*Эл е ктр о нн о е о г л а в л е н и е

Циклы

американской

истории

Arthur M.Schlesinger, Jr.

The Cycles
of American
History

Houghton Mifflin Company
Boston

Артур М.Шлезингер Циклы

американской
истории

Перевод с английского
Развина П.А. и Бухаровой Е.И.

Заключительная статья
Терехова В.И.

Москва

Издательская группа «Прогресс»

«Прогресс-Академия»

1992

ББК 63.3(0)
Ш68

Титульный редактор Терехов В.И.
Редактор Колышкина Н.И.

Рекомендовано Комитетом по высшей школе
Миннауки России для использования в учебном процессе

Издание осуществлено при содействии
Информационного агенства США (USIA)

Шлезингер-младший А.М.

Ш68 Циклы американской истории: Пер. с англ.
Закл. ст. Терехова В.И. — М: Издательская груп-
па «Прогресс», «Прогресс-Академия», 1992. —
688 с.

Книга видного американского историка-либерала состо-
ит из ряда очерков, написанных в жанре исторической пуб-
лицистики и посвященных судьбе Соединенных Штатов,
итогам и перспективам их развития.

ББК63.3(О)

© 1986 by Arthur M. Schlesinger,
Jr. All rights reserved.
© Пер. на русский яз., закл. статья,
Издательская группа «Прогресс»,

ISBN 5-01-003551-5 «Прогресс—Академия», 1992.

ПОСВЯЩАЕТСЯ

АВЕРЕЛЛУ ГАРРИМАНУ,

видевшему,

как циклы проходят

и возвращаются вновь

Предисловие

В данной книге предлагается взгляд историка на прошлое
и будущее американского эксперимента. Слово «экспери-
мент» использовано преднамеренно. Те люди, которые уч-
редили Соединенные Штаты Америки, верили, что они
предпринимают нечто совершенно небывалое. Идея, со-
гласно которой демократическая республика признава-
лась потенциально жизнеспособной, противоречила всем
историческим учениям. Подтверждение правоты этой
идеи, заявил Вашингтон в речи при своем первом вступле-
нии в должность президента, — это «эксперимент, дове-
ренный рукам американского народа». Отцы-основатели
отнюдь не были уверены в успехе. Можем ли мы даже
сегодня быть уверенными, что эксперимент удался? По
крайней мере он длится уже два столетия, а это уже кое-
что.

В первой части этой книги ставятся общие вопросы
приливов и отливов в американской истории. Одно эссе
посвящено анализу продолжающегося противоборства
между двумя различными концепциями нации: в чем за-
ключается смысл существования Америки — в привер-
женности национальному эксперименту или в священном
следовании предначертанной свыше судьбе нации? В дру-
гом эссе излагается теория циклических ритмов, характе-
ризующих американскую политическую жизнь. Во второй
части рассматриваются Соединенные Штаты и огромный
мир вовне — внешняя политика и американский характер;
национальные интересы, моральные абсолюты и права че-
ловека; возникновение «американской империи» и причи-
ны «холодной войны». В третьей части рассматриваются
Соединенные Штаты как внутриполитическая общность,
анализируются роль и перспективы системы государст-

7

венного управления, политических партии и института
президентства.

За всеми этими рассуждениями стоит убеждение, что
решающее значение при формировании современного ми-
ра имело кумулятивное наращивание темпа перемен. В те-
чение последних трех столетий произошли ошеломляю-
щие революции в научной теории и потрясающие проры-
вы в преобразовании теории в технологию. Мир развивал-
ся, как никогда ранее, стремительно, и вплоть до послед-
него времени это развитие было наиболее динамичным
именно в Соединенных Штатах.

Американская революция и промышленная революция
начались примерно в одно и то же время. С самого начала
американцы наслаждались непрерывными технологиче-
скими изменениями. Новшества не сковывались обычая-
ми, традициями или робостью. Эмерсон, воплотивший в
себе типичные черты американца, говорил: «Я просто экс-
периментирую, я вечный искатель без Прошлого поза-
ди»1. Неудивительно, что первым историком, отметившим
ускоренное движение истории, должен был стать амери-
канец. «С 1800 по 1900г. мир не удвоил и не утроил свое
движение, — писал Генри Адаме в 1909г., — но по лю-
бым принятым в науке мерам — будь то лошадиные силы,
калории, вольты, масса любой формы — и напряжение, и
вибрация, и объем, и так называемый прогресс общества
были в 1900 г., пожалуй, в тысячу раз больше, чем в
1800=м»2.

Ускорение всего и вся оставило человека и его разум
далеко позади. Собственное образование Адамса, лучшее
из того, что мог получить американец в XIX веке, оказа-
лось, заключил он в начале XX века, совершенно ненуж-
ным; первокурсник Гарвардского университета, каковым
он являлся в 1854 г., вероятно был ближе к мышлению
1-го года от Р.Х., а не 1 904-го. «От закона ускорения, —
по словам Адамса, — определенного и постоянного, как и
любой другой закон механики, невозможно ожидать спа-
да энергии ради удобства человека»3.

Апелляция Адамса к научному закону была и романтич-
ной, и ироничной. Его замечание, что историю можно све-
сти к физмату, было заблуждением или, возможно, утон-
ченной шуткой. И тем не менее, как метафора, сказано
сильно. Уильям Джеймс, который терпеливо объяснял

8

Адамсу, почему в истории неприменим второй закон тер-
модинамики, был согласен с тем, что пока человечество
испытало на себе только самое предварительное воздей-
ствие науки и технологии. «Подумайте, как много абсо-
лютно новых концепций возникло при жизни нашего по-
коления, — писал он, — как много сформулировано новых
проблем, о которых ранее никогда не задумывались, а за-
тем обратите взор на тот краткий срок, в течение которого
развивается наука... Можно ли поверить, что это столь
стремительно возросшее знание, буквально мгновенный
рост, может представлять собой нечто большее, чем сла-
бый намек на то, чем в действительности окажется Все-
ленная, когда ее познают должным образом? Нет! Наша
наука — капля, наше невежество — море»4.

Люди существуют на Земле, вероятно, на протяжении
восьмисот поколений, причем большая часть из них жили
еще в пещерах. «Примерно сто — сто двадцать человек,
— заявил Джеймс, — если бы каждый... мог представлять
свое собственное поколение, увлекли бы нас в темное,
неведомое прошлое человеческого рода, когда не было ни
документов, ни памятников, которые могли бы поведать
об их жизни»5. Печатный станок появился лишь восемь
поколений назад, индустриализация — в последние три.
Статичные общества, заполнившие большую часть челове-
ческой истории, не видели особой разницы между насто-
ящим и прошлым. В течение длительного времени обще-
ство существовало, обходясь наличным объемом мудро-
сти. Функциональная потребность в новых идеях была ог-
раниченной. Традиция оставалась священной и господст-
вующей.

Последние два поколения явились свидетелями боль-
шого количества достижений в области науки и техноло-
гии, чем предыдущие 798 поколений вместе взятых. Пе-
реход к быстро меняющемуся обществу не оказал особо-
го воздействия на внешнюю сторону повседневной жиз-
ни. Нью-Йорк 30-х годов напоминает Нью-Йорк 80-х го-
дов прошлого века. Но этот переход внес глубокие изме-
нения во внутренние ощущения и ожидания. Он подверг
традиционные социальные роли и институты серьезной и
необъяснимой нагрузке. Он отбросил прочь общеприня-
тые точки отсчета и ритуалы, которые на протяжении
жизни былых поколений стабилизировали и освящали су-

9

ществующий порядок. Он сделал опыт старших неприме-
нимым для решения новых задач молодого поколения.
Зная, сколь отличной от жизни старших будет их собст-
венная жизнь, дети больше не рассматривают родителей
в качестве примеров и авторитетов; скорее, сейчас роди-
тели учатся у своих детей.

Темп перемен все ускоряется. Тот, кто мальчиком
мог видеть в 1903 г. в Китти-Хоке полет братьев Райт,
длившийся всего несколько секунд, имел возможность в
1969 г. наблюдать посадку «Аполлона-2» на Луну. Пер-
вые запуски ракет осуществлялись в 20-е годы; сегодня
астронавты бороздят космическое пространство. Первый
электронный компьютер был создан в 1946 г.; сегодня
мир устремляется из механического века в электронный.
Двойную спираль ДНК открыли в 1953 г.; сегодня био-
технология грозит переделать человечество. Первая
атомная бомба упала в 1945 г.; сегодня мир содрогается
перед угрозой ядерного уничтожения.

Ускорение изменений толкает нас к тому, чтобы восп-
ринимать жизнь как движение, а не как порядок, Вселен-
ную — не как окончательно сформировавшуюся, но как
незавершенную. Людей неукротимой отваги, таких, как
Уильям Джеймс, открывшиеся перспективы воодушевля-
ли. Генри Адаме считал перемены необратимыми, но вгля-
дывался в будущее с опаской. Другие, барахтаясь в пото-
ке, пытаются воскресить старый образ жизни.

Жажда стабильности совершенно естественна. Пере-
мена пугает, незапланированная перемена деморализует.
Чтобы закон ускорения не вырвал мир из-под контроля,
общество должно дорожить своими связями с прошлым.
Вот почему даже в наш стремительный век сохраняется
так много от старого. Люди инстинктивно защищают се-
бя от разрушения. «В вопросе с верой, — говорил
Джеймс, — мы все крайние консерваторы». Когда новые
факты в конце концов вытесняют прежние взгляды, мы
стараемся выработать новый взгляд на старые вещи с
«минимальным потрясением, максимальной преемствен-
ностью»6. Каждый становится своей же собственной Ко-
миссией по охране исторических памятников. Вместе с
Элиотом мы отыскиваем неподвижную точку в меняю-
щемся вокруг нас мире.

