WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 |
-- [ Страница 1 ] --

Правительство Российской Федерации

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования

"Национальный исследовательский университет
"Высшая школа экономики"

Факультет Медиакоммуникаций

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА

На тему:Функция исторического документа в романах Стендаля и В. Гюго

Студент группы № 446ж

Лукашкин А. С.

Научный руководитель:

Орд. проф., декан факультета филологии Пенская Е. Н.

Москва, 2013 г.

Оглавление:

Введение. Обоснование темы 4-8

1. Исторический роман как исследовательская проблема 9-19

2. Генезис документального фактора в романе Стендаля «Красное и черное»:

2.1. Авторская рефлексия по поводу романа 20-21

2.2. «Газетная подоплека» романа 22-26

2.3. Биографические детали и их отражение в тексте романа 26-42

2.4. Иерархия общества времен Реставрации и его отражение в романе «Красное и черное»:

Трагедия юности времен Реставрации 43-46

Общество глазами Жюльена Сореля 46-51

3. Генезис документального фактора в романе В. Гюго «Девяносто третий год»:

3.1. Роман «Девяносто третий год» как двойной итог в творчестве В. Гюго 52-53

3.2. Модель исторического романа и «Девяносто третий год» как кульминация жанра 53-57

3.3. Типология документальных истоков романа

«Девяносто третий год» 57-60

3.4. Вымышленное и реальное в системе персонажей романа «Девяносто третий год». К проблеме функции прототипических элементов 61-66

3.5. Смысловой ряд романа «Девяносто третий год». Исторические факты в художественном преломлении 66-75

3.6. «Девяносто третий год»: характеристика историко-литературного метода. Обобщенные сравнительные данные 76-94

Заключение 95-97

Список литературы 98-104

Приложение 1 105-133

Приложение 2 134-142

Введение. Обоснование темы

Тема работы «Функция исторического документа в произведениях Стендаля и Виктора Гюго» предполагает изучение художественной лаборатории романистов, способов отбора исторических фактов, почерпнутых ими в источниках, интерпретации реалий.

Такой ракурс позволяет автору рассмотреть два типа интерпретирования исторического документа в художественном нарративе французской литературы девятнадцатого века: личное, очень интимное восприятие, как в случае Стендаля, или объективный подход, который скорее характерен для Виктора Гюго.

Предмет этой исследовательской работы – художественные тексты и документальные источники: мемуары, переписки и газетный материал, принадлежащий эпохе 19 века.

Объектом исследования являются произведения двух французских писателей: Стендаля и Виктора Гюго.

Цель исследования – проследить, как исторический факт, документ преломляется и отражается в художественном тексте.

Гипотеза, которая будет проверена и доказана в этой работе, заключается в предположении того, что для процесса становления романтизма во французской культуре переосмысление истории, сравнительно недавней, стало одной из острейших культурных и политических проблем. В этой связи сравнение фактов, деталей, свидетельств, закрепленных источниками, и их преломление в романах представляется особенно актуальным для понимания того языка и той тематики, которая была востребована свидетелями-современниками. В этом смысле Стендаль и Гюго представляют собой два явления, близких по силе переживания исторических событий, но во многом противоположных. Их сравнение выглядит продуктивным и достаточно показательным для прояснения этих различий.

Документальное начало включает обширный пласт материалов, как то: биографии и автобиографии; эпистолярию; газетные и журнальные статьи; публицистические выступления писателей и исторических личностей; исторические исследования, на которые опирались и которые могли учитывать исследуемые авторы. Кроме того, мы сочли необходимым использовать интервью с переводчиками В. А. Мильчиной и А. А. Сабашниковой, которые послужили эмпирическим материалом[1].

Несмотря на то, что творчество обоих писателей уже довольно подробно изучено как в зарубежной, так и в отечественной науке, интерес к произведениям этих писателей стабильно высок. Это факт подтверждают новые исследования 1980-х годов, посвященных роману «Девяносто третий год» Виктора Гюго,[2]. То, что и сегодня этот роман требует серьезного изучения и ожидает новых интерпретаций, доказывает его присутствие в списке обязательных текстов для подготовки к государственному экзамену высшего ранга для учителей французской литературы[3].

Академическая новизна этого исследования заключается в том, что в работе сделан перевод, комментарий и сравнительный анализ тех источников, которые до сих пор не подвергались таком тщательному рассмотрению. Проведено последовательное соотнесение художественного текста и документальных источников – как непосредственно использованных в романах, так и оставшихся за пределами текста.

Несмотря на то, что традиция изучения романов «Красное и черное» и «Девяносто третий год» заложена давно, целый ряд документальных источников остался за пределами внимания исследователей. Так, к примеру, «Мемуары» Жозефв де Пюизе, одного из лидеров Вандейского мятежа, есть в свободном доступе в интернете, но, так же, как и секретная переписка лидеров Вандейского мятежа, до сих пор не переведены и не входят в научный оборот.

Следует оговориться, что, отдавая себе отчет в принципиальной разнице сочинений, автор данного исследования тем не менее их сравнивает, стараясь придерживаться единых критериев.

Перед автором стояли следующие задачи:

  • Описать становление жанровых особенностей изучаемых сочинений на фоне исторического романа;
  • Проанализировать инструменты работы В. Гюго и Стендаля с историческим фактом и подлинным событием;
  • Выяснить, как биография писателя и среда, в которой он жил, отразились в художественном тексте;
  • Проследить пересечения контекстов – реального, исторического и вымышленного, литературного.

Следует учесть, что 1830-м годам в европейской словесности уже сложился жанровый канон исторического романа, в основном закрепленный сочинениями Вальтера Скотта. Автор считает, что необходимо сразу после введения дать аналитический обзор эволюции исторического романа и процесса изучения этого жанра.

Для Стендаля, участвовавшего в войнах под началом Наполеона и занимавшего видную должность, история стала тем, что ему удалось испытать на самом себе. Однако он предпочел не следовать уже установленным правилам изображения исторических событий, далеких и сравнительно недавних, а - как он сам это называет, - «дерзнуть». «Дерзость» заключалась в том, что Стендаль сам учился обращаться с историей и учил читателя приручать ее. В итоге, его творчество стало отдельной школой, направлением, что было в целом характерно для произведений французских романистов нового поколения.

Стендаль все события проверяет своим личным опытом, переживаниями, наблюдениями, во многом отождествляя себя и своего героя. Такое сплетение двух реальностей – исторической и биографической – выплавляется в художественном тексте.

