Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение высшего

профессионального образования

«Нижегородский государственный университет

им. Н. И. Лобачевского»

EXPERIMENTA LUCIFERA

Нижний Новгород

2006

Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение высшего

профессионального образования

«Нижегородский государственный университет

им. Н. И. Лобачевского»

EXPERIMENTA LUCIFERA

Сборник материалов

IV Поволжского научно-методического семинара

по проблемам преподавания и изучения

дисциплин классического цикла

Выпуск 3

Нижний Новгород

2006

ББК Ся 431

Е 45 EXPERIMENTA LUCIFERA: Материалы IV Поволжского научно-методического семинара по проблемам преподавания и изучения дисциплин классического цикла.– Н. Новгород: Изд-во Нижегородского университета, 2006.– с 130.

Сборник включает в себя материалы IV Поволжского научно-методического семинара по проблемам преподавания и изучения дисциплин классического цикла, состоявшегося 23-25 мая 2006 года на филологическом факультете Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского. В публикуемых статьях отражены филологические, философские и культурологические аспекты поднятой проблемы. Публикуемые в данном выпуске материалы отражают ход работы пленарных и секционных заседаний, в соответствии с которыми построено содержание сборника.

Издание адресовано преподавателям, аспирантам и студентам гуманитарных факультетов, интересующимся прошлым, настоящим и будущим дисциплин классического цикла.

Статьи даются в авторской редакции.

Редакционная коллегия:

Т. А. Шарыпина (отв. редактор, ННГУ),

И. К. Полуяхтова (ННГУ), В. Г. Новикова (ННГУ), О. Ю. Иванова (РНУ), Л.И.Шевченко (Самарский госуниверситет)

М. К. Меньщикова (отв. секретарь, ННГУ)

©Нижегородский государственный университет

им. Н. И. Лобачевского, 2006

Сборник материалов Четвертого Поволжского научно-методического семинара по проблемам преподавания и изучения дисциплин классического цикла посвящен 45-летию кафедры зарубежной литературы Нижегородского госуниверситета им. Н.И.Лобачевского и светлой памяти её основателя и первого заведующего – Серафима Андреевича Орлова (1910–1980), видного специалиста по английской и шотландской литературам, выдающегося педагога, просветителя, краеведа, поэта, переводчика. В 1961 г. он успешно защитил докторскую диссертацию и стал первым в Нижнем Новгороде доктором филологических наук в области литературы стран Западной Европы, Америки, Австралии и руководителем созданной им первой в Поволжье кафедры зарубежной литературы. Перу профессора С.А.Орлова принадлежат первые в нашей стране монографические исследования о творчестве В. Скотта и Р.Бернса. Важные аспекты научной деятельности ученого – литературное краеведение и изучение духовной культуры Волго-Вятского региона. Серафим Андреевич Орлов не был кабинетным учёным. Неутомимый пропагандист и общественный деятель, с первых дней создания он являлся заместителем председателя Горьковского комитета защиты мира, событием в его жизни было участие в 1970 году в работе сессии Всемирного Совета Мира в Москве. С.А.Орлову принадлежала инициатива создания музея "Домик Кашириных" и первого в стране бытового музея Н. А. Добролюбова, он принимал активное участие в организации Пушкинского музея в Б. Болдине, музеев В. Г. Короленко и Ф. М. Шаляпина. Выступления С. А.Орлова часто можно было слышать на предприятиях, в школах, в студенческих общежитиях. Таким – доброжелательным и всегда открытым для людей – он и запечатлен на фотографии.

I. ДРЕВНИЕ ЯЗЫКИ В СИСТЕМЕ

БАЗОВЫХ ГУМАНИТАРНЫХ И МЕДИЦИНСКИХ ЗНАНИЙ

Л.П. Клименко

Нижний Новгород

ГРЕЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ В СВЕТЕ

ПАЛЕОСЛАВИСТИЧЕСКОЙ ПРОБЛЕМАТИКИ

Актуальной проблемой палеославистики является бытование текста в истории культуры. Появление новых списков и редакций старославянских сакральных письменных памятников сопровождается разночтениями текста на уровне лексики, грамматики и синтаксиса. Для сакральных текстов данная проблема существенно значима, т.к. она касается смысла канонических текстов Св. Писания. Особенно показательны в этом отношении лексические расхождения, которые исчисляются тысячами: по подсчетам Г.А. Воскресенского, в греческих списках Нового Завета насчитывается более 50 000 расхождений, Й.Врана указывает на 1500 лексических различий Вуканова Евангелия от четырех старославянских кодексов. Как можно заключить, лексические разночтения – это типологическая черта культурного бытования древних текстов.

Проблема лексических разночтений значительно усложняется, когда речь идет о бытовании старославянских памятников, переведенных с греческого языка. Когда дело касается сакральных текстов, важно уяснить смысловую значимость тех понятий протографа, которые в разных списках перевода эксплицируются несколькими лексемами. Кроме того, возникает ономасиологическая проблема смыслового соотношения эйдетического значения слова в оригинале и ноэматического значения в переводе.

Обширный и надежный материал для разработки данной проблемы содержит Старославянский словарь, составленный по рукописям сакральных текстов X – XI вв., сохранившим традиции кирилло-мефодиевских переводов греческих текстов [2].

Лексические варианты, зарегистрированные в старославянских переводах, объединяются в две группы: функционально-речевые, или текстологические, и системно-языковые, или собственно лексические [3: 52]. Группу текстологических представляют лексические варианты, зарегистрированные в идентичных по содержанию фрагментах одного и того же письменного памятника, представленного разными списками. В этом случае одно греческое слово переводится несколькими славянскими лексемами: греч. – ст.сл. кызньникъ(Евх.), хытрьць (Супр. Зогр.), греч. – ст.сл. зЇть, невэстьникъ, женихъ (Супр., Зогр. Мар.) и др. Р.М. Цейтлин полагает, что в этом случае такие разночтения являются дублетными и связаны или «с диалектными особенностями памятника, или же с необходимостью создать ad hoc слово, отсутствующее в живом языке» [3: 181]. Судя по данным Старославянского словаря [2], текстологические варианты представлены небольшим числом примеров (около 2% всего словника), но зарегистрированы в большинстве списков и представлены всеми знаменательными частями речи: греч. – ст.сл. заповэдь, повелэни¬, греч. – ст. сл. з©лъ, л©кавъ, греч. ' – ст.сл. запрэштати, заповэдати, и др. Приведенные факты свидетельствуют о богатстве лексикона старославянского языка, широких возможностях его лексической системы, способной точно передать новые для славян идеи и понятия принятого ими христианского вероучения.

Ряды дублетных слов нередко включают слова живой разговорной славянской речи, в том числе и диалектизмы. Так, значение ‘истина’ передавалось в разных списках дублетами рэснота, правьда, истина, где первое слово было моравизмом [3:173]. Можно утверждать, что язык греческих протографов выполнял роль катализатора, усиливающего работу по созданию словарного состава старославянского литературного письменного языка.

Вторая группа собственно лексических вариантов существенно преобладает в количественном отношении и подается в Старославянском словаре в виде синонимических рядов в подавляющем большинстве словарных статей. В отличие от лексических вариантов первой группы, системно-языковые синонимы зарегистрированы в разных жанрах письменных памятников и обладают устойчивым значением, закрепленным в лексико-семантической системе старославянского языка. Таковы, например, греч. ' - ‘священнослужитель’ – ст.сл. и¬реи, попъ, св­титель, св­штенникъ, чиститель, греч. - ‘шалаш, палатка’ – ст.сл. к©шта, скинии, хлэвина, хызина, хызъ и др. Такого рода разночтения фиксируют начало стабилизации норм словоупотребления, первоначально носящей локальный характер. В данном случае речь может идти о взаимодействии двух вариантов норм, представленных традициями охридской и преславской школ. Этот факт является показателем формирования системных отношений на лексическом уровне старославянского языка.

Лексическое варьирование при переводе одного греческого слова позволяет рассмотреть проблему перевода в ономасиологическом аспекте: какие признаки понятия эксплицируемого греческой лексемой, становятся основой выбора славянского соответствия. Речь идет о соотношении эйдетического и ноэматических значений. Этот аспект проблемы перевода наглядно иллюстрируется следующим примером. Греч. – ‘мрачный, унылый’ – переведено ст.сл. печальнъ, прискръбьнъ, скръбьнъ, др­хъ, др­сьлъ, нылъ, сэтьнъ. Компонентный анализ значений греческой и славянских лексем позволяет выделить в их семантике несовпадающие признаки: в греческой лексеме акцент ставится на внешней и внутренней характеристике лица (’мрачный’, ‘унылый’), в значении славянских соответствий к ним добавлено указание на причину этого состояния (‘малодушный’). В процессе переводческой работы создавались концепты и концептосферы, по сути, тематически организующие лексику старославянского языка, что является важным показателем системности лексико-семантического уровня.

Следствием того, что славянские переводы делались нередко с разных греческих списков одного и того же текста, является формирование семантических синкрет в старославянском словаре. Примером этого может служить ст. сл. красота – ‘красота’, соответствующее греч. ’ - ‘хорошо украшенный’ [1: 94, 125], греч. ’ – ‘красота, прелесть’ [1: 95], греч. ’ – 1)‘красивый, прекрасный’, 2) ‘своевременный’ [1: 230]. В семантике ст.-сл. красота присутствуют компоненты ‘эстетическая оценка’, ‘украшенность’, ‘уместность’, которые дифференцированно выражались греческими лексемами.

