Януш Леон Вишневский

Сцены из жизни за стеной

М.: АСТ: Астрель, 2009

ISBN 978-5-17-059437-5

пер. с пол. В. Волобуева

Аннотация:

В сборнике новелл «Сцены из жизни за стеной» известный польский писатель и ученый Януш Леон Вишневский с одному ему присущими глубиной и сопереживанием рассказывает удивительные истории о любви и ненависти, обизменах и разочарованиях, о терпении и надеждах, о том, как чувства украшают – или уродуют человеческую жизнь.

Януш Леон Вишневский

Сцены из жизни за стеной

Виртуальность

«Потому что сейчас, в августе, посреди жар­кого лета, снег выпал прямо на мои босые но­ги. И я ничего не хочу больше, чем топтать эти снежинки и чувствовать, как они тают под но­гами». Помнишь эти слова? Помнишь! Несо­мненно! Ты помнишь любую, даже самую ма­ленькую царапину на своем эго.

За последние два года я написала тебе не­сколько тысяч фраз, но эти две были самыми важными. Вопреки обыкновению, ты неза­медлительно отреагировал на них агрессивным удивлением. Потом злобно написал: «Я и впрямь рассчитывал на поэзию, но не на патетическую, а на эротическую». Стало быть, ты собирался мне отомстить. Ты сбежал, не прощаясь, и замолчал на несколько дней. Больше всего на свете я хотела тогда, чтобы ты исчез навсегда. Не исчез. По возвращении, да­же не дождавшись понедельника и нарушая все установленные «принципы безопаснос­ти», отправил мне из дома e-mail: ты извинял­ся, раскаивался, находил всяческие оправда­ния своему отсутствию в те «несколько дней одиночества» и просил, чтобы я осталась. И я решила остаться — только для того, чтобы вы­яснить, что все-таки значит твое: «Останься!» Я очень хотела это узнать.

Те «несколько дней одиночества» ты провел с ней в Бялогоре. Ты вдруг вспомнил, что это ее любимое место, выкроил время, чтобы изу­чить предложения и забронировать гостиницу. Ты отменил — и ничего страшного не случи­лось — все пятничные встречи, осмелился вы­ключить телефон в офисе и в порыве небыва­лого для тебя героизма не взял с собой ком­пьютер. Внезапно, неполных три дня, ты был как раз таким, каким она хотела тебя видеть. И какого когда-то узнала. Что же произошло? Ты вспомнил, как много она для тебя значит? Испугался самого себя? Сильнее прежнего ощутил вину? Или всего лишь хотел отомстить мне за отказ?

Днем, под пляжным зонтиком, ты скло­нялся над ней, чтобы намазать кремом ее плечи, бедра и грудь, пересказывал ей книгу, которую читал, а она, после очень долгого ожидания, наконец располагала твоим вниманием и имела возможность напомнить те­бе или, скорее, повторить, как много ты для нее значишь. Ты знаешь, что это такое: мно­го для кого-нибудь значить? Вечером, после ужина, вы гуляли по пляжу, ты собирал для нее ракушки, держал за руку, прикасался гу­бами к волосам и незаметно засовывал ладо­ни под блузку и юбку. Потом вы сидели, склонясь друг к другу, любовались закатом, и ты шепотом объяснял ей космологию. Когда темнело, вы торопливо возвращались в гос­тиницу. Она уже в лифте начинала раздевать­ся, а ты нервно искал ключ от номера. Утром она будила тебя поцелуями и делала с тобой все, о чем ты даже не мечтал, а ты поражал­ся, откуда она так хорошо знает, чего ты хо­чешь. Ты заметил, что она плакала при этом? Спросил хоть раз, почему? Конечно, нет.

Собственных жен не спрашивают о таких ес­тественных вещах. Если жены плачут в такие моменты, мужья уверены, что это от наслаж­дения. Тогда почему, когда я написала тебе, что плачу в моменты интимной близости, ты лез из кожи вон, чтобы узнать — отчего? И по­чему, уверившись, что из-за тебя, совершен­но перестал этим интересоваться?

Почему именно я? Мне столько же лет, сколько ей, у меня тот же цвет волос, и так же, как она, я хотела бы, чтобы у меня была по­больше грудь, больше обуви и больше секса. Я слушаю ту же музыку, читаю те же книги и тоже терпеть не могу Варшаву и селедку в сме­тане. Кроме того, я тоже принимаю чересчур горячую ванну, не пью сладкого вина, люблю восточные рестораны, обожаю черных котов, по праздникам поздравляю своего гинеколога открыткой, ненавижу Интернет, до смерти бо­юсь пауков, дождевых червей и политиков и точно так же засыпаю на правом боку лишь тогда, когда убеждаюсь, что муж рядом со мной уже видит сны.

Более двух лет назад, в ноябре, я отправила свой первый в жизни e-mail. Своему мужу. По­слание вовсе не должно было быть аноним­ным. Я создала в виртуальном пространстве свой первый почтовый ящик. Поскольку мне не хотелось быть какой-то там «Аней99999», я выбрала свое второе имя. Я написала ему, что люблю - Я действительно любила его. Он не узнал ни моего второго имени, ни меня. Бо­лее двух лет обо всем самом важном в его жиз­ни первой узнавала она. То есть мы обе, но только я — иногда — узнавала об этом от него напрямую, то есть еще раз.

Более двух лет я страстно желала дорожить им больше, чем собственным достоинством. В августе я перестала этого желать. А вчера на­чался новый год и, воплощая в жизнь свое са­мое важное решение, я начала тебя ненави­деть. Завтра ты снова поздно вернешься до­мой, потому что на работе снова очень важное совещание. Завтра снег снова будет падать на мои ноги. И завтра ты меня увидишь...

Остров женщин

Говорят, Бог, устав творить мир для людей, решил создать что-нибудь для себя. Взял горсть самых красивых жемчужин и рассыпал их посреди океана, поближе к экватору. Так появились Мальдивы...

Такую сказочную историю возникновения этих островов рассказывают английские, италь­янские, немецкие, а в последнее время и рос­сийские путеводители, призывая туристов опу­стошать свои банковские счета, садиться на са­молеты во Франкфурте, Лондоне, Москве или Риме и после почти десяти часов полета при­земляться в Мале — столице государства, чтобы пересесть в воздушные такси и добраться до ос­трова, заранее выбранного по каталогу.

Кеннеди, ирландец сорока с небольшим лет из католической части Белфаста, не выбирал никакого жемчуга. В 1999 году, когда его жена сбежала с одним «приторно любезным тол­стым протестантом», он продал машину и уле­тел медитировать в Шри-Ланку. Когда закон­чились деньги, он купил газету и нашел по объявлению работу. Шведская фирма искала человека, который свободно говорит по-анг­лийски, разбирается в дайвинге, электрообо­рудовании, садоводстве, гидравлике, компью­терах и «не боится вызовов судьбы». Кеннеди не разбирался ни в чем. И даже сейчас не мо­жет сказать, что говорит по-английски. Тем более свободно. Человек из Белфаста никогда не признается, что говорит по-английски. Разве что только во имя «высшей необходимо­сти». Он до сих пор не понимает, как ему уда­лось убедить в этом сотрудницу отдела кадров в агентстве, представлявшем интересы шведов в Коломбо. Наверное, просто женщины верят любой его лжи. А может, на них волшебным образом действует слово «Кеннеди».

С первой зарплаты он купил билет на само­лет до Мале и на катер до острова. И лишь по прибытии узнал, что попал на атолл Фаадхипполху. Он до сих пор не выговаривает как сле­дует это название, хотя уже восемь лет живет и работает — в качестве «сторожа от всего» — на эллипсовидной кучке песка, поросшей паль­мами, под которыми выстроено тридцать дере­вянных, по-декадентски роскошных бунгало.

И восемь лет проводит здесь свой двухнедель­ный отпуск, в течение которого тоже работает. Работодатели не могли допустить, чтобы он здесь же и отдыхал. Каникулы на Мальдивах должны стоить дорого. Он их понимает. Иначе тут будет вторая Майорка.

Когда я спросил, чего ему не хватает в этом раю, он тут же ответил:

— Женщин... и речь вовсе не об оргазме, — добавил он. — А о родстве душ. Оргазм я могу скачать из Интернета. Даже с таким слабым соединением, как здесь. Чтобы породниться, ты должен сначала испытывать восторг, по­том — забытье и, наконец, утолив страсть, возжелать целомудренного существования только с одним телом, ибо ее душа и мозг становятся для тебя куда важнее собствен­ных. Я встречаю тут множество мужчин, которым это удалось. Они прилетают на остров как раз с такими женщинами.

Как Артур и Мадам. Так мы ее называем. Они уже пятый раз здесь. Прилетают на рождествен­ские каникулы и возвращаются в Европу в сере­дине января. У Артура столько денег, что он мог бы купить себе этот остров. Он владеет несколь­кими банками в Лондоне, тремя в Эдинбурге, двумя небоскребами в Дубае и двумя фирмами в Гонконге. Я проверил это в «Google». Пять лет назад он случайно встретил Мадам в аэропорту Мале. И был пленен. Бросил все и прилетел за ней. И здесь, кажется, забылся. Наверное, по­тому и возвращается. Этот остров им нравится, хотя здесь по сравнению с другими островами очень скромно — всего лишь убогий кемпинг у озера. Они могли бы снять для себя весь «Хил­тон», но прилетают сюда, в бунгало. Ему пятьдесят восемь, ей сорок пять. Мне рассказала это Нисайям, которая работает на ресепшен и ви­дела их паспорта. Моя жена и на свадьбе — а ей тогда не было и тридцати — не выглядела так, как Мадам сейчас. Втайне от мужа Мадам при­ходит ко мне и просит не позволять ему пользо­ваться Интернетом во время их пребывания на острове. Я должен лгать ему, что связь не рабо­тает. Мадам оставляет мне конверт с деньгами. Затем приходит он и втайне от жены просит проверять его электронную почту и распечаты­вать ему письма с определенных адресов. И то­же оставляет конверт с банкнотами. Каждое ут­ро перед завтраком, закончив пробежку по пля­жу вокруг острова, он заскакивает ко мне и, за­пыхавшись, читает письма, словно мальчишка, который затеял втихаря какую-то шалость и прячется от родителей. В этих текстах упоминаются суммы, которые трудно себе вообразить. Иногда Артур пишет на листочках ответы, ко­торые я отправляю. Частенько мне кажется, что это я, а не он, продаю что-то почти за миллион фунтов. Его жена «ни в коем случае» не должна знать, что он бывает в моей конторе, ибо это «сильно огорчило бы ее». Каждый вечер, ближе к полуночи, обходя остров с проверкой, я встре­чаю их на пляже. Они сидят, обнявшись, и раз­говаривают...