Для того, чтобы проследить процесс получения этого синтеза, автору данной ВКР понадобился автобиографический роман «Жизнь Анри Брюлара» и биографическое описание Стендаля, проведенное А. К. Виноградовым в книге «Стендаль и его жизнь». Чтобы найти сходство между реальной историей Антуана Берте и историей Жюльена Сореля автор изучил выдержки из дела Берте, опубликованные в газете Le journal des tribunaux и главы из исследовательской работы Christine Klein «Le rouge et le noir: analyse critique». В качестве мемуаров ему послужили «Биографические заметки Анри Бейля о самом себе», а также «Жизнь Анри Брюлара».

Виктор Гюго работал с историческим фактом совсем в другом измерении. Для него отношение к прошлому, к истории политической требует особой, почти научной, точности в воспроизведении деталей, как будто лишенных какого-либо вымысла и проверяемых на достоверность.

Для прояснения того, как устроена художественная лаборатория Гюго, привлечены работы исследователей его творчества - Kathryn M. Grossman “The Later Novels of Victor Hugo”, Пустынникова Г. А. «Великая Французская революция и якобинство в романах «Девяносто третий год» и «Боги жаждут»: к проблеме историзма В. Гюго и А. Франса», М. С. Трескунов «Роман Виктора Гюго «Девяносто третий год»», исследование И. М. Нусинова «Проблема исторического романа: В. Гюго и А. Франс», (изучение событий, повлиявший на процесс написания художественного текста Виктором Гюго).

Кроме того, известно, что прототипом маркиза де Лантенака в романе «Девяносто третий год» стал Жозеф де Пюизе, который оставил мемуары. В нашу задаче входила реконструкция биографии, реального образа автора «Мемуаров» де Пюизе. С этой целью пришлось обратиться к таким сетевым ресурсам, как Dictionary of Canadian Biography Online и Early Canada Historical Narratives. Автор исследования использовал множество работ, чтобы выяснить соответствие персонажей и эпизодов романа реальности. Из них это: Maurice Hutt “Chouannerie and Counter-Revolution: Puisaye, The Princes and The British Government in the 1790s”, Kathryn M. Grossman “the Later Novels of Victor Hugo”, Е. М. Мягкова «Непостижимая Вандея: сельский мир на западе Франции в XVII-XVIII вв» (описание быта вандейцев, шуанов), труды Э. Мишле, Ламартина, Луи Блана (описание деятельности Конвента и его лидеров), к которым обращался и сам писатель.

Свое исследование автор постарался сделать, насколько это было возможно симметричным, построенным, насколько это позволял материал, согласно единым критериям. Таким образом для обоих авторов в работе представлено изучение исторического контекста произведения, изучение нововведений, которые писатели допустили в произведении, изучение главного героя романа и сопоставление его с историческим прототипом), сравнительный анализ в форме таблиц, выводы, сделанные на основе анализа.

  1. Исторический роман как исследовательская проблема

За последние полтора века исследователями потрачено немало усилий, чтобы описать особенности исторического нарратива, составить его генетическое досье, выявить трансформацию канонов. На этом фоне очередное обсуждение феноменологии исторического романа, которое мы предлагаем в виде статьи, имеет смысл как попытка составить конспект «путеводителя» по двум масштабным библиотекам: собственно огромной коллекции исторических романов, преимущественно в их русском изводе 19в., и собранию разномасштабных и разнокачественных трудов, неизменно сопутствующих этому жанру.

Такой «путеводитель» был бы полезен, поскольку в специальных и междисциплинарных сферах отсутствует какое бы то ни было систематическое описание огромного пласта историко-литературного материала. Отсутствуют полноценные библиографии «второго уровня». Отсутствуют библиографические указатели, фиксирующие жизнь жанра в тот или иной период. Счастливым исключением стала эпоха 1820-1830-х годов – один из первых «звездных часов» исторического романа на русской почве. Закономерна сосредоточенность исследователей, их особые эстетические предпочтения, связанные с этим временем, закономерен поэтому и выход подробной описи текстов первой трети 19 века, переводных и оригинальных[4]. Однако, другие периоды «сгущения» жанра изучены слабее. Неравномерность и неравноценность результатов научной работы в данном поле можно объяснить по-разному, но не в последнюю очередь причины кроются в особой трудоемкости занятий: если на заре русской истории жанра, отечественные версии достаточно компактны по сравнению с европейскими аналогами, то к 1870-1880-м они увеличиваются в объеме. Тому, кто испытывает непреодолимое желание пуститься в это рискованное литературное путешествие, следует учитывать, что исторические романисты плодовиты чрезвычайно, и эвристика на этом участке требует изрядного времени[5].

Обсуждение и понимание исторического романа составило особую линию русской и европейской мысли, начало которой восходит еще к моменту появлению ранних опытов этого жанра. Ее определили несколько основных тенденций – свободное читательское размышление, соучастие писателей и журналистов, близких литературному цеху и нередко инициирующих дискуссии по поводу родовых свойств романа, легитимности существования жанра в тех или иных социо-культурных обстоятельствах, и научное изучение исторического романа как историко-культурного феномена.

Начнем с науки.

При построении навигации в этой части возникает предсказуемая развилка: возможен хронологический маршрут, закономерен и проблемный. И в том, и другом случае неизбежны потери. Во втором, скорее всего, их возникнет больше, поскольку неучтенными могут оказаться работы частного характера. Мы предлагаем смешанный путь, проблемно-хронологический, хотя понимаем, что и он не защищен от упущений.

Следует выделить на этом пути несколько магистралей. «Удельный вес» их по отношению друг к другу трудно определить. Тем не менее безусловный приоритет в исследованиях исторического романа принадлежит работам, посвященным «ядрообразующим именам», сюжетам, типам повествования и традициям.

К первым можно отнести романы Вальтера Скотта и романы В.Гюго, а на русской почве к этим «конкурирующим» моделям, по мнению критиков, добавлялось мощное воздействие Карамзина, историка и повествователя, сохранявшего свою актуальность, как в первой, так и во второй половине 19 вв. Позднее Пушкина. К традициям, доминирующим в описаниях исследователей, принадлежит также готическая ветвь, ветвь «черных» романов, романов ужасов, с которой в большей степени соотносится романное творчество Гюго.

