WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
-- [ Страница 1 ] --

Н. Безлепкин

Философия языка в России

(К истории русской лингвофилософии)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие 5
Язык какформа воплощения национального самосознания 7
«Грамматические» споры первой трети XIX века и зарождение философии языка в России 9
Формалистическая теория языка в философии и идеологии славянофильства 30
«Русское воззрение» и проблема языка в творчестве К.С. Аксакова и Н.П. Некрасова 60
Развитие философии языкового формализма в русской лингвистической традиции второй половины XIX — начала XX века (Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов) 86
Позитивизм и психологическая теория языка 110
Русский позитивизм и проблема психического (субъективного) 112
Язык как психологический феномен: философско-лингвистическая теория А.А. Потебни 130
Проблема языкового субъекта в лингвофилософии Д.Н. Овсянико-Куликовского 161
Философия русского духовного ренессанса и онтологическая теория языка 178
Язык в контексте развития русской религиозной метафизики 180
Онтологическое учение о языке П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, А.Ф. Лосева 206
Софиология и онтологическая гносеология философии имени 226
Заключение 240
Примечания (преобразованы в сноски конца страницы) 245
Указатель имен 264

-----------------------------------------------------

Созданием файла занимался ewgeni23 (февраль 2008 г.)

Концевые сноски преобразованы в сноски конца страницы, поэтому их счет идет в последовательном порядке (в книге он производился в рамках каждой главы, выделенных здесь красным цветом ).

Н. Безлепкин

Философия языка в России

К истории русской лингвофилософии

2-е издание, дополненное

Санкт-Петербург

«Искусство—СПБ»

2002

УДК 80/81

ББК81

Б39

Федеральная программа книгоиздания России

Оформление, коллаж на переплете Ю. О. Хайретдинова

Безлепкин Н. И.

Б39 Философия языка в России: К истории русской лингвофилософии. — Санкт-Петербург: «Искусство-СПБ», 2002 г. - 272 с.

ISBN 5-21O-O1555-6

В монографии Н.И. Безлепкина, доктора философских наук, автора известных работ по историко-философским проблемам языка, впервые представлена обширная картина становления и развития лингвофи­лософии в России. С философско-культурологических позиций анали­зируются системы крупнейших русских философов и языковедов - М.В. Ломоносова, А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, К.С. Аксакова, Ф.Ф. Фортунатова, А.А. Шахматова, Н.П. Некрасова, А.А. Потебни, Д.Н. Овсянико-Куликовского, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, А.Ф. Ло­сева и других ученых, оказавших существенное влияние на становление и развитие отечественной философии языка и лингвокультуры. Издание адресовано специалистам и читателям, интересующимся историей рус­ской философии и культуры.

УДК 80/81 ББК81

ISBN 5-210-01555-6

© Издательство «Искусство-СПБ», 2001 г.

© Н. И. Безлепкин, текст, 2001 г.

© Ю. О. Хайретдинов, оформление, 2002 г.

Настало время действия для философии

русской... на ней лежит обязанность

и ей представлена возможность возвратить

права миру духовному и истинное значение

тем вечным идеалам человечества, которые

отдельные народы проявляют в произведениях

своего слова.

С. П. Шевырёв, «История русской словесности». 1846

ПРЕДИСЛОВИЕ

Историко-философский процесс в России - важная часть духовной жизни общества. Он неразрывно связан с различными ее сторонами — наукой, религией, литературой, искусством, мо­ралью, политикой. Многообразные формы национальной духовно­сти всегда составляли питательную почву для появления в русской философии достаточно широкого спектра течений и направлений, среди которых — историософские и философско-антропологические учения, нравственно-религиозная философия, политико-пра­вовые и философско-культурологические концепции. Важное место среди них занимает философия языка, которая прошла длитель­ный путь в своем становлении — от критики «трехъязычной ереси» до лингвофилософских учений русских языковедов и философов XIX-XX веков.



Философия языка как самостоятельное течение в России своим предметом имеет слово в его соотнесенности с разнообразными аспектами человеческого бытия. Превращению слова в базовый элемент русской философии способствовала его особая роль на различных этапах отечественной истории и культуры. Значимость слова впервые проявилась в период введения на Руси богослуже­ния на славянском языке, что свидетельствовало о его возвышении до уровня божественного. Велика была роль слова в распростране­нии просвещения в России, когда, помимо использования в качест­ве средства богослужения, славянский язык доказал свою необходи­мость и при решении научных и просветительских задач. Важная роль отводилась языку и в пробуждении национального самосо­знания. Отечественная словесность воспитывала патриотов русской земли, верных сынов Отечества.

Анализ места и роли слова в истории общества свидетельствует о неразрывной связи языка с историей народа и его культурой. П.А. Вяземский, русский поэт и критик, писал:

Язык - есть исповедь народа,

В нем слышится его природа,

Его душа и быт родной.

Особый интерес ученых и философов к языку был обусловлен не только его неразрывной связью с историей и культурой народа, [5] но и с тем влиянием, которое язык оказывает на философию. Язык, не являясь источником развития философии, тем не менее придает своеобразный «изгиб» (Ю. Степанов) основной линии ее развития. Это обстоятельство проявилось, например, в том, что в рамках отечественной философии в силу особого статуса языка в духовной жизни общества возникла самобытная теория позна­ния — словология, существенно отличающаяся и дополняющая ра­ционалистическую (логико-силлогистическую) гносеологию евро­пейских мыслителей. Словология представляла собой не только особый способ рационального освоения мира, но и специфическую форму антропологически-экзистенциального осмысления целост­ности и полноты жизни.

Развитие философии языка в России, как показывает ее исто­рия, происходило под влиянием западноевропейской лингвофилософской мысли, что нашло свое отражение в использовании рус­скими учеными логико-философских методов при изучении языка. Вместе с тем русские языковеды и философы выработали самобыт­ный культурно-философский подход, позволивший значительно расширить контекст исследования языковых проблем и в его изу­чении выйти за традиционные логико-гносеологические рамки. В данной книге предпринята попытка на историко-философском и лингвистическом материале раскрыть преимущества этого под­хода, показать его значение для развития философии языка в Рос­сии, лингвистической науки.

Обращение к истории философии языка позволяет проследить историю отечественных традиций философствования по поводу слова, глубже понять закономерности формирования лингвистиче­ской культуры общества, особенности ее развития в России. Исто­рия философии языка, вобравшая в себя идейные традиции языкознания, психологии, истории, антропологии и других наук, рас­крывает сложный путь утверждения в обществе норм и обычаев отечественной лингвокультуры.

Обращение к истории философии языка в России призвано помочь осознать внутреннюю логику и преемственность развития духовных процессов в обществе, глубже понять современную культу­ру, важным элементом которой является и лингвистическая культура. [6]

ЯЗЫК КАК ФОРМА ВОПЛОЩЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО САМОСОЗНАНИЯ

Отечественная традиция философствования по поводу языка имеет давние и прочные основания, а ее начало можно отнести ко времени христианизации Руси. Обсуждение проблем языка было обусловлено необходимостью защиты славянского языка от нападок римской курии, придерживавшейся ортодоксальной теории трехъязычия и признававшей «богодухновенными» только еврей­ский, греческий и латинский языки.

Критика «трехъязычной ереси» со стороны первоучителей сла­вян братьев Кирилла и Мефодия означала утверждение права сла­вянского языка на «апостолизацию», возведение его до уровня бо­жественного. В то же время деятельность Кирилла и Мефодия была связана не только с задачами осуществления богослужения на сла­вянском языке. Позиция славянских просветителей выражала осоз­наваемое ими величие Киевской Руси, ее культурных и историче­ских традиций. Вопрос о языке, таким образом, из религиозного трансформировался в философский и представлял уже важность как вопрос о роли языка в развитии и сохранении духовности сла­вянского народа.

Идея неразрывной связи духовной жизни русского народа с его языком пронизывает всю отечественную историю. Лучшие пред­ставители русской культуры глубоко осознавали особую роль языка в процессе национального возрождения, в развитии образования и воспитания, в борьбе за священное право народа иметь свой язык. Это право отечественные мыслители отстаивали как в спорах [7] с критиками кирилло-мефодиевской традиции, так и с заезжими иностранными миссионерами, которые подобно иезуиту Петру Скарге стремились убедить русский народ в превосходстве латин­ского языка над славянским, в том, что вне греческого и латинского языка не может быть никакой науки, особенно духовной. «Вся наука основана на этих двух языках, - утверждал Скарга, - и переложить ее на другие невозможно... Поэтому человек, говорящий только одним славянским языком, никогда не может быть ученым»[1].