Зависть

Эльжбета ненавидит праздник Рождества Христова. И Новый год тоже. Ее сильно ранит близость, к которой вынуждает сочельник. Члены семьи с облаткой, пожелания, которые должны быть высказаны так, чтобы звучали нефальшиво, прикосновения людей, которых она вовсе не хочет касаться, слезы умиления, которого она не ощущает, праздничное вооду­шевление, которого она в себе не находит и не понимает в других. Для Эльжбеты вечер со­чельника — это плохо срежиссированное представление, в котором ей приходится при­нимать участие. Она играет свою роль, по­скольку, как ей кажется, от нее этого ждут ок­ружающие. Но когда наконец спектакль за­канчивается, чувствует себя измученной. Она не желает «исполнения мечтаний» невестке, которой уже не о чем мечтать, ибо та имеет все, чего нет у Эльжбеты. Троих здоровых де­тей, чьих имен Эльжбета никак не может за­помнить, и мужа — ее брата — Эльжбета так ревновала его к каждой девушке, которую он приводил домой! Она не желает «дальнейших успехов» двоюродной сестре, поскольку та, по ее мнению, достигла всех возможных успехов, какие женщина может себе представить: раз в две недели выезжает в командировки в Нью-Йорк, Милан или Стокгольм, пишет в «сво­бодное время» диссертацию об управлении новыми средствами массовой информации, спит с мужчинами, о которых пишут в газетах, и при этом выглядит так, словно не вылезает из салонов красоты или фитнес-клубов, хотя теоретически у нее не должно оставаться на это времени. У них с Эльжбетой одни и те же гены, и сестра, раз уж она на десять лет старше, и выглядеть должна старше. Также Эльжбета не желает появления «новых перспектив» сво­ей младшей сестре Наталье, которая летает на дельтаплане, возит посылки с подарками на другой конец света вместе с фондом Охой-ской^[1] «Польская гуманитарная акция» и меч­тает пилотировать F-16.

Эльжбета никому не желает ничего хороше­го, а если уж приходится, делает это неискрен­не. И нисколько о том не жалеет. Как можно сожалеть о чем-то, чего жаждешь, а оно ис­полняется? Она не в состоянии себя обуздать. Эльжбета больна. Больна завистью. Должно было пройти много лет, прежде чем она поня­ла, что это болезнь. И что она должна и хочет от нее излечиться. Ибо на самом деле, в самых закоулках души, она хочет, чтобы исполни­лись мечты невестки, радуется любому успеху двоюродной сестры и восхищается Натальей.

«Вряд ли какая катастрофа расстроит нас больше, чем предположение или знание об успехах других, правда?» — спросила на пер­вой беседе женщина-психотерапевт, выслу­шав ее историю. Эльжбета стыдливо кивну­ла. Зависть странная штука. В ней нет корысти по отношению к чужому добру или каче­ству, которого мы лишены, к тем, кто имеет больше нашего или у кого есть что-то такое, чего у нас нет, но мы хотели бы иметь. За­висть, если можно так выразиться, лишена корысти. Она возникает не из стремления обладать. Напротив, это желание, чтобы кто-то другой чего-то не имел. Ее цель — ото­брать это «что-то» и уничтожить или хотя бы уменьшить его ценность и значение. Охва­ченные завистью, мы больше всего желаем, чтобы кто-то чего-то лишился. И если такое случается, нам сразу становится легче. Наше чувство собственной неполноценности, тос­ка по тому, чего у нас нет, но чем обладает другой человек, или просто злость по отно­шению к нему становится менее мучитель­ной. Мы немедленно возвышаемся в собственных глазах. Некоторые замечают, что это ощущение «лучшести» длится недолго. По­том приходит стыд, утрата самоуважения, а в конце концов возникает даже презрение к самому себе. Многие, когда уже не в силах жить самобичеванием, ищут помощи у пси­хологов. Как Эльжбета.

Она не одинока в своей болезни. Если бы зависть сопровождалась горячкой, трясло бы весь мир. Это Эльжбета тоже узнала от психотерапевта. Зависть подобна любому другому греху. Она настолько распростране­на, что стала четвертой в списке семи смерт­ных грехов. Несмотря на это, мало кто на ис­поведи признается, что снедаем завистью. То­му мешает чувство собственного достоинства и ошибочное убеждение, что зависть — всего лишь проекция сознания так называемой обоснованной правоты. «Она не имеет права так выглядеть, не может иметь более способ­ных детей, не имеет права на карьерный рост, не имеет права на лучшего мужа и не имеет права быть лучше образованной». Это чувст­во «неправоты» пробуждает в нас Каина, ко­торый хочет убить брата, и порождает жела­ние раз и навсегда избавить мир от счастли­вой Белоснежки. В приложении к современ­ному обществу Каин охотнее согласился бы на 100 тысяч евро годового дохода при усло­вии, что остальные будут получать 85 тысяч, чем на 150 тысяч, если бы узнал, что другие получают 200. Для профессора Роберта X. Франка из Корнелльского университета в Итаке (США), где проводилось такое анкети­рование, в этом нет ничего удивительного. Чувство иерархии — такое же благо, как любое другое. Ради него мы готовы отказаться от многого. И мало кто замечает, что оно чаще всего проистекает из чистой зависти.

Через несколько дней Эльжбета будет встречать Новый год в доме брата. Первый раз за много лет она радуется тому, что случиться в полночь ….

Биохимия материнства

Стефан уже шесть лет посещает в День мате­ри одну помойку возле большого торгового центра в предместье Дармштадта. Ему кажется, что именно там его мать была рядом с ним в по­следний раз. Более двадцати пяти лет назад, морозным февралем 1982 года, в четыре утра какая-то женщина позвонила в комиссариат франкфуртской полиции и сообщила о мла­денце, найденном на помойке. В пустом кон­тейнере полицейские обнаружили синюю спортивную сумку. Кроме завернутого в толстое светло-коричневое одеяло ребенка там была бутылка с еще теплым молоком, несколько одноразовых пеленок, перевязанных бинтом, и грязный клочок бумаги, на котором кривыми буквами было написано «Стефан». Женщина, которая обратилась в полицию, позвонила не­сколькими часами позже еще раз, с другого но­мера, чтобы узнать о судьбе найденыша. И по­благодарила за добрые вести. После двух лет бесплодных поисков дело было закрыто. Мать Стефана так и не нашли. Проведя несколько дней в больнице и три месяца — в приюте, мальчик попал в семью. У него было нормаль­ное счастливое детство. Полное любви и забо­ты. О том, что Корнелия — мачеха — не рожала его, он узнал на следующий день после своего восемнадцатилетия. И вот уже четыре года ра­зыскивает свою биологическую мать.

«Я не был ей безразличен, иначе она не по­звонила бы в полицию, — говорит он спокой­ным голосом. — Я не жалею о ней. Просто хо­чу узнать — почему».

Он открыл интернет-форум для детей, бро­шенных сразу после рождения. Он ищет. Так же, как тысяча восемьсот остальных, зарегис­трированных на форуме.

В Германии каждый год регистрируется око­ло 80 случаев отказов от детей сразу после их рождения. По сравнению с другими странами Германия не исключение. Во Франции, Испа­нии, Великобритании или Польше статистика на удивление одинакова. Этим явлением заня­лись в последнее время психологи, психиатры, социологи и, как ни странно, нейробиологи. Последние тщательно изучили «биохимию» ма­теринства, проведя функциональную магниторезонансную томографию мозга беременных женщин. Все указывает на то, что большинство матерей, решительно отвергающих свое потом­ство, находились — по разным причинам — во временном «состоянии не реализованной до конца процедуры гормональной близости». Во время родов в мозгу, после небывалого выброса эндорфина, который по воздействию даже сильнее, чем притупляющий боль морфин, на­ступает период отстранения и в большинстве случаев — глубокой депрессии. Лишь длитель­ный, многократно повторяемый контакт мате­ри с младенцем может вывести ее из этого со­стояния. Каждый такой контакт сопровождает­ся — у всех без исключения млекопитающих — выработкой задней долей гипофиза гормона окситоцина. Высвобождение окситоцина, не без причины именуемого «гормоном нежности», происходит при каждом соприкосновении с младенцем, но наиболее интенсивно — при раздражении сосков, когда он сосет материн­скую грудь. Этому сопутствует мгновенная вы­работка другого необычного гормона — пролактина. Оказалось, что пролактин, до недав­них пор отождествлявшийся исключительно с началом и поддержанием лактации у кормящих матерей, отвечает также за весь состав, как это называется на бесстрастном научном языке, «обусловленных эволюцией навыков общест­венного поведения». Чем больше концентрация пролактина в мозгу матери, тем сильнее ее связь с потомством и решимость защищать и опекать своего ребенка. Женщины «на пролактине», как пишет Хелен Фишер, автор многочислен­ных работ и один из крупнейших антропологов XXI века, «проживают первые дни и даже недели своего материнства как длительный оргазм». И это не просто фигура речи. Концентрация пролактина в мозгу у женщин в период макси­мума половой активности на короткое время возрастает примерно на 400 процентов. У жен­щин подобная концентрация отмечается дли­тельное время при контактах с младенцем, но наступает она лишь через несколько дней после родов. Исследователи, которые занимаются синдромом отказа от новорожденных, полага­ют, что эти «несколько дней» для матерей чрез­вычайно важны, и они отказываются от ребен­ка потому, что после родовой депрессии у них не наступил период налаживания связи, свя­занный с действием окситоцина и пролактина. Стефан знает все эти «научные штучки». По­сле того как дело было закрыто, полицейские отдали сумку и найденный в ней клочок бумаги его усыновителям. Каждый год двадцать четвер­того февраля Стефан садится в машину, приез­жает вечером на помойку в Дармштадте и ждет всю ночь. В День матери он тоже приезжает. Он верит, что в конце концов найдет свою биологи­ческую мать. Ему хочется посмотреть ей в глаза и спросить, где и когда он родился, хотя поли­цейский врач рассчитал это с точностью до не­скольких дней. Кроме того, Стефан хотел бы знать, почему его нашли именно на помойке...