Системное изучение европейского и русского исторического романа начинается в 1890-х годах. Одним из ранних научных подступов к этому жанру можно считать работы Луи Мэгрона об историческом романе эпохи романтизма[6]. В России же в конце 1880-х к обсуждению истории жанра возвращает публику Скабичевский Александр, критик-народник, упрекавший Карамзина и его последователей – Загоскина, Лажечникова –в недостоверности и недостаточном соблюдении исторических реалий. По мнению Скабичевского, скачок, совершенный в 1820-х годах русской исторической беллетристикой, произошел благодаря некоторому освобождению от зачарованности Карамзиным[7]



.

Если следовать логике крупных вех изучения жанра, то любая выборка показывает, насколько широк был диапазон интерпретаций, исследовательская фокусировка, ракурс наблюдений. Но даже и в этом с трудом поддающемся какой-либо классификации пестром ресурсе можно видеть, что очень объемная группа разнокалиберных исследований – от фундаментальных монографий до отдельных статей – посвящена Вальтеру Скотту. Литературоведы и критики рассматривают его тексты комплексно, изучают особенности отдельных произведений и их проекции. Вальтер Скотт как предлог, стартовая площадка, выход к обсуждению базовых категорий жанра –вот спектр проблем, которые мы находим на этом разработанном участке. Так, для Вильгельма Дибелиуса, немецкого литературоведа, профессора Берлинского университета, важно показать генезис жанра, балансирующий между готическими и авантюрными составляющими. Две его капитальные идеи заключаются в подробном обосновании преобладания частной жизни героя, столь важной в художественном мире Вальтера Скотта, над общим ходом событий, и вальтер-скоттовски «маркированном» выборе главного персонажа, независимого, чуждого всем враждующим или дружественным лагерям, партиям. Эту концепцию Дибелиус строит, опираясь на анализ «Уэверли».[8]

Стратегии Вальтер-Скотта обсуждает и Дьердь Лукач в своей работе «Исторический роман» (написана в Москве зимой 1936 года)[9]. СогласноЛукачу, универсальный жанр прочно вписан в марксистскую парадигму развития буржуазного общества. При этом историю, и прежде всего ее вальтер-скоттовскую романную версию, Лукач понимает двояко: одновременно как историю, творимую современниками, и как самостоятельную предысторию.

Многие тексты Лукача в то время вызывали бурное обсуждение в Москве. Его «Исторический роман» не составил исключение. Документы об этих дискуссиях хранятся в материалах В.Б.Шкловского[10], ранее опубликовавшего свои размышления на эту тему[11].

Вполне ожидаемо, что рядом с именем Лукача появится также и имя М.М.Бахтина. На близость, порой, совпадение подходов к теории жанров Бахтина и Лукача исследователи указывали не раз[12]. Показательны в том числе их совпадения/расхождения в интерпретации исторического романа. Если для Лукача этот жанр все же не обладает самостоятельностью, поскольку в нем отсутствует набор факторов, опирающихся на «специфическую правду жизни», если для него в первую очередь важны различные точки отсчета, обеспечивающие знание о мире, то для Бахтина актуальны романные типы, реализованные в разных хронотопах. Так, описывая феномен Вальтер-Скоттовского романа, он отмечает особую значимость «замкового времени», а приключенческое, авантюрное начало создает предпосылки для моделирования не просто отдельных занимательных сюжетов, пусть имеющих реальные корни, а для вторжения подлинной исторической стихии, «философии истории». В родословной исторического романа Бахтин видит целый генетический «букет» - от готического наследия, до следов семейно-биографического романа, исторической драмы. Все эти «семена» перемешиваются, следы и границы стираются и, как в плавильном котле», спекаются в исторической форме вальтер-скоттовского повествования. Перекликаясь с Дибелиусом, Бахтин отмечает «готический авантюризм» или «авантюрность готики» в качестве отличительного признака этого нарратива, прослеживаемого в романах Вальтера Скотта[13].

Таким образом, мы видим, что основные контуры «философской программы» жанра исторического романа складывались почти век спустя в 1890-1930- х гг – примерно через сто лет после первого беллетристического «залпа» 1810-1830-х годов.

Однако, если остановиться только на этой программе, то картина мысли была бы далеко не полной.

Учитывая, что исторический роман практически всегда оставался в поле зрения литературоведов, следующий условный этап внимания к авторам 19 века по времени совпадает с активизацией темы истории в литературе, искусстве и публицистике в 1940-1950-х годах. В конце 1950-х, а особенно в 1960-1980-х появляется немало работ – монографий, отдельных статей - в которых по-прежнему точкой отсчета и главным измерителем жанра остается романный тип, заданный вальтер-скоттовским повествованием[14]. Другие тексты рассматриваются, как правило, сквозь призму этой модели. Она же становится главным измерителем типологии жанра. Если суммировать многочисленные исследования, которые выходят в это продуктивное для изучения исторического романа двадцатилетие, то можно выделить несколько направлений, на которых фокусируется внимание литературоведов: они затрагивают прежде всего идеологический аспект[15], затем большой комплекс работ связан с обсуждением структурных особенностей романа[16], с поисками дифференциальных признаков в изображении исторического процесса[17], тематических источников[18], с изучением возможных вариантов конфликтных ситуаций[19]

, пропорций и диспропорции в соотношении документального и вымышленного начала[20], обобщенного изображения и детализации[21], осмыслением конфигурации взаимодействия автора, повествователя и системы персонажей[22], классификации видов, нюансов исторического нарратива [23], этнографических элементов, повышенная концентрация которых может быть отнесена к доминирующим признакам жанра[24]. Поиском «секретов» жанра, «ключей» к этой форме заняты многие, но особо перспективны, на наш взгляд, наблюдения, касающиеся морфологии жанра, его алгоритмов, которые держат повествовательный каркас и четко обнаруживаются при сравнении разных текстов[25].

Следует отметить, что в это время и позже исследователи оперируют набором измерителей, эталонов жанра, имеющих как европейские, так и отечественные корни. К последним, разумеется, относится пушкинская историческая проза, вобравшая и русский, карамзинский опыт, и переосмысляющая наследие французов и англичан. Пушкин особенно ценил искусство Скотта «объективно» воссоздавать исторические эпохи и представлять исторических героев «домашним образом». Скоттовский опыт был использован им при создании исторических романов «Арап Петра Великого», «Дубровский» и «Капитанская дочка»[26].