Обобщая изложенное, можно утверждать, что греческий материал имеет первостепенное значение для решения вопросов палеославистики, касающихся техники перевода греческих текстов на старославянский язык, возникновения и бытования старославянских рукописей и реконструкции греческих протографов. Греческо-славянские соответствия позволяют судить о состоянии словаря старославянского языка в первые века его существования, дают представление о формировании системных отношений в лексике и процессе нормализации словоупотребления в первом литературном языке межславянского культурного общения.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Греческо-русский словарь Нового Завета / Пер. словаря Б.Ньюмана. – М., 1977.
2. Старославянский словарь (по рукописям X-XI вв.) / Под ред. Р.М. Цейтлин, Р.Вечерки и Э.Благовой. – М., 1999.
3. Цейтлин, Р.М. Лексика старославянского языка. – М.; Наука, 1977.

И. Ю. Абрамова

Нижний Новгород

ЭСТЕТИКА ДРЕВНЕРУССКОЙ АГИОГРАФИИ

В ЕЕ СВЯЗИ С УЧЕНИЕМ О ПРЕКРАСНОМ

В РАННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Важность изучения эстетики древнерусской литературы подчеркивалась многими исследователями. Литература, и шире, культура, во все времена служила формой общественного сознания. Специфика развития культуры в целом заключается в том, что это развитие подразумевает не просто движение вперед, а движение вперед с учетом прошлого опыта. Накопление опыта и его использование для достижения новых целей – основа эволюции культуры и литературы. Таким образом, преемственность литературы обусловливает необходимость изучения прошлых опытов. По справедливому замечанию Д.С.Лихачева, изучение это должно начинаться с изучения эстетического своеобразия древнерусской литературы, т.к. именно в особом представлении о прекрасном, как нам кажется, кроется особая, отличительная от всех иных средневековых, природа творчества древнерусского книжника.

Общепризнанно, что древнерусская литература – это литература религиозная. Сам термин, часто употребляемый для обозначения древнерусской литературы – «церковная письменность» – не определяет жанрового состава или функции входящих в неё произведений, а обозначает особый тип сознания древнерусского книжника – «православный», «христоцентричный». Житийная литература составляет едва ли не самую обширную часть христианской литературы. Она может изучаться в разных аспектах. Наиболее важным с точки зрения литературно-филологического рассмотрения нам представляется изучение художественно-эстетического своеобразия агиографии. Житийная литература играла ведущую роль в распространении христианства на Руси, т.е. именно благодаря агиографическим произведениям в сознание человека Древней Руси проникала христианская идеология, христианские представления о мире и его совершенном устройстве.

Житийная литература, истоком которой традиционно признается каноническая сакральная литература, в силу особенностей своего функционирования занимала положение между классической христианской канонической литературой, такой, как, скажем, Евангелие, и древнерусской светской литературой. Это сказывалось и в языке агиографии, церковнославянском, т.е. старославянском русского извода. Таким образом, изучение эстетики агиографии как особого пласта древнерусской литературы представляется актуальным.

Поскольку житийная литература традиционно рассматривается в качестве наследницы византийской агиографии, можно предположить, что и эстетика древнерусской литературы этого жанра связана с эстетикой византийской. Следует отметить, что термин «агиография», чаще всего применимый к византийской литературе, несколько отличен от термина «житийная литература», употребляемого для обозначения того же жанра в древнерусской литературе. Византийская агиография – это только описание святости как проявления Божественного присутствия в человеке, «житие» же описывает не только святость как таковую, но и жизнь святого в миру. В этом проявляется некая «свобода» в освоении ранневизантийского христианского наследия древнерусскими книжниками, и в этом, по нашему мнению, кроется основное отличие эстетики ранневизантийской и средневековой древнерусской.

Истоки эстетики древнерусской литературы как на раннем этапе ее развития, так и в эпоху Средневековья, нужно видеть и в художественно-эстетической культуре восточных славян, и в ранневизантийской культуре, «преломленной» через призму представлений о прекрасном южнославянских книжников, поскольку сакральная литература была воспринята Древней Русью посредством старославянского языка.

Принятие Русью христианства дало новый импульс развитию эстетического сознания. Следует заметить при этом, что христианство на Руси было воспринято прежде всего и глубже всего на уровне художественно-эстетического сознания. Оценка прекрасного светской литературой и литературой сакральной различна. Это различие кроется в мериле прекрасного. Если в мирской литературе мерилом выступает гармония, мера (позже соразмерность и сообразность у А.С.Пушкина), воспринятые из литературы эллинов, то для сакральной литературы таким мерилом выступает Бог, как в литературе ранневизантийской. Таким образом, эстетический идеал древнерусского агиографа смещается в духовную сферу. Красиво все, в чем присутствует Божественное начало, потому красив весь мир, устроенный Богом, т.к. во все живое он вдохнул душу. Так благодаря влиянию ранневизантийской эстетики происходит «перекодировка» языческого представления о мере красоты в древнерусской агиографии.

Бог становится для древнерусского агиографа высшей мерой прекрасного. Он высшая мера добра, истины, любви и красоты – идеальный носитель этих качеств. Эстетичным признается все, в чем присутствует «премудрость» творения, известная только Творцу. Сотворив человека, Бог указал норму человеческой жизни, дав ее пример в жизни Христа. Смысл жизни в приобщении к этой премудрости, в совершенствовании своего духа, в «удалении от зла», в стремлении к Высшей нравственности. Эстетика приобретает нравственную направленность.

Поскольку Бог – это высшая мера нравственности, то, определяя сущность его, его идеальные онтологические качества, древнерусский агиограф использует чаще всего лексемы добрыи, благыи, красота, любовь, красьнъ, благородьнъ, лучи, оунии, обозначающие высшие проявления человеческой нравственности. Лексема добръ в древнерусском языке обозначает «хороший, добрый». В греческом языке она имеет 9 соответствий, например: – ‘1. хороший, полезный; 2. хороший, праведный, справедливый; 3. добрый, щедрый; 4. чистый; 5. совершенный, добрый, благой (о Боге)’; > – ‘очень хороший, отлично’; – ‘благочестивый, богобоязненный, исполненный благоговения’; – ‘1. красивый, прекрасный; 2. хороший, лучший; 3. добрый; 4. подлинный, настоящий, благородный; 5. чистый (о совести); 6. плодородный’ и др.

Каждое из греческих слов описывает более конкретный признак Бога, который потом в тексте актуализируется разными лексемами. Таким образом, ранневизантийская эстетика передавалась путем тщательного подбора слов при переводе греческих текстов на старославянский. Все нравственные характеристики таким образом соединялись в определении онтологической сущности Бога как носителя Высшей эстетики.

Красота для христианина сопряжена с понятием Бога как Высшей истинности. Все сакральное прекрасно, все, в чем присутствует Божественное начало, сакрально, следовательно, прекрасно любое творение Бога. Для древнерусского книжника природа перестает быть местом кары Господа за грехи, она красива, поскольку одухотворена Богом. Восхищаясь красотой природы, агиограф усматривает в ней выражение высшей творческой мудрости и славит Бога. Осознавая человека высшим Творением Божьим, древнерусский агиограф также в человеке не стремится увидеть красоту физическую. Очень редко встречаем мы в текстах житий описание внешней красоты Святого. Для средневекового агиографа гораздо важнее красота нравственно-духовная. Именно наличие ее в человеке – знак присутствия Божественного начала в Святом. При определении сущности богоподобной личности на первый план выходит понятие добродетели, которые характеризуют человека. Добродетельный Святой получает те же именования, что и сам Творец: добродетельныи, благыи, добрыи и т.д. Так сущность Святого и Бога совпадают в одной семе «КРАСОТА», лежащей в области нравственности. Средневековый человек стремится найти в себе, как в творении Бога, прекрасное, и, как следствие, стремится к Святости. Смыслом жизни для средневекового человека становится постоянное совершенствование духа. Особую роль в этом нравственном совершенствовании играет агиография, поскольку чтение житий считается добродетелью в Древней Руси. Житийная литература помогает средневековому человеку найти прекрасное в себе, подсказывает ему путь к «обожению» (Гр.Палама), к святости.

Христианство, пришедшее из Византии, принесло Древней Руси радость мироощущения, радость осознания духовности мира и себя как частицы этого мира. Это было сильнейшим стимулом развития древнерусской культуры. Агиография, как уже было сказано, сыграла значительную роль в распространении христианства. Она, будучи насыщена «двойным», метафорическим, смыслом, обогатила художественными средствами светскую литературу. В этом сказалось и положительное влияние ранневизантийской литературы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Св. Григорий Палама. Беседы в 3-х томах. – М., 1994.

2. Греческо-русский словарь Нового Завета / Пер.словаря Б.Ньюмана. – М.,1997.

В.К.Кочеткова

Нижний Новгород

ОСОБЕННОСТИ ЛАТИНСКОЙ ЛЕКСИКИ

СФЕРЫ ИСКУССТВА I в. до н.э. – I в. н.э.