Запоздалая боль

Я хотела сегодня утром поплакаться кому-нибудь, но никого не было дома. Впрочем, да­же если бы кто-то и был, вряд ли он посочувст­вовал бы мне. Чтобы кому-то сочувствовать, надо сперва самому что-то ощутить. А на это нужно время. Я сама врач и знаю, что в состоя­нии шока чувства притупляются. Даже жертвы дорожных аварий начинают ощущать боль от раздробленной ключицы и переломанных ре­бер лишь через несколько часов после столкно­вения. А иногда и на следующий день. Это такой своеобразный механизм защиты, связан­ный с адреналином. Бывало, к нам привозили людей, которые после катастрофы каким-то чудом сами выбирались из машины и даже не понимали, что вместо ног у них две культи. На операционном столе, описывая, что с ними произошло, они утверждали, что буквально «выбежали из машины», когда она загорелась.

В моем случае до «столкновения» дело дой­дет лишь вечером. Поэтому удачно так сложи­лось, что утром я могла поплакать одна. И, за­плаканная, имела возможность взглянуть на се­бя в зеркало. Сегодня я хотела посмотреть в гла­за этой зареванной женщине. Утереть ей слезы и окружить вниманием. У меня было достаточ­но времени, чтобы прочувствовать все самой...

Два года и двенадцать дней назад мой муж сообщил, что его любовница родит ему сына.

Он знал это абсолютно точно — и пол ребенка, и срок. Через двенадцать дней она действи­тельно родила. В больнице, где я работаю. Только в другом отделении, в гинекологии, двумя этажами выше. У меня тогда было де­журство. Сама не знаю, зачем мне было знать, сын ли это, но прежде всего я хотела убедить­ся, что ребенок здоров. Адреналин захлестывал меня, и я не чувствовала боли от ампутации ду­ши. Я побежала на четвертый этаж и заглянула в журнал регистрации. Ребенок был записан на фамилию мужа. У троих наших детей появился братик. Я не удержалась от того, чтобы взгля­нуть на дату рождения матери. Она родилась через два года после нашего старшего сына. Те­перь я знаю, что они учились в одном институ­те, только она — на два курса младше. Вполне вероятно, что они встречались в университетских коридорах и студенческих клубах. Может быть, она даже нравилась ему. Ему нравится все, что по душе его отцу. В том числе и жен­щины с детскими лицами, огромными глазами и большой грудью. Очередная девушка нашего сына очень похожа на мать его новорожденно­го брата. Очень молода и очень красива. Как и любовница его отца.

За те два дня, что она провела в больнице по­сле родов, я несколько раз поднималась на чет­вертый этаж. Только для того, чтобы постоять в дверях палаты, где она лежала. Я упивалась своим унижением при виде кормящей матери. Она кормила ребенка моего мужа, а я думала: «Я выстою», «Мы вместе», «У нас ведь дети».

Любовь умерла. Моя — недавно. Вовсе не два года назад. Тогда я его еще любила. Даже в тот момент, когда он сказал, что у него будет ребенок от другой женщины. Хотя два года и двенад­цать дней назад я кричала ему в лицо, что нена­вижу и презираю его и что он последний сукин сын. И грохнула об пол на кухне тарелки, полу­ченные в подарок от родителей на нашу свадьбу. А те получили их от своих родителей. Я вспом­нила об этом, только когда собирала с пола ос­колки. Я все еще его любила. Сейчас я знаю, у обманутых жен именно так оно и бывает.

Ныне мужчины заводят любовниц куда ча­ще, чем получают штраф за неправильную пар­ковку. Иногда мне кажется, они неправильно паркуются намеренно. Чтобы продемонстри­ровать свои машины и доказать, что в состоя­нии заплатить штраф. Любовниц чаще заводят мужчины, у которых жены моих лет. Чем стар­ше жена, тем хуже. Мне уже сорок пять, я роди­ла ему троих детей, мы вместе зарабатывали на все его машины. Но только в первой мы обни­мались с ним на заднем сиденье. Подозреваю, что в последней он обнимал там ее...

Сегодня сыну моего мужа и его любовницы исполнилось два года. Я встала утром запла­канная. Вытерла слезы женщине, которую увидела в зеркале, и поехала в торговый центр покупать подарок. Но сначала еще немного помучила себя, разглядывая фотографии на­шего сына в двухлетнем возрасте. Так было на­до, чтобы вечером уже не чувствовать боли и чтобы слезы без спросу не катились из глаз. Утром-то я рыдала. Рыдала потому, что нынче вечером о существовании этого маленького мальчика узнают мои дети. Но утренние слезы были слезами страха. Мой муж решил вечером за ужином представить нам своего младшего сына. То есть рассказать двум нашим дочерям и старшему сыну, что два года они жили в ис­кусно сплетенной нами лжи. Больше всего я боюсь их реакции. Взглядов дочерей, уже до­статочно взрослых, чтобы почувствовать мое унижение обманутой женщины, и сына, вы­нужденного метаться между матерью и отцом, который так его подвел, и прятать от меня гла­за. И единственное, что я могу сказать в свое оправдание: я жила в этой лжи только ради них, чтобы не заставлять их страдать.

Мне бы хотелось, чтобы завтра утром у ме­ня хватило сил уйти. Но я знаю, что не уйду. Останусь. Ради детей — всех четверых.

Ритуалы

На террасе дома, в горшке, росла огромная елка, весь год украшенная разноцветными ша­риками. Под елкой стояли плюшевая овечка в розовых носках и с зонтиком, деревянная ку­рица, три глиняных петуха и два проволочных зайца. Все это символизировало Пасху.

Они всю жизнь встречались где-то посреди дороги. Она считала, что началом всему явля­ется рождение, он — что смерть. Она была уве­рена, что по-настоящему родилась, только когда на вокзале в Гамбурге он впервые поправил упавшую ей на лицо прядь волос и спро­сил, как ее зовут; он же говорил, что тогда, на вокзале, он воскрес. Поэтому в сочельник и Пасхальное воскресенье они делятся яйцом и облаткой. Она, изгнанная поворотом исто­рии из Колобжега (всю жизнь не умела пра­вильно написать название родного города) не­мецкая протестантка, влюбленная в традиции католических сочельников, он — атеист, ро­дившийся в польско-еврейской семье в Вене. Однажды в жаркое августовское воскресенье 1947 года на вокзале в Мюнхене, во время пу­тешествия в новую жизнь, случайно пересек­лись линии их судеб. Он коснулся пальцами ее волос, она ощутила, что к ней прикоснулась любовь. Спустя два месяца в развороченном бомбами католическом костеле без крыши они встали к алтарю, произнеся самую важную в своей жизни клятву. Она помнит, что на воро­тах костела кто-то прилепил картонку с преду­преждением по-английски: «Внимание! Пада­ющие ангелы!» Помнит свое белое платье, сшитое из парашюта, и даже свою мысль о том, что в таком платье, должно быть, призем­ляются по ту сторону неба...

Через несколько лет они переехали в Швей­царию, поскольку она поняла, что в Германии он не будет счастлив. Эти двое уже не нужда­лись в отечестве, просто хотели пустить где-то корни. Они поняли, что страной, которая объ­единяет их судьбы, является Польша. Поэто­му, хотя всю жизнь провели во франкоязыч­ной Лозанне, а говорили друг с другом по-не­мецки, на вопросы любопытных, откуда они родом, отвечали: из Польши. Оба не нужда­лись ни в Боге, ни тем более в религии. Если им что-то и было нужно, так это ритуалы, обо­значавшие повторяющиеся циклы их сущест­вования. А поскольку их церковь, та самая, без крыши, была католической, она выбрала со­чельник, а он — Пасху.

Он занялся высшей математикой, она — му­зыкой. Он полагал, что так и должно было быть, ведь она родилась первого марта, как Шопен. И это совпадение, по его мнению, во­все не было случайным. Когда он объяснял, почему одна бесконечность меньше другой или как складывать, вычитать и перемножать бесконечности, это казалось ей чистым безу­мием. Также, как музыка, которая одних изле­чивает от самоубийственных мыслей, а других доводит до суицида. Он тогда добавлял, что за­гадка бесконечности действует точно так же. Джордж Кантор, математик, который дал определение бесконечности, умер в приюте для душевнобольных, где играл сумасшедшим па­циентам скрипичные концерты...

Они провели вместе шестьдесят лет. Люби­ли друг друга, как ей казалось, бесконечно. Часто беседовали о любви. Но никогда не го­ворили о своей. Вместо религии они создали себе мир собственных ритуалов, которые свя­зывали их сильнее, чем любые слова. Они да­же не нуждались в других людях, хотя и отно­сились к ним доброжелательно. Однако время вне дома они проводили редко, еще реже при­нимали приглашения, а если принимали, то тоже создавали из этого целый ритуал. Воз­вращаясь домой с приема, один из них (в зави­симости от того, кто был за рулем) раздевался для другого. Потом они останавливались где-нибудь в безлюдном месте. Последний раз это было на лесной дороге, когда они возвраща­лись с ее дня рождения. В тот день ей испол­нилось шестьдесят два года...

Утром в католический сочельник он, все­мирно известный профессор математики, до­ставал из подвала топор и тащил с собой еще не вполне проснувшуюся жену в лес, чтобы там втихаря срубить елку, а она, уважаемый профессор Лозаннской консерватории, вер­нувшись из леса, меняла шерстяные носки плюшевой овечке на балконе. Вечером они пели у елки польские колядки на немецком языке, делились друг с другом облаткой и пас­хальным яйцом. Еще они вылавливали из ван­ны откормленного сахаром карпа и везли его на машине к ближайшему пруду, чтобы там торжественно с ним попрощаться. А когда вскоре они возвращались домой, она играла его любимые концерты Рахманинова, и потом они всю ночь делились друг с другом своими мечтами. Однажды она призналась ему, что хотела бы в час смерти прижаться к дельфину и уплыть с ним в далекий океан, и он заявил ей, что она — впервые в жизни — разочарует его, если умрет.

Но этого так и не случилось, она его не ра­зочаровала. Никогда. Видя ее умирающей от неизлечимой болезни, он не мог представить себе жизни без нее. И тогда они решили уйти вместе...