О восприятии романистики Скотта Пушкиным существует большая литература[27]. Чрезвычайно важны в философском и историко-культурном плане те работы, в которых интерпретируются не только «уроки Вальтера Скотта», усвоенные Пушкиным, но их переосмысление, «переписывание»[28]. В свою очередь пушкинский «образ истории» стал точкой отсчета, той вехой, с которой так или иначе сверяют свое существование в этом интеллектуальном и художественном пространстве романисты последующих поколений. Реминисцентность, диалог, скрытая или открытая полемика с Пушкиным, отмена пушкинской логики, спор с ней или, наоборот, уточнение найденных им эстетических решений, когда сталкиваются законы истории и жизни частной – вот та парадигма дарматических коллизий, в которой обнаруживают себя и А.К.Толстой, и А.Ф.Писемский, и Л.Н.Толстой, и Н.С.Лесков.[29] Вне Пушкина, без Пушкина конструкция исторического романа второй половины ХIХ века практически не существует.

Чрезвычайно обширен пласт работ, посвященных английской[30] и французской[31] ипостаси исторического романа, в них обсуждается также проблема соперничества в популярности Скотта и Виктора Гюго за пределами национальных культур.

Интерес к историческому роману в 1980-1990-2000-х стабильно высок, что подтверждается также диссертациями, посвященными как структурным, теоретическим проблемам[32], так и пристальному изучению отдельных творческих историй авторов и текстов[33].

Несмотря на высокую степень изученности исторического романа в России, все же целый ряд тем остается не проясненным до конца.

Так, к примеру, остается открытым вопрос о месте самого жанра в литературной иерарии, о ранжировании мест и имен, представлений о классике и массовой литературе в этой сфере, о «перворазрядных» писателях, принадлежащих мейнстриму и периферии (классика классики в данном случае не в счет: Пушкин, Гоголь, А.К.Толстой были и остаются «мерой мер»), о переходе из одной литературной страты в другую, об исторических мифах, создаваемых этими авторами, и той мифологией, которая разрасталась вокруг них. Сенковский неслучайно назвал исторический роман «побочным сынком без роду, без племени, плодом соблазнительного прелюбодеяния истории с воображением»[34]

Список дискуссионных проблем может быть продолжен.

Безусловно, к ним можно отнести размытость дефиниции самого жанра и стержневого для его интерпретации понятия «историзм». Трудно не согласиться, однако, с рабочим определением, в котором просто перечислены очевидные свойства: «…любой “исторический” роман — это литература, а не исторический труд, он опирается на нормы и условности художественной литературы своего времени, и на материале и в среде прошлого отыгрываются и проблематизируются ценности настоящего. В то же время исторический роман так или иначе вынужден учитывать норму представления прошлого в исторических трудах, что в определенной степени связывает художника, уменьшает степень его творческой свободы. Так что “исторический” роман всегда “квази” — это “квазиистория” и “квазилитература”.[35] Исторический роман существует в пограничной зоне не только истории, литературы, быта, но и на перекрестье жанров. Как уже упоминалось выше, он собрал многие традиции и художественные практики. Для российского контекста особенно значимо то, что роман приходит «на смену» романтической поэме, более того, он всегда «живет» рядом с повестью, новеллой, а к середине XIX века особенно актуализируется его соседство и перекрестное опыление с такими жанрами, как историческая драма, хроника, баллада. Его генетический код сохраняет память о романе воспитания, семейно-биографическом, психологическом, философском романе, в нем явственно различимы следы, авантюрно-приключенческие, воспоминания о готическом романе. В последней трети XIX века в нем, как в зеркале, отражаются перипетии бурно развивающейся жизни прессы того времени. Исторический роман учитывает и по-своему чутко реагирует на перипетии совсем другой истории –самой что ни на есть ближайшей, современной, запечатленной газетно-журнальной текучестью.

Одно из немногих достаточно устойчивых положений, не вызывающих острого «конфликта интерпретаций», касается условной периодизации историко-беллетристического пласта. В нем традиционно признают две волны, два пика: 1830-1840-е и 1870-1880-е годы.

  1. Генезис документального фактора в романе Стендаля «Красное и черное»

В данной работе мы обращаемся к явлению исторического романа во французской словесности. К тому времени, как Стендаль написал «Красное и черное», сложилась уже определенная традиция написания подобных текстов, однако отметим, что Стендаль причисляет себя к новаторам и сам объясняет, почему.

2.1. Авторская рефлексия по поводу романа

Стендаль дал комментарии к своему роману в «Projet d’article sur Le rouge et le noir» (осень 1832 года). Этот текст он отправил графу Сальваньоли, флорентийскому адвокату и писателю. Для ощущения большей свободы и отстраненности - и ему вообще это было свойственно – Стендаль подписался псевдонимом «D. Gruffot Papera»; текст написан от третьего лица. Я опять использовал первоисточник, чтобы попытаться самому вникнуть в суть оригинала. Его концепция заключалась в следующем:

После того, как он выразил недовольство французскими нравами при Реставрации, он обосновал идею своего произведения, строившуюся на нарушении правил и запретов.

Первая «дерзость»:

«Красное и черное» объективно описывает современное общество и не сводится к анекдотичным подробностям, как, по мнению Стендаля, было принято во французской словесности, ориентированной на то, чтобы главным образом развлечь читателя, занять его досуг:

«Гений Вальтера Скотта ввел Средние века в моду; можно было быть уверенным в успехе, описывая на двух страницах вид из окна комнаты, где жил герой; еще две страницы – для того, чтобы описать его одеяние, и еще две – чтобы обрисовать форму кресла, на котором он сидел. Месье де Стендалю наскучило все это Средневековье, и он рискнул рассказать приключение, которое произошло в 1830 году, оставив читателя в полнейшем неведении о покрое платьев, которые носили мадам де Реналь и мадемуазель де Ла Моль, его две героини, ибо в романе их было именно две – против всех тех правил, которым до сих пор надо было следовать».

Вторая «дерзость»:
Роман описывает нестандартные формы, в которые облечена любовь в парижском обществе данной эпохи, и, в более общем смысле, изображает портрет «нравственной Франции» 1830 года:
«Автор пошел еще дальше: он осмелился показать характер парижанки, которая не любит своего любовника, пока не будет каждое утро просыпаться с мыслью о том, что может его потерять. Таков эффект непомерного тщеславия, ставшего практически единственной страстью этого города, где все такие разумные. Любовник может заставить себя любить, воспротивясь искреннему душевному порыву. В Париже, чем больше он убеждает, что он верен навеки, что он обожает, тем больше он теряет в глазах своей возлюбленной»[36].