Искусство, как известно, один из самых древних атрибутов человеческого существования. Оно старше, чем государство и собственность, старше всех сложных взаимоотношений и чувств, в том числе чувства личности, индивидуальности. Кроме этого искусство старше даже земледелия, скотоводства и обработки металлов. Реалистическому искусству и мастерству его творцов эпохи верхнего палеолита (более 200.000 лет назад), не говоря уже о мастерстве деятелей искусства Античности, мог бы позавидовать современный художник–анималист. Уже в древности проблемам искусства уделялось большое внимание. Ученые Античности считали искусство средством приобщения к нравственному и прекрасному, поскольку оно выполняет в обществе просветительскую и воспитательную функции, развивая и укрепляя культуру общества. Но на первых этапах развития искусства, естественно, не было никаких трудов не только с решением искусствоведческих проблем, но и с простым описанием произведений искусства. Это вполне понятно, т.к. история развития человеческого общества, государств и культуры, в широком смысле этого слова, требовала большого внимания к возникающим проблемам, которые не могли обходиться без описания, комментариев и решения, что возможно лишь в процессе развития языков, появления новой лексики, уточнения понятий и их номинации. Особенно ярко это проявилось в отношении латинского языка.

К I в. до н.э. огромное Римское государство состояло из многих разрозненных частей. Механически они еще были связаны между собой, но не сливались в единое целое. Поэтому и римская культура этого периода представляла собой соединение разных начал – этрусского, исконно римского, италийского и греческого. Составной характер римской культуры объясняет эклектизм всех ее сторон, подтверждающийся большим количеством заимствований в латинский язык из других языков. Именно в это время происходит активное развитие латинской лексики, особенно в сфере искусства, т.к. большинство других сфер уже владело своей терминологией.

Изучение особенностей развития искусствоведческой лексики латинского языка проводилось на основе выборки из латинско-русского и русско-латинского словарей лексики, связанной с театрально-музыкальным искусством. Составлен алфавитный список лексики семантического поля «театрально–музыкальное искусство», насчитывающий 297 лексем. Он включает не только существительные, но и другие части речи. В дополнение к этому списку приводятся подборки пословиц, поговорок и крылатых выражений, а также устойчивых словосочетаний. Семантическое поле «театрально-музыкальное искусство» разбито на несколько групп, семантических полей: «искусство», «театр и театральные зрелища», «театральный костюм», «артисты и деятели театра», «песня, пляска, игра» и т.д.

Интересная информация была получена после анализа общего списка лексики и выделения семантического поля «характеристика театральных действий», выраженная прилагательными, глаголами и наречиями.

Рассмотрение устойчивых словосочетаний помогло выявить многозначные слова, семантические ряды которых уточняют понятие некоторых реалий, подчеркивают отличия от греческого театрально-музыкального искусства и позволяют выделить и анализировать особенности латинской лексики названных семантических полей. Так, например, основополагающее слово в данной тематике, доминанта семантического ряда «искусство» обрастает несколькими, точнее, восемью, значениями: ars, artis f – искусство, ремесло, занятие, наука, произведение искусства, игра на музыкальном инструменте, сценическое искусство, драматургия.

Существительное cants, s m имеет свой семантический ряд с доминантой «пение». Но и это понятие имеет различные оттенки. Кроме значения «пение» (человека, птицы и природных звуков), это понятие приписывается и неодушевленным предметам, музыкальным инструментам типа лиры. Cants, s m – пение, воспевание, прославление, звук, песня, напев, мелодия, волшебная пеня, заклинание, заклятие, магическая формула.

С развитием театрального искусства, особенно музыкального, появляются слова со значением «поклонник, почитатель», «билеты», о которых греки и не слышали.

К особенностям анализируемой лексики относятся высокочастотная производность среди всех частей речи, перенос значения, обозначение новых реалий и таких явлений, как приглашение после окончательного покорения Греции учителей музыки из греков, вместо практиковавшихся ранее поездок в Грецию на учебу, наименование переработки хоровых греческих партий в монодии, дуэты и др.

С. А. Доманина

Нижний Новгород

ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИЯ В ЛАТИНСКОМ ЯЗЫКЕ:

ХРОМАТИЗМ И ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ СФЕРА

В культуре всех народов играют особую роль 3 основных цвета – белый, черный и красный. Это отражается и в языке: согласно теории Берлина-Кея, цветовая терминология в любом языке проходит семь стадий развития; при этом на I стадии имеются только 2 основных цветообозначения, соответствующие белому (светлому) и черному (темному), а на II стадии к ним добавляется 3-й термин, и это всегда слово, обозначающее красный цвет. Судя по всему, эти термины охватывают все оттенки указанных цветов, в том числе и пограничные. М.М.Маковский указывает, что слова со значением «краска, цвет» часто соотносятся со значениями «жизнь-смерть», «добро-зло», «любовь» – т.е. с основными понятиями человеческого бытия. И в наибольшей степени это относится как раз к белому, черному и красному цветам. Аlbus («белый») родственен корням, обозначающим «время», «предзнаменование», а само слово albus является табуированным образованием от и.-е. leb – «любить», представленным в виде анаграммы. Саnddus («белоснежный») родственно англ. god (бог) через авест. gaona<ghen(d) – «краска, цвет». Такое же значение имеет лат. focus – «пурпурная краска», родственное русскому «бог». И, наконец, niger («черный») является табуированным образованием с начальным отрицанием от корня, обозначающего сакральное действо, соответствующее белому цвету (напр., греч. – «белый»).

Исключительная важность белого, черного и красного цветов отражается и в римских письменных источниках. Причем в их цветовой палитре очень ярко проявляется знаменитый римский прагматизм, умение использовать каждую вещь (в том числе и слова) с определенной целью. Так, поскольку историк понимался римлянами как rerum scriptor – «писатель дел», то в исторических сочинениях цветовым обозначениям место находится крайне редко, и только там, где это действительно необходимо.

Белый и черный цвета означали в римской культуре то же, что и везде в Европе. Белый упоминался, когда требовалось подчеркнуть что-либо светлое, хорошее (Albo diem notanda lapillo – «День, который следует отметить белым камешком, т.е. счастливый). В том же значении употребляется и cressus («белый, как мел»): Cressa ne careat pulchra dies pota.– «Пусть будет отмечен прекрасный этот день белой метой» (Гор.Оды.I.XXXVI). Если же день был очень счастливым, то и камешек – белоснежным: O diem lautem notandum mihi candidissmo lapillo! – «О радостный день, который я должен отметить самым светлым камешком!» (Пл.Письма.VI.11). Белый цвет преобладал и в одежде республиканского Рима. Закон требовал, чтобы тога была белой, т.е. символизировала чистоту; она так и называлась – toga pura («чистая, гладкая»). Исключение составляли только траурная тога (pullata – «пыльного, т.е. серого цвета, темная») и тога простолюдинов (sordda, т.е. «грязная» - обычно темно-коричневого или черного цвета). Наконец, белый – это и праздничный цвет (Incedunt albati ad exsequias, pullati ad nuptias. – «В белом они идут на похороны, а в черном – на свадьбу»). Незапятнанность репутации и чистота намерений символизировались не просто белым, а снежно-белым, белейшим цветом – canddus (цветом седины, т.е. священности). Поэтому такую тогу носили соискатели государственных должностей. И в литературе цвета albus и canddus используются, чтобы подчеркнуть торжественность момента, чистоту помыслов героя или, наоборот, как указание на то, что намерения персонажа прямо противоположны белизне его одежд. По отношению к масти животного обычно употребляется niveus/nivalis (“цвта снега”), белизна кожи описывается как lacteus (“молочного цвета”), искусственная белизна - cerussatus (“набеленный”), а мертвенная бледность – cereus (“цвта воска”).

Черный цвет обычно говорит о трауре героев, о грозных предзнаменованиях, или же о простонародье, о тяжелой, грязной работе, а также о масти животных или о цвете человеческих волос. Оттенки черного разнообразны: niger (древнейший вариант, отрицание священного), ater («закопченный»), fuligneus (“цвта сажи”), carbo (“цвта угля”), morlus (от morum - “тутовая ягода, ежевика”), meruleus (“цвта дрозда”), греч. coracnus (“цвта воронова крыла”), nocticlor (“цвта ночи”), piceus (“цвта смолы”).

Но и черный, и белый цвета по количеству упоминаний и по художественной выразительности, безусловно, уступают красному, точнее – всем его оттенкам, и прежде всего – всем тонам пурпурного. В большинстве случаев упоминается пурпурная полоса на одежде магистратов, сенаторов и всадников. Поскольку пурпур считается принадлежностью царей и императоров, то его использование в исторической литературе имеет обычно две цели: во-первых, подчеркнуть предназначение и статус лиц, достойных высокого сана, во-вторых, наоборот, показать тщетность или смехотворность претензий на высшую власть недостойных, ярче оттенить их недостатки и наглость амбиций. Говоря о прошлой жизни людей, которые в дальнейшем стали императорами, часто упоминают о соответствующих предзнаменованиях, главнейшие из которых связаны с пурпурным цветом. Причем, когда речь идет о тех, кто стал императором через усыновление или по наследству, ни о каких подобных знамениях обычно не упоминается. Зато историки отмечают, что при избрании императора солдатами на поле боя те срочно искали какую-либо пурпурную ткань, чтобы подчеркнуть его новый статус, и описывают, как нелепо выглядели эти люди в императорской порфире. Лишение же персонажей пурпура подчеркивает крах их амбиций и всей их судьбы: С другой стороны, заслуженно носимый пурпур является положительной характеристикой персонажа.

Для ораторов пурпурный цвет тоже был средством выразить свое отношение к герою и убедить в своей правоте аудиторию. В обвинительной речи против Гая Верреса Цицерон, подчеркивая его порочность, сообщает, что тот являлся перед людьми в официальной обстановке в пурпурном плаще. Так как события относятся к эпохе республики, такое поведение могло считаться еще и вызовом Верреса по отношению к верховной власти народа (или же признаком распущенности, поскольку в эту эпоху пурпур носили, главным образом, развратные женщины). О том, что пурпурный цвет опасен для слабых и недостойных, свидетельствет и легенда о коне Гнея Сея, приведенная у Авла Геллия: он был “пунического”, т.е. пурпурного цвета, и все его владельцы вскоре погибали (уместно вспомнить, что пурпурный цвет считался принадлежностью богов).