Швы летней ночи

Неверно, что женщины чаще всего делятся своими тайнами с парикмахерами и гинеколо­гами. Больше всех о женских секретах знают пластические хирурги. По крайней мере так утверждает Марко, сорокачетырехлетний за­ведующий эксклюзивным отделением пласти­ческой косметологии, что занимает два этажа стеклянного небоскреба в центре Кельна.

Марко родился в Италии, медицину изучал в Бостоне, но уже восемь лет живет в Кельне. Он учился пластической хирургии у лучших специалистов восточного побережья США. Девять лет назад Марко влюбился в практикантку, ко­торая приехала стажироваться в клинику, где он работал. Когда после стажировки она вернулась в Германию, он понял, что не может без нее жить. Однажды ночью упаковал чемодан, от­правил прощальное интернет-послание на­чальнику и поехал в аэропорт...

На протяжении четырех последних лет он оперирует сам и руководит командой из две­надцати хирургов, которые поднимают обвис­шие груди, убирают жир с бедер и ляжек, на­тягивают сморщившуюся кожу на лице, меня­ют форму носа, выпрямляют зубы, оперируют челюсти и скулы. В основном у женщин. Именно они отказываются признавать законы природы и не готовы принять то, что получи­ли по наследству от бабки с маленькой грудью, от матери с орлиным носом или от отца с тяжелыми верхними веками, узким ртом и щелями меж зубов. Так же, как не хотят сми­риться с ходом времени, делением клеток, действием силы тяжести и вообще с чем-то преходящим. Для большинства из них ста­рость — это болезнь. И пусть она пока неизле­чима, женщины верят, что можно отсрочить ее проявления. А когда спа-процедуры, каторж­ные диеты с изощренным названием, фитнес, йога, упражнения на растяжку мышц, калланетика, ретинол, фруктовые маски, пилинги, астрономически дорогие кремы с молекулами золота, произведенные в невесомости, липосомы и тому подобное — короче, ничто уже не помогает, они приходят к Марко. Женщины не хотят смириться с установленным поряд­ком вещей, даже если, по мнению многих, это «недостойно», «неестественно» и «крайне не­эффективно». И понимая, что уже не могут быть молоды вполне, они желают омолодить хотя бы грудь, бедра, ляжки, живот или лицо. Долго копят на это, берут ссуду, а некоторые дают номера кредиток своих нынешних кава­леров, но таких совсем немного.

Прежде чем коснуться женщины скальпе­лем, Марко долго с ней беседует. Он никогда сам не настаивает на операции и обязательно предупреждает о возможных осложнениях. Особенно часто такие беседы ему приходится вести в мае и июне. Поэтому с мая по июль он, как опытный человек, расширяет штат врачей. Женщины знают, что приближающееся лето лишит их не только одежды, но и иллюзий, — «сильнее, чем скальпель, травмируя душу и ос­тавив надолго, а порой и навсегда, незаживающие швы». Именно так описала это Надин, с которой Марко беседовал дважды, прежде чем она разделась, а он начал фломастером чертить цилиндрические кривые на ее бедрах, груди и животе. У Надин симпатичные, по мнению Марко, мимические морщины вокруг глаз и обычная структура кожи, а также «нормальное для европейской женщины сорока пяти лет, родившей одного ребенка, расположение жи­ровых тканей». По ее словам, она уже больше двадцати лет замужем за хорошим человеком, за которого вышла, когда ей было двадцать два. Но теперь, после отпуска, муж по отноше­нию к ней уже не так безупречен. Именно в от­пуске, в клубе на португальском побережье, она впервые заметила, с каким странным, жад­ным голодом в глазах ее муж присматривается к молодым женщинам на пляже и в гостиничном бассейне. Некоторые из них были даже моложе их дочери! Трудно было не заметить и того, как он втягивал живот, бросая взгляд на обнаженные бюсты некоторых женщин, кото­рые, между нами, были куда старше, чем их груди. Там, в Португалии, ей казалось, что муж не замечал ничего женственного только в дру­гих мужчинах и... в ней, своей жене. Не считая случаев, когда по ее просьбе он намазывал ей спину защитным кремом, да еще его присутст­вия в их общей постели, где, впрочем, не про­исходило ничего особенного, они, можно ска­зать, вообще не прикасались друг к другу.

Вернувшись домой, она начала вниматель­нее приглядываться к своему отражению в зер­кале. Она любит своего мужа. И знает, что он не изменит ей, ну, разве что только в мечтах. Она не хочет его потерять. И перестать быть для него желанной. Во всяком случае, не сей­час. Потому решилась на две операции. В этом году она не поедет с семьей купаться в Крас­ном море. Она панически боится живых рыб, страдает морской болезнью и давно не видела родителей — все сложилось в удачную ложь. На несколько дней она останется в Кельне, за­тем навестит родителей в деревне. Вернется только на один день, чтобы снять швы. Она еще не придумала, что скажет мужу и дочери, когда те вернутся...

Амплитуда печали

«Почему я не боюсь засыпать и боюсь смер­ти?» — спросил он ее однажды, вернувшись с вокзала. Она ждала его каждое утро. С поне­дельника по пятницу он возвращался ровно в 9.20. В субботу — не реже двух раз в месяц он хо­дил на вокзал еще и в субботу — около двенад­цати. Заслышав звук знакомых шагов на лест­ничной площадке, она наливала ему кофе, ста­вила чашку на стол и пододвигала стул. Ей хоте­лось поговорить с ним хоть несколько минут, прежде чем он закроется на целый день в своей комнате. Только в эти несколько коротких ми­нут, пока, в очередной раз потрясенный своим бессилием, он молча сидел перед ней на рассто­янии вытянутой руки, она чувствовала, что еще что-то значит для него. Они пили кофе без слов, сидя друг напротив друга. Она протягивала ру­ки, чтобы коснуться его ладоней или запястий, и он не протестовал. В какой-то момент она чувствовала, что его руки начинают дрожать. Тогда он сразу вставал и исчезал за дверью сво­ей комнаты. Поэтому она научилась прикасать­ся к нему лишь тогда, когда была уверена, что че­рез минуту кофе в его чашке закончится. Кроме того, она купила самые большие чашки и при­двинула стол торцом к стене, чтобы он сидел на­против.

«Почему я не боюсь засыпать и боюсь смер­ти?» — был первый вопрос, который он задал за последние несколько месяцев. До сих пор только она задавала вопросы, придумывала его возможные ответы и произносила их вслух, а он только кивал. Они сели за стол. Она старалась оставаться спокойной. Сжала руки под столом, чтобы не прикоснуться к не­му случайно. И начала говорить. О том, что он нужен ей, что эта печаль минует, что она не представляет себе утра без него, что любит его, что хотела бы засыпать с ним рядом, если бы он позволил. Рассказывала о том, что точно знает: утром они проснутся, о том, что сон — это маленькая смерть для всех, и о том, как важно, чтобы он вставал рано, ведь у них еще так много дел, и что она в него верит. Ведь он еще никогда не разочаровывал ее...

Он задал ей этот вопрос больше года назад. После трех лет пребывания в состоянии, названном врачами «глубокой, неизлечимой эк­зогенной депрессией с элементами двуполярного состояния и невроза навязчивой идеи». Это началось, когда его уволили с работы. Про­водилась реструктуризация фирмы, и он попал в список уволенных. Он работал там недолго, у них не было детей, стало быть, в социальном плане он был одним из первых кандидатов на сокращение. Настал день, когда ему просто ве­лели освободить рабочее место и идти домой. Один из многих психиатров, с которыми она беседовала, сравнил это событие с «переломом души». Душу можно насиловать лишь до опре­деленного момента. Потом она просто ломает­ся, как кость ноги. С того самого дня всего за несколько месяцев ее муж погрузился в черную бездну печали, утраченных надежд и бессмыс­ленности существования. Как-то раз он сказал ей, что чувствует себя так, словно идет по стре­мительно застывающему бетону. Из этого бето­на его не вытянули ни прозак, ни четыре пси­хотерапевта, которых она к нему приводила. Он перестал вставать по утрам, весь день про­водил в постели. Через несколько месяцев по­явилась надежда. Однажды он встал, побрился, надел свежую рубашку и костюм, взял свою папку и пошел на вокзал. И стал ждать поезда в метро, чтобы ехать на фирму. Как в те времена, когда работал. Но в поезд он не садился. Когда в 9.03 тот отъезжал, он возвращался домой, они пили кофе, он молча переживал свой позор и сразу после этого закрывался в своей комнате. Это был единственный период — в абсурде по­разившего его невроза — когда он был относи­тельно нормален. Хотя бы полчаса в сутки. По совету врачей она начала участвовать в этом абсурде. Каждое утро гладила ему рубашку, веша­ла ее в коридоре, оставляла на столе второй за­втрак, который он должен был съесть на служ­бе, а потом ждала на кухне его возвращения, чтобы угостить кофе. Доктора знали, что будет именно так. Депрессии часто сопровождаются неврозом навязчивой идеи. Так же, как страхи. Он тоже боялся. Она часто слышала ночами, как он ходил по комнате. А однажды он при­знался, что не может спать, так боится опоздать на работу...

Во всем этом мудреном диагнозе она не мог­ла смириться только с одним — что это неизле­чимо. Если может срастись нога, почему нельзя надеяться, что так случится с душой? Уже чет­вертый день она живет в Кельне, в маленькой гостинице возле клиники. Пока что, сразу по­сле операции, ей нельзя видеться с мужем. Профессор, который его оперировал, лицемерно, хотя и успокаивающе, назвал то, что он сделал, процедурой. Он вшил два тонких, как волос, электрода в мозг, возле гипоталамуса, отвечаю­щего за эмоции. К электродам подведен ток. Пять, самое большее десять вольт, примерно 130 герц. Короткими импульсами. «Этого хва­тит, чтобы заменить ему душу», — говорит про­фессор, показывая на компьютере записи теста сразу после пробуждения мужа от наркоза. На экране муж улыбается. Первый раз за много лет. Совсем как когда-то...

