тем самым разговору другой тон и ритм, то даже ему, председателю, исправить положение будет нелегко. Главный знал толк в совещаниях. Поэтому он обрадовался, что доклад о ТДУ — ; тормозной двигательной установке — был хоть и кратким, но подробным и деловым…
— Так, с ТДУ все ясно, — говорит Главный, — пошли дальше. Служба Солнца. Прогноз на время полета. Прошу, Юлий Яковлевич.
Этого Кудесник знает. Юлий Яковлевич Венгеров — астроном, академик. «Загорелый, черт! — с завистью думает Борис. — Хорошо ему там, в Крыму. Курорт, а не работа». Венгеров действительно выглядит ну просто превосходно. Он еще совсем не стар для академика, тем более для академика-астронома,- — лет сорок, от силы сорок пять. Весь какой-то ладный, красивый, загорелый, с крепкой, молодой шеей. По mes — ослепительный крахмальный воротничок. От него шея кажется еще чернее. «Командировку бы к нему выбить у Баха», — думает Кудесник. Но знает: все это мечты, сроду не было такого, чтобы в Крым давали командировку. Да, откровенно говоря, ведь и нужды в ней нет никакой… А в Крым хочется. Он ездил в отпуск в Коктебель в прошлом году. Здорово! Потом родился Мишка, и…
Пока Кудесник предается воспоминаниям, академик начинает говорить:
— Товарищи! Новости у нас малоприятные. За последние два месяца происходит нарастающий процесс периодических быстрых сжатий магнитных полей Солнца. Это приводит к кратковременному нагреву солнечного газа до температуры порядка тридцати — тридцати пяти миллионов градусов. Быстрый нагрев, в свою очередь, ведет к возникновению рентгеновского излучения и выделению частиц больших энергий, в том числе весьма концентрированных пучков протонов с энергией до ста двадцати миллионов электроновольт…
— Сколько? — резко перебил академика маленький лысый человечек, сидящий напротив Бахрушина.
— До 120 миллионов электроновольт, — спокойно повторил астроном. — Нет никаких оснований считать, что к июлю эти процессы затухнут. Наоборот, можно предположить, что они будут прогрессировать, так как отмечено, что…
— Но, Степан Трофимович, — взмолился маленький, лысина которого мгновенно стала младенчески розовой, — ведь это при нашей защите превысит допустимую дозу облучения! Шутка ли, 120 миллионов?!! — И он оглянулся вокруг, призывая собрание разделить его негодование.
— Простите, Юлий Яковлевич. Вот ваши рекомендации, — Главный вытащил из папки несколько сколотых скрепкой бумаг, — исходя из которых рассчитывалась биозащита. Ни о каких ста двадцати миллионах тут речи нет.
Кудесник уже бывал на подобных совещаниях и знал, что этот вкрадчивый, почти ласковый тон Эс Те не предвещает ничего хорошего.
— Степан Трофимович, вы просили среднегодовые цифры интенсивности вспышек, и мы их вам дали. — Венгеров сел.
— Мы ничего не просили. — Ласковые ноты уже исчезли. «Начинается», — подумал Борис. — Нам нужны рекомендации по биозащите корабля. Вот их мы и получили. А теперь вы даете прогноз, из которого ясно, что ваши собственные данные занижены.
— Если бы мы могли прогнозировать Солнце на годы, весь этот разговор был бы ни к чему.
— Да вы понимаете, что мы не можем менять биозащиту? У нас каждый килограмм на счету…
— Степан Трофимович, очевидно, этот вопрос относится к биофизикам. — Венгеров уже плохо сдерживал раздражение.
— Этот вопрос относится к вам! — взревел Главный. — Я доложу о срыве по вашей вине программы, утвержденной правительством! И тогда мы будем говорить не здесь… Вот там, — Главный ткнул большим пальцем вверх, — вы и расскажете, откуда берутся ваши протоны…
— Активность Солнца от этого не уменьшится! — отпарировал астроном.
— Речь не о Солнце, а об ответственности за свою работу! Зачем нам нужна эта филькина грамота?!. — Главный потряс в воздухе листками. — На какие нужды ее прикажете употребить?!!