Римские ученые рассматривают пурпур уже с иной точки зрения. Не лишая его значимости для остальных, они говорят о том, что пурпур все же – лишь результат определенных физических и химических процессов. Лукреций Кар пишет, что “пурпур и даже сама финикийская яркая краска, если по ниткам ты ткань разорвешь, целиком исчезает”. А Марк Аврелий Антонин отмечает, что тога, окаймленная пурпуром, -–это всего-навсего “овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки”. Плиния Старшего, как специалиста по естественным наукам, пурпур интересует с точки зрения химической, географической и экономической. Он описывает разные виды пурпурных красителей: rubrca и minium – минеральные красители, cinnbar – краска из сока пальмы, coccnum – кошениль, добываемая из насекомых, и собственно purpra, а также murex, blatta, ostrum – красители из разных видов улиток-багрянок. Различны и оттенки пурпура (от сине-фиолетового до темно-красного), и страны-экспортеры, и цены на красители. И если раньше пурпур в республиканском Риме присутствовал лишь на тогах магистратов, сенаторов и всадников – и только в виде полос на белом фоне, то теперь он становится достоянием многих. Пурпурное помешательство дошло до того, что римские императоры были вынуждены законодательно ограничить ношение пурпурной одежды. Но, несмотря на это, объемы продаж пурпурных изделий (как одежды, так и обуви) продолжали расти. В IV в. императоры, наконец, решили, что существование множества красилен им невыгодно, и с 383 г. государство монополизировало это производство. Но некоторые виды пурпура оставались недостижимой мечтой. Императору Аврелиану персидский царь однажды прислал такой пурпурный шерстяной плащ, «какого впоследствии не присылало ни одно племя, и какого не видал еще римский мир». Одежды римских матрон и даже самого императора «казались рядом с ним пепельными». Позже римляне разыскивали такой пурпур, но безуспешно; выяснили лишь, что плащ был изготовлен в Индии.

В художественной же литературе пурпур чаще всего являлся признаком наглой роскоши персонажей, их бесстыдства, вызова обществу.

Л. И. Шевченко,

М. А. Филимонова

Самара

КОНТРОЛЬ ЗНАНИЙ СТУДЕНТОВ

ПО КЛАССИЧЕСКИМ ЯЗЫКАМ В ГУМАНИТАРНЫХ ВУЗАХ

Контроль результатов учебной деятельности учащихся и студентов является одним из важнейших этапов в организации всего учебного процесса и составляет его неотъемлемый компонент как в средней школе, так и в высшем учебном заведении. В традиционной отечественной методике преподавания иностранных языков контролю и учету успеваемости студентов, призванных регулировать их учебно-познавательную деятельность и содействовать развитию чувства долга, ответственности и дисциплины, всегда придавалась важнейшая воспитательная функция [7, 37]. Тем не менее, фактически до настоящего времени отсутствует серьезное теоретическое обоснование функций контроля, а практика свидетельствует о «неупорядоченности» и «стихийности» его реализации» [1, 22].

Произошедшие у нас в стране за последние 20 – 30 лет процессы экономических, общественно-политических и социальных преобразований обусловили модернизацию содержания всей российской системы образования. Произошла так называемая «смена парадигм» в сторону парадигмы личностно ориентированного обучения в самых разных сферах образования. Процесс глобальных изменений коснулся, прежде всего, преподавания современных иностранных языков, где “изменилось буквально все: приоритеты, возможности, состав и квалификация преподавательского корпуса, контингент учащихся, цели и задачи обучения, учебные материалы, методы преподавания и т.д.” [5, 13].

Все это содействовало более пристальному вниманию к указанной проблеме и переосмыслению самого факта контроля и его функций.

Как пишет автор статьи о специфике контроля обученности студентов Р.А.Готлиб, функция контроля прежде «была весьма однозначно определена как таковая обратной связи между учащимся, сформировавшим навыки, и преподавателем, желающим знать об их наличии или отсутствии, теперь получила качественно новое освещение как отдельная область преподавательской деятельности» [2, 124].

Оценивая подход к контролю учебной деятельности учащихся в прежнее время как чисто «административные функции» заполнения зачетно-экзаменационных ведомостей и зачетных книжек соответствующими оценочными баллами, сторонники такого подхода к рассматриваемому вопросу ниспровергают, на наш взгляд, достижения отечественной педагогики прошлых лет и деятельность преподавательских коллективов, обусловивших достаточно высокий уровень гуманитарного образования в условиях социалистической государственной системы. Не только на кафедрах классической филологии, где обучается от 5 до 10 человек на курсе, и установление личностно ориентированного контакта между студентом и преподавателем осуществляется достаточно легко, но и на других, более многочисленных в отношении студенческого контингента кафедрах и факультетах такая парадигма взаимоотношений присутствовала всегда.

Все восемь выделенных современными методистами функций контроля – обучающая, диагностическая, корректирующая, управленческая, оценочная, стимулирующая, развивающая и воспитательная в той или иной степени всегда реализовывались в учебном процессе отечественных вузов [1, 22].

Несмотря на то, что разновидностей контроля, приемлемых для классических языков немного, это – различные виды проверочных работ: промежуточные и итоговые контрольные работы, лексические диктанты, самостоятельный перевод, устные ответы на занятиях и дополнительных консультациях, а также зачеты и экзамены, большую помощь в активизации контроля могут оказать новые достижения и технологии, используемые в методиках преподавания современных языков. Психологи, анализирующие формы и функции контроля, заостряют внимание на таком явлении, как «ожидание», понимаемом как внешняя оценка учителем «ожиданий в отношении перспектив развития, потенциала того или иного ученика, так и самооценки, т.е. ожиданий учащегося относительно собственных успехов или неуспехов в той или иной области» [4, 22].

Особенно остро в методике преподавания как современных, так и древних языков стоит вопрос о критерии выставления оценок, т.к. «выставленная оценка может иметь как положительный, так и отрицательный воспитательно-стимулирующий и мотивирующий эффект» [2, 129]. Это тем более важно в условиях работы со студентами 1 – 2-го курсов, на которые традиционно приходится преподавание латинского и древнегреческого языков на неспециальных отделениях филологических факультетов (специальности «русский язык и литература» и «романо-германская филология»). К сожалению, в известных методических исследованиях по древним языкам, авторами которых являются Н.Л. Кацман и А.В.Подосинов, вопросам контроля уделяется незначительное внимание. Исключение представляет небольшая, но очень интересная статья и доклад, прочитанный на Всесоюзном семинаре-совещании в 1981 году в г. Минске А.Ч. Козаржевским, тогда возглавлявшим кафедру древних языков исторического факультета МГУ [3, 123–124].

Общеизвестно, что методы межсессионного и итогового контроля определяются количеством учебных часов, отводимых на изучение соответствующих дисциплин. Решение проблемы осложняется тем, что в разных вузах программами предусматривается совершенно разное количество учебного времени для изучения латинского и древнегреческого языков даже на одних и тех же специальностях и факультетах. Это не позволяет создать единую унифицированную программу указанных дисциплин. Наиболее полными и компетентными программами нам представляются коллективно изданные преподавателями кафедры классической филологии МГУ программы дисциплин по типовому учебному плану (специальность 02.21.01 классическая филология, изд-во МГУ (1992) и программа «Древние языки и культуры», Латинский язык для направления “Лингвистика и межкультурная коммуникация (620100)”, подготовленная доцентом Российского Нового университета О.Ю. Ивановой (ред. М.Н. Славятинской). Стала недоступной, но не утратила своего значения «Программа латинского языка» для специальности «русский язык и литература», опубликованная в 1980 году в МГУ (составитель А.А. Дерюгин, редактор Ю.В. Откупщиков), четко определяющая объем и характер знаний, которыми должны овладеть студенты, и основную цель самостоятельной работы студентов и формы контроля за усвоением материала.

Одной из важнейших целевых задач курса латинского языка является чтение и перевод подлинного латинского текста в объеме 3 – 4 страниц тейбнеровских изданий (для древнегреческого языка в этих целях могут быть использованы адаптированные фрагменты из мифов, басен или рассказов на античные темы). Как отмечает А.Ч. Козаржевский, зачет призван учитывать качество текущей работы студента и не превращаться в экзамен [3, 124]. Специальному опросу подвергаются только отстающие студенты. Главный акцент в проведении экзамена предлагается сделать на тот его аспект, который касается перевода без словаря знакомого подлинного текста с полным грамматическим и реальным комментарием, а также незнакомого адаптированного текста средней трудности. Студент должен продемонстрировать знание основных разделов морфологии и синтаксиса латинского или древнегреческого языка, показать твердое знание необходимого лексического минимума и прочитать наизусть одно-два из изученных поэтических произведений на латинском языке (это, как правило, “Gaudeamus” и “Ad Melpomenen” Горация).