Стендаль показывает, где он нарушил традиции, казалось бы прочно установившиеся. Однако «историзм» произведения, несомненно, остается. Роман «Красное и черное» - уникальное сочетание биографических подробностей, документально-публицистического начала и художественной условности. В этой главе мы исследовали взаимосвязь этих трех элементов в тексте; соответственно, мы опирались на три источника: биографию Стендаля, информацию, почерпнутую из газеты той эпохи «Le journal des tribunaux» и мемуары. В романе все эти источники переплелись, и мы попытались их «распутать», рассортировав материал в зависимости от его корней и жанровых принадлежностей.

    1. «Газетная подоплека» романа

К 1830 году «биографизм» Стендаля можно считать одним из главных свойств его писательского метода: за его плечами были и биографии художников, писателей, композиторов («Жизнеописание Гайдна, Моцарта, Метастазио», «История живописи в Италии») и критические очерки, в которых тоже важны биографические детали предметов его описаний («Прогулки по Риму»). Но все-таки его дебютный роман «Красное и черное» особым образом устроен художественно и структурно. Известно, что в основу произведения легла реальная история, которая была опубликована в разделе хроник la Gazette des tribunaux в декабре 1827 года. Давно замечено сходство между Антуаном Берте и Жюльеном Сорелем.

Исследователи, например, Виноградов, представляют складную историю преступления этого молодого человека. Но нам показалось этого недостаточно для выяснения причин поступка Антуана, и мы обратились к первоисточнику – выдержкам из дела Берте. Переводов данной газетной статьи найти не удалось, и здесь приводятся выдержки, переведенные самостоятельно:

Антуан Берте, 25 лет отроду, вышел из семьи бедных, но честных мастеровых; его отец — кузнец в деревне Бранг. Будучи хрупко сложенным и не очень хорошо приспособленным к тяжелой физической работе, Антуан с детства отличался незаурядными умственными способностями. Вдохновленный несколькими выдающимися личностями, юный Берте с детства грезил сменить свое скромное поприще на солидную должность в церковной службе.

Деревенский кюре принял Антуана, как родного сына, обучил его азам науки. С его помощью в 1818 году Берте поступил в Малую семинарию в Гренобле. В 1822 году серьезная болезнь вынудила его прервать учебу. Вняв настойчивым просьбам кюре, месье Мишу доверил юному Берте образование своих детей, благодаря чему молодой человек смог зарабатывать на жизнь. Мадам Мишу, любимая супруга, женщина 36 лет с безупречной репутацией, могла ли она понимать, чем обернется невинное проповедование добрых идей привлекательному двадцатилетнему юноше? Так или иначе, по истечении годичного срока Антуан Берте был выставлен из дома Мишу.

В 1825 году Антуану удается поступить в Большую семинарию Гренобля. Там он показывает себя исключительно талантливым учеником, с великолепной памятью и прекрасным знанием латинских и греческих поэтов. Судя по оговоркам в протоколе, виною того, что уже через месяц Берте был выгнан оттуда без малейшей надежды на возращение, послужила неблаговидная политическая характеристика юноши.

Вскоре ему удалось обосноваться у де Кордона и работать репетитором. Антуан перестал думать о своих планах, связанных с церковным поприщем. Тем не менее, спустя год его уволил и де Кордон, по достоверно неизвестным причинам, однако, по-видимому, связанным с очередной интригой, - речь шла о каких-то перехваченных письмах, написанных Антуану дочерью де Кордона.

Итак, наш герой вновь собрал свои силы, чтобы попробовать подняться по карьерной лестнице и вернуться в церковную сферу. Он тщетно ходатайствовал о принятии в семинарии Беллея, Лион и Гренобля; ему было везде отказано, и он, в конце концов, отчаялся.

Берте узнает о том, что помимо неблагоприятной характеристики о нем, известной всем учреждениям, клеветнические письма рассылает Мишу. Молитвы и упреки, изначально наполняющие письма супругам Мишу, которые он им регулярно отправлял, в итоге превратились в страшные угрозы. Однажды он написал месье Мишу: «Я хочу ее убить».

Такие странные способы, однако, оказались продуктивными. Мишу попытался открыть семинарию, но его старания не увенчались успехом. Все, что ему удалось сделать для Антуана, - устроить его у Троллье, нотариуса в Морестеле. Но Берте, верный своим амбициям, с презрением заявил, что он не собирается довольствоваться жалованием в 200 франков, и продолжил досаждать Мишу письмами.

В прошлом июне Берте был введен в дом Троллье. 15 июля он вернулся в Лион, чтобы купить два пистолета; оттуда он написал новое письмо мадам Мишу, полное угроз. После того, как он вернулся в Морестель, его часто видели упражняющимся в тире.

В воскресенье 22 июля Берте зарядил оба пистолета и отправился в Бранг. Во время мессы он появился в церкви и разместился в трех шагах от скамьи мадам Мишу. Вскоре он увидел, как она входит в церковь, сопровождаемая двумя детьми, у одного из которых он был учителем. Там он неподвижно дожидался момента, когда священник раздал причастие. В своем выступлении прокурор сказал: «Ни уважение к своей благодетельнице, ни святость места, ни одна из самых сокровенных тайн религии, - ничто не смогло тронуть эту душу, преданную гению разрушения. С глазами, прикованными к своей жертве, чуждый священной атмосфере, которая его окружала, с адским терпением он выждал мгновения, когда смог нанести верный удар. Мгновение пришло, и тогда, когда души всех стоящих вокруг были обращены к Богу, тогда, когда беззащитная мадам Мишу, в своих молитвах, возможно, упоминала имя и этого неблагодарного, для которого она стала самым ненавистным врагом, два выстрела с коротким интервалом прогремели в воздухе. Испуганные посетители видели, как практически одновременно упали и Берте, и Мишу; она, словно в ожидании повторного преступления, закрыла телом своих маленьких детей. Кровь убийцы и его жертвы, смешавшись, хлынула на ступени святыни».

Из перевода видна не просто последовательность событий, но и их причинно-следственная связь, потому что это перевод не художественного текста, а материала дела, заведенного на Антуана Берте.

Известно, что и Берте, и г-жа Мишу остались живы. На вопрос суда об истории преступления Берте сообщил только одно: «Выброшенный из общества, я был жив для двух страстей – любви и ревности». Он отказался давать показания.

Г-н Кордон (прототип де Ла Моля) писал г-же Мишу (прототип г-жи Реналь), прося ее рассказать об Антуане Берте. Письмо г-жи Мишу, как и в романе, заставило пойти молодого человека на преступление.

Однако, в отличие от Сореля, Берте не был гильотинирован: он был осужден на пять лет тюремного заключения и на десять лет полицейского надзора.

