"Красота сияет и сообщает свой свет

каждому по его достоинству"

(Псевдо Дионисий Ареопагит).

Сербская сакральная архитектура, так же как и монументальная живопись, изначально происходили из византийских эстетических канонов, что определено было тем, что большинство восточноевропейских земель входило в состав Византийской империи или находились под ее влиянием.

Самые ранние православные храмы Сербии строилисьи расписывались мастерами из Константинополя, но в ходе времени вновь возводимые памятники стали все более испытывают на себе влияние сопредельных культур, как с Востока, так и с Запада.

Оценивая масштабы этих влияний, не следует забывать о самобытных национальных пристрастиях, проявлявшихся в творчестве народных мастеров и не угасавших даже под игом завоевателей.

Национальные стилевые особенности внесли свою ноту в конгломерат культур, из которого к концу XIII в, как драгоценный кристалл из раствора, образовалось явление, называемое сербской школой, ставшее своеобразным проводником этого искусства в другие страны христианского мира.

В середине IX века в Сербии стали возникать небольшие славянские поселения, унаследовавшие храмовые сооружения ранневизантийского происхождения.

В последующие два века, когда Сербия стала византийской провинцией, монастыри и церкви возводились в тех местах, где они могли совмещать свое назначение оплота православной религии с ролью крепостного заслона от враждебных посягательств.

Мастера, строившие и украшавшие сербские храмы, стяжали себе славу далеко за пределами родины; они были известны и востребованы в разных краях, в том числе и на Руси.

Из летописей известно, что князья Новгорода Великого приглашали сербов для росписи храма Спаса Нередицы и церкви Покрова на Волотовом поле; оба этих храма являются памятниками мирового значения.

Следы творчества мастеров сербской школы прослеживаются и в других местах русского севера; к сожалению, многие из них в наши дни частично или полностью утрачены и о них можно судить только по старым, довоенным монографиям.

Часть первая.

Глава I Сербия снаружи и немного изнутри.

Мое первое посещение Сербии было связано с участием в международной художественной выставке, посвященной образу Святой Анастасии.

Выставка проходила в сербском городке Сремска Митровица, когда-то, во времена Римской империи носившей название Сирмиум, где в IV в. окончила свое земное существование святая мученица Анастасия.

Вокруг организаторов выставки создавалось некое поле притяжения, в котором, каждый по своим орбитам, вращались не только художники, но самые разнообразные люди, в основном деятели всех видов искусств и культуры. В круговороте этих дел и событий я и познакомилась впервые с Варварой Медведевой (по-сербски ее фамилия- Медведевъ), которая была нашим замечательным проводником, открывающим перед нами новое для нас сербское искусство.

О том, что такое Варвара, как явление жизни и природы, в чем ее великолепная штучность, и непохожесть ни на кого, позволю себе надеяться, станет ясно из дальнейшего текста.

Сейчас, возвращаясь к той поездке, вспоминаю нашу, несколько уставшую от ночи в поезде, группу художников, умастившуюся в автобусе, с явной надеждой вздремнуть на дружеском плече, пока «гид» проговорит нечто необязательное.

Вздремнуть было не суждено, усталость сразу улетучилась, когда перекрывая все случайные шумы и разговоры, нашим вниманием завладел низкий, хорошо поставленный, голос Варвары.

Мы узнавали новые для нас, потрясающе интересные исторические сведения, а на экране шел слайдовый показ снимков всех знаменитых сербских памятников.

Уникальность этих снимков из коллекций Варвары мы смогли оценить только позднее, когда своими глазами увидели эти храмы и фрески и поняли, как быстро время наносит им непоправимый урон.

Новым и захватывающим было не только то, о чем, поблескивая глазами за стеклами очков, говорила Варвара, но и весь, сразу покоривший нас, доверительный настрой общения.

Мы окунулись в средневековье и в каждом монастыре, куда прибывал наш автобус, бежали за Варварой, боясь пропустить хоть одно слово, и она, как полководец, направляла наш небольшой и разномастный отряд.

Наша группа русских художников, наряду с другими участниками прибыла со своими работами для участия в международной выставке, проходившей под девизом миротворчества в странах Европы и всего мира.