Опираясь на многолетний опыт работы на гуманитарных факультетах Самарского государственного университета и других вузов г. Самары, мы выработали следующие критерии экзаменационных оценок:

“ОТЛИЧНО” выставляется при безупречном ответе на грамматический вопрос и перевод знакомого текста без словаря; допускается незначительная ошибка в переводе незнакомого текста;

“ХОРОШО” выставляется при незначительных ошибках в ответе на первые два вопроса или когда студент показывает понимание текста, но не может объяснить ту или иную грамматическую конструкцию, однако при наводящих вопросах дает правильный ответ;

“УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО” выставляется студенту, если он обнаружил лишь элементарные знания грамматического вопроса, затрудняется привести иллюстрирующие ответ примеры, только с помощью преподавателя справляется с переводами текстов, небезупречно усвоил лексический минимум и стихи наизусть или допускает ошибки в их чтении; оценка “НЕУДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО” предполагает существенные пробелы в грамматическом вопросе; студент не справляется с переводом знакомого и незнакомого текста, не усвоил лексический минимум, не может прочитать наизусть программные стихотворения; у студента полностью отсутствует филологическая грамотность и культура.

Реальная ситуация экзамена требует известной подвижности перечисленных критериев и творческого использования их преподавателем. Как отмечает А.Ч.Козаржевский, «играет роль техническая сторона экзамена: размеры и группировка материала и формулировка вопросов в билетах, чтение текстов не по учебнику, а по отдельным изданиям или копиям…, имеет значение и соотношение ответов по всем разделам экзаменационного билета» [3, 123–124].

В заключение обратим внимание на еще одну немаловажную в отношении успеваемости студентов проблему – проблему самоконтроля и саморегуляции, которые далеко не в равной степени присущи различным студентам. На преподавателя возлагается задача так организовать учебный процесс, “чтобы развить у ученика те способности его регуляторской системы, которые способствуют успешному осуществлению учебной деятельности” [6, 173–178].

Используя принципы индивидуализации учебного процесса и дифференциации обучения как главное условие достижения всех уровней самоконтроля, преподаватель тем самым выходит на ступень личностно ориентированного обучения.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Брейгина М.Е. О контроле базового уровня обученности студентов иностранному языку // Иностранные языки в школе.– № 2, 1991.
2. Готлиб Р.А. Особенности контроля обученности студентов как этапа управления учебным процессом изучения иностранного языка в вузе // Инновации в образовании.– №2, 2004.
3. Козаржевский А.Ч. Методы проведения зачетов и экзаменов по латинскому языку и критерии оценок на нефилологических факультетах университетов // Актуальные проблемы методики преподавания дисциплин классической филологии и зарубежной литературы. Тезисы докладов и сообщений всесоюзного семинара-совещания. Минск, 1981.
4. Полат Е.С. Новые педагогические технологии в обучении иностранным языкам. Портфель ученика // Иностранные языки в школе.– № 1, 2002.
5. Полубиченко Л.В. Портрет российского преподавателя ESP в кафедральном интерьере // Вестник Московского университета. –Серия 19,.– № 4, 2002.
6. Пыркина Н.А. Проблемы развития навыков самоконтроля студентов, изучающих иностранный язык // Наука в высшей школе: проблемы и интеграции. Материалы III-й Международной (VI межрегиональной) научной конференции. – Москва, 2003.
7. Шуртакова Т.В. Контроль и учет знаний студентов // Вопросы вузовской педагогики и методики. – Выпуск 1. –Казань, 1971.

Л. В. Софронова

Нижний Новгород

ПОНЯТИЕ «REFORMATIO» В ГУМАНИСТИЧЕСКИХ

И ПРОТЕСТАНТСКИХ ТЕКСТАХ В ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XVI В.

В центре нашего внимания два текста первой четверти XVI в. – «Соборной проповеди» английского гуманиста Д.Колета (1466 – 1519) [1] и «95 тезисов» М.Лютера [2]. Многое объединяет эти памятники: почти одновременная публикация – в 1512 г. и 1517 г. соответственно; принадлежность их авторов к числу церковных «интеллектуалов» (оба были знатоками теологии и древних языков, преподавателями университета – Оксфордского и Виттенбергского, проповедниками, ревнителями церковного благочестия); сходство интерпретации современниками и историками, в обоих случаях несовпадающей с первоначальными намерениями авторов (оба сочинения оцениваются либо как «увертюра», либо как непосредственное начало протестантской Реформации в стране). Однако если любой студент слышал о том, как М.Лютер вывесил на дверях Виттенбергской церкви текст «95 тезисов», то история создания «Соборной проповеди» мало известна. Проповедь была произнесена 6 февраля 1512 г. в соборе св. Павла, кафедральном храме Лондона, перед лицом 440 видных церковных деятелей Англии, съехавшихся в столицу на Собор. Цель ассамблеи состояла в выработке программы борьбы с ересью лоллардов, возродившейся в первое десятилетие XVI в. По плану архиепископа Уорхема настоятель собора св. Павла Колет должен был открыть Собор, прочитав проповедь соответствующего содержания. Гуманист же, оставив проблему лоллардов, выступил с призывом к преобразованию самой католической церкви. Свою проповедь автор разделил на две части в соответствии с двумя частями фразы апостола Павла из Послания к Римлянам: «…Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божья, благая, угодная и совершенная» (Рим. 12:2.) В первой части Колет характеризует состояние духовенства как подчинение веку сему, обмирщение, проявляющееся в четырех основных пороках католической церкви: в гордыне, в плотском сладострастии, в жадности к земным благам, в мирском образе жизни духовенства. Вторая часть проповеди содержит проект реформы, суть которого заключается в восстановлении канонов раннехристианской церкви. После речи Д.Колета Собор был распущен без какого-либо решения о лоллардах, а проповедник, на трехмесячный срок отстраненный от кафедры, обвинен в ереси. Только покровительство архиепископа помогло Колету избежать инквизиционного суда.

Характер и значение «Соборной проповеди» получили в историографии противоположные оценки. С одной стороны, она рассматривается как «увертюра к великой драме английской Реформации», а ее автор – как протестант, в противоположность католику Томасу Мору. У других она не оставляет ни малейшего сомнения в ортодоксальности (в католическом понимании ее автора), Колет – истинный католик, а не предтеча протестантизма. Представители католического направления историографии акцентируют внимание на том, что Колет не хотел разрыва с Римом, полагая возможным оздоровление церкви в рамках папства, игнорируя при этом и содержание «Соборной проповеди», и тот очевидный факт, что официальные инстанции католицизма сочли ее ересью. Предложенные преобразования, не ликвидировав папство, неизбежно привели бы к разрыву со средневековым вариантом Града Божьего.

Не менее предвзятой кажется и попытка «протестантизации» Колета. Критика пороков духовенства сама по себе еще ничего не говорит об исходной позиции и цели критикующего. Бернар(д) Клервоский, канонизированный Римом святой, к которому апеллирует Колет, был пылким обличителем нравов современного ему духовенства. Критикуя симонию, нон-резиденство, плюрализм, богатства духовенства, вымогательства десятины и ее неправедное употребление, продажность и нечистоплотность церковных судов, забвение соборов и выборности епископата, Колет призывал отнюдь не к Реформации, хотя слово reformatio он неоднократно использует, а единожды даже с заглавной буквы. Но семантика этого слова для него иная – преобразование, исправление, реформа, но никак не Реформация. Он совершенно игнорирует политические и экономические стороны Реформации, а они были существеннейшими в любом ее варианте. Более того, гуманисту чужда и религиозная ее составляющая. Реформация, как известно, произвела на свет новую разновидность христианства – протестантизм. Но Колет не осознавал себя таким протестантским реформатором. Он не был новатором. Он был противником нового, стремясь к движению не вперед, а назад, к ранней Церкви. В этом смысле Колет – типичный возрожденец, если в качестве главного признака Ренессанса брать попятный характер движения культуры. Типичный реставратор, но не реформатор, он порывал с ложно понятой непрерывностью во имя восстановления истинной традиции. Это роднит его с ранним (периода от 1517 – до 10 декабря 1520 г.) Лютером, ибо тот также осознавал себя сторонником традиции, а не новатором. В этом убеждает текст «95 тезисов». В советской историографии бытует штамп о том, что тезисы Лютера, где автор изложил свое новое учение, были направлены против индульгенций. Парадоксально, но в тексте тезисов нельзя обнаружить ни новаторства, ни отказа от папских отпущений. Тезис 71 не допускает сомнений: «Кто говорит против истины папских отпущений, – да будет тот предан анафеме и проклят». Сам Лютер уже спустя годы вспоминал, что в 1517 году он был «…лучшим папистом, чем Майнц или Гейнц, или кто бы там ни было» [3, 31] Он приглашал богословов к диспуту, а не политической борьбе против папской курии, о чем однозначно говорит в преамбуле. Поводом для диспута стало собственное открытие Лютера, также обратившегося ad fontеs – к латинскому и греческому тексту Библии – и обнаружившему, что в католицизме сложилось ошибочное понимание покаяния как наказания грешника ради сатисфакции Бога. Такое покаяние-наказание передавалось латинским словом poenitentia. В греческом оригинале используется слово, означающее перемена сознания. Лютер открыл, что покаяние является не внешним по отношению к человеку актом, а процессом внутренним, духовным, переменой ума и сердца. Об этом своем открытии он спешит сказать сразу, уже в первом тезисе. Итак, М.Лютер боролся не против индульгенций, а против искаженного их толкования и возникших на его основе злоупотреблений торговцев индульгенциями. Лютер пока не выработал нового учения, он звал не к новшествам, а к восстановлению подлинной христианской традиции, искаженной Римом.