Сходную со Скаргой позицию высказывали позднее известные историки отечественной духовности — Г.П. Федотов и Г.Г. Шпет. В «Очерках развития русской философии» Шпет (1879-1937), в частности, писал: «Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сы­грали для России фатальную роль... И что могло бы быть, если бы, как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке? Византия не устояла под напором дикого Востока и отнесла свои наследственные действительные сокровища туда же, на Запад, а нам отдала лишь собственного производства суррогаты, приду­манные в эпоху ее морального и интеллектуального вырождения»[2].

Однако большинство русских мыслителей нигилистическое от­ношение к родному языку воспринимало как враждебность к собст­венному народу и его духовности. Так, усматривая в шагах царя Алексея Михайловича по европеизации России покушение на духовность народа, протопоп Аввакум, обращаясь к царю, назы­вает русский язык ангельским и считает его выражением любви Божией. Аввакум воспринимал веру народа и язык его как неразде­лимое целое.

Наряду с осмыслением роли языка как средства развития и со­хранения духовности народа, русские мыслители размышляли и о сущности самого языка, его значении для развития мышления и познавательных способностей человека. Симеон Полоцкий в своей «Книжеце вопросов и ответов» в качестве поучения приводит рас­суждение Гр. Нисского о том, что «ум рождает слово и слово же под­визает ум. Ничто же ум есть без слова, ничто же слово без ума»[3]. Его обращение к мудрости отцов Восточной церкви было выраже­нием не только приверженности ее традициям, но и проявлением глубоких философских размышлений о природе и сущности языка как основы умственной деятельности. [8]

«Грамматические» споры первой трети XIX века и зарождение философии языка в России

Существенную роль в зарождении философии языка в России сыграло складывание единого общенационального языка. Вопрос о том, каким он должен быть и на каких принципах строиться, был необыкновенно важен для огромной страны, населенной многими народами, говорящими на разных языках. Для языковой ситуации, предшествующей появлению общенационального языка, было характерно употребление разнообразных языковых средств. В России на равных правах употреблялись церковно-славянский язык, используемый преимущественно церковью, «приказной» или «подьяческий» — при ведении государственных дел и живой обще­разговорный русский язык, наиболее полно удовлетворяющий потребности людей в их общении и повседневной жизни.

Заметим, что разнообразие языковых стилей находило выраже­ние в их переплетении в разговорной речи. Так, протопоп Аввакум использовал одновременно как «природный русский язык» с присловиями, поговорками, крепкими выражениями, так и церковно­славянский, когда говорил о вещах «Божеских». Наличие разных стилей в языке и речи при отсутствии устойчивых норм их упот­ребления существенно затрудняло процессы коммуникации, тормо­зило развитие просвещения в России.

Вокруг проблемы общерусского языка сосредоточились инте­ресы как государственной власти, испытывающей настоятельную потребность в решении задач управления страной, так и образо­ванной части общества, видящей в едином языке важное средство образования и просвещения народа. Процессу формирования и реализации языковой политики государства способствовал ряд фак­торов, обусловивших успешное продвижение на пути к общенацио­нальному языку.

Анализируя языковую ситуацию в России в конце XVII—XVIII столетии, когда вопрос об общенациональном языке приобрел уже общественное значение, в первую очередь следует отметить непосредственное влияние петровских реформ. Влияние реформ было двояким: с одной стороны, самодержавная имперская поли­тика Петра I нуждалась в едином, общедоступном и простом по своей грамматике языке как воплощении государственной воли; [9] с другой - реформы сопровождались секуляризацией духовной жизни русского общества, которая была связана с идеями европей­ского просвещения и образованности, для нужд которых ни церковно-славянский язык, ни способы обучения грамоте не подходили. Говоря о петровской реформе азбуки, которая была направлена на разрешение этих назревших проблем, историк М.П. Погодин размышлял: «...не точно ль такая же революция происходила в языке, как и в государстве»[4].

Реформа азбуки была наиболее важным выражением языко­вой политики Петра I. Создание общедоступного и всем понятного языка осуществлялось посредством введения русского гражданского шрифта, который был призван обслуживать культуру секуляризованной государственности. В рамках петровской языковой рефор­мы церковно-славянский язык воспринимался обществом скорее как язык клерикальный, противостоящий русскому литературному языку — языку новой светской образованности. В «Духовном Регла­менте», написанном Ф. Прокоповичем в 1718 году и отредактированном Петром I, церковно-славянский язык рассматривался как язык непросвещенный и препятствующий просвещению, как язык ложного знания, стоящий на пути знания подлинного, как язык не­понятный и мешающий пониманию[5]. Подтверждением тому слу­жила и существовавшая на Руси система обучения.

Европейская система обучения, где языки (латынь, в частности) преподавали вместе с грамматикой, разительно отличалась от обу­чения на Руси, где до XVII века церковно-славянская грамота осваи­валась посредством заучивания Псалтыря и Часослова. Ориентация на Руси не на грамматику, а на множество заучиваемых текстов, существенно влияла на культурное и языковое сознание субъекта, на его деятельность. В результате подобного изучения языка в со­знании человека складываются готовые блоки описания ситуаций, действий и переживаний, которые автоматически воспроизводятся в реальной жизни, когда он следует установке на книжное изложе­ние, на выученное им в текстах. Реализующая в этом случае власть образовательных институций формирует стоящий над индивидом феномен языка, который служит ему потом всю жизнь; индиви­дуальное сознание поглощается в этом процессе доминирующей ментальной традицией[6].

Более всего древнерусская система обучения грамоте сказыва­лась на механизме понимания («разумения») текстов, который был [10] существенно затруднен в силу его специфической ориентации на заучивание. Поэтому уже в конце XVI—XVII столетии в России предпринимались попытки создания грамматик и риторик, кото­рые были призваны преодолеть изживший себя способ обучения грамоте. Кроме этого, создаваемым грамматикам и риторикам отво­дилась роль своеобразных энциклопедий лингвистических знаний своего времени, и они имели существенное значение для процессов языковой нормализации, выполняли важные культурно-просвети­тельские задачи в обществе.

Первоначально в процессах нормализации речевых стилей приоритет имели риторические курсы, которые получили распро­странение в России в этот период. Формирование же и расцвет отечественной риторики приходятся на конец XVII—начало XVIII века и связаны с деятельностью в России ряда культурных центров, в которых велась интенсивная работа над созданием учения о словесном выражении мысли — риторики[7]. Уже первые русские риторики — Макария, появившаяся в 1б17—1619 годах, и М.И. Усачева (1649) — содержали информацию о существова­нии национально-специфичных языковых стилей в русском язы­ке. Наиболее существенных успехов в разработке отечественных риторик достигли видные деятели русского просвещения конца XVII—начала XVIII века профессора Славяно-греко-латинской академии братья Иоанникий и Софроний Лихуды, которые соз­дали для своих слушателей два риторических курса. Наиболее известна «Риторика», написанная на греческом языке Софронием Лихудом и переведенная в 1698 году на русский язык монахом Чудова монастыря в Москве Косьмой.

«Риторика» Софрония Лихуда была выстроена в традиционном для подобных учебных руководств плане. В определении понятий и правил словесного выражения мысли Софроний Лихуд следовал Аристотелю, а риторическое описание соответствовало средневе­ковым представлениям о структуре знания и включало божествен­ное, героическое и человеческое красноречие. Определяя риторику как науку или искусство, научающее говорить хорошо, правильно и красиво, Софроний Лихуд стремился максимально приблизить ее к понятиям и потребностям русских слушателей, которым он читал свой курс. Поэтому он постоянно обращался к примерам из исто­рии России, подчеркивая тем самым, что отечественная история и культура богаты предметами, достойными художественного слова. [11]





Характерным для большинства курсов ораторского искусства было то, что риторика мыслилась преимущественно как универ­сальный свод эмпирических правил, применяемых к любому языку без учета их национально-культурных особенностей. Естественно, что передать специфичные черты умственной деятельности русско­го человека посредством аристотелевских силлогизмов, лежащих в основе всех риторических руководств, не представлялось возмож­ным. Риторика не могла заменить собой грамматики, выстроенной в соответствии с традициями и потребностями культурно-истори­ческой жизни народа.

Отечественная грамматическая традиция, идущая от Лаврен­тия Зизания (опубликовавшего свои основные труды в середине XVI века) и М.Г. Смотрицкого (ок. 1578-1633), преимущественно опиралась на античные образцы. Вместе с тем уже грамматика Смотрицкого утверждала правомерность существования наряду с формами церковно-славянского языка и форм живого русского языка. Это противопоставление древних и новых языковых форм прочно закрепилось в русской грамматике и было не только кам­нем преткновения в многочисленных грамматических спорах, но и источником ее развития.