Никто не улыбнулся. Кудесник увидел, как тесно стало загорелой шее астронома в крахмальном воротничке.
— Поймите наконец, — заорал венгеров, — что существуют нестационарные процессы, которые…
— А плевать мы хотели на ваши нестационарные процессы! Раньше надо было думать о нестационарных процессах! Что нам теперь прикажете делать с вашими нестационарными процессами?!
Оскорбленный академик отвернулся.
— Аркадий Николаевич, сколько вы потребуете еще на биозащиту? — секунду передохнув, спросил Главный у маленького.
— Думаю, килограммов восемьсот — девятьсот.
— Во! Восемьсот — девятьсот! Вы знаете, что это такое — восемьсот — девятьсот килограммов?! — снова набросился Главный на Венгерова.
Только услышав такую цифру, Кудесник понял, насколько все это серьезно. Утяжелить корабль почти на тонну. Как?
— Извините, Степан Трофимович, но продолжать разговор в подобном тоне я считаю бессмысленным.
«Сейчас или пойдет волна цунами, — думал Борис, — или начнется отлив».
— Отлично! Послушаем двигатели, — спокойно сказал Эс Те.
«Отлив», — понял Кудесник.
Поднялся красивый, со звездой Героя Социалистического Труда на модном пиджаке представитель могучей фирмы двигателистов.
— Форсирование двигателей так, чтобы взять еще восемьсот — девятьсот килограммов полезной нагрузки в сроки, которые у «ас есть, невозможно. Вы сами это прекрасно понимаете, Степан Трофимович.
— Так! — торжествующе сказал Главный, словно даже обрадовавшись этому ответу, и быстро взглянул на Венгерова. — Что скажет седьмая лаборатория? — Он обернулся к Бахрушину.
Очень спокойный, встал Бахрушин. И сказал, как всегда, коротко, просто и убедительно:
— Увеличение веса потребует новой отработки системы ориентации, даже если мы впишемся в ту же геометрию. Ну а если не впишемся, — Бахрушин развел руками, — тогда сами понимаете. Летит к черту вся аэродинамика, все заново… Кроме того, увеличение полезной нагрузки потребует новой тормозной установки или форсажа старой. И на то и на другое нужно время, хотя бы месяцев шесть…
Бахрушин сел.
— О каких шести месяцах может идти речь? — картавя, спросил носатый человек в очках. Его Борис тоже знал, только фамилию забыл. Он из Астрономического института. — О каких шести месяцах может идти речь, — повторил очкастый, — если противостояние Марса начнется в октябре! Можете делать вашу установку четырнадцать лет, до следующего противостояния…
— Откладывать запуск, срывать программу нам никто не позволит, — глухо сказал Степан Трофимович. — Какие будут предложения?
Долгое, тягостное молчание. Отвели глаза. На Главного никто не смотрит.
— Надо снять одного космонавта, неожиданно для самого себя вдруг сказал Борис Кудесник. — Это даст около тонны веса и место для экранов защиты. Полетят не втроем, а вдвоем…
Все обернулись на его голос. Все смотрят на него. У него красивое от волнения лицо. Густые вразлет черные брови. Упрямый подбородок. И очень молодые глаза. Все смотрят на него, а потом тихонько переводят взгляд на Главного: что скажет?
4
Огромный, многоэтажный цех. Пятый цех — цех общей сборки. Если подняться к его стеклянной крыше — туда, где под рельсами мостовых кранов тяжело висят перевернутые вверх ногами вопросительные знаки крюков, — перед вами предстанет удивительная, грандиозная панорама, центр которой занимают гигантские тела рэкет — циклопических, невероятных сооружений, монументальность которых может соперничать с великими пирамидами. Ракеты расчленены на части — значит, скоро в путь. Только так, по частям, можно вывезти ракету из цеха, доставить на ракетодром. Это будет уже совсем скоро — в июле. Если будет.
В цех входит Ширшов. За ним — Раздолин. Входит и останавливается перед зрелищем ракет.
— Ну, вот они… — говорит Ширшов.
Раздолин молчит. Он знал, что они большие, очень большие, но никогда не думал, что такие большие.