Покровительницей и символом всего движения была святая мученица Анастасия. Создателем Комитета св. Анастасии и главным организатором выставки стал Петр Чахотин, человек, о котором сложно сказать, кем же он является в первую очередь - исследователем, художником или писателем; в каждой из этих ипостасей проявился его редкий организаторский талант и невероятная работоспособность.

Эта выставка была далеко не первой передвижной международной выставкой, организованной Петром, но по масштабу экспозиции, числу привлеченных организаций и резонансу в кругах общественности, она стала одним из значительных событий культурной жизни.

Те несколько дней, что оставались у нас от хлопот с вернисажем, и другими делами, мы посвятили монастырям, и главным пунктом нашего маршрута была Студеница.

Знаковой фигурой в этих поездках была, конечно, Варвара; если говорить лично обо мне, то именно от нее получила я тот первоначальный импульс, заставивший меня в дальнейшем несколько раз возвращаться в Сербию.

После этой первой поездки, мы с Варей дважды встречались в Москве, подружились, и она пригласила меня в Белград; пожить и поездить по тем заповедным местам, где мы еще не побывали.

Вернувшись домой, я попыталась записать свои впечатления и столкнулась с тем, что получающийся текст стилистически рассыпался; на мой взгляд, это происходило из-за того, что впечатления о стране, ее природе, встреченных людях, наших странствиях нагружались историческими и искусствоведческими вкраплениями, становясь тем, что обозначается словом «неформат»

Я решила выделить, насколько возможно, эти вкрапления в отдельную часть и вскоре это случилось как-то само собой. Петербургским Музеем истории религий мне был заказан доклад на тему « Монастыри Сербии; сохранность, возможность реставрации и музейного экспонирования»; в процессе написания доклада в него впиталась и ушла из основного текста сухая информация; обе эти работы стали укладываться в отведенную им довольно приемлемую форму.

То, что я пишу сейчас, начато мной по свежим следам моей второй поездки в Сербию, откуда, среди прочих материалов, был привезен маленький альбомчик для эскизов со страницами из оберточной бумаги, на которых вкривь и вкось шли мои ежедневные записи и зарисовки.

Восстанавливать сербские впечатления я стала сразу, зная ненадежность нашей памяти, и делать это мне пришлось не дома, а в чешском курортном городке Яхимов, куда отправилась я лечить свои натруженные ноги.

У меня был совсем небольшой временной перерыв между Сербией и Чехией и, как всегда, был он набит всякими мелкими, но неотложными делами, встречами и звонками; день отлета совпал с моим днем рождения, и как я ни старалась, незаметно улизнуть не удалось.

В первые дни своего пребывания в санатории я, довольно долго не могла заставить себя включиться в его размеренную жизнь.

Даже в первую половину дня, когда тело мое пребывало в круговороте лечебных процедур, мысль оставалась в полусне. Любая пауза в санаторной моей жизни, несмотря на боязнь проспать процедуру, сразу же заполнялась погружением в какую-то слоистую область, состоящую из сна, пробуждений и блаженного уплывания в пограничные состояния, в те зоны, где в каждой жили свои образы и что-то происходило. Как только я пыталась зафиксировать свое внимание на этой странной полуреальности, она тут же исчезала, и я оказывалась в другой зоне, где были другие образы и разворачивалось другое призрачное действо.

Это было наваждением, в нем не последнюю роль играли накопленная усталость, комфорт, тишина и удобнейшая постель, причем раскрытая книга, включенная лампа, телевизор и очки на носу, этим блаженным «уплываниям» совсем не мешали.

Немного отдохнув, собрав остатки воли и материалы по Сербии, я устроила побег от себя самой и от своего волшебного лежбища. Местечко я себе выбрала в большой гостиной санатория с баром, камином, застекленной верандой и множеством столиков; было здесь совсем не тихо, особенно вечерами, когда столики сдвигались, и начиналась азартная игра в карты.

Я вдруг почувствовала, что именно здесь мне нужно писать. В этом веселом бедламе, среди взрывов громкого хохота и победных восклицаний, к концу вечера изрядно усиленных пивом, моя голова работала ясно, писалось быстро, и не только « Свет каждому», но и «Путешествия за грань» в значительной части написались здесь.