Культурная политика Петра, не преодолевшая оппозиции ста­рой и новой языковых форм, тем не менее стала той платформой, на основе которой ученые, мыслители и поэты петровского вре­мени: Ф. Прокопович, А.Д. Кантемир, В.Н. Татищев, В.Е. Адодуров, В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков - вырабатывали свои про­граммы создания грамматики русского языка, светской по своему характеру и отвечающей потребностям просвещения. Общим для их философско-лингвистических взглядов было осознание необхо­димости более широкого доступа живой русской речи в сферу госу­дарственно-правовых отношений, в литературу, в просвещение и ограничения распространения устаревших элементов церковно­славянской книжности - «славянизмов».

В своей грамматике В.Е. Адодуров (1707-1780) последователь­но отстаивает самостоятельные права русского языка. Выступая против использования церковно-славянских слов, Адодуров провоз­глашает, что «ныне всякий славянизм, особливо в склонениях, изго­няется из русского языка и жесток современным ушам слышится»[8]. Ориентация на устную русскую речь была свойственна и В.К. Тредиаковскому (1703-1768), который своей теорией двух употребле[12]ний ратовал за необходимость ее разделения на «правое употреб­ление» как речь образцовую, разумную, основанную на знании и соблюдении грамматических правил, и на «подлое употребле­ние», т.е. речь «площадную». Тредиаковский критиковал обращение к греческому языку как образцу для русского, которое, в частности, имело место в «Грамматике славянской...» М.Г. Смотрицкого. Он считал, что русская орфография «не имеет ни малой нужды быть подобна всякой чужой».

В.Н. Татищев (1686-1750) и А.П. Сумароков (1717-1777) бо­гатство русского языка связывали прежде всего с его чистотой. В своих трудах Татищев резко выступал против излишеств в упот­реблении иностранных слов и предпринял первый опыт состав­ления словаря русского языка. Сумароков в статье «О истреблении чужих слов из русского языка» высказывал мысль о том, что «вос­приятие чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обо­гащение, а порча языка»[9]. В богатстве языковых форм, выработан­ных самой жизнью народа, он видел возможность передать полноту русского быта и культуры, основу для формирования общенацио­нального языка.

Философской основой программ создания русских граммати­ческих учений преимущественно выступал рационализм. Видный представитель рационалистического направления Феофан Проко­пович полагал, что языки различаются лишь формами, конструк­циями и звуками, а общее логическое содержание у них едино. Сле­довательно, достаточно лишь описать грамматические особенности языков, естественные основы искусства речи для того, чтобы со­здать грамматику[10]. Близка такому подходу и позиция А.Д. Канте­мира (1708—1744), который тоже считал, что слово — форма суще­ствования логически стройной, ученой мысли. В одной из своих сатир Кантемир восклицает:

Но разум выбирает все слова опасно,

Ни единого из них не скажет напрасно[11].

Обозначая соответствующую реалию, слово точно выражает по­нятие о ней. Ценность слова определяется его общественной значи­мостью в процессе речевой коммуникации, так как всякие невразу­мительные слова представляют собой лишь бесплодные звуки.

Однако существовал комплекс причин, которые препятство­вали реализации программы создания единого общенационального [13] языка и его грамматики. К их числу следует отнести методологи­ческую ограниченность рационалистического подхода к формиро­ванию русской грамматики (не передающего всего своеобразия языковой стихии, а фиксирующего лишь общее); неразвитость язы­кознания того времени (поскольку оно не было ни сравнительно-историческим, ни нормативно-описательным)[12] ; несовершенство языковых средств, которыми располагало русское общество (под влиянием петровских преобразований возникло противоречие между языковой формой и новым содержанием); и наконец, в сере­дине XVIII века существенным образом изменилась и сама кон­цепция национального литературного языка. Последнее обстоятель­ство было связано с тем, что для екатерининского периода истории характерно складывание единой государственной культуры, в кото­рой и светская, и духовная сферы были подчинены всеобъемлю­щему единовластию просвещенного монарха. Культура становится монополией государства и требует унификации, поскольку стано­вится частью слаженного государственного механизма[13].

В соответствии с изменениями в культурной политике государ­ства изменяется и концепция общенационального языка, которая предполагала становление светского языка на основе церковно-славянского. Синтез церковно-славянского и русского языков в «славенороссийском» отражал новый взгляд на дальнейшие шаги по созданию литературного языка в России. В его формировании и развитии решающая роль принадлежала М.В. Ломоносову (1711-1765), который своими филологическими трудами определил ха­рактер и методы решения проблем русского языкознания.

В основу подхода к решению проблем формирования общена­ционального языка Ломоносов положил «общее философское поня­тие о человеческом слове» и воплотил его в «Российской грамма­тике». Этот подход позволил ученому уяснить, что в каждом языке, наряду с элементами общечеловеческими, есть и своеобразные — национальные, заслуживающие такого же пристального изучения, как и всеобщие нормы языка. Поэтому Ломоносов разделил свою грамматику на две части — общую и специальную. В первой части «Российской грамматики» представлена общая грамматика как фи­лософское понятие о человеческом слове, т.е. выделены основные грамматические категории, так как они имеют место во всех извест­ных ему языках, в другой — специальной части — излагается собст­венно грамматика, знание о том, «как говорить и писать чисто рос[14]сийским языком по лучшему, рассудительному его употреблению»[14]. Главным достоинством ломоносовской грамматики было то, писал в преддверии столетия ее выхода М.А. Максимович, что «народный русский язык является тут впервые и так достойно в определении грамматическими правилами», которые Ломоносов «заимствовал из свойств самого языка, не вводя от себя в науку призраков вместо действительности»[15].

Говоря об особенностях «Российской грамматики», И.В. Ягич в «Истории славянской филологии» отмечал, что в ней «видны следы влияния старой системы Смотрицкого. Но привычные автору приемы естественных наук повлияли благоприятно... на взгляды его на явления грамматические. Он старался быть объективным наблю­дателем фактов. Его «правила» выходили из точных наблюдений живого употребления. Не предписывать языку, а наблюдать его и из употребления выводить правила - эта исходная точка его была вполне верная»[16].

Лингвофилософская методология Ломоносова была основана на соединении требований рационального и эмпирического метода. Ученый никогда не останавливался на конкретном фактическом ма­териале, который в изобилии давали наблюдения над живым рус­ским языком и изучение памятников древнерусской письменности. Этот материал был лишь подготовительным и служил для него ис­точником теоретических обобщений. К таким важным обобщениям, сделанным русским ученым, относятся: вывод о диалектной основе русского языка, идея об историческом развитии языка, выведение морфологического принципа, являющегося ведущим в орфографии.

Обращение Ломоносова к вопросу о соотношении языка и мышления непосредственно указывало на зарождение русской фи­лософии языка. В первом же параграфе «Российской грамматики» Ломоносов затрагивает вопрос о связи слова и мысли: «По благо­роднейшем даровании, которым человек прочих животных превос­ходит, то есть правителе наших действий — разуме, первейшее есть слово, данное ему для сообщения с другими своих мыслей. Польза его толь велика, коль далече ныне простираются происшедшие от него в обществе человеческом знания, которые весьма бы тесно ограничены были, если бы каждый человек воображенные себе способом чувств понятия только в собственном своем уме содержал сокровенны. Когда к сооружению какой-либо махины приготовлен­ные части лежат особливо и никоторая определенного себе дейст[15]вия другой взаимно не сообщает, тогда все бытие их тщетно и бес­полезно. Подобным образом, если бы каждый член человеческого рода не мог изъяснить своих понятий другому, то бы не токмо лишены мы были сего согласного общих дел течения, но и едва бы не хуже ли были мы диких зверей, рассыпанных по лесам и по пустыням»[17]. Таким образом, Ломоносов утверждал исключитель­ное положение языка в жизни людей, рассматривая его в качестве непременного условия их культурного и социального развития. Одновременно самой постановкой в начале своей работы вопроса о соотношении языка и мышления ученый указал на его принци­пиальную важность, от решения которого зависит рассмотрение всех остальных вопросов, связанных с выяснением природы языка, его свойств и функций в обществе. Взаимосвязь слова и мысли вы­ступает у Ломоносова исходным пунктом построения грамматики, что свидетельствует о глубоком понимании ученым значения фило­софского рассуждения о слове для ее разработки.