Берте рассказал, что в действительности, после того, как он был изгнан из дома Мишу, через несколько недель он вернулся для тайного свидания и обнаружил, что в доме появился новый репетитор, ставший новым любовником г-жи Мишу.

Помимо того, что сюжет «Красного и черного» практически полностью повторяет историю Антуана Берте, Стендаль придал своему персонажу чрезвычайно схожую с Берте внешность:

(О Жюльене) «Это был невысокий юноша лет восемнадцати или девятнадцати, довольно хрупкий на вид, с неправильными, но тонкими чертами лица и точеным, с горбинкой носом. Большие черные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью и огнем, сейчас горели самой лютой ненавистью. Темно-каштановые волосы росли так низко, то почти закрывали лоб, и то этого, когда он сердился, лицо его казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностей человеческих лиц вряд ли можно найти еще одно такое лицо, которое отличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкий стан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городской площади он неизменно оказывался в числе побитых»[37]

.

Таким образом, мы можем сопоставить систему персонажей с реальными лицами:

Жюльен Сорель – Антуан Берте

Г-жа де Реналь – госпожа Мишу

Мадемуазель де Кардон – маркиза де Ла Моль

Служанка, выдавшая любовную тайну госпожи Мишу – Элиза

Также следует сделать комментарий относительно пространства: Стендаль переносит действие из Дофине во Франш-Конте, придумывает городок Веррьер, а епископ, судебный трибунал и прочие представители власти населяют небольшой Безансон. Стендаль очень аккуратно и последовательно зашифровывает, маскирует реальные имена и названия. Практически все они выдуманы писателем; их прототипы найти нетрудно. Однако такой подход позволяет Стендалю погрузить читателя в мир книги, «вырвать» его из реальной жизни.

Итак, мы сравнивали реальные происшествия или перипетии и их отражение и преломление в художественном тексте. Эти сравнения проведены на уровне анализа сюжета, системы персонажей и пространства в романе.

    1. Биографические детали и их отражение в тексте романа

Мы приведем несколько фактов, показывающих, как события в жизни Анри Бейля, или Стендаля, отразились в его произведении.

Приметы недавней революции повсеместно в «Красном и черном», начиная с детских воспоминаний. 7 июня 1788 года маленьким мальчиком Анри Бейль стал свидетелем Дофинезского революционного движения, вошедшего в историю под названием «День черепиц». В своих набросках о детской поре он записывает следующее:

«Я был отчаянный республиканец, что вполне понятно. Родители мои были крайними роялистами и ханжами...В довершение всех бед я соорудил себе небольшое трехцветное знамя, с которым торжественно прогуливался по необитаемым комнатам обширного нашего дома в дни республиканских побед...»[38]

Другое обстоятельство из детства писателя:

Аббат Райян, нанятый отцом для воспитания Анри, оставил в памяти мальчика лишь отвращение, в отличие от другого аббата — Шелана. Этот же Шелан встречается нам в романе: «культурный почитатель античной поэзии, только по внешности служитель культа, но в душе эпикуреец-безбожник». Задушевные разговоры юноши с этим аббатом практически запротоколированы в романе.

Сюжет из зрелой жизни Стендаля, также повлиявший на роман:

В годы Реставрации Бейль сошелся с Полем-Луи Курье, парижанином, сыном богатого дворянина. Курье никогда не носил дворянскую фамилию (де Мере), потому что испытывал отвращению к тому, что богатые притесняют бедных. Характер бунтаря всегда прорывался в нем наружу. Курье изучал древнегреческую литературу и однажды в библиотеке испортил книгу чернильным пятном, что привело к полемике с издателем. «Lettre M. Renouard sur une tche faite un manuscrit en Florence» стало одним из его первых памфлетов. По возвращении во Францию он стал защищать интересы бедного крестьянства, прославился после ряда выступлений на эту тему (например, «Ptition aux deux Chambres», 1816 – о злоупотреблениях полиции и священников) и стал одним из самых грозных врагов Реставрации. За один из своих лучших памфлетов «Simple Discours de Paul-Louis etc.» он был приговорен к тюремному заключению; после освобождения отомстил судьям памфлетом «Aux mes dvotes de la paroisse de Veretz» и публикацией своего «Procs». Как раз в это время, в 1821 с Курье близко сходится Стендаль. По своим литературным заслугам Курье имел право на избрание в Академию, но закрыл себе туда путь едким письмом против неё («Lettre Messieurs de l’acadmie des Inscriptions», 1819). Участие Бейля в памфлетной работе Курье не доказано, однако мысли Поля-Луи воспроизводятся в романе «Красное и черное», например, в главе 23, части 2 «Духовенство, леса, свобода»:

«Важная персона продолжала свою речь; видно было, что это человек осведомленный; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность,

с которой он излагал свои великие истины:

1. У Англии не найдется для нас ни одной гинеи, там сейчас в моде

экономия и Юм. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брум поднимет нас на смех

2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти без английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию.

3. Необходимо создать во Франции вооруженную партию, без чего

монархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании.

А четвертый пункт, который я позволю себе вам представить как нечто

совершенно бесспорное, заключается вот в чем:

Немыслимо создать вооруженную партию во Франции без помощи духовенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас вам это докажу. Надо все предоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ...»[39]

Прежде, чем продемонстрировать само сравнение, мы нашли необходимым дать краткий комментарий по поводу материалов, послуживших для изучения биографии Стендаля. В «Жизни Анри Брюлара» преимущественно представлено описание детства и ранней юности писателя. В «Воспоминаниях эготиста» читатель находит историю девятилетнего пребывания в Париже с 1821 по 1830. В книге представлена столица времен Реставрации.

Многочисленные литературные и бытовые подробности, заимствованные Стендалем из собственной биографии, для наглядности можно собрать в несколько тематических таблиц, демонстрирующих сближения и расхождения реальной жизни и литературы. В левом столбце представлены события, документально подтвержденные, правом – перекликающиеся с ними обстоятельства в романе.