Самые важные вещи

«Вы понимаете, утром я просыпаюсь рядом с ним и шепотом молчу ему в ухо. Хотя иногда мне хочется кричать. Просто я думаю: зачем? Он и так слышит мое молчание. Он всегда точно знает, что я хочу ему сказать. Даже тог­да, когда молчу. Временами мне кажется, он даже улыбается во сне, когда я смотрю на не­го, опершись на локоть. И я уверена, что в этом своем сне он осторожно вытирает мне слезы. Видите, я счастливая женщина. Я самая счастливая из всех, кого знаю...»

Надин тридцать три года, у нее короткие, как она сама говорит, «совершенно новые» волосы, смуглая от солярия кожа и очень длинные рес­ницы. Она благоухает духами, и у нее очень длинные ногти. В руке она держит сигарету, ко­торую на мгновение подносит к губам. Но ни­когда не прикуривает. Когда подходит офици­антка, Надин заказывает бокал хорошего вина. Подносит его к носу и благоговейно принюхи­вается. Потом пробует кончиком языка и тут же отставляет в сторону.

«Потому что, видите ли, во мне пока много искусственного. Знаете, как отвратительно пахнет человек "на химии"? Откуда вам знать?! От него несет, как от завода, произво­дящего соляную кислоту или искусственные удобрения. Даже если окно в комнате весь день раскрыто настежь, все равно вечером смердит. Представьте, каково это — к вам в спальню приходит любимая женщина, а вы знаете, что воняете, как цистерна с аммиаком? Так вот, я пока немного искусственная. Nota bene: благодаря химии. Поскольку у меня вы­пали ресницы и брови, я, скажем так, сделала себе новые. Мои собственные еще не отросли. Почему-то они растут медленнее, чем волосы. Даже не знаю, отчего. Так как моя кожа стала голубовато-серой, я купила себе месячный абонемент в солярий, и вот хожу, загораю. Ког­да серый цвет смешивается с красным, получа­ется золотисто-коричневый. Это знает любой физик. Поскольку мои ногти стали словно по­верхность кратеров на Юпитере, я заклеила их типсами. Я так защищаюсь, понимаете? Хочу быть обычной женщиной. Это совсем не про­сто. Я обожаю вино, но оно несовместимо с химиотерапией, поэтому я его только нюхаю. Но хочу нюхать самое лучшее. К вину полага­ется сигарета. Поэтому у меня всегда с собой одна. Если не боитесь заразиться раком, може­те спокойно выпить из моего бокала. Это луч­шее в этом ресторане шабли. Боитесь? Божидар, мой мужчина, ничего не боится. Знаете, когда у меня обнаружили рак, Божидар хотел сразу же на мне жениться. Такой смелый! Сна­чала я подумала, что он просто хочет стать сво­бодным молодым вдовцом, но потом оказа­лось, что он действительно меня любит. Божи­дар — хорват. Хотя родился в Берлине. Но для хорватов место рождения не имеет значения. Как и для поляков, верно? Они по природе гордецы и редко говорят женщине о своей любви. Считают, что признаться в любви — это как сдаться в плен. Хорваты не любят быть пленниками. Но вы и так это знаете из газет и телевидения. Хорошее шабли, не правда ли?»

У Надин ампутирована правая грудь. Иначе было нельзя, она слишком поздно обратилась к врачу У нее также удалены грудные мышцы и лимфатические узлы подмышками. На всякий случай, чтобы не было метастазов.

«Понимаете, Божидар обожал мою грудь. Женский бюст — это его пунктик. Как, впро­чем, у каждого мужика, но у него был настоя­щий невроз на почве моей груди. Он не любит ходить с женщинами по магазинам, но в отде­лы женского белья всегда заглядывает. Он просто балдеет от этого. А теперь у него оста­лась лишь одна моя грудь из двух. Левая. Хо­тите, я понюхаю еще вина? С удовольствием это сделаю. Вы можете спокойно курить. Бо­жидар тоже дома курит, так что мне не привыкать. Знаете, когда я в больнице перед опера­цией подошла к окну, он стоял на газоне и кричал по-хорватски, что любит меня. Он ни­когда не говорит по-хорватски. Разве только что-нибудь очень важное. Но тогда он то ли забыл об этом, то ли это для него и правда бы­ло самое важное. А потом я вернулась домой без правой груди, начала вонять, как искусст­венные удобрения, у меня выпали волосы и ресницы, кожа стала даже более серой, чем коврик у наших дверей, и мне казалось, что я перестала быть женщиной. А он? Он устроил для меня праздник. Знаете, что это такое? Вы едете себе в разрисованном каракулями лифте на третий этаж, а там вдруг начинается небо. Вы не знаете, не можете знать. Просто какое-то время вам кажется, будто Бог о вас забыл, но вдруг вы обнаруживаете, что это неправда.

Поэтому я просыпаюсь каждое утро и молчу ему в ухо про свое счастье. И это как Божидар, верно? Можно мне понюхать ваше вино? Курите, не обращайте на меня внимания...»

Выбор стрелки

Каждый год второго ноября уже четыре го­да подряд она плачет на могиле человека, ко­торого убила. Приезжает в семь утра поездом из Амстердама. Садится у вокзала в такси и вскоре оказывается у входа на протестантское кладбище в предместьях Кельна. Бородатый мужчина, присматривающий за кладбищем, живет рядом в маленьком домике. Они подру­жились четыре года назад, когда она приехала впервые и рассказала ему свою историю. Кладбище еще закрыто в это время, но он отворяет ей ворота, а едва она скроется в кашта­новой аллее, тут же затворяет.

Через минуту она склоняется над могилой, трогает красно-коричневый, мокрый от росы мрамор ладонью и кладет на него букет фио­летовых фрезий. Она замечает такой же букет под табличкой с фамилией. Тоже фиолетовый. Перевязанный желтой лентой.

Четыре года назад, примерно в час ночи, она отвозила своих родителей домой. Это был их первый визит в ее новую квартиру. Ночью местная двухрядная дорога обычно пуста. Че­рез километр после въезда, сразу за поворо­том, ведущим на эстакаду, трое мужчин в жел­тых светоотражающих комбинезонах устанав­ливали заграждение на левой полосе дороги. Грузовик, на котором они приехали, перекрыл правую полосу. За несколько десятков метров до него, на обочине, стояла машина с вклю­ченными аварийными фарами. Молодой че­ловек в кожаной куртке как раз вытаскивал что-то из багажника. В долю секунды она рез­ко свернула направо...

От психологов она знает, что так поступил бы на ее месте каждый: это — составляющая человеческой математики добра и зла, и это добро — спасти три жизни, пожертвовав од­ной. А не наоборот. Так считают и атеисты, и глубоко верующие, и дети, и взрослые. Такова биология морали, с которой мы появляемся на свет. Она слышала это и в суде от монотон­но бубнящего адвоката. Когда сидела, скор­чившись и спрятав глаза за черными стекла­ми, напротив родителей человека, которого убила. Она ощущала их боль и ненависть к ней сильнее, чем страх перед приговором. Их единственному сыну было двадцать три года. Он возвращался от них к своей невесте в Бонн. У него было столько планов. Его мать плакала на суде только один раз. Когда пока­зывали фотографии с места происшествия. Искромсанное тело, машина, упавшая в кю­вет, перевязанный желтой лентой букет фио­летовых фрезий, лежащий на асфальте среди осколков стекла, открывшийся чемодан под кусками покореженного металла...

Она провела два месяца в психиатрической клинике. О происшествии смогла говорить лишь через месяц. Геерт, молодой практикант из Голландии, работавший в клинике, прино­сил ей книги с описанием подобных происше­ствий. Там она прочла, что ее теперешние пе­реживания уже давно занимают не только психиатров, но и нейробиологов, которые заняты поисками в нейронах человеческой нравственности. Для ситуации, в которой она оказалась, есть даже свое название: выбор стрелки. Разогнавшийся поезд без машиниста приближается к стрелке. На одних путях рабо­тает пять человек, на других — один. Все ис­следуемые без колебаний переводят стрелку так, чтобы погиб лишь один. Абсолютно все из нескольких тысяч, поставленных перед таким психологическим выбором более чем в десяти странах. Среди них были и люди с поврежден­ными отделами мозга. Они интересовали уче­ных больше всего, так как именно у них те на­деялись обнаружить первичный центр добра и зла, где чувства, следуя здравому смыслу, яко­бы проигрывают только битву, но не войну. Но она не принимала участия ни в каком иссле­довании. Она перевела стрелку и убила кого-то на самом деле. Ей нет дела до нейронов и сражений. Ее волнуют теперешние ощущения и те чувства, которые она испытывала, сидя неподалеку от матери того парня...

Однажды Геерт подсунул ей распечатку ста­тьи ученого из Гарварда. Молодой философ Джошуа Грин предложил свой тест совсем с другой «битвой» и назвал его выбором плачуще­го младенца: идет война, двадцать человек скрываются в бункере. Среди них есть ребенок, который начинает плакать. Если мать позволит ему плакать, солдаты обнаружат их укрытие и расстреляют. Спасти жизнь остальным можно, только задушив ребенка. На первый взгляд речь идет о том же самом. Здравый смысл диктует убить одного младенца и спасти жизнь многим. Но только на сей раз нет никакой стрелки и ни­какого поезда, который бы сделал это за нас.

И хотя, как и в предыдущей ситуации, дол­жен победить здравый смысл, более 15 про­центов опрошенных поддались эмоциям и вы­разили готовность пожертвовать своей и чу­жими жизнями ради спасения одной.

Она избегает вспоминать о том дне. Но иногда вынуждена воскрешать его в памяти. То место на автостраде и ту могилу. Просто для того, чтобы найти в себе силы жить...

На новых дорогах жизни

У алтаря торжественная церемония, испол­няется чья-то мечта. В белом платье, в белой вуали, с учащенным биением сердца, со слеза­ми на глазах, под пение церковного хора и зву­ки органа. Тем временем через ряды скамей в центральной части нефа перекатывается цуна­ми других мечтаний. Еще не исполнившихся...

Во втором ряду сидит Карла. Она двадцать лет замужем за человеком, которого уже де­сять лет как разлюбила. Частенько ей не хва­тает воздуха, когда она сидит с ним рядом дома, в тесной комнате на диване. Ночью Кар­ла часто подсаживается к кроваткам дочек и вглядывается в их лица. Она считает, что на­до отказаться от любви ради того, чтобы дети имели обоих родителей. И решила терпеть, пока младшей не исполнится шестнадцать.