Можно ли назвать «христианского гуманиста» Д.Колета и августинского монаха М.Лютера реформаторами? Мы склонны дать положительный ответ, поскольку префикс re-, выражающий обратное действие, возобновление, повторность, ставит слово reformatio в один ряд со словами регресс, реакция, т.е. возвращение, восстановлении. Значение термина соответствовало характеру как «христианского гуманизма», так и ранней протестантской Реформации. В первые два десятилетия XVI в. Оба эти течения религиозной мысли бытовали вместе в обличье ренессансного христианства с его религиозным индивидуализмом и ориентацией на христианскую древность. После открытого разрыва Лютера с папством в конце 1520 года их пути разошлись. А пока они вместе. Их цель – reformatio, реформация, в смысле реставрация.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Колет.Д.:Соборная проповедь. Oratio habita ad clerum in convocationе. Пер.с анг., комментарий, вступ.статья Л.В.Софроновой // Textum historiae: исследования по теоретическим и конкретно-историческим проблемам всеобщей истории. Н.Новгород: НГПУ, 2005. – С.107-121.

2. Лютер М. Диспут о прояснении действенности индульгенций (95 тезисов)/ Пер. с лат А.И.Рубана под ред. Ю.А.Голубца; Предисл.Н.И.Басовской: Комментарии А.И.Рубана и Ю.И.Рубана. Изд.2-е, испр. СПб.– 2002.

3. Цит. по: Рюкерт Г. Мартин Лютер // Новый Плутарх. –Часть 1. –СПб.– 1875.

А. В. Хазина

Нижний Новгород

АНТИЧНАЯ «ПАЙДЕЙЯ» –

ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ ИЛИ ЗАЗЕРКАЛЬЕ?

Наши отношения с Античностью – тема настолько же многоплановая, насколько и неисчерпаемая. Длительная осевая традиция античной культуры в действительности никогда не заканчивалась. Поэтому изучение рецепции Античности в поле современной культуры остается одной из настоятельных научных задач. Античная традиция “…служит новому времени зеркалом, в котором оно познает само себя”. К такому заключению приходит гейдельбергский профессор классической филологии М. фон Альбрехт в своем фундаментальном исследовании о влиянии римской литературы на культуру современной Европы[1, 645]. Концепция, согласно которой Античность продолжает оставаться в европейской культуре не только наследием прошлого, но и ее неотъемлемым и активным элементом, сегодня доказывается на широком материале гуманитарных и естественных наук, а также исследованиями научного мировоззрения в целом[2].

Это справедливо и в отношении педагогической античной традиции, играющей провиденциальную роль для школьной и, следовательно, для всей духовной жизни нового времени[3].

Каково же наше отражение в зеркале античной “пайдейи”[4]?

Современная философия образования позиционируется как конструктивная аксиологическая философия [5]. Под конструктивностью процесса образования понимается: изложение материала на современном научном уровне; развитие творческого мышления и рационально-критического взгляда на изучаемые объекты; тогда как ценностно-полагающий характер образования связывается с выработкой гуманистических, правовых и этических принципов, с изучением культурного наследия. При возможности варьирования в обучении соотношения конструктивной и аксиологической установки в зависимости от конкретной дисциплины, их цели определяются следующим образом: приобретение аналитических навыков через рационалистическую установку, приобретение знаний через ценностно-полагающую.

Философия образования XXI века, так же, как и античная, оформившаяся в эллинистическо-римский период, исходит из необходимости социализации молодого поколения, его введения в общественно важные ценности.

Однако философско-педагогическая мысль античности свою миссию и социальное взросление связывало не только и не столько с передачей знания и выработкой аналитических навыков. Она понимала свою цель более широко: научить молодое поколение искусству жизни.

Уже софистическое образование, а в дальнейшем – сократовско-платоновская мысль критикуют и отказываются от традиционного воспитания рецептивного характера, направленного на развитие мышления через воспроизводство некоторого объема знаний, а также через физическую культуру (Plato.Prot. 325 d7; O Xenoph. Sympos. 3.6). И в этой смене образовательных парадигм для нас сегодня важно не столько изменение количества и методик преподаваемых дисциплин (Plato. Resp. VII. 521b, 525 c 8 – 531 c7; Arist. Metaph. I.5.985 b 24), сколько рождение новой философии образования, которая вырабатывала новую методологию воспитания.

Речь идет о том, что социализация – это не погружение в некую научную “речь”, дискурс или в комплекс знаний как систему пропозиций. Это действительно конкретное и пережитое упражнение, феномен “конверсии” (обращения) как искусства жизни и способа бытия. Именно в эллинистических и римских школах философии разрабатывается и конкретизируется этот феномен, который вслед за М. Фуко и П. Адо можно определить как “искусство существования”, “заботу о себе”, “культуру себя” [6].

“Золотым веком” культуры своего “Я” можно считать I век до н.э. – II век н.э. Труды Посидония, Цицерона, Сенеки, Эпиктета, Галена позволяют сделать достаточно определенные выводы в отношении концепции “epimileia cura sui” (“заботы о самом себе”).

Стоики прямо заявляли, что это есть “упражнение” (Plut. De Plac. I.2), заключающееся не в преподавании абстрактной теории (Seneca. Epist. 20.2), не в экзегезе текстов (Epict. I.4.14-18), а в своеобразном стиле жизни, выводящем на преображение видения мира и метаморфозу личности (Plut. Quaest. Conviv. I.2; Galen. De cognosc. Cur animi morbis. I.4, II.4).

“Культура себя”, направленная на внутреннее действие в стоически-платоновской традиции, включала упражнения, составляющие часть традиционного устного обучения. По сведениям Галена и Филона Александрийского, они включали следующие группы: внимание (prosoche), медитация (meletai), “воспоминание о том, что есть благо” (mneme). Затем шли более интеллектуальные упражнения: чтение и слушание (akroasis), поиск (zetesis), углубленное исследование (skepsis). Наконец, следовали такие активные упражнения, как практика самообладания (enkrateia), исполнение должного, безразличие к безразличным вещам, терапия страстей (Philon. Quis rerum div. beres. 253; Leg. Alleg. III. 18; Galen. De cognosc. Cur animi morbis. I.5.24-25, 9.51).

Такие упражнения были творчеством не только мыслительным, но затрагивали всю психику индивида. Именно в этом, а не в религиозном смысле их следует классифицировать как “духовные упражнения” [7, II].. Воспитание “культуры себя” предъявляло особые требования к наставнику, педагогу, которому теперь недостаточно просто изложить истину и даже подвести ученика к ее доказательству. Важно убедить воспитуемого. Следовательно, необходимо использовать “психагогию” - искусство увлечения душ, для которого одной риторики не достаточно – она, прежде всего, требует диалектики (Plato. Polit. 450b; Epist. VII. 344b; 341 c-d).

Духовные упражнения расширяли представление и о самих преподаваемых дисциплинах. Грамматика и логика – это не произнесение и запоминание грамматических и логических законов. Это акт переживания хорошего писания, говорения, думанья. Математика и физика – не просто теория чисел и физического мира – но созерцание гармоний мира и космоса.

Итак, “культура себя” в представлении античных авторов – это культура самоформирования, осуществление “самого себя” не в соответствии с человеческими предрассудками, а в соответствии с природой человека. Эту целенаправленность “практики себя” лаконично выражает метафора Плотина: “Вылеплять свою собственную статую” (Plot. Enneadi, I.6.9).

Иными словами, задача социализации осознавалась античной педагогической традицией как центральная, системообразующая. Именно так она осознается и теперь.

В своем исследовании П. Адо прослеживает дискретное бытование традиции “культуры себя” как практики духовных упражнений и у христианских мыслителей, и в трудах Декарта, Шефтсбери, Гете, Канта, Эмерсона, Торо, Бергсона, Витгенштейна и других [7, 356].

И за рамками исторического анализа античной “пайдейи”, “культура себя” актуализируется сегодня как насущная практика. Она отражает нас, сегодняшних, увлеченных процессами реформирования и модернизации образования, уповающих на институциональные или технологические изменения в образовательной системе.

Не исключено, однако, что пристальный взгляд в зеркало античной “пайдейи” мог бы принести современной философии образования гораздо больше открытий, чем ускоряющиеся кавалькады новых технологий, где учитель и ученик чувствуют себя растерянными туристами в бесконечных “лавках древностей”: в их сознании не меняется ничего, кроме скорости, с которой экспонаты в витринах проносятся мимо.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Albrecht M. Von. Rom: Spiegel Europas: Texte und Themen. Heidelberg.– 1988.

2. Sambursky S. The Physical World of the Greeks. L.– 1987; Мордухай-Болтовский Д.Д. Из истории континуума// Санкт-Петербургский филиал архива РАН. Ф. 821. Оп. 1. Д.25.; Рожанский И.Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской Империи. М., 1988; Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. М., 1985.

3. Познавательное значение и одновременно инструментальная роль педагогических идей Fнтичности раскрывается в фундаментальных трудах В. Йегера, А. Марру, И. Адо, П. Адо.

4. Пайдейя (PAIDEIA) – в данном случае следует понимать как “воспитание”.

5. Клехо Ю.Я. Образовательный императив. М., 1998; Жуков В.И. Российское образование: проблемы и перспективы развития. М., 1998; Философия образования. М., 1996; Дементьева В.В. Антиковедение в вузе: обеспечение конструктивного и аксиологического характера образования// Антиковедение в системе современного образования. М.,–2003.

6. Фуко М. История сексуальности – III: Забота о себе. Киев-Москва, 1998. Адо П. Духовные упражнения и античная философия. М., СПб., 2005.

7. Адо П. Духовные упражнения и античная философия. М., СПб., 2005.