Поднимая глаза, я дивилась такому умению по-детски беззаботно веселиться и дурачиться столь немолодых и не блещущих здоровьем дам и мужчин; их палки, костыли и даже коляски стояли рядом и ждали своих хозяев, как терпеливые няньки заигравшихся детей

На окружающем меня звуковом фоне, переходящем в крещендо, я возвращалась к Сербии, к первой самостоятельной своей поездке в эти ранее мне незнакомые края, где ждала меня встреча с Варварой.

. В этой стране, еще болезненно были заметны явные следы прошедших по ней войн, здесь невольно испытываешь чувство утраты, глядя на то, что сохранилось от некоторых памятников искусства.

Совсем нередки случаи, когда остатки храмов, едва прикрытые временными крышами и стенами, сохраняются трудами и стараниями монахов и прихожан.

Самые значительные монастыри поддерживаются Сербской Церковью и государством. (Подробнее об этом можно прочесть в «Монастыри Сербии…») Время неизбежно уносит все, но человеку неравнодушному к искусству и к течению окружающей жизни, трудно принять уход в небытие памятников искусства, происходящий на глазах наших современников.

Пережитые страдания не иссушили и не озлобили сербов, в них живет душа народа, доброжелательность к нам, и доброта друг к другу. Жива еще в них вера и, думаю, в большинстве случаев искренняя. Поведение в храме людей всех возрастов и, особенно детей, вполне органично; дети приходят группами с педагогами, слушают их рассказы, знают, как и что делать в храме, и ведут себя абсолютно свободно.

Многого бы я не узнала и не прочувствовала в этой родной, славянской, но в тоже время и другой стране, если бы не жила в Белграде мой душевный друг Варвара, приютившая меня в своей маленькой квартирке, в доме на улице Кральице Марие, в настящей сокровищнице, полной собранных в ней разнообразных коллекций.

Внучка русских эмигрантов первой волны, потомственных архитекторов и инженеров, среди которых есть славные имена императорской России, Варвара, кроме тяги к разным областям знания, унаследовала от дедов талант собирательства, хранения и тщательного изучения самых разнообразных интеллектуальных и художественных раритетов.

Главное и почетное место в этих коллекциях занимает собрание книг, зарисовок, рукописей, фото и прочих материалов по архитектуре культурных памятников бывшей Югославии

В крошечной квартире, где каким-то чудом уместился рояль и много чего другого, старинного и замечательного, ей стоит прицельно протянуть руку к стеллажам, и мгновенно на свет появляется монография или папка, именно та, которая в данный момент нужна. Такова варварина система хранения всех этих богатств и залог успеха этой системы, конечно, в замечательной памяти их владелицы.

Ценнейшим для меня сокровищем этого собрания в тот момент была Сербия и ее храмы, представленные в прекрасных описаниях, иллюстрациях и зарисовках. Очень многое из того, что я видела в старинных изданиях, в наши дни уже полностью или частично утрачено.

Вот так явлено было мне это чудо, эта счастливая для меня случайность пересечения наших путей, ведь вполне могла моя судьба пройти мимо, не коснувшись этого источника искусствоведческой благодати, и остались бы мои впечатления о Сербии, и ее древней культуре, довольно общими и хрестоматийными

Сейчас, когда пишу об этих сербских днях, я очень боюсь, что все выйдет плохо и как-то не так, словно держу экзамен и очень боюсь провалиться.

Наша дружба с Варварой, после встречи в первой поездке, укрепилась во время ее пребывания в Москве, когда она приехала зимой 2009 года, решив побывать на своей исторической родине и заодно посмотреть, кроме Москвы еще Ярославль и Углич, где ждали ее, ставшие нашими общими друзьями, Надя и Петр Чахотины

. Тот январь запомнился сильными морозами и снегами, и мы все, как один, старались надеть на Варю что-то утепляющее из своего гардероба;

одета она была совсем не для русской зимы и ее понятию «холодно», как всякому южному человеку, соответствовал совсем другой градус шкалы Цельсия.

Гололедица московских улиц оставила отметины на ее коленях, но не испортила настроения. Все было для нее новым и прекрасным, негатив и досадные мелочи нашей московской жизни для нее просто не существовали. Мы бродили, крепко держась друг за друга, по скользким колдобинам московских улиц, мы ездили в метро, при этом у меня, москвички, раскрывались глаза на многое, мимо чего я всегда проходила в густой толпе, ничего не замечая.