Традиции сохраняются, и мы сознательно или бессоз-

10

нательно опираемся на них. В настоящее время среди ис-
ториков немодно говорить о «национальном характере».
Но, конечно, неистребимые черты, ценности, обычаи со-
здают ощутимую национальную индивидуальность. Чита-
ющий Токвиля постоянно с изумлением различает в его
великой работе характерные черты современной Амери-
ки, хотя Токвиль полтора века назад посетил преимуще-
ственно сельскохозяйственную страну с тринадцатью
миллионами человек населения. Даже Кревекер по-преж-
нему поражает актуальностью своего ответа, данного в
XVIII в., на свой же собственный знаменитый вопрос:
«Так кто же такой американец, этот новый человек?»*

Закон ускорения устремляет нас в неведомое будущее.
Но он не может стереть память о прошлом. История не
оставляет в покое даже те поколения, которые отказыва-
ются от изучения истории. Циклы, последовательности,
преемственности выплывают из давно забытых времен, с
тем чтобы сформировать настоящее и придать окраску то-
му, что грядет. Наука и технология революционизируют
нашу жизнь, но наши действия обусловлены памятью, тра-
дицией и мифом. Изгнанная потоком перемен из индиви-
дуального сознания, история мстит людям тем, что отме-
чает коллективное бессознательное печатью привычек,
ценностных установок, ожиданий и мечтаний. Диалекти-
ческая связь между прошлым и будущим продолжает
формировать нашу жизнь.

Данные соображения предлагаются отнюдь не вслед-
ствие убеждения, что история — это лекарство от всех
наших болезней. И все же прошлое помогает объяснить,
где мы сегодня находимся и как мы сюда попали. Знание

«Он — американец — оставляет позади себя все свои старые
предрассудки и манеры, приобретая новые от нового образа жиз-
ни, который он воспринял, от нового правительства, которому он
подчиняется, и от нового положения, которое он занимает... Здесь
представители всех наций сливаются в новую расу людей, чьи тру-
ды и чье потомство вызовут однажды великие перемены в мире.
Американцы — западные паломники, несущие с собой тот огром-
ный запас умений, знаний, бодрости и трудолюбия, всего того, что
уже давно сформировалось на Востоке; они завершат великий
круг... Американец — это новый человек, который действует по
новым принципам; поэтому он должен придерживаться новых идей
и вырабатывать новые взгляды». J. Hector St. Johnde
Crevecoer. Letters from an American Farmer (1782), Letter III.

11

о том, что пережили американцы в былые времена, не
повредит нам в нашем блуждании в потемках дня сегод-
няшнего. Во время советской блокады Берлина в 1948 г.,
когда Вашингтон охватило предчувствие третьей мировой
войны, на одном из панических совещаний молодой по-
мощник государственного секретаря Джорджа К.Маршал-
ла воскликнул, обращаясь к нему: «Ну как же вы можете
оставаться столь спокойным, когда такой ужасный кри-
зис?» Маршалл ответил, не меняя тона: «Я видел и поху-
же».

Действительно, американцы видели и похуже. Исто-
рия, показывая кризис в перспективе, снабжает каждое
поколение противоядием от иллюзии, что его проблемы
уникальны по тяжести. Надвинувшиеся беды всегда ка-
жутся хуже бед преодоленных, но это не значит, что так
оно и есть в действительности. Не считая проблемы ядер-
ных вооружений, проблемы 80-х годов скромны в срав-
нении с теми, с которыми столкнулось поколение Вашин-
гтона в его борьбе за независимость и при создании ново-
го государства, или поколение Линкольна при сохранении
республики в огне Гражданской войны, или поколение
Франклина Рузвельта, на чью долю выпало преодолеть тя-
желейшую депрессию и одержать победу в величайшей в
американской истории войне. «Вам страшно, мой малень-
кий сэр?»—сказал Эмерсон, предостерегая нас от того,
чтобы мы не приняли выстрел пугача за конец света.

Однако ядерные вооружения представляют собой фа-
тальное исключение. Они привносят в исторический про-
цесс качественно новый фактор. Впервые за время суще-
ствования человечества конец света становится реальной
возможностью. Таким образом, история заключает в себе
непоследовательность, равно как и последовательную
преемственность. Знание прошлого должно давать имму-
нитет от истерии, но не должно внушать самодовольства.
История идет по лезвию ножа.

Никто не был знаком с чередой исторических катак-
лизмов лучше, чем Генри Адаме, чье имя неоднократно
будет встречаться на последующих страницах книги. Как
хорошо понимал Адаме, человечество подверглось серии
технологических потрясений, на уяснение и освоение
каждого из которых требовались десятилетия. Каждое из
этих потрясений ускорило движение истории. Ядерное

12

потрясение грозит положить истории конец. «Человек
оседлал науку, и она его понесла, — писал Адаме своему
брату 11 апреля 1862г., через несколько дней после бит-
вы при Шайло под Питтсбургом, в то время когда броне-
носцы «Монитор» и «Мерримак» маневрировали вокруг
Ньюпорт-Ньюс. — Я твердо уверен, что пройдет немного
столетий, прежде чем наука станет хозяином человека.
Контролировать машины, которые он изобретет, будет вне
его сил. Когда-нибудь существование человечества ока-
жется во власти науки, и человеческая раса совершит са-
моубийство, взорвав мир»7.

Артур М.Шлезингер-младший

От автора

Некоторые из этих эссе появлялись в печати в других ва-
риантах (см. сноски в конце книги). Все уже публиковав-
шиеся эссе, кроме первой части гл.8, в данном издании
основательно пересмотрены. Остальные эссе были специ-
ально написаны для этой книги. Я выражаю благодарность
Альберту О.Хиршману, Фрэнку Л.Клингбергу и Барбаре
Уэнделл Керр за замечания по теме о циклах, Джорджу
Банди за замечания по вопросу о переоценке Эйзенхауэ-
ра, Джозефу Л.Рау-мл. за замечания о социально активном
правительстве и о президентстве. Я также признателен
Роберту Джонсону за его предложение мне написать дан-
ную книгу, Нэн Тэлиз и Остину Оулни за умные и полез-
ные замечания по рукописи, Луизе Эрдманн за тщатель-
ное редактирование и Ирвингу Тьюллэру за превосход-
ный указатель терминов. Я должен выразить бесконечную
благодарность квалифицированным секретарям, печатав-
шим этот материал во всех его вариантах, — Диане Л.Си-
корски, Элизабет Хоугэн, Мэри Чифриллер и особенно
покойной Гретхен Стюарт. Мою признательность Алек-
сандре Эммет Шлезингер и нашим с ней детям за терпе-
ние, проявленное в ходе того испытания, каким явилось
сочинение данной книги, невозможно выразить словами.

Часть первая.

Глава 1.
Теория Америки: эксперимент
или предначертание свыше?

В год двухсотлетия независимости Америки, почти через два
столетия после того, как Кревекер озадачил всех своим воп-
росом, американский индеец, писавший на тему «Североа-
мериканец» в журнале, адресованном черным американцам,
сделал вывод: «В настоящее время никто в действительности
не знает, что такое Америка на самом деле»1. Несомненно,
ни у какого другого исследователя нет большего права раз-
мышлять над этой сохраняющейся и по сей день тайной, чем
у потомка коренных обитателей Америки. Несомненно, ни
у каких других читателей нет большего права разделять его
недоумение, чем у потомков рабов. Да и окончательной раз-
гадки этой тайны тоже нет. Нет разрешения загадки в по-
следней главе; нет никакой последней главы. Лучшее, что
может делать толкователь,—это изучать узор на ковре, обя-
зательно осознавая при этом, что другие толкователи выявят
там другие фигуры.

I

Американский ковер весьма пестр. Две нити, которые
переплелись с того самого времени, когда англоговорящие
белые впервые вторглись на западный континент, ведут
каждая свою тему, пребывая в неутихающем противобор-
стве относительно того, в чем смысл Америки. Истоки
обеих тем лежат в нравственных установках кальвинизма.
Обе темы в дальнейшем были обновлены светскими до-
полнениями. Обе нашли себе место в разуме американца
и на протяжении американской истории борются за обла-
дание им. Их соперничество, несомненно, будет продол-
жаться до тех пор, пока существует нация.

Я назову одну тему традицией, а другую — контртра-
дицией, тем самым сразу выдавая свои собственные при-

15

страстия. Другие историки могут поменять их местами. Я
не стал бы особенно спорить насчет этого. Пусть они де-
монстрируют свои собственные пристрастия. В любом
случае традиция — в том смысле, который вклады-
ваю я, — первоначально вышла из недр исторического
христианства в толковании св.Августина и Кальвина. Каль-
винистское учение по духу своему было пропитано убеж-
дением в испорченности человека, в ужасающей непроч-
ности человеческого бытия, в суетности всех дел простых
смертных, находящихся под судом беспощадного и гроз-
ного божества. Гарриет Бичер-Стоу вспоминала об этой
атмосфере в романе «Олдтаунские старожилы». «Основой
основ жизни... в Новой Англии была глубокая, невырази-
мая и потому молчаливая грусть, при которой само суще-
ствование человека рассматривалось как ужасный риск и,
применительно к огромному большинству людей, как не-
вообразимое несчастье»2. «От природы люди, — стенал
Джонатан Эдвардз, — держатся в руке Божьей над адс-
кой пропастью... Дьявол поджидает их, ад разверзается
перед ними, языки пламени вспыхивают и пляшут вокруг
них и вот-вот охватят и пожрут их; огонь, сокрытый в их
собственных сердцах, рвется наружу... Вам не на чем сто-
ять и не за что ухватиться; между вами и адом нет ничего,
кроме воздуха»3. Для живущих в XX в. все это звучит
мелодраматично. Возможно, мы, современные люди, мо-
жем легче воспринять это как метафоричное изложение
того, что сторонники идеи умершего Бога называют экзи-
стенциальным кризисом.