Литература
Известно, что Стендаль называл «Манон Леско» аббата Прево одним из наиболее трогательных романов. В «Красном и черном» ему уделяется отдельный эпизод.[40] Часть 2, Глава 28:
«Как-то раз вечером в Опере, сидя в ложе г-жи де Фервак, Жюльен превозносил до небес балет "Манон Леско". Единственным основанием для подобных похвал было то, что сам он находил его ничтожным.
Маршальша заметила, что этот балет гораздо слабее романа аббата Прево. "Вот как! - подумал Жюльен, удивленный и заинтересованный. - Особа столь высокой добродетели - и хвалит какой-то роман?" (…) - Среди подобного рода безнравственных, опасных сочинений, - продолжала маршальша, - "Манон Леско" занимает, как говорят, одно из первых мест. Заблуждения, а также заслуженные страдания глубоко порочного сердца описаны там, говорят, с большой правдивостью и проникновением, что, впрочем, не помешало вашему Бонапарту на острове святой Елены сказать, что этот роман написан для лакеев“
О литературных пристрастиях в набросках о детстве: «Я обожал красноречие с шестилетнего возраста. Думается мне, отец, наверное, передал мне свое восторженное преклонение перед Жан-Жаком Руссо, которого затем проклял как антимонархиста».[41] Часть 1, Глава 5:
„Этот страх оказаться за одним столом с прислугой не был свойствен Жюльену; чтобы добиться положения, он пошел бы на испытания гораздо более тяжелые. Он почерпнул это отвращение в "Исповеди" Руссо. Это была единственная книга, по которой он представлял себе свет. "Журнал великой армии" и "Мемориал Святой Елены" дополняли его коран. Он готов был умереть за эти три сочинения. Никогда он не верил ничему другому“.
Отец маленького Анри Шерюбен плотно запирал книжный шкаф. Мальчик подобрал ключи и, расставляя тома Вольтера так, чтобы скрыть освободившееся пространство, убегал с книгой и читал и Вольтера, Руссо и других энциклопедистов — трюк, который не раз проделывали Жюльен и Матильда.[42] Часть 2, глава 2: «…он чуть не сошел с ума от радости, когда открыл томик Вольтера и побежал раскрыть дверь, чтобы не быть застигнутым врасплох. Потом он доставил себе удовольствие открыть каждый из восьмидесяти томов, роскошные переплеты которых были настоящим шедевром лучшего лондонского переплетчика. Это было уже слишком, -- Жюльен и так пребывал в полном восторге“. Часть 2, глава 3: „На другой день, очень рано утром, Жюльен переписывал в библиотеке письма, когда мадемуазель Матильда вошла туда через маленькую дверь, отлично скрытую корешками книг. (…)Дело в том, что она потихоньку таскала книги из библиотеки отца; сегодня же визит ее не удался из-за присутствия Жюльена, и это тем более было ей досадно, что она пришла за вторым томом "Вавилонской Принцессы" Вольтера, книгой, которая достойным образом дополняла высокомонархическое и религиозное воспитание, полученное ею в монастыре Sacr-Coeur“. Он сам частенько брал по нескольку томов из прекрасного издания в великолепных переплетах и, раздвигая немного тома, маскировал таким образом то, что уносил с собою; вскоре, однако, он заметил, что кто-то другой тоже читает Вольтера. 
Детали быта
65-летний Дарю, главный секретарь Сен-Приста пригласил будущего писателя работать в канцелярии военного министерства вместе со своим сыном. «Дарю усадил меня за рабочий стол и велел переписать отношение». Бейль сделал орфографическую ошибку, которую впоследствии повторил Жюльен Сорель.[43] Часть 2, глава 2: «Час спустя вошел маркиз, посмотрел переписанное и с удивлением заметил, что Жюльен пишет это с двумя "т", - этто: «Уж не сказка ли все то, что аббат рассказал мне о его учености!» И, совершенно обескураженный, маркиз кротко спросил его: -Вы нетверды в орфографии? -Да, - ответил Жюльен, ничуть не думая о том, как вредит себе этим признанием».
8 лет от роду, в 1790 году совсем юный Анри Бейль потерял мать. Еще не состарившегося отца тяготила забота о детях. Биографу Виноградову трудно однозначно сказать, что было тяжелее переносить мальчику — смерть горячо любимой матери или равнодушие нелюбимого отца.[44] Часть 1, Глава 4: «С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жи-
лец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городской площади он неизменно оказывался в числе побитых».
Географическое пространство
Разочарование Бейля в Париже: «Как только я бывал один и спокоен и избавлялся от своей застенчивости, возвращалось это острое чувство: «Так это и есть Париж?». Это означало: то, что я желал в течение трех лет как высшего блага, чему я пожертвовал тремя годами своей жизни, тяготит меня… Ужасным вопросом, разобраться в котором у меня не хватало ума, было: где же на земле счастье? А иногда я приходил к такому вопросу: есть ли на земле счастье?»[45] В романе «Красное и черное» он отвечает себе на эти вопросы: в таком обществе, как парижское, счастье невозможно. «Неужели так-таки никогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенного путешественника?» - вопрошает Сен-Жиро, который, как и сам Стендаль, любит музыку, живопись и для которого «хорошая книга – целое событие». Но он должен признать, что бежит из-за политики, он, который «никогда в жизни не хотел ее слушать».
Опыт военных разъездов Стендаля с разными заданиями, миссиями. «Военное начальство не желало считаться с болезнью Бейля. Постоянные разъезды и напряженные хлопоты ослабили его. 28 июля она приехал в Дрезден». «Ему казалось, что жизнь проходит в дилижансе от одного постоялого двора до другого. Он так привык видеть утреннюю зарю сквозь шторы почтовой кареты, так привык к тряским дорогам Франции и Италии (…) Вся жизнь превращалась в какую-то длинную дорогу».[46] Часть 2, глава 22, заговор роялистов. В главе 21 Маркиз де ла Моль доверят задание Жюльену, для выполнения которого молодой человек едет в Страсбург.
Портреты реальных людей и портреты персонажей романа
В Милане покидает женщину, которую любил. "Все считали ее бесчестной, хотя она имела за всю свою жизнь только одного любовника; но женщины их хорошего миланского общества мстили ей за ее превосходство над ними. Бедная Метильда так и не научилась ни бороться с этим противником, ни препираться его"[47]. Маркиза де ЛА Моль, сердце которой покоряет Жюльен в Париже, тоже носит имя Матильды.
Увлечение Мелани Гельбер, с которой Стендаль познакомился на уроках декламации. Привычка переходит в страсть – Бейль не может обходиться без Мелани ни одного дня. Он обещает помочь ей воспитать ее маленькую дочь.[48] Жюльен Сорель и госпожа де Реналь: сначала Жюльен сомневается в своих чувствах, потом страстно влюбляется. У нее тоже есть дети.