Я словно возвращалась в те времена, когда сама видела все это в первый раз, когда метро было новым, сияющим, невиданным чудом, когда не было еще в нем все пространство заполнено густыми направленно ползущими потоками толпы.

За годы и десятилетия, прошедшие с тех пор, выработался у москвичей, некий, на уровне инстинкта, охранительный навык взаимодействия со стихией этого движения. Каждый постоянный пользователь метро владеет им вполне бессознательно, Варвара же, сразу после того, как была оттерта от меня и чуть не потерялась, усвоила, что необходимо держаться вместе и не отпускать мою руку.

Мы ходили в музеи, встречались с хорошими людьми и общими друзьями в разных московских занятных местах, в основном у художников. Одним из таких мест, была и остается моя кухня, вполне освоенная для посиделок, самого разного состава и количества участников.

Здесь, в этой кухне, отогреваясь и отдыхая после блужданий по зимней Москве, мы с Варей окончательно поняли друг друга, при этом обе подспудно знали и чувствовали насколько мы разные и судьбой и характером, но для настоящей дружбы, это условие совершенно необходимое, хотя и не единственное.

Во всяком случае, после ее отъезда протянулись между нами тонкие и прочные воздушные ниточки с узелками телефонных звонков и электронных «постов», которые вновь соединили нас в Белграде осенью того же года.

Глава II. Второй раз в Сербию.

В этот раз из снижающегося самолета я увидела сербскую землю, в клубах стелющегося дыма. У самого горизонта, где дым сгущался до черноты, мелькали проблески далекого огня, что мне показалось, мягко говоря, необычным для такого места, как аэропорт. Успокоило меня то, что сербы, прилетевшие вместе со мной, оживленно общались и весело галдели, не выказывая никаких признаков тревоги.

В дальнейшем все объяснилось просто: в первые недели октября по всей стране стелются по равнинам, припадая к горизонту серо-голубые дымы: это жгут стерню на убранных полях, подступающих вплотную к городам и дорогам. Воздух пахнет гарью и горечью расставания с уходящим летом, хотя воздух еще сух и нагрет.

Долго и бестолково ловила я свой чемоданчик на транспортере, не узнавая его в череде абсолютно одинаковых, таких же как мой, по всем параметрам (в дальнейшем я научилась прицеплять цветные меточки, но и это тоже не выход - они постоянно куда- то деваются в пути).

Варя извелась от беспокойства, не понимая, куда я могла деться, и уже совсем отчаялась меня встретить, когда я наконец появилась в зале прибытия. Вскоре мы оказались в хорошеньком красном фольксвагене и по свободной широкой дороге покатили еще не в Белград, а в знакомую мне Сремску Митровицу, где ждала нас наша подруга и соратница по выставкам, пленэрам и кухонным посиделкам сербская художница Ядранка Дмитриевич.

Сремска Митровица - небольшой городок на реке Саве в сербской области Срем. Название это произошло, изменившись под славянским влиянием, от древнеримского названия этой провинции Сирмиум.

Как во всех землях, бывших когда-то провинциями Рима, здесь много следов этой цивилизации; в самом центре городка вырыт большой археологический раскоп. Оба раза, когда я была в Митровице, кипения каких-либо работ в раскопе не замечалось, но и котлован, и крепления, и плакаты, объясняющие его назначение, все было в полном порядке.

Сремска Митровица - городок уютный, старые дома в центре несут в своем облике следы австровенгерского ампира; по окраинам, вдоль широких улиц стоят дома в окружении палисадников и царят сельская тишина, мир и покой.

Помимо обычных образовательных учреждений, в городе есть художественная школа и училище, есть свой городской союз художников при местном музее, по всем этим ступеням Ядранка поднималась, и продолжает идти к заветным творческим вершинам.

Именно здесь, в музейных помещениях, очень обширных, проходила в 2005 году наша выставка, посвященная св. Анастасии.

Другой достопримечательностью города является тюрьма, самая главная тюрьма в Сербии; в ней в разные годы, сменяя друг друга, сидели многие правители и видные политические деятели бывшей Югославии.

Долгие годы в штате тюрьмы (по-сербски «затвора») трудилась наша Ядранка, и эта служба не мешала, а возможно даже помогала ей в часы творчества погружаться в тот фантастический мир, где вырастали неизвестно из чего, ее таинственные пейзажи, животные, цветы и птицы.