Столь ужасное чувство незащищенности человеческо-
го существования превращало всю жизнь в бесконечную
и неумолимую череду испытаний. «Мы должны считать
себя, — заявил Уильяме Стауфтон, верховный судья, при-
говоривший к казни «сейлемских ведьм», — проходящими
торжественное божественное испытание; это был и есть
испытательный срок для всего нашего народа. Это было и
есть время и срок священного испытания для нас»4.

Так было всегда и для всего народа. Большинство не
выдержало испытания. Были ли американские колонисты
неподвластны всеобщему закону? В этом вопросе кальви-
нистская идея «истории, направляемой Провидением»,—
«провиденческой истории» — противоречила тезису об
американской исключительности. Согласно взглядам пу-

16

ритан на окружающий мир, писал Перри Миллер, «Богу
неприсущи причуды и капризы. В каждый данный момент
он одинаково всемогущ, поэтому в определенном смысле
каждое отдельно взятое событие не менее значимо, чем
любое другое»5. Эта сторона кальвинистского мировозз-
рения приближалась к точке зрения, высказанной в
XIX в. лютеранином Ранке, согласно которой «каждая
эпоха непосредственно находится в руках Божьих»**.

Согласно «провиденческой истории», все мирские со-
общества конечны и проблематичны; все они процветали
и увядали, все имели начало и конец. У христиан эта идея
нашла классическое выражение в великой попытке св.Ав-
густина разрешить проблему упадка и падения Рима, —
проблему, которая больше, чем какая бы то ни было дру-
гая, занимала умы серьезных западных историков на про-
тяжении тринадцати веков после появления «Града Божь-
его». Эта одержимость стремлением постичь смысл клас-
сической катастрофы обеспечила связующее звено меж-
ду церковным и светским взглядами в американских ко-
лониях — между американцами XVII в., читавшими писа-
ния отцов христианства, и американцами XVIII в., читав-
шими Полибия, Плутарха, Цицерона, Саллюстия и Тацита.

Ко времени прибытия революционеров в Филадель-
фию в 1776г. религиозный пыл кальвинизма сильно поу-
гас. Ад выродился в ругательство, идею первородного гре-
ха, от которой еще не отказались и которую стали пони-
мать, как и все остальное, в светском смысле. И все же
для отцов-основателей республики, так же как и для от-
цов церкви, история Рима осталась, по выражению Ярос-
лава Пеликана, «учебником, к которому надлежало обра-
щаться за наставлением относительно хода людских дел,
развития свободы и судьбы деспотизма»7. Имея различ-
ные исходные позиции, кальвинисты и классицисты, сто-
ронники идей Просвещения, пришли к схожим выводам
относительно уязвимости человеческих устремлений.

Античный опыт не давал покоя воображению федера-
листов. Поэма Роберта Фроста, где воспевается «слава
очередного века Августа... Золотой век поэзии и власти»,
получила бы более широкое понимание на вступление в
должность Джоржа Вашингтона, а не Джона Кеннеди. От-
цы-основатели затеяли необыкновенное предприятие, имя
которому — республика. Чтобы ориентироваться в этом

17

полном опасностей путешествии, они вглядывались сквозь
толщу времен в опыт Греции и особенно Рима, который
они считали благороднейшим достижением свободных
людей, стремившихся к самоуправлению. «Римская ре-
спублика, — писал Александр Гамильтон в «Федерали-
сте», — достигла высочайших вершин человеческого ве-
личия"**. Пребывая в данном убеждении, первое поколе-
ние граждан американской республики назвало верхнюю
палату своего законодательного органа сенатом; постави-
ло под величайшим политическим трудом своего времени
подпись «Публий»; изваяло своих героев в тогах; назвало
новые населенные пункты Римом и Афинами, Утикой,
Итакой и Сиракузами; организовало общество «Цинцин-
ната» и посадило молодежь за изучение латинских тек-
стов. «Замучили, не обучая ничему иному, кроме класси-
ки, классики и классики!» — жаловался Эдмунд Троуб-
ридж. (Вследствие столь еретического отношения Дана не
получил свой диплом бакалавра искусств, который был
выдан ему посмертно в 1879 году, правда датированный
учебным курсом 1799 года9.)

Данная параллель обладала убедительностью. Альфред
Норт Уайтхэд позднее сказал, что век Августа и составле-
ние американской Конституции были теми двумя случая-
ми, «когда народ у власти свершил то, что требовалось,
настолько хорошо, насколько возможно это предста-
вить»10. В этом заключалось также и предостережение,
поскольку величие, воплощенное в Риме, обернулось бес-
славным концом. Могли ли Соединенные Штаты Америки
надеяться на лучшее?*

II

Отцы-основатели страстно штудировали труды класси-
ческих историков в поисках способов избежать классиче-

Внимательный читатель заметит, что одни ссылки отцов-осно-
вателей на Рим относятся к Римской республике, а другие — к им-
перии. См., например, у Фишера Эймса: «Рим с самого начала был
республикой. Действительно, в течение двухсот сорока четырех лет
им управляли цари; но дух свободы ни в какой иной период долгой
и тревожной римской истории не был так силен, как при правле-
нии царей. Во время войны они были военачальниками. В течение
семисот лет Рим оставался республикой».—S e t h A m e s (ed.).
The Works of Fisher Ames (Boston, 1854), II, p. 332 — 333.

18

ской судьбы. Трудно преувеличить азарт, с которым ве-
лись эти поиски, или значимость, придававшуюся ими то-
му, что они находили в древних текстах. Томас Джеффер-
сон считал Тацита «первым, вне всякого исключения, пи-
сателем мира. Его книга — это свод истории и морали,
другого такого образца мы не знаем». «Жить, не имея под
рукой того или иного сочинения Цицерона и Тацита, —
говорил Джон Куинси Адаме, — для меня все равно что
лишиться какой-либо части тела»11. Как выразился Уиль-
ям Смит Шоу, двоюродный брат Адамса, «сочинения Та-
цита демонстрируют слабость приходящей в упадок импе-
рии и моральные качества эпохи вырождения... Они дол-
жны стать предметом глубоких размышлений для всех го-
сударственных деятелей, желающих привести свою стра-
ну к славе, сохранить ее в ее мощи или уберечь от кра-
ха»12. Сочинения Полибия считались почти столь же важ-
ными — за выявленный им цикл рождения, роста и упадка
применительно к судьбе государств и за намеки на идею
о смешанной конституции с балансом властей, за что от-
цы-основатели ухватились как за панацею13.

Углубленное усвоение классики укрепило кальвинист-
ское убеждение в том, что жизнь — это ужасный риск и
что Америке отпущен испытательный срок, поскольку ан-
тичная история не давала примеров неизбежности про-
гресса. Она учила, что республики гибнут, слава преходя-
ща, а дела человеческие ненадежны. Традиционное под-
черкивание того, что все мы вышли из философии Джона
Локка, маскирует более мрачную линию в спектре мыслей
отцов-основателей, на которую недавно обратили внима-
ние Дж.Дж.Э. Покок, — линию классического республи-
канизма и гражданского гуманизма, ведущую от «Рассуж-
дений на первую декаду Тита Ливия» Макиавелли через
Харрингтона, английскую аграрную партию и Монтескье
к конституционному конвенту14. Эта традиция утвержда-
ет, что все республики существовали и гибли из-за собст-
венной добродетели и что в конечном счете власть и рос-
кошь неизбежно вели к загниванию и упадку. «Макиавел-
лиевский момент», согласно Пококу, — это момент, когда
перед той или иной республикой встает вопрос ее собст-
венной гибели.

Осознание того, что республики не вечны, владело со-
бравшимися в Филадельфии в 1787г. Не только человек

19

уязвим вследствие своей предрасположенности к греху, но и республики уязвимы вследствие своей предрасполо­женности к загниванию, порче. История показала, что в непрекращающейся битве между порчей и добродетелью порча всегда, по крайней мере до 1776 г., одерживала верх. «Отнюдь не просто донести до сознания людей се­годня, — писал сэр Генри Мэйн в 1885 г., — насколько низко упало доверие к республикам накануне создания Соединенных Штатов». Авторы «Федералиста» были «глу­боко обеспокоены неудачами и дурной репутацией един­ственной формы правления, которая была возможна для них» 15.

Отцы-основатели были твердо убеждены, что предпри­нимают нечто невероятное. Преимущества, которыми они располагали, были обусловлены, с их точки зрения, благо­приятными географическими и демографическими момен­тами, а не божественным вмешательством. Бенджамин Франклин объяснял неизбежность независимости Амери­ки такими прозаическими факторами, как рост населения и свободные земли, но отнюдь не замыслом Провиде­ния16. Однако эти преимущества вряд ли могли коренным образом изменить человеческую натуру. «Тенденция тако­ва, что намечается отход от республиканского стан­дарта, — заявил Гамильтон на ратификационной конвен­ции в Нью-Йорке. — Такова реальная предрасположен­ность человеческой натуры». Да и история не давала боль­шой надежды. «У каждой республики во все времена, — говорил Гамильтон (с неизменной классической анало­гией), — были свои Каталины и свои Цезари... Если у нас в Соединенных Штатах есть Цезарь в зародыше, то это Бэрр»17. Джефферсон и Джон Адаме, несомненно, счита­ли таковым Гамильтона.