— В порядке телега? — улыбается Сергей, покосившись на Раздолина. Не очень-то он чуткий человек, этот Сергей, и всякие восторги людские для него так, «коту редькинскому под хвост». (Это он так любит говорить, имея в виду фотографию — единственное украшение их комнаты.) Он знает, что Раздолин видит ракету в первый раз, понимает его, помнит, как сам увидел ее впервые (не эту, лунную, чуть поменьше) и стоял — не вздохнуть, не выдохнуть. Но сейчас он показывает Раздолину ракету и уже поэтому не может проявлять никаких восторгов. «Для меня это — дело привычное. Быт», — вот что он хочет сказать своей улыбочкой-ухмылочкой и «телегой». Хочет сказать и наврать, потому что, сколько бы раз он ни видел ракету, она всегда волнует его, всегда остро чувствует он щемящий душу восторг, глядя на маленькие фигурки людей рядом с ней, такие маленькие и слабые, что нельзя поверить, будто они создали ее.
— Домчит с ветерком, — опять говорит Ширшов и тут же понимает, что чувство меры уже изменяет ему. Черт его знает, может быть, он и не такой уж нечуткий человек, этот Ширшов. — Значит, ты теперь вместо Чантурия? — спрашивает Сергей, помолчаз.
— Вроде пока да.
— По правде сказать, мы удивились, когда Коля сказал, что Чантурия сняли… Здоров, как бык…
— Галактион самый здоровый, это верно, — соглашается Раздолин. — Немного нервничал в сурдокамере, вот и сняли… Он потом шумел. «Я, — говорит, — общительный человек. Надо это учитывать…»
Сергей улыбнулся.
— Тебе смешно, а ему? Я и сам не понимаю, зачем сурдокамера, когда летят втроем… Ну, ладно… Пошли?
— Ну пошли…
И они идут к одной из ракет и становятся все меньше и меньше не только потому, что удаляются, но и потому, что приближаются к ней.
5
Ракеты предназначались для «Марса» — межпланетного корабля с людьми на борту. Снаружи «Марс» был прост и бесхитростен. Простота эта была, как говорил Бахрушин, «не от хорошей жизни». Атмосфера Земли заставляла конструкторов идти на обманчивый примитивизм форм.
Там, на своей широкой космической дороге, послушный воле своего капитана, «Марс» должен был преобразиться. Раскрывались защитные створки иллюминаторов, обнажалась ячеистая поверхность солнечных батарей, из сложных электронных семян медленно прорастали длинные и тонкие стебли радио-и телеантенн и, поднявшись, распускались на конце причудливыми серебристыми цветами, чашечки которых, как подсолнухи к Солнцу, поворачивались к Земле.
Там, на миллионокилометровой черной дороге Космоса, корабль преображался не только внешне: начиналась его сложная, рассчитанная до миллиметров, граммов, долей секунды жизнь.
Победив тяготение планеты, он мчался с точностью, в тысячи раз превосходящей точность курьерского поезда. Невидимые рельсы траектории вели его к той точке бескрайней бездны, куда через три месяца после старта корабля, подчиняясь законам небесной механики, должен был прийти «Марс». Эти рельсы лежали на миллионах шпал математических формул. Их было так много, что, будь все люди Земли математиками, они не смогли бы справиться с легионами вопросительных знаков, заключенных в них. Тогда на помощь пришел электронный мозг вычислительных машин, способный в тысячи раз обгонять человеческую мысль. Подобные же машины рассчитывали тепловые режимы двигателей всех ступеней и аэродинамический нагрев корпуса, решая сумасшедшую головоломку спасения металла и человека от жара, соизмеримого с жаром поверхности солнца.
Внутри корабля размещались двигатели управления и тормозные двигатели мягкой посадки, готовые к работе каждую секунду. Это они должны были потом поднять корабль с Марса в точно назначенный срок: 17 октября в 04 часа 47 минут по московскому времени.
Внутрь корабля были втянуты телескопические «ноги», которым предстояло отпечатать первые следы на песке марсианских пустынь. Внутри были радио- и телеаппаратура — советчик, друг, надежда и отрада, живой голос и лицо Родины.
Внутри неслышно работала заботливая аппаратура терморегулирования, автоматы искусственной атмосферы и другие регенерационные автоматы, ежесекундно обновляющие эту атмосферу.