II. ПРОБЛЕМЫ ПРЕПОДАВАНИЯ ДИСЦИПЛИН КЛАССИЧЕСКОГО ЦИКЛА В СИСТЕМЕ БАЗОВОГО ГУМАНИТАРНОГО И МЕДИЦИНСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Э.Н.Акимова

Саранск

БИБЛЕЙСКИЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ

С ДЕТЕРМИНИРУЮЩИМ ЗНАЧЕНИЕМ

В ДРЕВНЕРУССКОМ ТЕКСТЕ

«Реминисценция (от позднелат. reminiscentia – воспоминание) – в художественном тексте черты, наводящие на воспоминание о другом произведении, нередко невольное воспроизведение автором чужих образов или ритмико-синтаксических ходов <…> Как сознательный прием реминисценция рассчитана на память и ассоциативное восприятие читателя» [1, 322].

Библейские реминисценции – слова и словесные комплексы, которые не являются цитатами, но их значение обусловлено, мотивировано содержанием Библии, ее стилем. «Под библейскими реминисценциями мы понимаем языковые средства, представляющие собой различные по грамматической структуре сегменты текста, обязательной функцией которых является напоминание о Библии» [2, 11].

Например, "Моление Даниила Заточника" буквально пронизано реминисценциями из Псалтири (Въструбимъ, яко во златокованыя трубы (пс.97); Въстани слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех (пс.32, 56, 104); Бысть языкъ мои трость книжника скорописца" (пс.44); разбих злэ, аки древняя младенца о камень (пс. 136); Надэяся на господа, яко гора Сионъ не подвижится въ вэки (пс.124) и т.п.).

Чаще всего библейские реминисценции оформляются как сравнительные конструкции различного строения (сравнительные обороты, придаточные сравнительные, творительный сравнения), хотя такое выражение вовсе не обязательно: То же, иже бэ испълъненъ духа святого, преподобныи же Феодосии разумэвъ, еже неправьдьно суще изгнание, еже о христолюбьци, глаголеть посъланому, яко не имамъ ити на тряпезу Вельзавелину и причаститися брашьна того, испълнь суща кръви и убииства (Житие Феодосия Печерского, т.1, с.376); И въ семь мирэ славен бысть – яко кедръ в Ливанэ умножися и яко финиксъ в древеси процвэте (Слово и житии вел. кн. Дмитрия Ивановича, т.4, с.208); Отрок же сътвори поклонение старцу и акы земля плодовитая и доброплоднаа, сэмена приемши въ сердци си, стояше, радуяся душею и сердцемь, яко сподобися такова свята старца обрэсти (Житие Сергия Радонеж., т.4, с.282); И вскоре новая Орда, земля многоплодная и семенитая и, все рещи, медомъ и млекомъ кипящая, даде во одержание власти и в наслэдие поганымъ (Казанская история, т.7, с.316); Си же родители его во днех своих заматерэвши и во глубоцэ старости быша бесчядны, яко же древле Авраамъ съ женою Саррою, богу же непрестанно молитвы възсылаху... (Великие Минеи-Четьи, т.8, с.534); Но собираетъ на святителя скверные свои соборища ереевъ Велзавелинихъ и проклятае сонмище согласниковъ Каияфиныхъ, и мируетъ с ними, яко Ирод со Пилатом (История о великом князе Московском Андрея Курбского, т.8, с.360); И по тэх предитекущих времен... по успении самодержавнаго вправду государя царя и великого князя Феодора Ивановича всеа Русии, скончавшаго Давыдски свои кродце животъ в деянии его благих дэл... ("Временник Ивана Тимофеева, т.9, с.282); Обрэтает же диаволъ сосудъ себэ и научает гонити, яко же Саулъ Давида, неповинно, или яко же телцу в пустыни поклонитися вмэсто питающаго манною, или яко Ирода неповинных младенец избити устраяет (Сказ. Авраамия Палицына, т.9, с.218-220) [3].

Много библейских реминисценций в «Житии Феодосия Печерского», «Словах» Серапиона Владимирского, «Повести о взятии Царьграда турками» и «Послании на Угру Вассиана Рыло», «Повести о Петре, царевиче ордынском», «Ответе кирилловских старцев» Иосифу Волоцкому, послесловиях к изданиям Ивана Федорова, письмах Ивана Грозного Андрея Курбскому и особенно в «Казанской истории».

В библейских реминисценциях «Казанской истории», как в фокусе, пересеклись многие тексты Священного писания. Это наполненные после тяжких битв вместо воды кровью реки (Вторая книга Моисеева. Исход, гл. VII); это изменение светил – предвестие Страшного суда (Книга Пророка Иоиля, гл. II; Деяния Апостолов, гл. II) и падающие с неба звезды (Евангелие от Матфея, гл.XXIV; Апокалипсис, гл.VI); земля, разверзающая уста, чтобы поглотить грешников, и земля, текущая молоком и медом (Четвертая книга Моисеева. Числа, гл.XVI, XXVI); это просьба казанцев к горам покрыть их от гнева русского царя (Книга Пророка Осии, гл.X; Евангелие от Луки, гл.XXIII; Апокалипсис, гл.VI) и сравнение себя с прахом, несущее мысль о возмездии за грехи (Вторая книга Царств, гл.XXII; Книга Пророка Иеремии, гл.XII; Псалтирь, пс.I); это начавшаяся мечом и погибающая мечом Казань (Апокалипсис, гл. XIII); это изменники, подобно Ироду, заживо поедаемые червями (Деяния апостолов, гл.XII); это "вифлеомский" плач убиваемых вместе с детьми мирных русских жителей Казани (Книга Пророка Иеремии, гл.XXXI; Евангелие от Матфея, гл.II); плачи "к городу" Сумбеки и казанцев (Апокалипсис, гл.XVIII; Книга Плач Иеремии, гл.I, II, IV) и, наконец, многозначный образ чаши: чаша-возмездие, гнев, ярость (Книга Пророка Иеремии, гл.XXV; Апокалипсис, гл.XXIV), чаша-утешение, спасение (Книга Пророка Иеремии, гл. XVI; Псалтирь, пс.CXV), чаша-судьба, испытание, смерть (Евангелие от Марка, гл.XIV, от Матфея, гл.XXVI, от Луки, гл.XXII, от Иоанна, гл.XVIII).

Особую группу реминисценций составляют те, в которых на превалирующую функцию воспоминания накладывается проспективное или ретроспективное детерминирующее значение: диаволъ... начат же злыми своими козньми раждизати сердце князю на преподобныя... и въпадеся въ яму, юже сътвори (Житие Феодосия Печ., т.1, с.324); Насажени бо быша в дому божиа матере, тии процвэтут въ дворэх бога нашего и еще умножатся въ старости маститэ, яко же и сии блаженныи (Киево-Печ. патерик, т.2, с.588); И по малых днэхъ ускочи Игорь князь у половець – не оставить бо господь праведнаго в руку грэшничю: очи бо господни на боящаяся его, а уши его в молитву ихъ! (Лаврент. летопись, т.2, с.368); И утешаше людеи своихъ... уповати на господа, всеми сотворенными своими пекущагося и дающаго пищю на всяк день скотом, и птицам, и рыбам, и гадом, ни техъ забывающа. Кольми же паче рабъ своих вэрныхъ забыти имать, по образу сотворенныхъ: ни единъ власъ главы нашею без велэния его не погибнет, неже человэкъ или кая земля или градъ (Казанская история,, т.7, с.312); Помози ми, господи, боже мои, спаси мя ради милости твоеа, вижь – врагы моа яко умножишася на мя. Господи, что ся умножишя стужающеи мнэ? Мнози въсташя на мя, мнози борющеся со мною, мнози гонящеи мя, стужающеи ми, вси языци обыдоша мя (Летопис. повесть о Куликовской битве, т.4, с.122); И се убо тогда и нынэ тои же богъ и в вэкы, потопивыи фараона и избавлеи Израиля, и преславная съдэявы (Послание на Угру Вассиана Рыло, т.5, с.532); Наставшу же третиему месяцу, плэнникъ, отрокъ тои, тщашеся безо лжи любовь божию сотворити и тамо идти; то бо есть любовь истинная, кто положитъ душу свою за брата своего (Повесть о Тимофее Владимир., т.6, с.64) и другие многочисленные примеры.

Библейские реминисценции с детерминирующим значением являются не основным, но важным и высокохудожественным способом выражения категории обусловленности на мегатекстовом уровне.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1.Литературный энциклопедический словарь / Под общ. ред. В.М.Кожевникова и П.А.Николаева. – М.: Советская энциклопедия, 1987.

2.Андреева С.Л. Библейские реминисценции как фактор текстообразования (на материале произведений И.А.Бунина): автореф. дис. …канд. филол. наук / С.Л.Андреева. – М., 1998.

3.Все примеры приводятся по 12-томному изданию «Памятники литературы Древней Руси» (М.: Худож. лит, 1978-1994) с указанием тома и страницы.

Н.И.Данилина

Саратов

ВОКАЛЬНЫЕ ЧЕРЕДОВАНИЯ В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОМ

СЛОВООБРАЗОВАНИИ И СЛОВОИЗМЕНЕНИИ

Морфонология как самостоятельный раздел языкознания начала формироваться около ста лет назад. В течение всего этого времени активно велись описания морфонологии отдельных языков, однако большинство таких описаний[1] базируется, в основном, на данных словоизменениях. Явления словообразовательной морфонологии привлекаются к анализу фрагментарно, место их в общей морфонологической системе не оговаривается и не обосновывается даже в работах, освещающих данные факты подробно [2]. Вопрос о соотношении словообразовательной и словоизменительной морфонологии не поднимался и в теоретических дискуссиях, поэтому актуальность его очевидна. В предлагаемой статье данная проблема будет рассмотрена на материале древнегреческих вокальных альтернаций, показательном в теоретическом плане вследствие отсутствия позиционных фонетических чередований, не относящихся к морфонологии.