За Карлой сидят Иоахим и Ева. Они в браке двенадцать лет. Бездетны. Спят друг с другом, только когда Иоахим пьян. Пьет Иоахим ред­ко, так как его отец был алкоголиком, и он бо­ится наследственности. Больше всего их объе­диняет страсть к лыжам и то, что оба любят спать с открытым окном. Даже зимой. Ева по­лагает, что не найдет никого лучше, хотя это вовсе не значит, будто Иоахим лучше всех. Она не изменяет ему только потому, что не хо­чет, чтобы он изменил ей. Иоахим так не счи­тает, и его изменам несть числа.

В четвертом ряду дремлет Михаэль. Чет­вертый год он «пристегнут» к своей подруж­ке Бьянке. Видится с ней раза два в неделю. Они редко ссорятся, у них «активный» секс, отдельное жилье и совершенно разные взгляды на брак. Михаэль раз в год повторя­ет Бьянке, что не вполне уверен в том, силь­но ли ее любит. И вообще никогда не гово­рит, что просто любит. Дети для Михаэля не имеют значения, о чем Бьянка узнала в свой тридцать шестой день рождения. Бьянка терпелива и не протестует. Она надеется, что однажды Михаэль повзрослеет и что этот день наступит уже скоро. Михаэлю в этом году исполнится сорок восемь.

В том же четвертом ряду, но у противопо­ложного конца скамьи, сидит Кристина. Она изменяет своему мужу по убеждению, так как не может отказаться ни от «опьянения страс­тью», ни от покоя, которое дает постоянный союз. Муж Кристины ничего об этом не знает. Возможно, он тоже ей изменяет. И она тоже ничего об этом не знает и не хочет знать.

В двадцатом ряду сидят Мартин и Сусанна. Они знакомы уже двадцать лет, женаты — пятнадцать. У них двое детей, своя четырех­комнатная квартира в центре Гамбурга и секс два раза в неделю. Они хранят друг другу вер­ность, никогда не ссорятся, все проблемы ре­шают спокойно и сообща. Оба считают, что общение — самое важное и именно оно объе­диняет людей. Сусанна всегда чувствует во­одушевление, когда вывешивает в сушилке выстиранные вещи Мартина. Это образцовая пара, но истинными их отношения не назо­вешь.

Церковь, в которой исполняется чья-то мечта, очень маленькая. В ней всего десять ря­дов скамей...

В десятом ряду сижу я. Меня зовут Силь­вия, я сижу возле своего мужа Петра. Через минуту, когда невеста произнесет дрожащим голосом «да» и расплачется, грянет орган, все умилятся, а я перестану смотреть перед собой и машинально протяну ладонь к сплетенным пальцам мужа, который сидит рядом и скуча­ет или проверяет мобильный, вибрирующий в кармане его пиджака. Я сделаю это вовсе не потому, что меня охватила нежность или что-то в этом роде. Вовсе нет! Просто так я смогу убедиться, что не протягиваю ладонь в пусто­ту. И когда услышу это «да», особенно сильно сожму руку мужа. Он притронется к моей ла­дони так, словно здоровается с бухгалтершей, дотошно проверяющей его отчет о команди­ровке, и через минуту отпустит. Потом выта­щит ключи от своей «тойоты» и начнет чис­тить ими ногти. И тогда у меня в очередной раз появится желание его убить.

Но это будет лишь неконтролируемый ре­флекс. Такой же, как неловкая встреча наших ладоней минуту назад. Ведь тогда я осталась бы одна. Иногда я задумываюсь, не об этом ли меч­таю? Может, я все еще с ним только потому, что мне не хватает смелости? Может, перспектива остаться одной куда более привлекательна, не­жели мужчина, который восьмой год подряд в годовщину свадьбы приносит мне билеты в ки­но и уже четвертый год приходит домой слиш­ком поздно, объясняя это сверхурочной рабо­той? Может, права та женщина с тонкими губа­ми, свидетельница со стороны невесты? Она решилась и ушла от мужа. С двумя детьми. На ее лице — тревожная улыбка. Но непохоже, чтобы она была в отчаянии или печали. Совсем наобо­рот. Это, должно быть, фасад. Да, наверняка лишь фасад. Она в этом разбирается. Она спе­циалист по фасадам.

Невеста тем временем осуществила свою мечту. Карла пробралась к ней с поздравлени­ями и старательно улыбается. Правда, забыла пожелать что-либо жениху. Возможно, по рас­сеянности. А может, и нет...

Утренние сетования

Поначалу я тосковала о нем. Неослабеваю­щую боль притупляли лишь сон и литровая бутылка дешевого вина. Потом, когда он меня оставил, я стала тосковать по дню, когда о нем не тосковала. И когда не могла попомнить та­кого дня, пила от отчаяния и бессилия еще горше, выбирая все более дешевое вино.

Все должно было быть так хорошо. Мы обо всем условились. Сразу после окончания учебы я отправляюсь в Лондон, а он заканчивает пи­сать работу и приезжает ко мне. Это было три года назад. Когда вы любите кого-то так, как я любила его, выражение «обо всем условиться» просто не приходит в голову. Оно прозвучало бы как фрагмент какого-то договора. А это не был договор, это было обещание. Данное ше­потом, утром, в постели...

Я разбираюсь в договорах, изучала марке­тинг и была совершенно уверена, что и анг­лийский для меня не проблема. Вот и поехала. Я из кашубов^[2]. Из нашего городка уехали поч­ти все. И потом, я все равно не могла туда вер­нуться. В родительском доме даже не было ме­ста для новой кровати. Но это неважно. Я хо­рошо узнала Лондон, переходя из фирмы в фирму. В одной из них «на тот момент» хватало маркетологов, зато очень нуждались в уборщице. У меня не было денег оплачивать квартиру, и я начала убирать. В том числе и помещение отдела маркетинга. Я хотела быть поближе к нему, чтобы меня заметили. Ну и, кроме того, так я могла, не кривя душой, рас­сказывать знакомым из Польши, что работаю в отделе маркетинга.

Я ждала его. Всем своим существом. Умирая от усталости, я возвращалась в свой полуподвал в Илинге^[3], включала компьютер и делала перед камерой все, чего он только желал. И все то, че­му он меня учил. Стоило ему этого захотеть. Через восемь месяцев он прислал мне e-mail из двух предложений. Сначала выключил камеру, потом сменил номер телефона. Я страдала. Од­нажды не выдержала. Джонатан, айтишник-ирландец, который работал в той фирме, нашел меня, когда я, пьяная, лежала на кафеле у две­рей. Привел к себе домой, дал опохмелиться, вымыл, уложил в свою кровать и не занимался со мной сексом. Хотя, как он сам признается, «ему этого очень хотелось». Я была слишком пьяна, чтобы зафиксировать это в своем созна­нии. Я привязалась к Джонатану. И это была ошибка. Джонатан очень впечатлительный, нежный, он умеет слушать, прекрасно образо­ван, любит Шопена, держит у себя двух осиро­телых хромых котов, которых взял из приюта, усыновил близнецов-индусов, которым каж­дый месяц высылает деньги, и часто плачет, когда смотрит на DVD довоенные мелодрамы. Кроме того, а может, именно поэтому Джонатан «не пребывает» в этом мире. Потому вы­нужден, как он это называет, «отплывать». Он сказал мне, что я тоже должна это делать. Что­бы забыться. Мне не пришлось беспокоиться об оплате. Джонатан купил большую кровать, и я поселилась у него. Год мы сидели на героине и кокаине. Я почти не выходила излома. Когда мне нужен был свежий воздух, я открывала ок­но. Джонатан пригрел меня, как очередного кота. Только не со сломанной лапой, а с изло­манной душой.

Он был прав. Я забыла. Иногда, во время наших «путешествий», я даже не помнила его имени. Заодно забыла и все остальное. Свое достоинство и свои мечты. Меньше чем за год я превратилась в развалину. Ждала только мо­мента, когда Джонатан вытащит вечером из своей кожаной сумки то, без чего не могла уже жить. И когда он вытаскивал маленькие плас­тиковые пакетики, я готова была на все, лишь бы он поскорее их открыл. Я превратилась в обычную наркоманку. Проституткой я была уже давно.

На Новый год мы устроили себе «путешест­вие» под елкой. Но сначала я накормила Джо­натана карпом, пирогами с капустой и бор­щом. Потом рассказала ему о сене под скатер­тью, о свободном месте за столом и научила петь польскую колядку. Джонатан не пони­мал, почему я при этом плачу. Перед полуно­чью я встала с кровати, оделась и поехала в польский костел. Хотя у меня нет водитель­ских прав и я первый раз в жизни ехала по ле­вой стороне улицы. Я хотела исповедаться. Пораженный ксендз вместо того, чтобы отпу­стить грехи, нервно сунул мне адрес какого-то доктора в Лондоне. После Нового года я по­ехала к нему. Врач был очень занят, и у него не было времени выслушать меня. У него было даже меньше времени, чем у ксендза. Зато он выписал мне зеленые рецепты. Теперь я поку­паю викодин. Поскольку меня застрахова­ли — Джонатан позаботился об этом — я все получаю в аптеках почти даром. Врач пред­положил, что, поскольку у меня болит ду­ша, я должна ощущать боль везде, ведь душа заполняет все тело. Даже ксендз мне такого не говорил.

Викодин подходит при болях в позвоноч­нике, зубной боли, боли менструальной и экзистенциальной. Такой, как моя. Я набра­ла викодин в поисковике «Google», когда на­чала глотать его перед тостом на завтрак. По­том отказалась от тоста и оставила только викодин и кофе. Сначала один мужчина бро­сил меня, сделав алкоголичкой, потом при­ютил другой, сделав наркоманкой, а теперь очередной перевел меня на то, название чего Эминем увековечил в татуировке. Понятно, что рэпер не станет татуировать на своем плече название антибиотика.

Мой психоделический сон о счастье в Анг­лии закончится завтра в 21.14. Я проглочу по­следнюю таблетку, прежде чем сесть в поезд. Убегу от себя. Вернусь...

Сцены из жизни за стеной

О таком чувстве мечтают все замужние женщины, заблудившиеся где-то между жар­кой кухней и холодной спальней. Однажды я сказал об этом за бокалом вина Алексу, моему соседу. Алекс (в действительности — д-р Александр фон П.) лишь улыбнулся и не­ожиданно ушел на кухню. Через минуту он вернулся с новой, непочатой бутылкой вина, хотя и прежняя была еще наполовину полна. Может, это всего лишь обычная рассеян­ность, а может, он хотел проверить, не жарко ли на его кухне. На мой взгляд — второе. Алекс действительно мог бы быть мечтой всех женщин. Не только замужних.