Внутри — пища и вода — самое лучшее, самое питательное, самое вкусное, чем только могла накормить и напоить Земля.
И все это и многое другое надо было не просто предусмотреть, выдумать и рассчитать, но сделать. Создать неведомые сплавы, топливо сказочных свойств, материалы, которых нет во всей солнечной системе. Надо было плавить и полировать, точить и варить, штамповать и клеить, выпаривать и перегонять — не просто хорошо, а невиданно хорошо. Мощь двигателей измерялась миллионами лошадиных сил, но чем измерить силу и нежность человеческих рук, нажимающих на кнопки низко гудящих электронных машин, двигающих послушный угол линеек кульманов, сжимающих рукоятки широких, как река, рольгангов прокатных станов, масляно блестящие штурвалы станков! Мозолистых и хрупких, легких, как птицы, и тяжелых, как булыжники, нескладных и ловких, в белых перчатках и в саже, с маникюром на ноготках и черноземом под ногтями — живых человеческих рук. Миллионы людей строили этот корабль, быть может, не всегда зная, что они строят именно его. Но они знали нечто более важное, знали Главное, знали, что они строят Будущее. Уже не то, туманное, далекое, доступное правнукам, похожее на розовую сказку о райских садах, а живое, завтрашнее, трудное, очень трудное иногда, но уже не то, в которое верили, а то, которое делали каждый день.
Может быть, поэтому и «е казался всем этим людям фантастикой полет к планете Марс.
6
Подходя к кораблю, Андрей Раэдолин подумал, что «Марс» похож на снаряд героев Жюля Верна, летавших из пушки на Луну. Рядом с «Марсом», который нависал над ним своим блестящим цилиндрическим боком, стояли летчики из группы космонавтов: Анатолий Агарков, Николай Воронцов, — и инженеры из сектора Кудесника: Нина Кузнецова и Виктор Бойко.
— Ну, вот и наш третий, — говорит Агарков, завидев Раздолина. — Знакомьтесь.
Бойко протягивает руку:
— Виктор.
— Раздолин.
— Нина.
— Раздолин, Андрей.
— Вот и хорошо, Раздолин Андрей, — говорит Нина. — Вы на макете работали?
— Конечно, — Андрей широко улыбается, — восемьдесят часов.
— Тогда давайте поработаем восемьдесят первый час уже не на макете.
Она с привычной ловкостью взбирается по трапу к люку «Марса». Юбка узкая, и лезть трудно. Нина поднимается как-то бочком. Андрей улыбается, глядя, как это у нее получается. Глупая у него привычка — вечно улыбаться. От этого у него иногда какой-то придурковатый вид.
Просторная кабина, все стены, пол и потолок в белом мягком пенопласте. Андрей огляделся. Три кресла похожи на самолетные. Все это давно известно. Пульты с приборами, все знакомое. Даже кнопки того же цвета, что на макете. Андрею стало скучновато.
Нина садится в одно из кресел, кивает Раздолину:
— Садитесь. Андрей садится.
— Двойка, — говорит Нина. — Это кресло Агаркова. Андрей опять улыбается, пересаживается и думает: «Занятная девчонка…»
— Так. Начнем, — строго говорит Нина.
— Один вопрос, — перебивает Андрей.
— Уже?
— Лучше заранее…
— Пожалуйста.
— Сколько вам лет?
— Вы и на макете начинали с этого?
Андрей хотел отпарировать, уже рот открыл, но.., не нашелся.
— Больше нет вопросов? — весело спрашивает Нина. — Итак, начнем. Старт вы знаете. По радио и телевидению вас будет гонять после обеда Селезнев. Знаете Селезнева?
— Нет.
— Узнаете: душу вынет… А вот ответьте мне на такой вопрос. Посадка на Марс. Высота орбиты — сорок километров, температура на борту поднялась до тридцати пяти градусов. Угол между осью корабля и касательной к орбите — десять градусов. Угол между осью корабля и плоскостью орбиты — двадцать градусов. Агарков и Воронцов, допустим, спят. (Нине почему-то весело). Что будете делать?