Если не считаться с Гамильтоном, видя в нем подвер­женного перепадам настроения пессимиста или же недо­вольного настоящим авантюриста, то следует отметить, что и его великие противники не всегда высказывались более оптимистично относительно будущего республики. «Коммерция, роскошь и алчность приводили к гибели каж­дое республиканское правительство, — писал Адаме Бен­джамину Рашу в 1808 году. — Мы, смертные, не можем творить чудеса; мы ведем тщетную борьбу с заданностью и направлением движения природы»18. «Я содрогаюсь от

20

страха за свою страну, — сказал Джефферсон в 80-е го-
ды XVIII в., — когда я осознаю, что Бог справедлив»19.
Хотя в тот момент он содрогался — правильно и провид-
чески — по поводу проблемы рабства, в 90-е годы он
также хронически содрогался по поводу маловероятной
перспективы «монархии». В 1798 г. он считал, что законы
о натурализации и измене в перспективе приведут штаты
«к революции и крови и дадут повод для новой клеветы
против республиканского правительства и новые предлоги
для тех, кто хочет убедить нас в том, что человеком нельзя
управлять ничем, кроме как железной рукой»20. Став пре-
зидентом, Джефферсон теперь уже содрогался, впадая в
панику по поводу туманных мечтаний Аарона Бэрра, этого
эмбриона, все стремящегося и стремящегося стать Цеза-
рем. Заботясь о грядущем поколении, Уильям Уирт спра-
шивал в 1809 г.: «Может ли кто-нибудь, способный оце-
нить состояние общественной добродетели в этой стра-
не... верить, что эта конфедеративная республика будет
существовать вечно?»21

III

Эта всепроникающая неуверенность в себе, это острое
ощущение ненадежности существования нации подпиты-
вались европейскими оценками американских перспек-
тив, поскольку влиятельные европейцы рассматривали но-
вый мир не как идиллическое воплощение счастья в духе
Локка — «вначале весь мир был Америкой»22,—но как
зрелище отвратительного вырождения.

В середине XVIII в. знаменитый Жорж Бюффон при-
дал научный вес предположению, что жизнь в Западном
полушарии осуждена на биологическую неполноценность.
Американские животные, писал он, мельче и слабее; ев-
ропейские животные после перевозки через Атлантику
хирели, за исключением, как уточнял Бюффон, свиньи,
которой там повезло. Что касается туземцев этого дурно-
го континента, то они тоже были малы ростом и слабы,
пассивны и отсталы. Вскоре аббат де По обратил псевдо-
науку Бюффона в издевательский спор. Гораций Уолпол
сделал неизбежный вывод: «Бюффон говорит, что евро-
пейские животные вырождаются на той стороне Атланти-
ки; возможно, та же беда случается и с тамошними оби-

21

тателями-мигрантами»23. Как изложил все это Уильям Ро-
бертсон, королевский историограф Шотландии, в своей
широко распространенной «Истории Америки», опубли-
кованной через год после принятия Декларации независи-
мости, «те же свойства климата Америки, которые меша-
ли росту... местных животных, оказались пагубными для
тех, кто эмигрировал туда добровольно»24. В Великобри-
тании Оливер Голдсмит изображал Америку серой и мрач-
ной страной, где не лают собаки и не поют птицы.

Никто не высказывал эту идею в такой раздражающей
форме, как аббат Рейналь во Франции. Бюффон, по за-
ключению Джефферсона, не утверждал определенно, что
европейцы в Америке вырождаются. «У него действитель-
но остается один шаг до такого утверждения, но тут он
останавливается. Аббат Рейналь единственный, кто сделал
такой шаг»25. В популярной книге Рейналя «Философская
и политическая история поселений и торговли европейцев
в обеих Индиях», появившейся в 1770 г. и много раз пе-
реиздававшейся, объяснялось, какая угроза европейской
невинности исходит от американской порочности. Амери-
ка, писал Рейналь, «изливает на Европу целые потоки раз-
ложения». Поиски богатств в Америке сделали вторгше-
гося туда европейца зверем. Климат и почва Америки спо-
собствовали тому, что европейские виды как человека,
так и животных ухудшились. «Мужчины обладают мень-
шей силой и меньшей храбростью... и маловосприимчивы
к живому и могучему чувству любви» — данное замеча-
ние, возможно, изобличило Рейналя как более француза,
нежели аббата. «Позвольте мне остановиться на этом, —
писал Рейналь, подводя итоги, — и представить нас как бы
существующими в то время, когда об Америке и Индии не
знали. Предположим, что я сам обратился к самому жес-
токосердному из европейцев со следующим предложени-
ем. Существуют края, которые обеспечат тебя драгоцен-
ными металлами, хорошей одеждой и вкусной пищей. Но
прочти эту историю и посмотри, какую цену придется те-
бе заплатить за их открытие. Хочешь ли ты, чтобы оно
состоялось? Можно ли представить, что есть на свете су-
щество настолько дьявольское, чтобы ответить на этот
вопрос утвердительно?! И запомните, что никогда не на-
ступят времена, когда мой вопрос не будет столь же ак-
туален» (выделено мною. —АД/.-мл.).

22

После провозглашения Декларации независимости
Рейналь посыпал соль на рану. Путешествуя из Парижа в
Женеву, он проезжал через Лион. Местная академия, из-
вещенная о его пребывании, сделала его своим членом. В
ответ Рейналь учредил премию в 1200 франков, которую
Лионская академия должна была присудить за лучшее со-
чинение на захватывающую тему. «Явилось ли открытие
Америки благословением или проклятием для человечест-
ва? Если это благословение, то каким образом нам следу-
ет сохранять и приумножать вытекающие из него блага?
Если это проклятие, то каким образом нам исправить при-
чиненный им вред?»^6

Отцы-основатели, как и следовало ожидать, не оста-
лись равнодушны к предположению, что открытие Амери-
ки — это ошибка. Франклину, который считал Рейналя
«невежественным и злонамеренным писателем», при-
шлось во время данного им в Париже обеда терпеливо
выслушать монолог аббата-обидчика насчет неполноцен-
ности американцев. «Давайте проясним этот вопрос до-
ступными нам средствами», — сказал Франклин, попросив
гостей встать спиной друг к другу и померяться ростом.
«Среди американцев не оказалось ни единого, — писал
Джефферсон, присутствовавший там, — кто не смог бы
выкинуть в окно одного, а то и сразу двух из числа осталь-
ных гостей»27. Сам Джефферсон в своих «Заметках о
Вирджинии» посвятил пространные пассажи опроверже-
нию взглядов Бюффона на животный мир Америки и Рей-
наля — на людей. Европейцы, которыми «восхищаются
как глубокомысленными философами, — с возмущением
писал Гамильтон в «Федералисте», — всерьез утвержда-
ют, что все животные, а вместе с ними и человеческие
виды в Америке вырождаются, что даже собаки, подышав
немного нашей атмосферой, перестают лаять»28. В борьбу
включился Томас Пейн, а Джон Адаме в своей «Защите
Конституции Соединенных Штатов» выразил удовлетво-
рение тем, как Пейн «разоблачил ошибки Рейналя, а
Джефферсон — Бюффона, столь нефилософски заимст-
вованные из недостойных фантазий де По»29.

Несмотря на энергичный отпор со стороны отцов-осно-
вателей, само содержание нападок вряд ли могло укре-
пить их уверенность в перспективах затеянного ими. Вы-
ражавшиеся европейцами сомнения наряду с кальвинист-

23

ским взглядом на мир и макиавеллиевским влиянием за-
ставляли их остро осознавать рискованность этого необы-
чайного предприятия. Судьба греческих городов-госу-
дарств и падение Римской империи окрашивали в мрачные
тона будущее Американской республики. Ее основатели
не питали никаких иллюзий насчет неподвластности Аме-
рики историческим законам, считая все государства,
включая американское, находящимися во власти истории,
точно так же, как последовательный кальвинист должен
был считать все государства находящимися в руках Божь-
их. «Разве недостаточно нам было видеть, — писал Гамиль-
тон, — ошибочность и неразумность тех пустых теорий,
которые тешили нас обещаниями избавления от несовер-
шенств, пороков и зол, присущих обществу во всех фор-
мах? Разве не время пробудиться от обманчивой мечты о
золотом веке и принять в качестве практического принци-
па, определяющего направление нашего политического
поведения, что мы, так же как и другие обитатели земного
шара, все еще далеки от светлого царства совершенной
мудрости и совершенной добродетели?»30

IV

Мы беззаботно применяем выражение «конец невин-
ности» к тому или иному этапу американской истории. Это
вполне благозвучная фраза — в тех случаях, когда за ней
не скрывается пагубное заблуждение. Сколько раз нация
может потерять свою невинность? Никто из людей, вос-
питанных на Кальвине и Таците, не мог быть очень уж
невинным. Ни одна нация, сложившаяся в результате
вторжения, завоевания и истребления, не может быть
признана невинной. Народ, систематически порабощав-
ший чернокожих и убивавший краснокожих, не может
быть невинным. Государство, порожденное революцией,
а затем расколотое гражданской войной, не может быть
невинным. Конституция США не исходила из того, что лю-
ди невинны, даже если эти люди удостоились благодати
быть американцами. Конституция была, как хорошо сказал
Джеймс Брайс, «творением людей, которые верили в пер-
вородный грех и были полны решимости не оставить ни
одной двери, которую они имели возможность закрыть,
открытой для нарушителей»31. Не считали себя отцы-ос-

24

нователи и святыми помазанниками Божьими. Они были
смелыми и невозмутимыми реалистами, ввязавшимися
вопреки истории и теологии в грандиозную игру.