В ломоносовской грамматике, как и в его риторике, просле­живается умелое использование ученым выработанных западноев­ропейским языкознанием логико-философских подходов к реше­нию лингвистических проблем. При осмыслении синтаксических вопросов Ломоносов опирался на господствующую тогда точку зрения, идущую от философской грамматики Пор-Рояля, авторы которой (К. Лансло и А. Арно) полагали, что языки различаются лишь формами, конструкциями и звуками, а общее логическое содержание у них одинаковое. Так, образование предложений в речи ученый рассматривает как выражение суждений. «Сложен­ные идеи, - отмечает Ломоносов, - состоят из двух или многих простых идей, между собою сопряженных и совершенный разум составляющих....Сложенные идеи по-логически называются рас­суждениями, а когда словесно или письменно сообщаются, тогда их предложениями называют»[18]. Придавая особое значение связи грамматики с логикой, ученый считал последнюю «первой праро­дительницей» после грамматики всех наук, позволяющей достичь «довольства пристойных и избранных речений к изображению своих мыслей». Подвергнув русский язык логическому анализу, вы­явлению в нем общих правил, Ломоносов, по мнению К.С. Акса­кова, освободил язык от определения национальности и возвел его в сферу общего, которое позволило «прекратить наконец это смутное состояние слова» [19] [16]

Логицизм и рационализм как методологическая основа ломо­носовской грамматики и, в частности, его учения о синтаксисе, которое он включил в риторику, не позволили ученому решить вопросы, относящиеся к строю предложения, определить типы предложения, его состав, уяснить отношения между словами внутри него[20]. В то же время Ломоносов был далек от того, чтобы посред­ством логики решать все лингвистические вопросы. Он предосте­регал от формализма в подходе к языку и особо подчеркивал, что основой речи, определяющей ее ценность, является не внешняя ее оболочка, а внутренняя осмысленность и ее соответствие важ­нейшим потребностям общественной жизни.

Решая проблему формирования общенационального языка, Ломоносов уже в своей риторике намечает пути и средства ее достижения. Он отказывается от противопоставления церковно-славянского и живого русского языка и считает необходимым в целях обогащения словарного состава русского литературного языка прибегать к заимствованиям из древних церковных книг, которые, неся на себе следы влияния античной культуры, были ценнее в смысле «изобилия речений», чем литературные произведения его времени. Средством построения общенационального языка у Ломоносова выступает «основательное знание языка», чему способствует «прилежное изучение правил грамматических», а также общение с людь­ми, «которые красоту языка знают и наблюдают»[21].

Тема общенационального языка получает свое дальнейшее раз­витие в работе М.В. Ломоносова «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1758), где ученый подчиняет ре­шению этой патриотической идеи все живые национальные силы русского языка. «Главная ценность этого трактата в том, — писал Б.А. Ларин, известный историк русского литературного языка, - что Ломоносов нашел форму, чтобы спасти достижения петров­ской эпохи в области культуры и русского литературного языка»[22]. Четко обозначившаяся с 40-х годов XVIII века реставрация господ­ствующих позиций церковно-славянского языка снова заставила обратиться к проблеме секуляризации, вывода науки и литературы, всего гражданского быта из-под церковной опеки, что вызывало естественную потребность в освобождении языка от перегрузки церковно-славянской лексикой. Ломоносов считал своей задачей найти оптимальное сочетание в национальном языке различных стилей и элементов. [17]

В основе трактата Ломоносова три тезиса: во-первых, о невоз­можности дальнейшего преобладания церковно-славянского языка в жизни общества, поскольку только «для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание»[23], а в живой разговорной речи славянизмы не употребительны; во-вторых, о необходимости каждого «уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоин­ству предлагаемой материи, наблюдая равность слога»[24] ; в-третьих, о старательном и осторожном употреблении наряду с церковно-славянским языком письменной и разговорной народной речи, так как «довольство российского слова... и собственным достатком велико»[25]. Таким образом, ученый четко сформулировал основы единого общенационального языка, т.е. элементы, на которых он должен создаваться.

Опираясь на свое учение о трех стилях, Ломоносов выступил против засилья церковно-славянского языка. В доломоносовской риторике деление на три стиля было связано с ориентацией на овладение особенностями речевых и литературных жанров, с недо­пущением нарушений традиционных норм использования язы­ковых средств. Данное предназначение стилей находит свое выра­жение и в учении Ломоносова. Однако, как известно, сам он не придерживался этой схемы, как и его современники. Главное назначение учения о стилях заключалось в ликвидации двуязычия в Рос­сии. Определяя существо трех стилей, Ломоносов ведет речь о том, в каком случае можно включать славянизмы в разговорный русский язык, допускать их в сочинениях того или иного рода. Цель ученого заключалась в том, чтобы ограничить употребление церковно-сла­вянского языка. Даже особо выделяя высокий стиль среди осталь­ных в силу того, что он «составляется из речений славенороссийских», ученый говорит о том, что и в нем нельзя употреблять «весьма обветшалых» славянских слов.

Учение Ломоносова о трех стилях значительно укрепило фило­софскую основу, с позиций которой решались лингвистические проблемы. В этом учении был найден источник развития русского языка, пополнения его словарного фонда, указаны пути совершен­ствования, связанные с усилением способности лексики «к выраже­нию идей трудных». Разрушение в начале XX века бытовавшей в лингвокультуре российского общества системы трех стилей, а также идеологический запрет на использование текстов на старосла[18]вянском языке, и прежде всего Библии, привели, как отмечают современные лингвисты, к тому, что место высокого стиля занял нормативный средний стиль, а на уровень среднего вышел разго­ворно-вульгарный, подчас просто жаргонная речь городских низов. «Этим, — отмечает В.В. Колесов, — объясняется „демократизация" русского языка в 20—30-е гг. нашего столетия, а также разрушение норм и связанное с этим „охлаждение" к классическим русским текстам прошлого века, которые стали восприниматься как слиш­ком устаревшие образцы. Итальянцы читают Данте, а французы Расина как своих современников... - мы не можем читать без пере­вода ни Слово о полку Игореве, ни протопопа Аввакума»[26].

Вопрос о месте и роли ломоносовской теории трех стилей в лингвокультуре российского общества остро встал уже в граммати­ческих спорах начала XIX века, когда появились взаимоисключаю­щие ее интерпретации. В русской культуре сформировались две принципиально отличные философско-лингвистические установки во взглядах на средства выражения новых реалий — архаическая и новаторская. Спор А.С. Шишкова (1754-1841) и Н.М. Карамзина (1766—1826) по вопросу о том, каким должен быть общенацио­нальный язык, являлся, по сути, конфликтом двух культур — тради­ционной и европеизированной, столкновением противоположных лингвофилософских идеологий. При этом обе стороны искали аргу­менты в ломоносовской теории трех стилей. Философско-лингви­стические взгляды Ломоносова действительно содержали предпосылки для зарождения противоположных направлений в филосо­фии языка в России. Они вытекали из противоречивого стремления Ломоносова решать лингвистические проблемы как с позиций ло­гики, что было связано с влиянием на него европейской традиции, ее нацеленности на решение всех языковых проблем посредством принципов всеобщей философской грамматики, так и с позиций философского осмысления истории развития русского языка.

Обращение Ломоносова к народной разговорной речи стало источником для размышлений о природе слова, его связях с мыш­лением, основой для выработки «философического рассуждения о слове вообще». Но имплицитно содержавшееся в его философст­вованиях по поводу языка противоречие между логическим и философско-лингвистическим подходами послужило основанием для возникновения двух течений в философии языка в России — логи­ко-лингвистического и философско-лингвистического[27]. [19]

Эти течения имели много общего и прежде всего — признание тесной связи языка и мышления. Но отношения между языком и мышлением определяли и различия в построении концепций в русле этих течений в философии языка. Карамзин и его сторонники, к числу которых принадлежали П.А. Вяземский, В.А. Жуков­ский, В.Л. Пушкин, С.С. Уваров и др., в решении вопроса о соотно­шении языка и мышления отдавали приоритет последнему, полагая, что именно мышление всецело обусловливает функционирование языка. В заметке «О богатстве языка», а также в известной речи, произнесенной в торжественном собрании Российской Академии 5 декабря 1818 года, Карамзин отмечал, что «богатство языка есть богатство мыслей», богатый язык тот, в котором есть слова не только для обозначения идей, но и для объяснения их различий, оттенков между ними, иначе он беден со всеми миллионами слов своих[28].