— Разбужу Агаркова и Воронцова, дам им чистые майки: в такой жаре они наверняка вспотели…
— Если вы пришли сюда шутить, идите и посидите в курительной. Там у сборщиков салон анекдотов.
— Ну, вот вы сразу…
— Хватит! — резко говорит Нина.
Раздолин понимает, что дальше так не пойдет.
— Прежде всего перевожу терморегулятор на…
— Ничего не надо объяснять, — перебивает его Нина. — Действуйте.
Андрей трогает рычажки, нажимает красные кнопки, вращает красивые белые штурвальчики и наконец снова откидывается в кресле.
— Хорошо, — говорит Нина. — Главное, быстро. Теперь так: торможение с орбиты спутника Марса. В десяти километрах от поверхности скорость превышает расчетную на километр в минуту…
— Не может этого быть, — убежденно говорит Андрей.
— Ну, хорошо, на пятьсот метров.
— Даю форсажный режим…
— Действуйте!
Андрей снова что-то нажимает, смотрит на циферблаты. 1
— Куда смотрите? — спрашивает Нина.
— Вот сюда смотрю. — Андрей тычет пальцем в стекло прибора. Ее опека начинает его злить: «Что я, совсем идиот, что ли, не знаю, куда смотреть…»
— Правильно смотрите! — Нине снова почему-то весело.
«Издевается!» — думает Раздолин. Он резко оборачивается, но, увидев смех в ее глазах, снова улыбается…
Виктор Бойко говорит Агаркову и Воронцову, задумчиво поглаживая гладкий бок корабля:
— Тут еще нет обмазки. Обмазка отличная. Просто экстра-класс обмазка. Я ездил, смотрел, как ее испытывали в вольтовой дуге… Тонкую такую пластинку вставляли прямо в пламя. Там черт знает сколько градусов, а ей хоть бы что! Краснеет только. И чуть светится. Как уши…
— Какие уши? — серьезно спрашивает Агарков.
— Ну, знаете, — Виктор смущен, — когда некоторые люди краснеют, у них светятся уши…
— Вот не замечал, — с веселым удивлением говорит Агарков.
— Да… Так бывает, — очень смущен Виктор. Он всегда очень смущается, когда ему приходится объяснять свое видение мира и расшифровывать образы и сравнения, рожденные этим видением. А потом он очень застенчив. Вот и теперь даже не знает, как дальше рассказывать про обмазку…
— Сколько же она его там гоняет! — сочувственно говорит Агарков, взглянув вверх на люк «Марса».
Кина и Андрей сидят в тех же креслах, Откинулись на спинки и повернулись друг к другу.
— Теперь мне ясно, — говорит Андрей, — почему в древнем Египте покровителем женщин был бог Бес.
Нина хохочет.
— Ну признайтесь, что вы это сейчас сочинили…
— Спорим! Я приглашаю вас в воскресенье в музей…
— У вас, в вашем городке, наверное, все девушки уже отлично знакомы с религией древнего Египта…
— Послушайте, — вдруг очень серьезно, тихо и спокойно говорит Раздолин. — Я устал от острот. Не надо острить, хорошо?
— Хорошо, — растерянно соглашается Нина.
— И давайте пойдем в музей не в воскресенье, а сегодня.
— Но сегодня будет поздно, — робко возражает она, — он закроется…
— А может быть, и не закроется, — совершенно серьезно говорит Раздолин…
Виктор Бойко поднимается по трапу на несколько ступенек и кричит в люк:
— Нина! Хватит на первый раз, пошли обедать…
7
Всe шестеро сидят за своими столами и работают. Кудесник читает толстую книгу, отпечатанную ™ на машинке, — отчет. Рядом лежат еще две такие же пузатые книжки. Это отчеты самого Бориса. Их он тоже берет в библиотеке: нельзя же запомнить все цифры, даже если это «твои» цифры.
Сергей Ширшов внимательно рассматривает рыжие синьки (Бойко говорит, что их надо называть не синьки, а рыжки) и что-то помечает на листке бумаги остро отточенным карандашом.