Вот почему Гамильтон уже в третьей фразе первого
номера «Федералиста» сформулировал вопрос именно
так, а не иначе. Американцы, писал он, имеют возмож-
ность «своим поведением и примером решить важный
вопрос: действительно ли человеческие сообщества спо-
собны устанавливать хорошее правление, опираясь на
свои рассуждения и свободу выбора, или же им навсегда
суждено в деле своего политического устройства зави-
сеть от случайностей и силы?». В своей первой речи при
вступлении в должность Вашингтон так определил пред-
назначение Америки: «Сохранение священного огня сво-
боды и судьба республиканской модели правления спра-
ведливо считаются глубочайшим и конечным образом за-
висящими от эксперимента, доверенного рукам американ-
ского народа». Первое поколение независимой Америки,
по словам Вудро Вильсона, «смотрело на новое федераль-
ное устройство как на эксперимент и думало, что он, воз-
можно, будет недолговечным»32.

Отцы-основатели рассматривали Американскую ре-
спублику не как божественное священнодействие, но как
практическое испытание гипотезы вопреки тому, что гово-
рила история. Ведь уже сама вера в этот эксперимент под-
разумевала отрицание классической республиканской
догмы о том, что с течением времени упадок гарантиро-
ван. «Люди, создавшие Конституцию, — писал Генри
Адаме, — намеревались с ее помощью поспорить с опы-
том древности»33. Они отмели мрачные предчувствия от-
носительно судьбы республики просто как необоснован-
ные. В своей прощальной речи Вашингтон в противовес
макиавеллиевскому тезису выдвинул аргумент о том, что
если имеется сомнение, то «пусть опыт разрешит его.
Прислушиваться к спекулятивным рассуждениям в таком
деле преступно... Оно вполне заслуживает полного и чес-
тного эксперимента». В последнем номере «Федералиста»
Гамильтон процитировал Юма относительно трудности со-
здания большого свода общих законов: «Суждения многих
должны приходить к единению в процессе работы; опыт
должен направлять их труд; время должно... исправлять
ошибки, которые они неизбежно будут совершать в про-

25

цессе своих первых испытаний и экспериментов». Говоря
словами Джона П.Диггинса, «в то время как тезис Маки-
авелли берет за данность, что добродетель может господ-
ствовать лишь на протяжении какого-то ограниченного
времени и что время в конце концов ставит добродетель
под угрозу, тезис федералистов предполагает, что время
в основном лечит, а не калечит... Подход Макиавелли по-
лагает данностью то, что течение времени не оставляет
надежды, подход Мэдисона — что оно плодотворно»34.

Таким образом, эксперимент отцов-основателей был
способом избежать мрачной судьбы классических ре-
спублик. Преемники Вашингтона со смешанным чувством
тревоги и надежды периодически докладывали о судьбе
этого эксперимента. В своем последнем послании конг-
рессу Джеймс Мэдисон позволил себе «с гордостью от-
метить, что американский народ безопасно и успешно
пришел к сорокалетию своего существования в качестве
независимой нации». Это, по убеждению президентов
США, имело значение не только для Америки. «Наши ин-
ституты, — сказал в своем последнем послании Джеймс
Монро, — представляют собой важную веху в истории
цивилизованного мира. От сохранения их в первозданной
чистоте будет зависеть все». Вашингтон, сказал Эндрю
Джексон в своей площадной речи, рассматривал Консти-
туцию «как эксперимент» и «был готов отдать, если необ-
ходимо, жизнь за то, чтобы обеспечить его проведение
честно и полностью. Такое испытание состоялось. Успех
его превзошел самые смелые надежды его устроителей».
И все же Джексон усматривал опасность, грозившую экс-
перименту, — опасность, заключавшуюся прежде всего
во «власти тех, у кого деньги», а в еще большей мере—в
распаде самого союза, когда хаос, как он считал, может
заставить народ «подчиниться абсолютному господству
любого военного авантюриста и пожертвовать своей сво-
бодой ради покоя»35.

Тем не менее уверенность — или по меньшей мере
деланная уверенность — возрастала. «В текущем году, —
заявлял в 1838 г. Мартин Ван Бюрен, — исполняется пол-
века нашим федеральным институтам... Американскому
союзу выпало испытать преимущества формы правления,
полностью зависящей от постоянного осуществления воли
народа». «После трех четвертей столетия нашего сущест-

26

вования в качестве свободной и независимой респуб-
лики, — сказал Джеймс Полк в следующем десятилетии,
— уже не надо решать вопрос, способен ли человек к
самоуправлению. Успех нашей восхитительной системы
окончательно опровергает теории тех, кто в других стра-
нах утверждает, что «избранное меньшинство» рождено,
чтобы править, и что большинство человечества должно
управляться силой».

Война с Мексикой, добавил вскоре Полк, «подтверж-
дает, вне всякого сомнения, что народная представитель-
ная форма правления способна справиться с любыми
чрезвычайными обстоятельствами». Через шестьдесят лет
после принятия Конституции Захария Тейлор провозгла-
сил устройство Соединенных Штатов Америки «самой
стабильной и устойчивой формой государственного прав-
ления на земле»36.

Как объяснить этот растущий оптимизм? Частично это
была дань признания, достаточно обоснованная, тому, что
США выжили; частично — ура-патриотизм и тщеславие,
органически присущие нарождающемуся национализму.
Частично это также, несомненно, был призыв, содержа-
щий упрек; не будем отбрасывать то, чего достигли с та-
ким трудом, поскольку президенты того периода, должно
быть, нутром чувствовали, что американскому экспери-
менту предстоит тяжелейшее внутреннее испытание. Ни-
кто не понимал опасности более глубоко, чем молодой
человек, выступавший в 1838 г. в молодежном лицее в
Спрингфилде, штат Иллинойс, с докладом «Сохранение
наших политических институтов». В течение более чем по-
ловины столетия, сказал Авраам Линкольн, Америку пред-
ставляли «как эксперимент с неясным результатом; теперь
его считают успешным». Но в успехе таятся опасности для
него самого: «Когда добыча в руках, кончается удовольст-
вие от охоты». По мере того как память о революции сти-
рается, столпы храма свободы рушатся. «Этот храм обяза-
тельно рухнет, если мы... не заменим их новыми столпами,
вытесанными из твердого камня здравого рассудка».

Убеждение в том, что в жизни нет ничего гарантиро-
ванного, было характерно для президентства Линколь-
на — именно оно и объясняет его величие. В его первом
послании конгрессу был поставлен вопрос, присуща ли
всем республикам «врожденная и неизлечимая слабость».

27

В речи, произнесенной на кладбище в Геттисберге, он оха-
рактеризовал великую гражданскую войну как «испыта-
ние» на предмет того, может ли какая-либо нация, рож-
денная свободной и верящая в то, что все люди сотворены
равными, «быть долговечной»37.

V

В ранний период республики доминирующей была
идея о том, что Америка — это эксперимент, предприня-
тый вопреки истории, чреватый риском, проблематичный
по результатам. Но начала проявляться и контртрадиция.
И, как показывает растущий оптимизм сменявшихся пре-
зидентов, она проявлялась по нарастающей. Контртради-
ция также имела свои корни в этической системе кальви-
низма.

Исторически христианство включало в себя две непри-
миримые идеи: что все люди близки, непосредственно со-
относятся с Богом и что некоторые из них более близки к
нему, чем другие. Вначале, как Кальвин записал в своих
«Институциях», Бог «избрал евреев в качестве своего соб-
ственного стада»; «обещание спасения... касалось только
евреев до того момента, пока стена не была разрушена»3**.
Затем, когда произошло то, что Джонатан Эдварде назвал
«отменой особой божьей заботы о евреях», стена «была
разрушена, чтобы открыть путь для более широкого успе-
ха Евангелия»39. С тех пор избранные люди являлись как
бы отобранными из общего числа и отличными от грешни-
ков. Со временем идея о святых, которых можно отожде-
ствлять с историей, растворилась в трансцендентальное™
постисторического Града Божьего.

Таким образом, св.Августин заложил наряду с «прови-
денческой историей», историей подъема и упадка мир-
ских сообществ, идею «истории спасения» — о путешест-
вии избранных к спасению за пределы истории. В том ве-
ке, когда кальвинисты отправились в Новую Англию,
можно было также наблюдать примитивный апокалипти-
ческий фанатизм, присущий первым христианам. Колони-
сты в Новой Англии ощущали себя покинувшими родной
дом и очаг по призыву свыше для того, чтобы претерпеть
невообразимые лишения и испытания в стране, полной
опасностей. Почему они полагали, что призвал их некто

28

важный и по важным причинам? Страдания сами по себе
казались им доказательством их некой роли в истории
спасения. «Бог заповедал своим людям, — говорил Инк-
рис Мэзер, — что освященные свыше муки будут их уде-
лом... Обычный способ божественного Провидения —
[это] величайшим страданием подготовить к величайшему
снисхождению... Вне сомнения, Иисус Христос особенно
расположен к этому месту и к этому народу»40.