В понимании природы русского языка логико-лингвистическое течение изначально было ориентировано на раскрытие основных логических законов, универсальных принципов, в соответствии с которыми строится язык. Например, рассуждая с позиций евро­пейских лингвистических теорий, карамзинисты отвергали тезис о единстве природы русского и церковно-славянского языков. К истории русского языка они прилагали известные схемы преоб­разования латыни в романские языки. Они утверждали, что хотя основанием русского языка является древнеславянский, влияние множества татарских и других чужих слов совершенно изменило его как в плане лексики, так и синтаксиса, сделав его особым язы­ком[29]. Позиция карамзинистов была продолжением их универсалистских понятий о существовании всеобщих форм мышления, универсальных эстетических ценностей, на основе которых должен развиваться русский язык и только благодаря чему он сможет войти в просвещенное семейство европейских языков и народов. «Кра­соты особенные, составляющие характер словесности народной, уступают красотам общим: первые изменяются, вторые вечны. Хорошо писать для России; еще лучше писать для всех людей», — говорил Н.М. Карамзин[30].

Методологической основой логико-лингвистического подхода к проблеме общенационального языка стала рационалистическая по сути всеобщая грамматика Пор-Рояля. Ее приверженцы в своих логических конструкциях основное внимание сосредоточивали не [20] на осмыслении эмпирического материала родного языка, его исто­рии, а на тех логических инструментах, которые для лингвистиче­ских исследований в изобилии выработала европейская наука.

Для А.С. Шишкова и его сторонников вопрос о соотношении языка и мышления имел значение, прежде всего, с точки зрения особой роли языковых форм. В них его единомышленники видели воплощение древней и славной истории русского народа, отраже­ние верности преданиям прошлого. «Слова, — писал Шишков, — не что иное суть, как общенародных мыслей наших знаки, под ко­торыми каждый народ принял или условился разуметь видимые им телесными или умственными очами вещи»[31]. Язык рассматри­вался как способ сохранения народности, а древняя словесность — как средство укрепления и поддержания его основ и историче­ских корней. Отсюда делался вывод о неразрывной связи языка с духом народа. Силу и дух, считал Шишков, можно выразить толь­ко родным языком.

Для Шишкова и его круга было свойственно неприятие логициз­ма в подходе к языку. Дух народа не логическая конструкция, поэто­му и язык, выступая символом идеи народности, обладает своими специфическими чертами, присущими только ему. Шишков задает риторический вопрос: «Могут ли два народа в составлении языка своего иметь одинаковые мысли и правила?»[32] Не случайно, что стремление карамзинистов изгнать из употребления церковно-славянский язык шишковисты расценивали как отказ от национальных традиций, как покушение на религиозные и патриотические чувства народа. Занимая в 20-х годах XIX века пост министра народного просвещения, А.С. Шишков решительно воспротивился переводу текста Библии и других старинных книг с церковно-славянского на русский язык, полагая, что тем самым будет нанесен урон достовер­ности и ценности этих книг. В древней языковой форме он видел неиссякаемый источник богатства и красоты отечественной сло­весности, основы народной духовности. Приверженность церковно­славянскому языку означала для шишковистов признание единства природы русского языка, который своими корнями уходит в глубь истории народа. Являясь символом истории народа, язык в глазах сторонников адмирала А.С. Шишкова выступал основой единения общества, средством пробуждения национального самосознания.

Кульминацией противостояния двух лингвофилософских идео­логий стали громкие диспутации 20—30-х годов XIX века между [21] шишковистами (архаистами) и карамзинистами (новаторами). Под влиянием Н.М. Карамзина в русском обществе в начале века возоб­ладало мнение о важности среднего стиля в его ломоносовском понимании как основы разговорного языка. Лингвистическая идео­логия Карамзина и его последователей была направлена на сближе­ние литературного языка с разговорной речью, языком общества, который должен был стать средством развития языка литератур­ного. Один из видных карамзинистов, издатель «Московского Мер­курия» П.И. Макаров отмечал, что язык Карамзина является наибо­лее типичным и последовательным воплощением новых норм. Он всегда следует за науками, за художествами, за просвещением, за нравами, за обычаями, и «удержать язык в одном состоянии невозможно: такого чуда не бывало от начала света»[33]. Следствием такой установки было стремление избавиться в русском языке от специфических книжных элементов — от церковно-славянизмов (или «библеизмов», по определению А.С. Пушкина). Карамзинисты в его отрицании опирались на то, что со времени Ломоносова про­изошли существенные изменения в жизни российского общества и «язык Ломоносова так же сделался недостаточным, как просвеще­ние России при Елизавете было недостаточно для славного века Екатерины»[34]. Изменения в укладе жизни людей, в их вкусах, появ­ление новых явлений и вещей, иностранное влияние — все это обу­словило выдвижение в разряд общенационального языка среднего стиля, того, «который стараются образовать нынешние писатели равно для книг и для общества, чтобы писать как говорят, и гово­рить как пишут...»[35].

Для лингвистической программы Карамзина было свойственно также перенесение на русскую почву западноевропейской языковой ситуации. Выдвигая в статье «Отчего в России мало авторских талан­тов?» (1802) требование «писать как говорят», Карамзин ссылается на французский язык: «Французский язык весь в книгах... а Русский только отчасти: Французы пишут как говорят, а Русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талан­том»[36]. Посредством изменения особенностей языкового функциони­рования предполагалось расширить лексические и синтаксические возможности русского языка, но на деле, как отмечают Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, результатом подобной европеизации языковой ситуации в России было внедрение в сознание людей посредством иностранных слов понятий чужой системы ценностей[37]. [22]

Ориентация карамзинистов на разговорную речь светского об­щества, на социальный диалект дворянской элиты, который и рас­сматривался в качестве общенационального литературного языка, подчеркивала явно выраженный социолингвистический характер идеологии новаторов. Взяв за образец и норму речь «лучших до­мов», карамзинисты преподносили церковно-славянский язык как «подьяческий» или «семинарский» язык. Результатом подобного под­хода было противопоставление языка высших слоев речи всего остального русского общества.

Позиция шишковистов в грамматических диспутах строилась на утверждении церковно-славянского языка («славенского») в каче­стве общенационального и как нормы современной речи. Отдавая предпочтение «высокому штилю», Шишков подменял понятия «славенский язык» «высоким слогом» и вслед за Ломоносовым утверж­дал, что русский язык произошел из церковно-славянского, кото­рый «...есть корень и начало российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат...»[38]. Архаисты считали, что общенаци­ональный язык должен быть неразрывно связан со «славенским», ибо только священные книги могут служить образцами для настав­ления людей в искусстве родного языка. Истинное знание языка и красота слова, по Шишкову, черпаются из церковных и старин­ных славянских книг. Их чтение «есть единственный путь, ведущий нас во храм словесности»[39]. Отсюда следовал вывод о том, что рус­ский язык процветает только «под пером духовным», а не под пером светских писателей, заимствующих словесность у чужих народов.

Критерием, позволяющим судить о чистоте общенационального языка, по мнению архаистов, является этимология, посредством которой устанавливается происхождение слов. В «Рассуждениях о старом и новом слоге...» Шишков писал, что «во всяком языке слова получают силу и знаменование свое, во-первых, от корня, от которого оне происходят, во-вторых, от употребления»[40]. Сравнивая происхождение слова с деревом, которое от корня получает свой рост и силу, лидер архаистов указывал, что «...происхождение слов, или сцепление понятий, у каждого народа делается своим особливым образом»[41]. Помимо этимологического критерия, достаточ­ным основанием для доказательства жизненности и применимости в родном языке того или иного слова архаисты признавали его присутствие у Ломоносова или у какого-либо из старых поэтов, а также его включенность в Словарь Академии Российской. Шишков [23] свои “Рассуждения о старом и новом слоге...” сопроводил «Опытом Словаря, или Слова и речи, выписанные из Священного писания для показания знаменования оных», а также приложил «Слова и речи, писанные из нынешних сочинений и переводов с примеча­ниями на оные», где привел рекомендуемые для употребления в рус­ском языке слова и фразы[42].

Шишковисты, по мнению историка В.О. Ключевского, прида­вали «философско-моралистическую окраску» своим рассуждениям о родном языке, который рассматривали как основу воспитания и «движитель» национальной культуры. Архаисты были убеждены, что воспитание, основанное на презрении к родному языку, к оте­чественным традициям и обычаям, антипатриотично. «Народ, — подчеркивал Шишков, — который все перенимает у другого, его воспитанию, его одежде, его обычаям последует, такой народ уни­чижает себя и теряет собственное свое достоинство»[43], а потому «...доколе не возлюбим мы языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других»[44]. Русская духовная жизнь, считали арха­исты, должна питаться не сочинениями французских писателей, а содержанием произведений церковно-славянской письменности.

Приверженность и чрезмерная любовь архаистов к церковно­славянскому языку дали основание их оппонентам определить это явление термином «славянофильство». Дядя великого русского поэта — В.Л. Пушкин, первый употребивший выражение «славянофил», придавал ему значение, близкое к понятию «обскурант». Тогда же П.И. Макаров написал комедию «Обращенный славяно­фил». Однако выдвинутый карамзинистами в адрес шишковистов упрек во враждебном отношении к просвещению, как и всякое обвинение, носил односторонний характер.