Нина Кузнецова смотрит ленту счетной машины. На ленте только цифры. Тысячи цифр собраны в шеренги, шеренги — в колонны, колонны — в дивизии цифр. Нина устроила смотр этой армии. Лента скользит в ее руках — она принимает парад. Один строй радует ее, другой тревожит. Она то чуть-чуть улыбается, то хмурится. (Когда хмурится, становится еще красивее. Такие красивые девчонки редко встречаются в технических вузах. Три года назад за ней «бегал» весь институт.)
Бойко занят делом самым примитивным: строит график. Он делает это автоматически и может думать и говорить совсем о другом. Он уже пробовал заговаривать, но все были заняты, и разговор не получался.
Игорь Редькин что-то пишет, иногда стремглав хватает логарифмическую линейку, быстро и цепко наводит волосок визира и снова быстро пишет. Точно тем же занят и Юрий Маевский. Однако в его движениях нет никакой порывистости и суеты. Он считает с той неторопливой торжественностью, с какой обычно считают преподаватели теории машин и механизмов, уличая студентов в натяжках и ошибках. Маевский и Редькин производят впечатление самых сосредоточенных и работящих людей в этой комнате.
Но вот Маевский положил свою великолепную перламутровую авторучку на мраморную доску письменного прибора, потянулся и провозгласил:
— А ТДУ мы сегодня кончим! Как звери будем работать; а кончим!
— В Южной Америке есть один такой зверь, ленивец называется, — не оборачиваясь, бросил Редькин.
Витька Бойко засмеялся. Маевский действительно был ленив, но обладал удивительной способностью мобилизовать на короткий срок свой мозг, давая ему нагрузку, которую никакая другая голова выдержать не могла. Юрка создал даже собственную стройную теорию накопления мышления как одной из форм существования материи, объясняя ею то свое состояние, которое Бахрушин называл интеллектуальными прогулами.
На «ленивца» Маевский не обиделся. Он вообще ни на что не обижался. Никто не помнил, чтобы он когда-нибудь обижался. Подумав немного, он сказал ласково:
— А ты дурак.
— Дурак — понятие относительное, — на лету подхватил Редькин. — Знаешь, как говорят на Дерибасовской: кто в Жлобине умный, тот в Одессе еле-еле дурак. — И он показал на кончике мизинца, каким крохотным дураком в Одессе выглядит жлобинский умник. И тут же вдруг, бросив в сердцах линейку, Игорь завопил:
— Юра! Друг! Я жалкий клеветник! Ну какой же ты ленивец?! Совсем наоборот! Ты трудолюбив, как пчела! Через неделю мы пустим нашу ТДУ, через две недели положим шефу на стол протоколы испытаний. Еще неделю Эс Те застазит шефа гонять ее на каких-нибудь им придуманных сумасшедших режимах, и, если она не погорит (а она не погорит!), снимут егоровскую ТДУ и поставят нашу! Мой кот тому свидетель! — И он подмигнул коту на стене.
Игорь Редькин был единственным человеком в комнате, который верил, что именно так, как он говорил, может случиться в действительности. Ослепленный своим неиссякаемым оптимизмом, он допускал, что за месяц до старта на корабль могут поставить новую, едва отработанную тормозную установку только потому, что он, Игорь Редькин, считает ее самой лучшей в мире.
— Хватит трепаться, — пробурчал Ширшов, вытащив из своего дюралевого колчана очередной карандаш. Все замолчали.
Тихо. Так проходит много минут.
— Борис, какая-то сплошная буза, — шепотом говорит Нина в спину Кудесника. — Тепловые потоки на шторках получились с обдувом больше, чем без обдува.
— Ерунда, — не оборачиваясь, убежденно говорит Борис. — Там элементарщина, все просто, как в законе Архимеда…
— Кстати, — втискивается в разговор Бойко, который явно томится молчанием за своим графиком, — кстати, кто может сказать: Архимед — это имя или фамилия?
Но до Архимеда никому сейчас нет дела, и вопрос Виктора повисает в воздухе.
— Все это верно, — говорит Нина, — и все-таки-с обдувом больше…
Кудесник оставляет свои отчеты, подходит к Нине. Теперь они вдвоем склонились над лентой.
— Давай поглядим формулы, — говорит он. Нина молча показывает.
— Программировала сама? — строго спрашивает Борис.
— Сама…
— Наверное, там и напутала.