С Мелани они переезжают в Марсель. Там появляется русский помещик господин Барков, разыгрывающий из себя знатного вельможу. Неожиданно, прямо из театра, он увозит возлюбленную Стендаля и ее дочь на русском корабле в Москву транзитом через Одессу.[49] Появление русского в романе, тот же образ знатока женских сердец, светского щеголя. Он преподает «уроки» Жюльену, часть2, глава 24: «Мне кажется, вы переусердствовали, следуя тому правилу серьезности, которое я когда-то преподал вам в Лондоне. Грустный вид совершенно не соответствует хорошему тону, надо иметь вид не грустный, а скучающий». Уроки того, как вернуть любимую женщину: «Итак, во-первых, вы должны видеться с ней ежедневно. Во-вторых, вы должны начать ухаживать за одной из светских женщин, но не проявляя при этом никаких признаков страсти, понятно?». «У меня с собой в дорожной сумке лежит шесть томов любовных писем. Всех сортов, на любой женский характер. Найдутся и для образцовой добродетели!»
Вернувшись в Париж из русского похода, Бейль находит там свою бывшую возлюбленную Мелани, теперь Баркову. Однако отношения их не были похожими на прежние, и Бейль сознательно идет на разрыв.[50] Вторая встреча с мадемуазель де Реналь, после семинарии, перед разлукой, на которую решается Жюльен, часть 1, глава 30: - Да, - отвечал Жюльен решительным тоном, - я покидаю этот край, где я забыт даже тою, кого я любил больше всех в моей жизни, и больше уже никогда не вернусь сюда. Я еду в Париж... - Ты едешь в Париж! - громко воскликнула г-жа де Реналь.
В 20-х годах Бейль часто проводил вечера у итальянской артистки Паста. Там он встретил ди Фиоре, неаполитанского революционера, бежавшего в Париж и приговоренного к смерти в Неаполе в 1799 году еще в возрасте 27 лет. Он стал прообразом графа Альтамиры в романе «Красное и черное». [51] Часть 2, глава 5: «У янсенистов он (Жюльен) познакомился с неким графом Альтамирой, человеком гигантского роста, либералом, приговоренным к смертной казни у себя на родине и при всем том весьма набожным человеком. Его изумляло это странное противоречие - набожность и любовь к свободе».
Этапы жизни, обстоятельства
Маленьким Стендаля отдали в Центральную школу, открытую в силу декрета Конвента 25 февраля 1795 года по плану, разработанному французским философом Дестютом де Траси. Позже он писал: «Начались пленительные годы моего обучения, но в товарищах я нашел эгоистичных буржуа».[52] Часть 1, глава 26: теперь я попал в жизнь, и такой она будет для меня до конца, пока роль моя не будет сыграна. Кругом - одни лютые враги. И какой же адский труд, - говорил он себе, - это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит все подвиги Геркулеса! Геркулес нашего времени - это Сикст Пятый, который пятнадцать лет подряд обманывал своей кротостью сорок кардиналов, знавших его в юности надменным и запальчивым". "Значит, знания здесь и в грош не ставятся? - говорил он себе с досадой. - Успехи в догматике, в священной истории и прочее поощряются только для виду? Все, что здесь говорится по этому поводу, просто ловушка, куда попадаются болваны вроде меня? Увы! Единственной моей заслугой были мои быстрые успехи, моя способность легко схватывать весь этот вздор. Выходит, они сами знают ему цену и относятся ко всему так же, как и я! А я-то, дурак, гордился! Ведь как раз тем, что я всегда выхожу на первое место, я и нажил себе лютых врагов.
Опыт дуэли: Бейль вызывает ученика, прозванного «Голиафом» из-за эпиграммы. Соперники уже зарядили пистолеты и направились к назначенному месту, но нашлись доносчики, которые предупредили школьную администрацию[53] Скоропостижная дуэль с шевалье, оскорбившем его в кафе. Жюльен был ранен в руку, дуэль для него обернулась не очень больным уколом, однако честь свою он отстоял. Часть 2, глава 6: "Бог мой! Так вот это и есть дуэль? Только и всего? - думал Жюльен. - Какое счастье, что я все-таки поймал этого кучера! Как бы я мучился, если бы мне пришлось перенести еще и это оскорбление в кафе!"
Вскоре после знакомства с Байроном Бейль отправляется в Англии. Даже биографы не сообщают о том, где он бы, как проводил время и с кем виделся. Однако то, что он уезжал в Лондон – факт.[54] "...через несколько месяцев или недель я взял у него деньги обратно, чтобы съездить в Англию, гонимый туда смертельной тоской, которую я испытывал в Париже"[55] Когда с маркизом де Ла Молем случился приступ подагры, он давал Жюльену поручения. Однажды маркиз обратился к юноше (Часть 2,глава 7): «Поезжайте, поживите месяца два в Лондон, - сказал он Жюльену. - Нарочные и прочие курьеры будут привозить вам мою корреспонденцию с моими пометками. Вы будете составлять ответы и отсылать мне их, вкладывая каждое письмо в ответное. Я подсчитал, что запоздание составит не более пяти дней». Стоит отметить, что вся поездка Жюльена умещается в рамках одной главы.
В апреле 1824 года Бейль возвращается во Францию из Италии. По дороге в Париж он случайно знакомится с графиней Кюриаль и ее мужем. У него завязается роман с графиней, муж которой так ревнив, что Бейлю приходится жить в подвале, куда госпожа Бюриаль приносит ему еду, когда супруг уходил на прогулку или на охоту.[56] Эпизод со скрыванием и тем, как женщина приносит тайком еду своему любовнику в романе, часть 1, глава 30: «Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен, совершенно опьяневший от страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить ему провести весь день, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью.(…) Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверх и вниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками с крестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи де Реналь не нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника. Когда позвонили к обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащить для него тарелку горячего супа. (…) Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино. Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; она поторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила, чтобы выпустить Жюльена. Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Реналь отправилась в буфетную за хлебом».
Любовь к Наполеону: «Сумел ли я извлечь пользу из тех случайностей, с какими сталкивало меня и могущество Наполеона (которого я всегда обожал) в 1810 году...?»[57] Книга 1, глава 5: «Однажды, в разгаре своего новообретенного благочестия, когда он уже два года изучал богословие, Жюльен вдруг выдал себя внезапной вспышкой того огня, который пожирал его душу. Это случилось у г-на Шелана; на одном обеде, в кругу священников, которым добряк кюре представил его как истинное чудо премудрости, он вдруг с жаром стал превозносить Наполеона».


Pages:     || 2 | 3 |
 



<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.