Именно на это обратил внимание Ю.Н. Тынянов в статье «Архаисты и Пушкин» (1924), где заметил, что в архаизме сочета­лись две противоположные общественные струи - официальный шовинизм александровской эпохи и радикальное «народничество» декабристов. Борьба за высокий стиль в языке, с одной стороны, за просторечие против маньеризма и эстетизма карамзинистов — с другой, сочеталась в идеологии шишковистов «с борьбой против аристократической кружковщины в литературе, против изящной, но небольшой «литературы для немногих», и в этом смысле как нельзя более соответствовала радикальной общественной позиции [24] 20-х годов XIX века[45]. Сочетание противоречивых тенденций в идеологии архаистов проясняет вопрос о том, почему среди сто­ронников А.С. Шишкова одновременно были и К.Ф. Рылеев, и А.С. Грибоедов, и С.А. Ширинский-Шихматов, и В.К. Кюхель­бекер, и И.А. Крылов.

Тынянов прав также и в том отношении (и это подтверждают своими исследованиями В.М. Живов, В.Д. Левин, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский и др.), что при том широком общественном влия­нии, которое имели архаисты, грань, отделявшая их от новаторов, была весьма тонка. При известных различиях во взглядах на при­роду и содержание общенационального языка, основы идеологии того и другого лагеря представляли собой лишь фрагменты вы­зревающего в недрах общественного сознания целостного видения проблем развития духовной жизни России, формирования ее общенационального литературного языка. Подтверждение тому твор­чество А.С. Пушкина, который в своих взглядах эволюционировал от карамзинистов к архаистам, не будучи до конца правоверным выразителем той или иной позиции, и синтезировал в своих про­изведениях преимущества тех и других литературно-стилистиче­ских идеологий[46].

О необходимости синтеза или «соприсутствия» в русском языке обоих подходов писал в своей магистерской диссертации К.С. Ак­саков (1817—1860). В работе «Ломоносов в истории русской литера­туры и русского языка» он дал предметный анализ достоинств и не­достатков позиций новаторов и архаистов. Оценивая их значение для развития общенационального языка, Аксаков писал: «Мы видели два направления после великого дела проникновения языка общим, перенесения его в сферу общего. Одно, прямо примыкаясь к вели­кому моменту, есть одностороннее следствие совершенного дела, следствие, объясняемое историческим развитием, направление языка отвлеченно письменное, отвлеченно общее. Другое, как всег­да при развитии одностороннем, есть необходимое опровержение предыдущей односторонности, совершенно справедливое, но опять являющееся в новой односторонности; направление языка отвле­ченно разговорное, отвлеченно случайное. И то и другое было односторонне, и то и другое являлось необходимо. Дело Ломоно­сова должно было получить полное развитие. Не право то, когда ор­ганическая фраза, необходимая, проникнутая строгостью построе­ния, фраза мысли, имеющая полную законченность присутствия [25] в нашем языке, исключала из его существа фразу легкую, случай­ную, разговорную. Не прав Карамзин, когда, восстав за разговорную фразу и дав ей место в языке, которое бесспорно она имеет, — не прав он, когда разрушил крепкую, железную конструкцию, всю наполненную силы, когда не понял ее и заменил ее своею фразою. Это было новое притязание национального разговорного языка, от начала существующего, притязание в новой сфере языка, в кото­рой, конечно, должно выражаться все существо его письменности, в которой и предъявили свои права, и разговорный случайный эле­мент, и элемент собственно мысли общей, — предъявила права свои, одним словом, великая свобода языка....Результат этих на­правлений, - непременное соприсутствие и той и другой стороны не как двух односторонностей, но как двух сторон языка...»[47]

Грамматические споры между архаистами и новаторами со всей очевидностью выявили две важные проблемы, на которые и указал К.С. Аксаков, — это потребность в философской рефлексии основа­ний русского языка, с одной стороны, и неприменимость упрощен­ных формул, выработанных европейским языкознанием, к изуче­нию сложных проблем национального языка — с другой. В резуль­тате дискуссии русское общество в первой половине XIX века непосредственно обратилось к решению вопросов о природе языка, о его соотношении с мышлением, о связи истории народа с исто­рией языка, разрешение которых только и открывало путь к созда­нию отвечающей духу времени отечественной грамматики.

В этот период с изложением своих философско-лингвистических взглядов выступают не только языковеды, но и публицисты, историки, философы. Контекст и направленность их публикаций в значительной мере определялись принадлежностью авторов к ла­герю архаистов или новаторов. Так, филолог-славист А.X. Востоков (1781—1864), имевший непосредственное отношение к «младшим архаистам», в своих работах сосредоточился на изучении церковно­славянского языка как явления исторического, на выяснении тех изменений его форм и свойств, которые осуществляются по мере эволюции общества.

Линию исторического изучения русского языка продолжили также М.Н. Катков (1818-1887), Н.И. Надеждин (1804-1856) и И.И. Срезневский (1812-1880). Философ и публицист М.Н. Катков, проявивший в своих трудах широкую лингвистическую эрудицию, в магистерской диссертации «Об элементах и формах славяно-рус[26]ского языка» (1845) обосновал право русского языка на внимание науки, поскольку его анализ позволил осветить и жизнь народа. В статьях Н.И. Надеждина, опубликованных в «Телескопе», прозву­чала идея изучения народного языка как главного признака русской народности. В 1849 году на торжественном собрании Петербургско­го университета с «Мыслями об истории русского языка» выступил тридцатисемилетний профессор И.И. Срезневский. Речь молодого профессора имела небывалый успех, что объяснялось не только исторической обстановкой с присущим ей романтическим увлече­нием стариной и народностью, но и его глубокими философскими рассуждениями о русском языке и его истории.

Основу философско-лингвистических взглядов Срезневского составляла идея о том, что «язык собственность нераздельная це­лого народа»[48], что народ и язык существуют нераздельно. Народ полнее всего и вернее выражает себя в языке, всякое изменение которого носит закономерный характер. Изменяется народ — изменяется и язык. В своей речи Срезневский высказал методоло­гически важную для последующих рассуждений славянофилов мысль о роли форм в строе языка. Язык всегда живет, считал ученый, «под условиями определенной формы», поэтому «народ, вполне сочувствуя формальной стройности языка своего, боится нарушить ее, бережет ее, как святыню»[49]. Срезневский обратился к факторам, обусловливающим изменение языковых форм, и связывал их, прежде всего, с промышленными, умственными, поли­тическими, религиозными и кровнородственными связями народа с другими народами.

Существенную роль в изменении языка играют и внутренние обстоятельства, связанные с действием в языке разного рода проти­воречий. Изучая характер действия внутренних противоречий на изменение языковых форм, ученый проанализировал сложный ха­рактер соотношения языка и мышления. Он отметил независимость происхождения логики народа от строя языка и в то же время ука­зал, что «превращение строя языка, будучи вместе и превращением его состава, превратит и логику народа...»[50]. Во взглядах на проис­хождение языка ученый придерживался той позиции, что «язык, как и народ, есть естественное произведение»[51]. Как естественное явление, язык, следовательно, имеет свою историю, которую Срез­невский известным образом классифицирует и описывает на осно­ве его сравнительно-исторического изучения. [27]

Приверженцы карамзинской лингвофилософской идеологии, подобно Н.И. Гречу (1787-1867), продолжали в своих работах опи­раться на идеи всеобщей философской грамматики. При написа­нии своих основных трудов — «Практической русской грамматики» и «Пространной русской грамматики» (1827) - Греч, филолог и журналист, использовал французские и немецкие учебные посо­бия и методы их грамматик, слегка приспособив их к специфике грамматического строя русского языка. Он обнаружил тесную связь, существующую между логикой как наукой о законах мышления и грамматикой как наукой о правилах выражения мыслей. Поэтому философское изучение языка он сводит к изучению отношений между его содержательной и звуковой сторонами. Вследствие чего задачей всеобщей грамматики, по мнению Греча, является изложе­ние общих законов, по которым человеческий ум действует в изо­бражении мыслей и чувств с помощью голоса.

Влияние всеобщей грамматики обнаруживается и в «Основаниях русской грамматики для первоначального обучения», с которой в 1837 году выступил В.Г. Белинский (1811-1848). В своей работе он исходит из того, что поскольку «слово тесно связано с мыслию, то и грамматика находится в тесных отношениях с логикою и должна быть основана на ней»[52]. Язык, убежден Белинский, неотде­лим от мышления. «Мысль относится к слову, как душа к телу, а слово к мысли, как тело к душе, т.е. слово есть покров, одежда, форма, выражение мысли, а мысль есть смысл, разум, значение слова»[53]. Язык развивается и совершенствуется вместе с мыслью. Происхождение слова неразрывно связано с рождением мысли. Человек, по мнению писателя-демократа, стал говорить в то же самое время, как начал мыслить.