Они не только являлись, по словам Джона Уинтропа,
как бы «градом на холме», с устремленными к нему взо-
рами всех людей. Дело представлялось так, будто в Но-
вую Англию их послало, по выражению Эдварда Джонсо-
на, чудотворное Провидение, ибо «это то место, где Гос-
подь сотворит новое небо и новую землю». «Бог Иисус»
вознамерился «сделать своих воинов Новой Англии под-
линным чудом этого века»41. Натаниэль Готорн поведал
нам, что в последней проповеди преподобного Артура
Диммесдэйла речь шла о «соотношении между божеством
и человеческими сообществами, причем особо говорилось
о Новой Англии, которую они насаждают здесь, в диком
краю». Но там, где еврейские пророки предвидели круше-
ние своей страны, Диммесдэйл поставил своей задачей
«предсказать высокую и благородную судьбу для вновь
собравшихся людей Господа»42. Великий Эдварде пришел
к заключению, что «самая последняя славная эпоха на-
чнется, вероятно, в Америке»43.

Такое геополитическое уточнение того, где наступит
последнее счастливое тысячелетие перед концом света,
такое отождествление Нового Иерусалима с конкретным
местом и народом было редким даже во времена религи-
озного фанатизма с его предчувствием Судного дня. «То,
что в Англии, Голландии, Германии и Женеве, — писал
Сэквэн Бэркович, — было априори антитезисом (святость
и государственность), в Америке стало сдвоенным стол-
пом уникальной федеральной эсхатологии». Ибо старый
мир погряз в несправедливости — еще один позорный
эпизод в длинной цепи позора «провиденческой истории».
Тот факт, что Бог хранил от людей Америку так долго —
до тех пор пока Реформация не очистила церковь, пока
изобретение книгопечатания не распространило Священ-
ное писание среди народа, — свидетельствовал о том, что
он оберегал эту новую землю для некоего высшего про-

29

явления своей благодати. Говоря словами Уинтропа, Бог,
«повергнув перед нашими глазами все другие церкви, ос-
тавил Америку для тех, кого он наметил избавить от
своей всеобщей кары, так же как он однажды послал ков-
чег для спасения Ноя. Эта новая земля наверняка состав-
ная часть, возможно и наивысшее проявление истории
спасения. Америка реальное воплощение божественного
пророчества.

Обещание спасения, похоже, было переадресовано от
евреев к американским колонистам. В XVIII в. это поло-
жение, как и идея первородного греха, претерпело про-
цесс секуляризации. Читая в канун революции клубу бос-
тонских адвокатов свою «Диссертацию о каноническом и
федеральном праве», Джон Адаме увлекся и произнес ши-
рокоизвестную риторическую фразу: «Я всегда с благого-
вением рассматриваю образование Америки как открытие
поля деятельности и замысла Провидения для просвеще-
ния невежественных и освобождения порабощенной час-
ти человечества повсюду на Земле». Поразмыслив, Адаме
раскаялся в таком проявлении чувств и перед публика-
цией документа удалил эту фразу. К началу 80-х годов
XVIII в. он пришел к выводу, что «американцы не имеют
какого-либо особого предначертания, а их характер такой
же, как и у других». Однако Джон Куинси Адаме ухватил-
ся за мысль, от которой отказался его отец: «Кто же те-
перь не видит, что осуществление этого великого дела со-
вершенно не может быть поставлено под сомнение?» А
сын Дж.К. Адамса, Чарлз Фрэнсис Адаме, назвал подчер-
кнутую его дедом фразу «наиболее достойной запомина-

ния»4^

VI

Обретенная независимость придала новый статус тео-
рии Америки как «избранной нации» (Беркович) или «на-
ции-искупительницы» (Э.Л.Тьювсон), которой Всевышний
доверил задачу нести свой свет погрязшему в грехах миру.
Преподобный Тимоти Дуайт, внук Джонатана Эдвардса,
назвал американцев «этой избранной расой»47. «Божья
благодать в отношении Новой Англии, — писала Гарриет
Бичер-Стоу, дочь священника и жена священника, — это
предвещение славного будущего Соединенных Штатов...

30

призванных нести свет свободы и религии по всей земле
и вплоть до великого Судного дня, когда кончатся войны
и весь мир, освобожденный от гнета зла, найдет радость
в свете Господа»'*8.

Патриотический пыл распространял далеко за рамки
евангелической общины идею об американцах как из-
бранном народе, на который возложена священная мис-
сия. Джефферсон считал, что на государственной печати
США должны быть изображены чада израилевы, ведомые
столпом света49. «Здесь заново будет рай расцве-
тать...»50,—писал Филипп Френо, одним из первых утвер-
ждая миф об американской невинности.

«Мы, американцы, — писал юный Герман Мелвилл, —
особые, избранные люди, мы — Израиль нашего времени;
мы несем ковчег свобод миру... Бог предопределил, а че-
ловечество ожидает, что мы свершим нечто великое; и это
великое мы ощущаем в своих душах. Остальные нации
должны вскоре оказаться позади нас... Мы достаточно
долго скептически относились к себе и сомневались, дей-
ствительно ли пришел политический мессия. Но он при-
шел в нас»51.

Вера в то, что американцы избранный народ, не подра-
зумевала уверенного и спокойного продвижения к спасе-
нию. Как это вполне ясно было из Библии, избранный на-
род подвергался суровейшим испытаниям и принимал на
себя тягчайшее бремя. Соперничавшие теории — Америка
как эксперимент, Америка как судьба — подтверждали,
таким образом, веру в процесс испытания. Но согласно
одной из них, проверку проходила деятельность, а соглас-
но другой — религиозная вера. Таким образом, Линкольн
и г-жа Стоу, исходя из разных постулатов, сходились во
взглядах на Гражданскую войну и божественное предоп-
ределение. «Теперь, когда Господь поверг рабство на-
смерть, — писал в 1865 г. брат г-жи Стоу, Эдвард, — он
открыл путь к спасению и освящению всей нашей соци-
альной системы»52.

Считалось, что царство божие грядет очень скоро и на-
станет непременно в Америке. От идеи спасения у себя в
стране был один лишь короткий шаг к идее спасения мира.
Древние евреи, греки и римляне, писал преподобный Джо-
шуа Стронг, независимо друг от друга развили духовные,
умственные и физические качества человека. «Ныне впер-

31

вые в истории человечества эти три великие линии разви-
тия проходят сквозь пальцы одной преобладающей расы
для того, чтобы образовать, переплетясь между собой,
единую наивысшую цивилизацию новой эры, совершенст-
во которой будет означать, что это и есть вполне царство
божие... Все объединятся в единой англосаксонской расе,
показывая, что эта раса в исключительной степени соот-
ветствует намеченному и потому избрана богом для подго-
товки полного торжества его царствия на земле»53. От это-
го был еще один короткий шаг к тому, что преподобный
Александр Блэкберн, раненный при Чикамауге в 1898г.,
назвал «империализмом правого дела»54, а от Блэкбер-
на — к мессианской демагогии Альберта Дж. Бивериджа:
«Бог готовил англоязычные и тевтонские народы в течение
тысячи лет не для пустого и ленивого самосозерцания... А
из всей нашей расы Он отметил американский народ как
нацию, избранную Им для того, чтобы в конце концов быть
ведущей в деле возрождения мира»55.

Таким образом, создавалось впечатление, что в лице
Соединенных Штатов Америки Всевышний создал нацию,
уникальную по своей добродетельности и великодушию,
свободную от мотивов, которыми руководствуются все
остальные государства. «Америка единственная идеали-
стическая нация в мире, — заявил Вудро Вильсон в ходе
своего паломничества в западные штаты в 1919г. — Сер-
дце этого народа чистое. Сердце этого народа верное...
Это великая идеалистическая сила в истории... Я, напри-
мер, верю в судьбу Соединенных Штатов глубже, чем в
любое иное из дел человеческих. Я верю, что она содер-
жит в себе духовную энергию, которую ни одна другая
нация не в состоянии направить на освобождение челове-
чества... [В ходе великой войны] Америка обладала неог-
раниченной привилегией исполнить предначертанную
судьбу и спасти мир»56.

А еще сорок лет спустя теория об Америке как спаси-
тельнице мира получила высочайшее утверждение от Джо-
на Фостера Даллеса, еще одного пресвитерианского ста-
рейшины, и с этого момента страна на всех парах устреми-
лась вперед, к ужасам Вьетнама. «История и наши собст-
венные достижения, — провозгласил президент Джонсон
в 1965 году, — возложили прежде всего на нас ответст-
венность за защиту свободы на Земле»57. Так это обманчи-

32

вое видение привело страну от первоначальной идеи об
Америке как о подающем пример эксперименте к новой
идее — Америка в качестве предназначенных человечест-
ву судьи, присяжных заседателей и исполнителя пригово-
ра в одном лице. «Я всегда считал, — сказал в 1982г. пре-
зидент Рейган, — что эта благословенная земля была не-
обыкновенным образом отделена от других, что божий
промысел поместил этот великий континент между океа-
нами для того, чтобы его обнаружили люди со всех концов
Земли, наделенные особой любовью к вере и свободе»58.

VII

Почему убеждение в предрасположенности людей к
порче, а государств — к гибели и проистекающая из этого
идея об Америке как эксперименте уступили место за-
блуждению насчет священной миссии и освященной свы-
ше судьбы? Первоначальное убеждение произрастало из
реалистических концепций истории и человеческой нату-
ры,—концепций, которые увядали по мере того, как ре-
спублика процветала. Ярко выраженная историчность
мышления отцов-основателей не выдержала испытания
временем. Хотя первое поколение независимой Америки
прибыло в Филадельфию с грузом исторических приме-
ров и воспоминаний, его функцией было именно освобож-
дение своего творения от действия законов истории. Как
только отцы-основатели сделали свое дело, история стала
строиться на новой основе и на американских условиях.
«В нашей власти, — заявил в «Здравом смысле» Томас
Пейн, — начать все сначала». Эмерсон определил себя как
вечного искателя без прошлого за спиной. «Прошлое, —
писал Мелвилл в «Белом бушлате», — мертво, и ему не
суждено воскреснуть; но Будущее наделено такой жиз-
нью, что оно живо для нас даже в предвкушении его»59.