Нина молча протягивает листок с уравнениями, расписанными по операциям. Борис долго смотрит и сопит.
— Чертовщина какая-то, — наконец говорит он. —
Надо пересчитать. И быстро. Сегодня можешь пересчитать?
— Конечно.
— Виктор, ты можешь вечером с Ниной пересчитать шторки? — спрашивает Кудесник у Бойко.
— Ладно, пересчитаем, — лениво отзывается Виктор.
Он чертит график и думает о том, что у графика есть какое-то неуловимое сходство с профилем бразильского попугая ара. Ему хочется показать график ребятам и спросить, есть ли действительно такое сходство, проверить себя. Но он молчит, понимая, что ребятам сейчас не до бразильских попугаев.
8
Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины — серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и «задача пошла». Что получится, еще не ясно. Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.
Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. «Вступайте в ряды ДОСААФ!» — написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста. «Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, — думает Виктор. — Библейское… Авраам, Исаак и Досазф…» На втором плакате — флаги, цветы и надпись: «Да здравствует наша любимая Родина!»
«А зачем он? — думает Виктор. — Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат — полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина… Мурманск, где он родился и вырос… Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда… Потом Ленинград… Какое это счастье, что на свете есть такой город!.. Москва, музыка курантов… А затем Сибирь… А у Нины свое. Разве можно все это забыть? Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку… Он никогда не забудет, как Мух-тар тогда ночью спросил: «Сколько лет самому старому городу на свете?» Виктор не знал, но сказал: «Три тысячи лет». «Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! — сказал Мух-тар. — Разве есть земля красивее?» Кругом без края стояла пшеница… Может быть, сейчас Мухтар уже строит его — город тридцати тысячелетий… А у них «Марс»… А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: «Любите мать», «Не бейте стариков»…»
Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.
— Интересно, — спросил Виктор, — какие чувства ты испытывала, когда читала вон тот плакат?
Нина прищурилась.
— Откровенно говоря, я его первый раз вижу.
— Он висит года три.
— Серьезно? Я не замечала.
— В этом вся штука, — задумчиво сказал Виктор. — А ты хочешь, чтобы здравствовала наша любимая Родина?
— Отстань, я устала…
— Нет, ты отвечай: хочешь или нет?
— Ты что, спятил?
— Я серьезно спрашиваю: хочешь или нет?
— Хочу.
— А Кудесник, Юрка, Игорь, Сергей, Бах, — они хотят?
— Хотят.
— И без плаката хотят?
— И без плаката.
— А кто не хочет?
— Все хотят.
— А враги?
— Какие враги?
— Ну, всякие,.. Империалисты, скажем. Они хотят?
— Не хотят.
— Правильно, Нинка! Вот их <и надо агитировать, сволочей! Так зачем его тут повесили?
— Отстань… Значит, надо.
— Кому надо? Если никому из нас не надо, то кому же надо?
— Художникам надо рисовать плакаты, — нехотя, только чтобы отделаться от него, сказала Нина. Виктор помолчал, подумал и заключил:
— Тот, кто это рисовал, безусловно, не художник… Не художник, потому что он холодный человек. Впрочем, он, может быть, даже любит Родину. Но ему думать лень. И боязно: вдруг что не так! А тут он спокоен: у кого поднимется рука критиковать такой плакат? Он холодно спекулирует высоким и дорогим. Да, он спекулянт… В двадцатых годах он спекулировал хлебом, в войну — дровами, продовольственными карточками, потом — книгами, сейчас — словами. Он всегда спекулировал тем, чего всем нам не хватало. А сейчас, мне кажется, очень часто не хватает именно настоящих слов…
— Ну, ладно, давай поглядим, что она теперь насчитала. — Нина встала.
И они склонились над свежей лентой — ответом электронного математика. Электронному математику было легко: он ведь только отвечал на вопросы. А задавали их люди.
9
Чудесное прозрачное апрельское утро. Последнюю неделю они работали так много, что воскресенье явилось неожиданным маленьким чудом.