Продолжил развитие лингвофилософских идей Каткова, Белин­ского и Срезневского Ф.И. Буслаев (1818-1897), на становление взглядов которого известное влияние оказало европейское языко­знание начала века (В. фон Гумбольдт, Я. Гримм, Ф. Бопп). На волне общественного интереса к проблемам истории русской культуры и языка как формы проявления «народного духа» Ф.И. Буслаев со­средоточил усилия на изучении истории языка в связи с историей народа, с его духовной жизнью, в сопоставлении с развитием мыш­ления. Через посредство языка он старался заглянуть в далекие эпохи жизни русского народа. Однако понимание процесса разви­тия языка у Буслаева еще достаточно условно и абстрактно. Его по[28]нимание историзма было односторонним, так как история языка у него была связана только с историческим прошлым народа, без последующего его развития. Эта односторонность восприятия исто­рии языка объясняется приверженностью ученого к логицистской схеме, взятой у европейского языкознания. Несмотря на то что сам Буслаев при анализе фактов языка часто подчеркивал опасность смешения понятий логики и грамматики, тем не менее его собст­венные работы не были свободны от таких ошибок.

Стремление освободиться от ошибок становится все более за­метным в процессе исторического анализа языкового материала. Ученый приходит к пониманию того, что многое в языке не может быть объяснено с точки зрения логики. Исследуя противоречивый характер взаимоотношений между языком и мышлением, Бус­лаев признает существование у языка собственных законов, незави­симых от законов логики. Поскольку язык есть выражение мысли с помощью членораздельных звуков, то он подчиняется, с одной стороны, законам логики, с другой — законам самого выражения. Понимание законов языка в его работах неразрывно связано с по­ниманием сущности языка.

Уже в ранних своих работах Ф.И. Буслаев выступает с вполне определенной философско-лингвистической позиции, достоинства и недостатки которой были обусловлены состоянием философии языка в России в тот период. Опубликовав в 1844 году работу «Преподавание отечественного языка», он не только сформулировал методику современного обучения русскому языку в целях духовного развития ученика, но и выделил основные методологические прин­ципы его изучения. Он обосновывает взаимосвязь сравнительного, исторического и философского принципов, которые «взаимными силами подкрепляют друг друга»[54]. Цель философского метода уче­ный видит в обобщении разрозненных фактов языка, полученных посредством его сравнительного и исторического изучения, и осве­щении их идеей. Задачей философии языка является выявление органической природы языка, связей, существующих между эти­мологией и синтаксисом, определение частей речи и систематиче­ская обработка синтаксиса[55].

Подобный подход к пониманию смысла философии языка озна­чал лишь выход на теоретический этап обобщения накопленного лингвистического материала и, конечно, собственно философским не являлся. Таковым он и быть не мог, поскольку принципы все[29]общей философской грамматики были обращены лишь к формам мышления, которым язык всецело подчинялся. Необходима была иная философия, принципиально отличная от логико-силлогисти­ческой философии. В первой трети XIX века в России остро ощуща­лась потребность в самобытной философии, которая бы позволила решать актуальные проблемы духовной жизни общества.

В процессе громких диспутаций между шишковистами и карам­зинистами на почве отечественной грамматики и риторики четко выкристаллизовывалась идея общенационального языка, обсужде­ние которой осуществлялось в контексте ее связи с историей наро­да. Споры вокруг природы языка актуализировали вопрос о роли языка в духовной жизни общества, способствовали формулирова­нию представления о языке как форме воплощения национального самосознания. Эта идея органично вписалась в философию и идео­логию славянофильства.

Формалистическая теория языка в философии и идеологии славянофильства

Становление и развитие философии языка в России происходит в один из переломных периодов в ее истории. 30-40-е годы XIX столетия характеризуются противоречивыми тенденциями в разви­тии русского общества. Одни из них были связаны с существенны­ми сдвигами в национальном самосознании, вызванными события­ми Отечественной войны 1812 года и зародившимися надеждами на либерализацию политического строя, на отмену крепостного права, на введение конституционного устройства в стране. Другие выра­жали стремление самодержавия вытравить в обществе все ростки вольнодумства, указывали на вступление России в полосу реакции.

Опыт Отечественной войны и заграничного похода русских войск для мыслящей части российского общества стал почвой для роста веры в силу и значение народа, сплотившегося в единое целое для достижения победы над врагом, в то же время он позво­лил осознать громадную дистанцию между уровнем развития Рос­сии и Западной Европы. Утверждение права России на самостоя­тельное и независимое существование способствовало постановке логично связанных с ним вопросов — о необходимости достой­ного существования и о национальном самоопределении. Как писал [30] Ф.А. Степун (1884—1965), «сама жизнь наталкивала пробуждаю­щееся русское сознание на две проблемы: на проблему особой зада­чи и особого назначения каждой национальности»[56]. Выступление декабристов в 1825 году не только свидетельствовало о пробужде­нии русского общества, но и непосредственно указывало на акту­альность вопроса об историческом выборе России и месте народа в этом процессе.

Реакция самодержавия, последовавшая на восстание декабри­стов, имела своим продолжением исключение в 20-х годах XIX века из учебных программ университетов философии, гонения на пере­довых профессоров, продолжавшиеся до самой середины столетия. Из университетских аудиторий философия все более перемеща­лась в многочисленные кружки, возникавшие в Петербурге и Моск­ве, в литературу, в публицистику. В обществе любомудров (1822—1825), в кружках Д.В. Веневитинова (1825—1827), Н.В. Станкевича (1832-1839), А.И. Герцена (1842-1847), в «Философическом пись­ме» П.Я. Чаадаева (1836), в «Русских ночах» В.Ф. Одоевского (1844) внимание сконцентрировалось на философском осмыслении исто­рического призвания России. В кружках и публицистике были пред­приняты попытки широких мировоззренческих обобщений, шел процесс вызревания теорий, посредством которых молодое поко­ление интеллигенции, пришедшее на смену декабристам, стреми­лось осмыслить историю и культуру своего народа, обозреть буду­щее Отечества. В истории русского идейного развития наступил, по определению Р.В. Иванова-Разумника, один из наиболее блестя­щих периодов[57].

Суть этого периода заключалась в борьбе двух противополож­ных умонастроений в среде образованной части российского обще­ства - славянофильского и западнического - по поводу историче­ского выбора России. Дискуссии 40—60-х годов XIX века между славянофилами и западниками вокруг проблем развития России составили целую эпоху в русской общественной мысли. Привержен­цы славянофильства — А.С. Хомяков, братья И.В. и П.В. Киреев­ские, братья И.С. и К.С. Аксаковы, Ю.Ф. Самарин, А.И. Кошелев, Д.А. Валуев — в своих статьях и выступлениях в печати делали упор на самобытном развитии России, ее религиозно-историческом и культурно-национальном своеобразии. Они стремились утвердить в общественном сознании убеждение в том, что русская история и культура обладают собственными жизненными и нравственно-ре[31]лигиозными ценностями, которые способны обеспечить России и славянским народам ведущее место в историческом развитии.

Западники (А.И. Герцен, Н.П. Огарев, Г.Н. Грановский, В.Г. Бе­линский, В.П. Боткин, П.В. Анненков, И.И. Панаев, И.С. Тургенев, Е.Ф. Корш), наоборот, считали, что Россия, в силу неизбежности исторических закономерностей, должна пройти тот же путь, что и западноевропейские страны. Цивилизованность увязывалась запад­никами с распространением секуляризма, с освобождением от «византийско-православного ошейника» (А.И. Герцен).

Идейная борьба в этот период способствовала, по общему при­знанию, формированию русской философии, оформлению ее идейно-концептуального содержания. Решающая роль при этом принадлежала прежде всего славянофилам, которые, по определе­нию Н.А. Бердяева, создали самобытную православную филосо­фию. Славянофилы, писал он, были «теми русскими людьми, кото­рые стали мыслить самостоятельно, которые оказались на высоте европейской культуры, которые не только усвоили себе европейско-всемирную культуру, но и пытались в ней творчески участвовать... И пора признать, что славянофилы были лучшими евро­пейцами, чем западники... Лучше западников впитали в себя сла­вянофилы европейскую философию, прошли через Шеллинга и Гегеля — эти вершины европейской мысли той эпохи. Главная за­слуга и своеобразие не в том, что они были независимы от запад­ных и мировых влияний и черпали все лишь на Востоке, а в том, что они впервые отнеслись к западным и мировым идеям творче­ски и самостоятельно, т.е. дерзнули войти в круговорот мировой культурной жизни»[58].