Мы знакомы с Алексом более пяти лет. Ему немного за тридцать, он спортивный, высокий, с неизменной усмешкой в глазах. У наших квартир общая стена. Цветы с его балкона свешиваются на балюстраду моего, и я слышу их запах. Впрочем, не только цве­тов, так как Алекс живет не один. Я еще не встречал второй такой пары. Нежной, забот­ливой, счастливой. Иногда в выходные или на неделе, если мне удается пораньше вер­нуться из офиса, я на балконе прислушива­юсь к их жизни. А порой и к отголоскам их жизни за стеной. Пять лет, иногда невольно, я слышу их смех и обрывки разговоров.- Пять лет счастья, гармонии и радости. Всего пять.

Неслыханная редкость в этом метросексуальном городе, который известен тем, что большинство мужчин и женщин здесь оди­ноки, живут раздельно или разведены. На­верное, ни в одном другом немецком городе нет такого количества магазинов, которые специализируются на продаже заморожен­ных полуфабрикатов, расфасованных пор­циями на одного человека. И еще я думаю, что ни один другой город не оклеен таким количеством гигантских плакатов с рекла­мой интернет-порталов, на которых огром­ными буквами написано: «Ты не должен быть одинок» либо: «Мы найдем твою вто­рую половину». Иногда мне кажется, что Франкфурт — это город зараженных эпиде­мией одиночества людей и повсеместного доступа к микроволновкам и Интернету.

Пара за стеной является очевидным опро­вержением всему сказанному. Они счастли­вы друг с другом, и у них нет ни микроволновки, ни Интернета. Зато есть прекрасно оборудованная кухня с кастрюлями для приготовления спаржи или риса, ориги­нальными сковородами Wok^[4], привезенны­ми из романтического путешествия в Ки­тай, и коллекцией приправ со всего света. Единственное, что объединяет их с внешним миром, это радио. Парадокс: Алекс пользу­ется Интернетом на службе, где занимает­ся разработкой рекламы для сетевой кор­порации, сотрудничающей с такими гиган­тами, как «Mercedes», «Siemens» и «Deutsche Bank». И все же он возвращается домой к шести и еще он говорит, что сразу ушел бы из фирмы, если бы работа угрожала лишить его того, что у него есть. Он не уточнил, что именно у него есть, но я подозреваю, что речь идет о личной жизни. Интересно, когда я по­следний раз был дома в шесть? Должно быть, очень давно, поскольку мне не удается тако­го припомнить. Так же, как вспомнить, ког­да я последний раз радостно улыбался в лиф­те, едучи в полвосьмого утра на работу. Он же — провокационно и демонстративно — улыбается. Это не новость. Он всегда улыба­ется, когда мы сталкиваемся в лифте. Как-то я спросил его, почему, и он ответил: «Я влюб­лен». Вся прекрасная и правдивая история любви уместилась в этих двух словах, сказан­ных в лифте между третьим и четвертым этажами. Мало кто из мужчин отважится на та­кую откровенность и скажет о себе такое. Большинство наверняка проигнорировали бы вопрос и смутились. Или принялись бы талдычить о достоинствах новоприобретенного мотоцикла или о победе любимой ко­манды. Даже если бы этот вопрос застал их после самой прекрасной ночи любви и лифт увозил их от самого дорогого человека. Муж­чины, как правило, легко поддерживают раз­говор о любви. При условии, что это любовь к мотоциклу, машине, футболу или к самому себе. О себе они могут говорить практически непрерывно.

Алекс почти никогда не говорит о себе. Возможно, в этом и кроется тайна его креп­кого семейного союза. Иногда в воскресенье они приглашают меня на прогулку в пальмовый сад. Это одно из прекраснейших мест в современном городе из стекла и бетона. Я иду рядом, замечая, как время от времени нетер­пеливо и жадно сплетаются их пальцы. Мы беседуем. Когда мы вместе, я чувствую, что каждый из нас не только слушает, но и при­слушивается к себе. Самое важное в этих бе­седах — паузы, во время которых мы думаем о том, что мгновение назад сказал другой. К сожалению, сквозь стену не слышно таких пауз. Поэтому меня не мучают угрызения со­вести, что я временами слушаю, о чем они говорят.

После прогулки мы возвращаемся к ним в квартиру на торжественный воскресный обед. Они знают, что я из Польши, поэтому иногда угощают меня пирогами с капустой и грибами или борщом. Алекс садится со мной к столу, а Вольфганг готовит для нас на кухне салат с авокадо, зернами пинии и красным луком …

Маркировка

Если хочешь, я расскажу тебе про стыд. Я ощущаю его до сих пор. И до сих пор не знаю, какой из моих стыдов более пронзи­тельный...

Мне было тогда неполных девять лет. За­крыв глаза, я как сумасшедшая сбегала со вто­рого этажа на первый, хватала скакалку, ви­севшую в коридоре на крюке у разбитого зер­кала, и мчалась через дворик за кусты сирени возле трансформаторной будки. Там я прыгала через скакалку. С закрытыми глазами. Я не хотела, чтобы меня кто-то видел. Ни мама, кото­рая открывала окно на кухне и кричала мне, что я снова хлопаю дверьми, ни толстая про­ныра-соседка со второго этажа, которая, рас­ставив локти на серой подушке, весь день раз­глядывала дворик, где ничего не происходило, ни даже ее тощий облезлый кот без правого уха, что всегда сидел рядом на подоконнике. Я надеялась, что если спрячусь за трансфор­матором и зажмурю глаза, никто не заметит моего стыда. Я прыгала. В лужах, в грязи и в пыли. Сначала на правой ноге, потом на ле­вой, потом на обеих. Прыгала очень долго. А когда уже почти не ощущала ног и начинала задыхаться, падала. Потом возвращалась с грязными ногами домой и засыпала. В ночном кошмаре я стояла раздетая донага со скакал­кой, опутавшей мои ноги, перед котом, а он дышал на меня водочным перегаром и, что са­мое ужасное, говорил со мной голосом моего отца. Утром я просыпалась на кровати рядом с матерью. Когда она спрашивала о «вчераш­нем», я прикидывалась, что ничего не помню. А когда мать уходила на работу, я тихонько, чтобы не разбудить спавшего на диване отца, пробиралась в ванную, запиралась там на ключ и дотошно осматривала свои бедра и ни­жнюю часть живота. И только тогда начинала плакать. Дважды мать водила меня к психоло­гу, которому она жаловалась, что я не хочу иг­рать с детьми во дворе, только прыгаю со ска­калкой и ни с кем не разговариваю. Когда я и ему ничего не сказала, она оставила меня в покое...

Я жила тогда с родителями на первом этаже. Двумя этажами выше жил вместе со своей бабкой молодой парень со светло-рыжими воло­сами, которые летом выгорали на солнце. Он собирал марки. Иногда я ходила к нему. Мать говорила, что я ходила туда прятаться от пья­ного отца. Но я знаю, что это неправда. Я мог­ла стыдиться отца, но никогда не стала бы его бояться. Ни с кем я не чувствовала себя в большей безопасности, чем с ним, и никто не любил меня так же сильно. Если я уходила на третий этаж, то только от стыда. Больше всего я стыдилась, когда мать не пускала отца домой и он лежал пьяный на лавке у мусорных баков. Мне казалось тогда, что даже облезлый кот смеется над ним. Я стояла у окна, смотрела на эту лавку, прикусив до крови губы, и моли­лась, чтобы побыстрее стемнело.

Теперь я знаю: мать отправляла меня на третий этаж, чтобы я не смотрела на все это.

Я уходила туда, чтобы переждать возвращение отца, и рассматривала там марки. Я садилась за дубовый стол в комнате того парня на чер­даке. Он, не говоря ни слова, выкладывал на стол альбомы, открывал какой-нибудь из них, садился на стул рядом со мной, и я отчетливо чувствовала, как под мою юбку заползают его влажные и скользкие от пота пальцы. Мать учила меня отличать добро от зла, но не учила говорить об этом. Поэтому я заклеивала себе рот этими марками. Я предпочитала тот запрыганный до беспамятства стыд, нежели стыд за моего отца.

Я давно не живу в том старом доме, но регу­лярно навещаю мать в ее квартире на первом этаже. Там нет уже трансформатора и кустов сирени. На их месте асфальтированная пар­ковка, где я оставляю свою машину. Но даже сейчас, проходя через дворик, я опускаю голо­ву и никогда не смотрю на окно, где сидел кот. Двумя этажами выше по-прежнему живет тот «парень». Сначала у него начала неметь нога, потом она отнялась, и он стал ходить, приво­лакивая ее. Потом со второй ногой случилось то же самое. Врачи, похоже, так и не поняли, что с ним произошло. Все ему сочувствуют, когда он на костылях, с трудом преодолевая каждую ступеньку, поднимается на два эта­жа — те самые, на которые я когда-то в пани­ке взбегала. Мать не учила меня ненавидеть. А кажется, должна была научить. Но я лишь посматриваю на него, и порой мне его как будто немного жаль.

У меня в квартире на книжной полке стоит переплетенный в темно-зеленую кожу альбом с марками. Единственная гашеная из них до сих пор стоит у меня перед глазами. «Торунь. Дом Коперника» — эта марка была первой. Я поместила ее на первой странице в первом ряду. Когда бываю в Торуни, я останавливаюсь в гостинице, окна которой выходят на улицу, где стоит дом Коперника. Я никогда в нем не была...