Процесс самовлюбленного отказа от истории, активно
комментировавшийся иностранными путешественниками,
был закреплен одновременным уходом — после 1815г. —
от участия в борьбе между державами Старого Света. Но-
вая нация в основном состояла из людей, оторвавшихся от
своих исторических корней, бежавших от них или враж-
дебно относившихся к ним. Это также способствовало от-
ходу республики от установок и принципов светского тол-

33

2-1200

кования истории. «Вероятно, ни одна другая цивилизован-
ная нация, — было отмечено в «Демокрэтик ревью» в
1842 г., — не порывала со своим прошлым так основа-
тельно, как американская»60.

Однако по сравнению с XX в., прошлое столетие было
пропитано историческим духом. Сегодня, несмотря на все
меры по сохранению исторических памятников и много-
численные празднования юбилеев по рецептам шоу-бизне-
са, мы в основе своей стали, в том что касается интереса и
познаний, народом без истории. Бизнесмены согласны с
Генри Фордом-ст., что история — это чепуха. Молодежь
больше не изучает историю. К ней поворачиваются спиной
ученые, весь энтузиазм которых сосредоточен на отрица-
ющих историю бихевиористских «науках». По мере ослаб-
ления исторического самосознания американцев в образу-
ющийся вакуум хлынула мессианская надежда. А по мере
либерализации христианства, отходящего от таких осново-
полагающих догматов, как первородный грех, оказалось
удалено еще одно препятствие, мешавшее вере в благоде-
тельность и совершенство нации. Идея эксперимента от-
ступила перед идеей судьбы как основы жизни нации.

Все это, конечно, было и спровоцировано, и закрепле-
но фактами использования национальной мощи в наше
время. Все нации предаются фантазиям о своем прирож-
денном превосходстве. Когда они, подобно испанцам в
XVI в., французам в XVII в., англичанам в XVIII в., немцам,
японцам, русским и американцам в XX в., начинают дей-
ствовать согласно своим фантазиям, процесс этот имеет
тенденцию превращать их в угрозу для других народов.
Американцами эта бредовая идея овладевала в течение то-
го долгого времени, пока они не принимали участия в де-
лах реального мира. Когда же Америка вновь вышла на
мировую арену, ее подавляющая мощь закрепила в ее со-
знании это обманчивое видение.

Таким образом, теория избранной нации, нации-спаси-
тельницы, стала почти официальной верой. Хотя контртра-
диция расцвела в полную силу, традиционный подход не
исчез вполне. Некоторые продолжали считать идею счаст-
ливого царства совершенной мудрости и совершенной до-
бродетели обманчивой грезой о Золотом веке, при этом,
вероятно, недоумевая, зачем Всевышний стал бы особо вы-
делять американцев. «У Всевышнего, — настойчиво под-

34

черкивал Линкольн в своей второй инаугурационной
речи, — свои собственные цели». Он отчетливо сознавал,
что говорит, поскольку вскоре написал Тэрлоу Уйду, раз-
делявшему его ироничное отношение: «Людям отнюдь не
льстит, когда им показывают, что между ними и Всевыш-
ним имеется различие в замыслах. Однако отрицать это...
значит отрицать существование Бога, правящего миром»61.

В послевоенный период Уолт Уитмен, некогда слагав-
ший оптимистические оды во славу демократической ве-
ры, разглядел впереди мрачное и грозное будущее. Экс-
перимент оказался в опасности. Штаты стали полем «бит-
вы, наступления и отступления между убеждениями и ус-
тремлениями демократии и грубостью, порочностью и
капризами людей». Америка, предупреждал Уитмен, впол-
не может «оказаться наиболее грандиозной неудачей на-
шего времени»62. Эмерсон также потерял присущую ему
ранее уверенность в эксперименте. «Это дикая демокра-
тия, — сказал он в своем последнем обращении к обще-
ственности, — бал правят посредственности, нечестивцы
и мошенники»63.

Глубоко символичен тот факт, что и четвертое поколе-
ние Адамсов серьезнейшим образом засомневалось в том,
что Провидение, создав Америку, в конечном счете реа-
лизовало великий замысел по освобождению человечест-
ва. По мнению Генри Адамса, неудача эмбарго Джеффер-
сона означала потерю невинности. «Америка начала мед-
ленно, осознавая, как это больно, приходить к убежде-
нию, — писал он, — что она должна нести общечеловече-
ское бремя и вести борьбу на той же самой кровавой
арене с помощью используемых другими расами видов
оружия, что она не может больше обманывать себя на-
деждами на то, что ей удастся избежать действия законов
природы и жизненных инстинктов»64. Таким образом, сто
лет спустя он подтвердил вывод своего прадеда о том, что
у американцев нет никакой особенной, освященной свы-
ше судьбы.

Его соотечественники были против такого вывода. «Вы,
американцы, воображаете, что не подпадете под действие
общих законов», — ворчал циничный барон Якоби в «Де-
мократии» Адамса6^. Но Брукс, брат Адамса, свободно со-
ставлял уравнения из таких понятий, как централизация и
скорость социальных процессов, ставил под сомнение воз-

35

2*

можность того, что на какую-либо нацию не действует за-
кон роста и упадка цивилизации. Генри, ухватившись за
подсказку своего брата, попытался развить его мысль «до
предела заложенных в ней возможностей», до крайней
точки, которая, по его предсказанию, должна была прий-
тись на 1921 г. Год этот, как напоминает мне профессор
Джеймс а.филд-мл., дал республике Уоррена Дж.Гардин-
га. Генри Адаме кончил тем, что стал эсхатологом наобо-
рот, уверенным, что наука и технология стремительно ве-
дут планету к Апокалипсису без искупления в Судный
день.

«При таком темпе увеличения скорости и момента си-
лы, какой получен в результате вычислений на основе дан-
ных за последние пятьдесят лет, — писал он Бруксу в
1901 г., — нынешнее общество должно себе свернуть
свою чертову шею во вполне определенном, хотя и отда-
ленном времени, в пределах следующих пятидесяти лет».
Странным было ощущение, которое он испытывал, — «это
тайная уверенность, что стоишь на грани величайшей ми-
ровой катастрофы. Ибо все это означает такое же паде-
ние Западной Европы, как в четвертом веке»67. Он стал
воображать себя св.Августином, правда потерпевшим не-
удачу. («Я стремлюсь к тому, чтобы ассоциироваться со
св.Августином... Моя идея о том, как все это должно быть,
оказалась мне не по силам. Лишь св.Августин осознавал
это».) СвАвгустин находил утешение в своем видении
Града Божьего. Однако закон термодинамики оставлял
место лишь для Града Хаоса. С Соединенными Штатами,
как и со всеми остальными, было покончено. В конце кон-
цов Адаме также отказался от теории эксперимента в
пользу теории судьбы; но, с его точки зрения, судьба эта
была не только предопределенной, но и зловещей. «Никто
нигде, — писал он за несколько недель до того, как раз-
разилась первая мировая война, —...не ждет ничего от
будущего. Жизнь такая же, как в IV в., только без св.Ав-
густина»^8.

Всегда трезво мыслящий Уильям Джемс сохранял веру
в эксперимент. Ему претили фатализм и абсолютизация,
которых требовал «идол национальной судьбы... которую
по какой-то непостижимой причине стало позорно ставить
под сомнение или отрицать». Нас учат, говорил Джемс,
«быть миссионерами цивилизации... Мы должны распрост-

36

ранять наши идеалы, насаждать наш порядок, навязывать
нашего Бога. Индивидуальные жизни — ничто. Наш долг и
наша судьба зовут нас, и цивилизация должна идти все
дальше. Может ли существовать более уничтожающая
оценка всего этого надутого идола, именуемого «совре-
менная цивилизация»? Апофеоз Америки наступил так
скоро, что прежняя американская натура не могла не ис-
пытать шока». Трудно с уверенностью сказать, что подра-
зумевал Джемс под «прежней американской натурой», но
он явно отвергал предположение, что Соединенные Шта-
ты обладали священным иммунитетом к соблазнам и кор-
рупции. «Ангельские движения души и хищнические инс-
тинкты, — указывал он, — одновременно умещаются в на-
шем сердце точно так же, как они владеют сердцем других
стран»69.

VIII

Так борьба между реализмом и мессианством, между
теориями эксперимента и судьбы продолжается до насто-
ящего времени. Ни один из современных нам критиков
контртрадиции не произвел большего эффекта, чем Рай-
нольд Нибур, с его уничтожающей христианской полеми-
кой, направленной против всей идеи «спасения посредст-
вом истории»70. По предположению Нибура, Соединен-
ные Штаты воплотили иллюзии либеральной культуры по-
тому, что «мы имели религиозную точку зрения на свою
национальную судьбу, которая истолковывала появление
и существование нашей нации как попытку Бога дать не-
кое новое начало истории человечества». Пуритане посте-
пенно перенесли акцент с божественного благорасполо-
жения, оказываемого нации, на добродетель, которую на-
ция якобы приобретает посредством божественного бла-
горасположения. Нибур определил мессианство как «ис-
порченное выражение поисков человеком абсолюта сре-
ди опасностей и случайностей своего времени» и предо-
стерег относительно «глубокого слоя мессианского созна-
ния в разуме Америки», Миф о невинности фатально опа-
сен для мудрости и благоразумия. «Подобно индивиду-
умам, нации, которые, по своей собственной оценке, ха-
рактеризуются полной невинностью, совершенно невыно-
симы в общении с окружающими». Пусть нация, считаю-

37

щая себя всегда и во всем правой, дойдет до понимания
Божьего суда, который предстоит всем человеческим ус-
тремлениям, и никогда не забывает о «глубинах зла, до
которых могут опуститься индивидуумы и сообщества,
особенно когда пытаются играть в истории роль Бога»71.
Таким образом, — величайшая ирония американской ис-
тории — Нибур использовал религию для опровержения
религиозного истолкования национальной судьбы.