Своеобразие и самобытность философии славянофилов нашла свое отражение в постановке и решении ими целого ряда историо­софских, онтологических, гносеологических и философско-антропологических проблем, которые по сей день привлекают внимание исследователей. Вместе с тем на периферии научных поисков до сих пор остается учение о языке славянофилов, которое представ­ляет неотъемлемую часть их философского наследия. Вне поля зре­ния философов оказались принципиально важные для понимания философии и идеологии славянофилов вопросы о природе и сущ­ности языка, поставленные А.С. Хомяковым и И.В. Киреевским и развитые затем К.С. Аксаковым в стройное учение о языке, о тож­дестве языка и самосознания народа, для которого язык является [32] формой его воплощения, о роли слова в осознании народом своей этнической принадлежности, в познании и самопознании человека.

В понимании природы языка, как и в вопросе об историческом выборе России, славянофилы исходили из отличной от западников точки зрения, которые не видели другой возможности его изучения, как только с позиций рационализма. Между тем даже оппоненты славянофилов признавали явную недостаточность рациональных приемов для целей исследования и описания русского языка. Чаада­ев, в частности, отмечал, что «неудовлетворительность философ­ских приемов особенно ясно обнаруживается при этнографическом изучении языков. Разве не очевидно, что ни наблюдение, ни ана­лиз, ни индукция нисколько не участвовали в создании этих вели­ких орудий человеческого разума? Никто не может сказать, при помощи каких приемов народ создал свой язык. Но несомненно, что это не был ни один из тех приемов, к которым мы прибегаем при наших логических построениях»[59].

Славянофилы относились к языку как дару Божиему, усвоенному и развитому народом и составляющему одно целое с ним. Вопрос о том, как устроен национальный язык, стал для славянофилов той почвой, на основе которой они решали злободневные социальные вопросы о пробуждении национального самосознания, об отноше­нии интеллигенции к народу, о единстве слова и дела.

Глубоко осмысленное и проработанное родоначальниками сла­вянофильства учение о языке, представляющее слово как средство универсализации национальной духовности, как тот способ, каким осуществляется сохранение уникальности духовного опыта народа, стало фундаментом формалистического направления в философии языка, получившего дальнейшее развитие в трудах Н.П. Некрасова (1828-1908), Ф.Ф. Фортунатова и А.А. Шахматова, оказало влияние на другие направления философии языка в России.

Следует уточнить употребление здесь термина «формалистиче­ский», которое отличается от его буквального понимания — прида­ние первенствующего значения внешней форме в отрыве от содер­жания. Данный термин используется в собственно лингвистическом смысле, как способ выделения значения языковых форм для опи­сания особенностей национального строя языка, специфичного выражения народного духа посредством языковых средств. В совре­менных исследованиях по истории лингвистических учений спра­ведливо отмечается, что принципиальное различие между славяно[33]филами и их оппонентами в подходе к языковым фактам заключа­лось в разном понимании того, что есть языковая форма, как соот­носятся в языке форма и значение, каким образом «дух» националь­ного языка проявляется в его грамматическом строе[60]. У славя­нофилов слово не есть нечто условное, чисто конвенциональное формальное воплощение, а органический феномен, все компонен­ты которого - форма, значение и синтаксическое употребление - составляют неразрывное и сущностное единство. Языковая фор­ма - тот элемент, который акцентирует внимание на особости грамматического строя национального языка.

Обращение славянофилов к философским вопросам языка было обусловлено как всем предшествующим развитием отечественной грамматики и риторики, так и историософской проблематикой полемики с западниками об исторических судьбах России и выборе пути ее дальнейшего развития. В этом процессе «национально-исто­рического самонахождения и раздумья», по выражению Г.В. Флоровского, чрезвычайно актуализировалась идея национального са­мосознания, уровень развития которой обусловливал зрелость исто­рического выбора. Поэтому не случайно, замечает Ю.М. Лотман, что в такие моменты слово, речь, пропаганда приобретают особен­но важное историческое значение[61].

В 30—40-е годы XIX века внимание образованной части рус­ского общества стали привлекать проблемы отечественной словес­ности, православия, философии, в которых виделись те факторы, посредством которых представлялось возможным возродить истинный дух нации, укрепить веру в особую историческую миссию Рос­сии. По верному наблюдению Л.Е. Шапошникова, духовные факто­ры в отечественной истории всегда были важными причинами как кризиса российской государственности, так и его преодоления[62]. Отсюда не случаен интерес различных слоев российского общества к проблемам укрепления духовного здоровья нации. Представители власти в лице министра народного просвещения С.С. Уварова вы­ступали в этот период под лозунгом «Православие, самодержавие и народность». Тройственная формула, как писал сам Уваров, долж­на восстановить здоровую основу русской государственной жизни, «...провозглашая самодержавие... твердое желание возвращаться пря­мым путем к русскому монархическому началу во всем объеме... выражение „православие" довольно ясно обнаружило стремление... ко всему положительному в отношении к предметам христианского [34] верования и удаления от всех мечтательных призраков, слишком часто помрачавших чистоту священных преданий церкви. Наконец, и слово „народность" возбуждало... смелое утверждение, что мини­стерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а по крайней мере, рядом с прочими европейскими национально­стями»[63]. Не секрет, что определенная часть русского общества вста­ла под этот лозунг, отвечавший ее духовным устремлениям. Среди приверженцев Уварова был, например, академик С.П. Шевырев, который, помимо своих работ и лекций по русской словесности, был известен тем, что закатил пощечину издевавшемуся над Рос­сией космополитически настроенному графу Бобринскому — сыну горячей покровительницы Дантеса графини Софьи Бобринской. Нравственный поступок Шевырева имел большой резонанс в свет­ском обществе, хотя имел и известные последствия для него само­го — его на некоторое время выслали за пределы Москвы.

Та часть русской интеллигенции, которая разделяла взгляды сла­вянофилов, обращала свой взор к православной вере, к самобытной русской философии, к отечественной словесности, к тем живитель­ным источникам, с помощью которых только и представлялось воз­можным вернуться к подлинным основаниям и истинному укладу русской жизни, избавиться от разрушительного воздействия евро­пейского просвещения. В этот период в сознании интеллигенции доминировало представление о том, что первым признаком народ­ности является язык. Лекции по истории русской словесности, кото­рые в 1844—1845 годах читал С.П. Шевырев, собирали большие аудитории, привлекая внимание общественности возможностью приобщиться к «духовному существу своему» посредством языка.

Академик Шевырев в своих лекциях высказывал твердое убежде­ние, что «язык - внешний образ народа», что язык «необходим для того, чтобы дать средства человечеству выразить свое духовное самопознание в самых разнообразнейших видах»[64]. Он считал, что «настало время действия для философии русской... на ней лежит обязанность и ей представлена возможность возвратить права миру духовному и истинное значение тем вечным идеям человечества, которые отдельные народы проявляют в произведениях своего слова»[65]. Высокое предназначение философии было в полной мере осознано прежде всего славянофилами, которые, восприняв из древней русской философии вывод о том, что «в слове родится и выражается душа народа», превратили его в важный методологи[35]ческий принцип исследования духовной жизни общества, в средст­во формирования национального самосознания.

Славянофилы одними из первых в русской философской мысли заговорили о национальном самосознании, которое представля­ли, по словам Бердяева, как «живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума», как такое сознание, которое «постоянно возвышает самый образ мышления человека, смиряя его рассудоч­ное самомнение», не стесняя свободы естественных законов его мышления, укрепляя самобытность и добровольно подчиняя вере[66]. В истории отечественной мысли славянофильство осуществило первую попытку осмысления феномена национального самосоз­нания, выработало самостоятельную идеологию, ориентированную на его возрождение.

Справедливости ради следует отметить, что и их оппоненты — западники — придерживались аналогичной позиции. В.Г. Белин­ский писал, что «каждый народ живет... своим сознанием, которое есть не что иное, как одна из многих сторон сознающего себя общечеловеческого духа. Особенности сознания, принадлежащего одному народу и отличающего его от всех других народов, состоит в его мировоззрении, в том инстинктивном внутреннем взгляде на мир, с которым он, так сказать, родится, как с непосредственным и только одному ему присущим откровением истины и который есть его самодвижительная сила, жизнь и значение. Миросозерца­ние народа — это та умственная призма, с одним или несколькими первосущными цветами радуги, сквозь которую он созерцает тайну бытия всего Сущего»[67].



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
 





<


 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.