Неистинная красота

Лорьен девятнадцать лет, у нее длинные свет­лые волосы, кожа цвета спелого персика, изящ­ный овал лица, огромные голубые глаза и губы, которые всегда кажутся слегка припухшими. А когда она накладывает на них блеск, они ста­новятся просто невероятно пухлыми. Поэтому она редко пользуется помадой. Не хочет, чтобы думали, будто она нарочно увеличила губы, на­качав их «какой-то химией». Кроме того, Лорь­ен, у которой 178 сантиметров роста, весит 48 килограммов, и, как она сама шутит, «по меньшей мере треть из них приходится на бюст». У нее всегда была огромная грудь, и, бу­дучи подростком, она — как сама призналась в одном из интервью — очень этого стеснялась. Она редко надевает обувь на каблуке, избегает нарядов с глубоким вырезом и предпочитает свободные свитера и ветровки защитного цвета. На вопрос о том, что ей больше всего нравится в своей внешности, она шутливо отвечает, что уши, которые она унаследовала от французской бабки. Швейцарская бульварная пресса едино­душно постановила, что тело Лорьен могло бы стать «средоточием любых эротических мечта­ний для самых взыскательных мужчин и лесби­янок». Лорьен воспринимает эти комментарии со свойственной ей скромностью, говоря, что природа через родителей неслыханно щедро одарила ее. Она искренне считает, что являет собой пример особой генетической мутации, которая встречается так же редко, как модель, которая говорит правду, утверждая, что ей в са­мом деле не требуется сидеть на диете.

Телевидение одного из франкоязычных кантонов использовало Лорьен для чудовищ­ного эксперимента. Со скрытой камерой они посетили вместе с ней десять известных плас­тических хирургов. К каждому из них девят­надцатилетняя победительница нескольких конкурсов красоты обращалась с просьбой подкорректировать ее тело. Одних она проси­ла увеличить ей губы, других — грудь, треть­их — отсосать жир (которого у нее нет) из бе­дер, ягодиц, икр или живота. И лишь один хи­рург направил ее к психиатру, заявив, что при таком весе она, скорее всего, страдает анорексией. Еще один предостерег от опасности операционного вмешательства, каковым является липосакция, но не увидел ничего странного в том, что молодая стройная девушка просит его убрать жир, которого у нее на самом деле нет. Восемь (!) оставшихся без колебаний согласи­лись провести бессмысленную и рискованную операцию, пообещав, что у пациентки бюст будет еще больше, губы еще более пухлыми, а живот и бедра станут еще стройнее. Массовая погоня за ненастоящей красотой повсеместно превратилась сегодня в опасное, маниакаль­ное психическое заболевание. И что самое по­разительное — ему оказались подвержены (и к тому же на нем зарабатывают) даже те, кто в силу своей профессии и призвания должны были бы от него предостерегать.

Широко распространенный нарочито иска­женный канон женской красоты существует главным образом благодаря средствам массо­вой информации. Кто-то придумал, опираясь на призрачные цифры, идеальные размеры женского тела, кто-то добавил к этому соот­ветствующий оттенок кожи, кто-то разглажи­вает на компьютере морщинки, удаляя элек­тронными кистями милые девичьи веснушки, удлиняя и утолщая ресницы, жестоко упло­щая чуть ли не до впалости животы и подни­мая, вопреки законам гравитации, ягодицы. Кто-то, не будучи знаком с оптикой, раскра­сил волосы, кто-то установил верхнюю грани­цу возраста, преодолев которую женщины становятся тридцатилетними пенсионерками, кто-то ввел изнурительную диету, а кто-то продает получившийся продукт в качестве якобы совершенной геометрически и графи­чески модели, разминувшейся с геометрией и действительностью на световые годы. Лишь 4 процента женщин на Земле отвечает стан­дартам этой модели и только в течение 6,5 про­центов времени отпущенной им жизни. Пере­множив две эти цифры, мы получим то, что ученые называют статистической погрешнос­тью или исчезающе малой величиной. Она на­столько мала, что ею можно пренебречь. Ради правды о женщинах. Я прежде всего — ученый и постоянно пренебрегаю исчезающе малыми величинами в силу их несущественности.

На удивление настоящие женщины появ­ляются в последнее время в рекламных ро­ликах фирмы «Dove». Проводимая ею кам­пания «Истинная красота» крайне важна и вызывает восхищение. Это, возможно, пер­вая в истории честная встреча косметики с правдой.

Женщины, освобожденные от тесного кор­сета модели, не только более естественны, но и более счастливы. У них не только нормаль­ные размеры и реальный возраст, — в их орга­низме естественно протекают все химические процессы. Я уверен: скоро кто-нибудь дока­жет, что уровень нейропередатчика счастья — допамина в их мозгу прямо пропорционален уровню их приятия себя. Для мужчины нет ничего более сексуального, чем женщина на допамине...

Одиночество

Марта тоскует. Иногда это сопровождается ужасной болью. Она тоскует со слезами на глазах. Больше всего — о близости. Марта по­лагает, что она одинока. Как никто другой на свете...

Когда ее спрашивают, что такое одиночест­во, она замолкает, задумывается на минуту и начинает с серьезным видом озираться в своей комнате. Потом поднимается с дивана и под­ходит к большой цветной карте, висящей на стене рядом с дверьми, ведущими в спальню.

«Я как этот маленький остров, — говорит она, показывая пальцем на крохотное желто-зеленое пятнышко на фоне голубого океа­на. — Мой остров включает в себя эту квар­тиру, за которую я буду платить до конца своих дней, дорогу в супермаркет через две улицы, путь к врачу, который выдает мне ре­цепты на лекарство от диабета и... будни, когда у меня до безобразия много свободного времени. Я бы, например, смогла, пройдя все эти дорогие курсы, готовить большинство де­ликатесов с французскими названиями и по­давать их на огромных белых гнутых тарел­ках, сделанных из лучшего в мире фарфора. Они стоят у меня в буфете, и я мечтаю вытас­кивать их в понедельник, среду и воскресе­нье, а также во вторник, четверг и пятницу, и еще мечтаю поджидать кого-то по вечерам.

А пока что я питаюсь полуфабрикатами, при­готовленными в микроволновке. Мое одино­чество, — продолжает она, — это как жизнь на заброшенном и всеми забытом острове. Знаете, когда я говорю об этом, мне вспоми­нается история бунтовщика, которого капи­тан Френсис Дрейк поставил перед жестоким выбором: остаться одному на необитаемом острове или быть обезглавленным. Бунтов­щик выбрал второе. Он, вероятно, знал, что одиночество убивает точно так же, как топор. Только медленнее...»

Для Марты одиночество — не осознанный выбор. Оно не было вызвано желанием не­надолго отдалиться от мира и людей, чтобы наедине пережить траур, или отдохнуть от бешеного ритма жизни, ее вульгарной по­верхностности, или получить возможность подобно отшельнику, в тишине, остаться со своими мыслями, или воплотить в жизнь ка­кой-то важный план или проект. Такое оди­ночество — не одиночество, потому что с са­мого начала предполагает возвращение к людям. Одиночество Марты, как она сама его называет, бессрочно. Марта ощущает пу­стоту, внутренний холод, заброшенность и пребывает в состоянии вечного ожидания. Чтобы зазвонил телефон или кто-нибудь на­жал кнопку звонка на домофоне, чтобы хотя бы что-нибудь произошло. Бессрочное оди­ночество бесчеловечно. Согласно данным профессора психологии Джона Качиоппо из Чикагского университета, для человека при­надлежать к какой-либо группе — основная потребность, такая же, как удовлетворение голода, удовлетворение желаний и сон. Мы рождаемся беззащитными и обречены на то, чтобы постоянно нуждаться в помощи окру­жающих. Поэтому человеческий мозг — как мало на что другое — с такой чувствительно­стью реагирует на сигналы, исходящие от других людей. Сердито стиснутые губы, на­морщенный в задумчивости лоб, вздернутые с интересом брови, удивленно распахнутые глаза. Младенцы подсознательно реагируют на подобную информацию, сразу же воспри­нимая ее эмоциональную составляющую как одобрение или неприятие.

Одиночество чаще всего связывается с не­приятием. Согласно анкетам немецкого еженедельника «Шпигель» в 2007 году при­мерно 30 процентов немцев «часто» или «очень часто» чувствуют себя одинокими. Из тех же анкет следует, что большинство расценивает свое одиночество как недоста­ток, доказательство своей непривлекатель­ности для других людей и даже некую разно­видность увечья. Признание своего одино­чества, особенно мужчинами, трактуется как слабость и признак поражения. Это еще более изолирует одиноких. Поэтому одино­чество чаще всего окружено глубокой тай­ной. Кроме того, распространено мнение, будто признание своего одиночества ведет к еще большему отчуждению от окружающих. Лучше с натянутой улыбкой купить двести граммов салями у привлекательной продав­щицы, чем признаться себе, что тебе хватит и трех ломтиков.

Партия одиноких могла бы выиграть выбо­ры в большинстве европейских стран. И как ни странно, это была бы партия относительно молодых людей. Неверно, что от хроническо­го одиночества страдают в основном шестиде­сятилетние вдовые пенсионеры и так называ­емые «покинутые» родители, чьи дети «вышли в свет». Согласно опубликованным недавно результатам исследований скандинавских со­циологов, чувство одиночества чаще всего охватывает людей между тридцатью и сорока годами. Это возраст, когда заводят семьи, вос­питывают детей, строят дома. Жизнь, в кото­рой всего этого нет, воспринимается как непо­движность. И если это состояние длится слишком долго, оно вызывает отчаяние, при­водит к еще большей изоляции и утрате веры в возможность налаживания каких-либо свя­зей. Одиночество — это болезнь. Не только души. Порой смертельная. Среди одиноких заболевания сердца диагностируются в два раза чаще, чем у остальных людей, а процент самоубийц в два раза выше.

Марта готова разорвать порочный круг. Может, для начала ей нужно снять карту со стены своей комнаты?

Судьба

«Сплети великодушно ладони наши, и грезь о нас обоих, Господи Боже, Ты, которому из­вестны все вопросы и ответы...»

Такой фразы никогда бы не написал мой отец. Он не верил ни в какого Бога, а о по­эзии знал лишь то, что она существует. Он вспоминал об этом главным образом тогда, когда мой старший брат или я читали ему стихи, которые нам задали выучить наи­зусть. Помню, что когда я читал Броневского^[5], он вообще меня не слушал. Равно как и молитвы, которые нам задавали на уроках За­кона Божьего. Для него это тоже была исклю­чительно поэзия. Разве что анонимная, а по­тому еще более идеологически подозритель­ная. Мой отец был новообращенным атеис­том, который перестал верить в то, что кто-то может знать все ответы. Кроме того, я не по­мню, чтобы он когда-либо «великодушно сплетал» ладони с ладонями своей жены, моей матери. Я вообще не помню, чтобы он в моем присутствии до нее дотрагивался. Поэтому он точно не мог бы такое написать.