Люди могут испортиться, государства — погибнуть: как
и у других стран, существование Америки — это непре-
рывное испытание. Если одни политические лидеры были
мессианистами, то другие видели перед собой некий экс-
перимент, проводимый без всяких гарантий свыше про-
стыми смертными с ограниченной мудростью и силой. Вто-
рой Рузвельт считал, что жизнь ненадежна, а судьба на-
ции — под угрозой. Республике все еще требовалось
«смелое, настойчивое экспериментирование. Здравый
смысл подсказывает брать на вооружение метод и испы-
тывать его на практике: если он плох, надо открыто при-
знать это и испробовать другой. Но самое важное — надо
пытаться что-то делать»72. У Джона Ф.Кеннеди предощу-
щение макиавеллиевского мотива сочеталось с религией
его предков, которая осознавала пределы человеческих
устремлений. «Прежде чем истечет мой срок, — заявил
он в своем первом ежегодном послании, — нам нужно
будет проверить вновь, может ли нация, организованная и
управляемая так, как наша, выдержать испытание време-
нем. Результат ни в коей мере не предопределен»7^.

Это напомнило состояние духа отцов-основателей. Но
вера в неизменную правоту нации и предопределенную
свыше судьбу остается сильной*. Невозможно не ощу-

Хотя и не такой сильной, как иногда думают. По крайней мере
если судить по недавнему опросу восьмидесяти членов конгресса
96-го созыва (1979— 1981). Когда им было предложено отозваться
о заявлении: «Бог благословил Америку больше, чем другие на-
ции»,—38% опрошенных назвали это заявление неправильным и
лишь 32% сочли его верным. На вопрос, избрал ли Бог Америку
быть «светочем мира», 49% заявили «неправильно» и лишь 7% —
«правильно». На вопрос, насколько Америка соответствует божьим
требованиям, 7% заявили, что она очень близко соответствует им,
а 57% заявили, что ей «очень далеко до оправдания божьих ожида-
ний».—P. L. В е n s о n and D. L. Williams, Religion on Capitol
Hill: Myths and Realities. San Francisco, 1982, p. 95 — 97.

38

щать, что эта вера способствовала перегибам, совершен-
ным американцами во всем мире, и что республика многое
потеряла, забыв то, что Джеймс назвал «прежней амери-
канской натурой». Ибо мессианство — иллюзия. Ни одна
страна, будь то Америка или любая другая, не является
святой и уникальной. Все нации занимают равное место
перед Богом. У Америки, как у любой другой страны, есть
интересы реальные и надуманные, заботы бескорыстные
и эгоистические, мотивы высокие и низкие. Провидение
не поставило американцев особняком от других, меньших
числом человеческих пород. Мы тоже являемся частью
непрерывной ткани истории.

Тем не менее мы сохраняем одно заметное преимуще-
ство над большинством других наций, преимущество чис-
то светского характера, которое оставили нам в наследст-
во эти совершенно изумительные отцы-основатели. Ибо
они завещали нам правила, по которым нам предстоит све-
рять свой путь и оценивать свою деятельность. А посколь-
ку они были выдающимися людьми, то даже второй закон
термодинамики не сделал эти правила устаревшими. Де-
кларация независимости и Конституция определяют цели,
устанавливают обязательства и отмечают неудачи. Люди,
подписавшие Декларацию, по словам Линкольна, «хотели
создать определенную установку для свободного обще-
ства, установку, которая должна быть всем знакома и все-
ми уважаема; такую, о которой постоянно помнят, ради
которой постоянно стараются и, хотя она остается недо-
стижимой в полной мере, к ней постоянно приближаются
и тем самым постоянно расширяют и углубляют ее влия-
ние и утверждают счастье и ценность жизни для всех лю-
дей всех цветов кожи повсюду»74. В то время как Декла-
рация установила цели, Конституция предписала средства.
Ценности, воплощенные в этих замечательных докумен-
тах, составляют то, что Гуннар Мюрдаль назвал «амери-
канской верой». Они преподаются в школах, проповеду-
ются в церквах. В соответствии с ними формулируют свои
юридические решения суды. Конфликт между верой и ре-
альностью был и остается мощным мотивом борьбы за
справедливость. «Америка, — заявил Мюрдаль, — непре-
рывно борется за свою душу»75.

Чарльз Диккенс не был поклонником Соединенных
Штатов, но даже на этого скептика произвела впечатле-

39

ние та сила, которую Америка способна черпать из своих
усилий соответствовать собственным лучшим правилам.
Марк Тапли, слуга Мартина Чеззлвита, по пути обратно в
Великобританию задается вопросом, как бы он, будь он
художником, изобразил американского орла с герба
США. Его хозяин дает ему совет:

— Я полагаю, тебе надо изобразить его настолько по-
хожим на орла, насколько сумеешь.

— Нет, — сказал Марк. — По мне, сэр, так не годится.
Я хотел бы нарисовать его похожим на летучую мышь из-
за его близорукости, а заодно как бантамского петуха из-
за его задиристости, как сороку—из-за того, что он сразу
трещит обо всем, что у него на уме, как павлина—из-за
его тщеславия, как страуса—из-за того, что он сует голову
в песок и думает, что его никто не видит...

— И как феникса—из-за его способности выкарабки-
ваться из пепла своих неудач и пороков и вновь взмывать
в небо! — добавил Мартин. — Ладно, Марк. Будем наде-
яться на это76.

Будем все надеяться на это. Ибо американцы могут гор-
диться своей нацией не тогда, когда они претендуют на
свою богоизбранность и священную судьбу, но когда они
реализуют свои глубочайшие ценности в загадочном мире.
Америка продолжает свой эксперимент. Только усилия по
выполнению этого эксперимента дадут осуществиться
судьбе. Результат ни в коей мере не предопределен. Со-
храняется возможность того, что республика кончит тем
же, чем кончил Гэтсби в символичном повествовании
Ф.Скотта Фитцджеральда,—Гэтсби, который прошел та-
кой длинный путь и чья «мечта, казалось, была теперь так
близка, что он вряд ли упустит ее. Он не знал, что она уже
у него за спиной, где-то позади в этой зыбкой беспредель-
ности за городом, где простираются в ночи темные поля
республики.

Гэтсби верил в зеленый свет, в радостно-волнующее
будущее, которое год за годом расступается перед нами.
Тогда оно ускользнуло от нас, но ничего — завтра мы
побежим быстрее, протянем руки к нему... И в одно пре-
красное утро...

Вот так мы и бьемся, утлые лодки, плывущие против
течения, непрестанно уносимые назад в прошлое»77.

Глава 2.
Циклы политической жизни Америки

Мудрецы отмечали упорядоченность перемен, приливов и
отливов в человеческой истории. «Две партии, на которые
разделено государство, партия консерватизма и партия
обновления, — писал в 1841 г. Эмерсон, — очень стары
и оспаривают власть над миром с самого его сотворения...
То одна, то другая выходит вперед, и все равно борьба
возобновляется как будто впервые, с участием новых
имен и ярких личностей». Обновление все время толкает
вперед, консерватизм все время сдерживает. Весной и ле-
том мы — за реформы, осенью и зимой мы сторонники
старого. Реформаторы утром, консерваторы к ночи. «Об-
новление — это вырывающаяся наружу энергия; консер-
ватизм — остановка в последнем по счету ритме движе-
ния» !.

I

Полвека спустя Генри Адамс применил к первым годам
Американской республики более точную формулировку
тезиса о цикличности. «Взмах маятника, — писал он, —
измеряется периодом примерно в двенадцать лет. После
подписания Декларации независимости понадобилось две-
надцать лет для выработки действенной Конституции; сле-
дующие двенадцать энергичных лет вызвали реакцию про-
тив созданной к тому времени системы правления; третий
двенадцатилетний период заканчивался колебанием в сто-
рону проявления еще большей энергии; и даже ребенок
мог бы рассчитать результат еще нескольких таких повто-
ров»2.

Цикл Адамса описывал сменяющие друг друга течения
во внутренней жизни новой нации, а его маятник раска-

41

чивался взад-вперед между централизацией и распылени-
ем энергии нации. Широкие ритмические колебания, ко-
торые он выявил и изучил на материале первых тридцати
шести лет независимости Америки, можно заметить и на
примере долгих последующих лет. Я унаследовал альтер-
нативное толкование этого циклического феномена от
своего отца, который определял крайние точки амплитуды
как консерватизм и либерализм, как периоды озабоченно-
сти правами меньшинства и периоды озабоченности бед-
ствиями многих3.

В 19 4 9 г. в одной из своих работ мой отец выделил
одиннадцать таких изменений курса. Его первые три пе-
риода более или менее совпадают с тремя взмахами
маятника Генри Адамса и следуют в таком порядке: пе-
риод уступок Джефферсона после войны 1812 г.; эра
демократизации Джексона в 1829 — 1841 гг.; растущее
господство рабовладельцев в национальном руководстве
в 1841 — 1861 гг.; ликвидация рабства в 1861 —
1869 гг.; консервативное правление в 1869 — 1901 гг.;
эра прогрессистов в 1901 — 1919 гг.; реставрация ре-
спубликанцев в 1919 — 1931 гг.; Новый курс в 1931 —
1947 гг.