Утро Кудесника, как и полагалось воскресному утру Кудесника, началось с похода в детскую молочную кухню. Тетя Дуся, старушка, которую с великим трудом удалось ему отыскать, когда родился Мишка, в воскресенье уезжала «к племеннице», или по святым праздникам шла в церковь, или летом — просто в парк, где играл духовой оркестр, а иногда даже показывали бесплатно кино. Поэтому в воскресенье а кухню ходил он сам. Бутылочки с делениями через пять граммов ставил в маленькую корзиночку, плетенную из цветных стружек. Что-то было смешное и трогательное в этой корзиночке. Что-то от Красной шапочки и Серого волка.
Борис любил эти воскресные походы, потому что никуда не надо было торопиться, можно было посмотреть на город и людей, на все, что делается вокруг. В обычные дни он стремглав кидался в автобус, в котором знал всех пассажиров в лицо. В обычные дни он не видел города. И вот сейчас он шел, не торопясь, с интересом оглядывая все, что видел. Вот лежит под «Москвичом» несчастный «частник». Вот в подворотне мальчишки играют в «расшибец». Отличная игра! Требует меткости руки и глаза. И он ловит себя на мысли, что он, кандидат технических наук, с удовольствием бы сыграл в «расшибец». А тот дом на углу уже застеклили…
Борис разглядывает афиши. Открывались парки и танцзалы. Приехали дирижер из Чили и скрипач из Англии. Гастроли театра «Современник»: «Сирано де Бержерак». Демонстрация объемных телеприемников. Волейбол: «Химик» — «Буревестник». «Прогулки на катерах — лучший отдых». Подписка на собрание сочинений M. Е. Салтыкова-Щедрина. «Левитин. Мотогонки по вертикальной стене». Конкурс цветов. «Обманутая мать» — новый египетский кинофильм. Вечер поэзии,..
Когда он читал афиши, настроение портилось. Весь этот пестрый, может быть, и не всегда такой интересный, как о нем рассказывали афиши, мир городских развлечений и увеселений уже давно катился мимо него. Он чувствовал, что ушел из этого мира, потерял с ним всякую связь. И не то чтобы он не смог пойти на этот вечер поэзии, например. Конечно, смог бы. Он ходил. Очень редко, но ходил. Но вот когда он ходил, когда слушал стихи и оглядывал сидящих рядом людей, он чувствовал какую-то непонятную свою отчужденность, чувствовал, что это случайность: он в этом зале. Им всегда владело не осознанное до конца желание множить свои контакты с миром. Он любил новых людей. Он вообще от природы любил узнавать. Самой сильной чертой, определяющей его характер и поступки, была любознательность. Наверное, меньше, чем кто-либо из тех шести человек, которые сидели в одной из комнат седьмой лаборатории, годился он в начальники, потому что любознательность его была глубоко индивидуальна и наибольших успехов он мог бы достичь именно как исследователь, а не как руководитель исследователей. Просто в этом никто не разобрался.
Он защитил диссертацию раньше других, и ему «дали сектор».
Вот эта жажда нового и мучила его, когда он читал афиши. Мучила не потому даже, что он не мог утолить ее сегодня, а потому, что (он чувствовал это) он не утолит ее и завтра. Едва он выходил из проходной, как подступали к нему со всех сторон бесчисленные маленькие заботы. Они облепляли его, как рыжие лесные муравьи, забирались под одежду, жалили, и не было никакой возможности ни убежать, ни стряхнуть их с себя. То матери требовалось какое-то лекарство, а его не было ни в одной аптеке, то в квартире начинался ремонт, долгий страшный месячник какой-то пещерной жизни и средневекового произвола прорабов. Потом надо было отдать в чистку плащ, и это пустяковое дело тоже вырастало в проблему, потому что вещи в чистку принимали почему-то по утрам, когда они с женой уезжали на работу.
Потом надо было начинать думать о даче для Мишки, начинать «подыскивать». И еще, и еще, и еще. Как в сказке, когда на месте отрубленной головы Змея-Горыныча сразу вырастала новая голова, не было конца этим заботам. Остро чувствовал он их бесконечность, и от этого иногда ему хотелось послать все к черту, уехать очень далеко, заняться чем-нибудь совсем другим. Жить где-нибудь в деревне, работать в колхозе… Или носиться, как вот этот самый Левитин, по стене на мотоцикле, путешествовать с этой стеной по всему Союзу…