В древнегреческом глагольном словоизменении выделяются следующие морфонологические позиции, т.е. такие группы грамматических форм, в которых все способные к варьированию корни репрезентируются одной ступенью чередования: презенс и имперфект; футурум; аорист активный и медиальный; аорист пассивный; перфект 1 активный и перфект пассивный; перфект 2. С синхронной точки зрения все эти позиции являются сильными и не могут образовывать каких-либо групп, а критерий диахронической производности позволяет выделить позицию футурума как единственную, в которой все глагольные корни репрезентируются немаркированным (диахронически непроизводным) альтернантом, и позицию перфекта 2 как единственную, содержащую альтернант, не связанный отношением маркированности с альтернантами других позиций. Так как перфект 2 образуется не от всех глаголов, а вокальное чередование в нем не обязательно, позиция перфекта 2 может считаться факультативной. Статус остальных морфонологических позиций не является постоянным. Любая из них в одних глаголах репрезентируется немаркированным альтернантом, примыкая к позиции футурума, в других – маркированным, образуя отдельную позиционную подсистему. Статусом каждой из перечисленных позиций определяется морфонологическая группировка лексического материала. В результате формируютя группы морфонологических позиций: позиции немаркированные (футурум, в ряде глаголов также часть позиций переменного статуса), маркированные (часть или все позиции переменного статуса) и факультативные (перфект 2).

В отглагольном словообразовании для гласных выделяются следующие морфонологические позиции: 1 – существительные на - и -, прилагательные на -, -, -; 2 - существительные на -, -, -, прилагательные на -; 3 – прилагательные на -. Фонетическим носителем противопоставления позиций 1 и 2 служит в большинстве глаголов чередование /, альтернанты которого не связаны между собой отношением диахронической производности, поэтому позиции 1 и 2 следует считать равноправными. Альтернант, функционирующий в позиции 3, в одних глаголах совпадает с альтернантом позиции 1, в других – с альтернантом позиции 2, следовательно, валентность позиции 3 и определяет морфонологическую группировку лексического материала, а сама позиция 3 представляет собой аналог позиций переменного статуса в словоизменительной морфонологии.

Сопоставление полученных результатов показывает, что словообразовательная и словоизменительная морфонология образуют относительно самостоятельные подсистемы, пересекающиеся, однако, некоторыми звеньями.

Большинство выделяющихся альтернационных рядов в целом трехчлены, т.е. содержат немаркированный, маркированный и качественный альтернанты.

Немаркированный футуральный альтернант служит связующим звеном между глагольным словоизменением и отглагольным словообразованием. Морф, содержащий именно этот альтернант, является формальным (производящим в формах как словоизменения, так и словообразования) и смысловым (представленным в наиболее регулярных дериватах) центром корневой глагольной морфемы.

Маркированные альтернанты функционируют преимущественно в формах словоизменения. Именно дистрибуцией этих альтернантов определяется морфонологическая группировка лексического материала на данном участке системы. В большинстве выделяющихся глагольных групп они восходят к нулевой ступени чередования, т.е. фонетически представляют собой либо ноль звука (’/’), либо конечный элемент дифтонга (/’), либо на месте слогового сонорного ( / ’). В ряде глаголов маркированные альтернанты являются рефлексами заместительной долготы или метатезы (,’/)). Таким образом, маркированные альтеранты в словоизменении так или иначе связаны с количественными чередованиями. В словообразовании маркированные альтернанты могут занимать любую позицию, не нарушая, однако, самого противопоставления позиций 1 и 2. Например, ’ > ’ и ), но ’; > и >, но ’; > ’ и > ’, но. Специфических маркированных альтернантов, отличающихся от маркированных альтернантов словоизменения, словообразовательная морфонология не имеет.

Качественный вокальный альтернант, единый для всей морфонологической системы, характеризует прежде всего словообразовательную сферу. В словоизменении он свойственен только факультативной позиции перфекта 2. Морфонологическая обособленность перфекта 2 продолжает индоевропейское состояние, в котором основа перфекта противопоставлялась основе инфекта, положившей впоследствии начало основам презенса, аориста и косвенных наклонений[3]. С появлением продуктивной модели суффиксального перфекта 1 роль семантических компонентов, свойственных чередованию /, по-видимому, ослабла, а функциональная нагрузка его уменьшилась.

Подведем итоги. Структура сопоставленных позиционных подсистем различна. В словообразовании противопоставлены две морфонологические позиции одного ранга. В словоизменении морфонологические позиции делятся на факультативные (перфект 2) и обязательные (остальные), которые, в свою очередь, могут быть ранжированы по признаку маркированности / немаркированности представляющего их альтернанта. Статус большинства обязательных позиций (кроме футурума) варьируется в разных лексических группах, определяя их как группы морфонологические. Относительную независимость придает морфонологическим подсистемам преимущественная закрепленность качественного чередования / за словообразованием, количественных – за словоизменением. В то же время словообразовательная и словоизменительная морфонология образуют единую систему, так как, во-первых, их фонетическим субстратом являются одни и те же звуковые чередования, во-вторых, немаркированный словоизменительный альтернант обязательно присутствует в словообразовании, в-третьих, морфонологические группы глагольных корней, выделяемые при классификации словоизменительных альтернационных рядов, как правило, совпадают с группами, представляющими разновидности дистрибуционных типов в словообразовательной морфонологии.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1. Например, Ильина Н.Е. Морфонология глагола в современном русском языке. М., 1980, Кубрякова Е.С., Панкрац Ю.Г. Морфонология в описании языков. –М., 1983.
2. Русская грамматика: Т.1. –М., 1980.
3. Семереньи О. Введение в сравнительное языкознание.– М., 1980.

Е.А. Казеева

Саранск

ФОРМЫ ОРГАНИЗАЦИИ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ

СТУДЕНТОВ ПО КУРСУ «ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ»

Одним из важнейших звеньев подготовки специалистов-филологов является эффективная организация самостоятельной работы студентов. Под самостоятельной работой обычно понимают любую организованную преподавателем активную деятельность студентов, направленную на выполнение поставленной дидактической цели в специально отведенное для этого время: поиск знаний, их осмысление, закрепление, формирование и развитие умений и навыков, обобщение и систематизацию знаний. Самостоятельная работа является неотъемлемой частью процесса обучения, который ориентирован на активизацию познавательной деятельности студентов. Перед преподавателем стоит задача – не просто дать студентам определенные сведения об окружающем мире, а научить их учиться: вооружить необходимыми умениями и навыками, привить желание к самостоятельному приобретению знаний. Таким образом, организация и руководство самостоятельной работой студентов является первоочередной задачей любого вузовского курса.

Особое место среди предметов профессионального и общекультурного циклов, преподаваемых на факультете иностранных языков Мордовского государственного университета имени Н.П. Огарева, занимает курс «История античной литературы». Его основная цель – составить у студенческой аудитории адекватное представление о художественном своеобразии античной литературы и условиях ее развития, на материале курса обеспечить основу для понимания последующего литературного процесса, способствовать осознанию художественной самоценности античной литературы и культуры и значимости ее на современном этапе развития общества. Студенты изучают данную дисциплину в I учебном семестре. Учитывая ограниченный объем часов, предусмотренный учебным планом на освоение этого курса (36 часов лекций), преподаватель должен соответствующим образом спланировать и организовать самостоятельную работу.

На кафедре русской и зарубежной литератур Мордовского госуниверситета разработан план поэтапного внедрения в учебный процесс самостоятельной работы по курсу «История античной литературы». В частности, определены темы курса, вынесенные на самостоятельное изучение, и представлены варианты заданий и вопросов (они отражены в рабочей программе).

В начале семестра на вводной лекции-консультации[1, 52-54] студенты получают общее представление о литературном курсе, формах отчетности, а также советы по организации самостоятельной работы. В плане-графике, который получает каждый студент, определены задания по темам курса, обозначены формы контроля и его периодичность. Особое внимание уделяется следующим формам самостоятельной работы студентов:

— чтение художественных текстов. Предлагаемый преподавателем список текстов делится на четыре раздела (по количеству календарных месяцев в семестре). В конце каждого месяца студенты вызываются на особую консультацию, во время которой пишут тест по каждому запланированному произведению. В качестве примера приведем проверочные вопросы по поэме Вергилия «Энеида»: 1) Что предсказала Энею и его спутникам гарпия Келено? 2) Какой подарок Прозерпине должен сделать Эней для того, чтобы спуститься в Аид? 3) Что послужило причиной раздора между латинами и троянцами? 4) Во что превратил Юпитер корабли Энея по просьбе Кибелы? 5) Назовите имя сестры Дидоны. Эти вопросы направлены на формирование навыков работы с художественным текстом. Они требуют максимальной сосредоточенности и внимания, детального знания произведения.

— изучение трудов отечественных и зарубежных литературоведов, выделение в них существенной информации и сравнение ее с той, которая студентам уже известна. Мы предлагаем следующие виды заданий: 1) познакомьтесь с работой М. Элиаде «Аспекты мифа». Сравните предложенное им определение понятия «миф» с традиционным; 2) прочитайте монографию Л.И. Савельевой «Приемы комизма у Плавта». Выпишите эти приемы и подберите примеры из текста. Эти задания позволяют приобрести необходимые навыки научно-исследовательской деятельности.