Математик по основному образованию, Варвара долгие годы преподавала в Белградском Университете; у меня были случаи убедиться, как совсем взрослые ее бывшие ученики молодеют от радости, случайно встретив ее на улице.

Это не было простой вежливостью, за этими улыбками было многое, кроме учебы; здесь была живая память о совместных горных походах, тренировках, альпинистских лагерях и байкерских гонках, обо всем, что наполняло их и Варварину молодость.

Альпинизм и мотоциклы это было отдыхом, а итогом опыта и накопленных знаний были труды по педагогике, сборники задач по геометрии и огромные подборки материалов по архитектуре и искусствоведению. Страстным ее увлечением всегда были головоломки, что вылилось в авторство нескольких сборников.

Головоломки - ее неизменное многолетнее хобби; в отличие от того, что принято подразумевать под этим словом, это занятие требует серьезного напряжения ума и фантазии, нечто сродни шахматной игре, кстати, в ее роду были и есть в наше время очень известные шахматисты.

Глава III Дни первый и второй. Воеводина.

Невозможно было думать ехать сразу в Белград, к тому же так мило и уютно было у Ядранки, в этом, очень сербском доме, где нас приняли с отменным гостеприимством и лаской.

Большую часть квартиры, где Ядранка живет одна, занимает ее мастерская с обычными атрибутами художника. Беленые стены мастерской плотно завешаны картинами, в которых круто и странновато замешаны фантастика и этнос и многое другое, отчего сразу ощущаешь волны вибраций, идущие со всех сторон.

Такая сильная энергетика, даже не всегда связана с высотой мастерства художника, но она, несомненно, всегда присутствует в большей или меньшей степени, неизвестно откуда взявшись. Знаю только одно, что на диване в мастерской, утопая в роскошной постели, я не смогла сомкнуть глаз до утра, несмотря на усталость от прошедшего дня и на «горкий лист», который должен был помочь мне расслабиться.

«Горкий лист», очень крепкая настойка из лечебных трав, изобретение сербское, но имеющее немало поклонников и в России, среди художников в том числе.

После прогулки по набережной Савы пройдя всю Митровицу мнут за сорок, мы подошли к дому ядранкиной сестры Славицы и зашли к ней в гости.

Все хозяйство,которое мы увидели, войдя в узкую калитку, было, как говорят в просторечьи, очень справно, несмотря на то, что муж Славицы уже много лет ездит на заработки в чужие края и дома бывает гостем.

Дом с прилегающим участком представляют собой типичный образец, так называемого «шора», очень рационального и удобного порядка расположения дома и хозяйственных служб.

«Шор» пришел из Австровенгрии, частью которой до Первой мировой войны была также и Сербия; в чистом виде «шор» прижился на Воеводине, в остальных областях он повторяется с небольшими отклонениями, хотя, как везде и всюду, сегодня его теснит безликий новодел.

Своеобразие «шора» связано с крестьянским жизненным укладом и его востребованность в наши дни можно объяснить тем, что в Сербии значительная часть населения и сейчас живет в традициях, уходящих корнями в труд на земле, которым жили поколения предков.

Дом всегда ставится одноэтажным; в зависимости от благосостояния хозяев, с двумя или четырьмя окнами по фасаду, изредка их бывает шесть. Имеется очень высокий фронтон с обязательными двумя чердачными окошками

. Сам фронтон тоже имеет традиционные очертания, напоминающие формы австрийского барокко в примитивном варианте.

Фасад с фронтоном выходит на улицу, сбоку от него располагаются ворота, размер которых строго определен габаритами двухлошадной нагруженной повозки. Вся ширина усадьбы, таким образом, определяется шириной фасада и ворот, даже калитка в настоящем «шоре» для экономии места делается в створке ворот.

Такой строгий регламент, введенный указом Австровенгерской империи и определяющий понятие «шор», касался так же дорог и улиц, но об этом я расскажу ниже.

За фасадом и воротами начинается усадьба – узкая и удлиняющаяся по мере роста семьи и благосостояния хозяина, при этом дом тоже растет в глубину. Выросшие дети пристраивают свой дом к родительскому, делая выход в узкий двор; поколения живут вместе, за одними воротами, но при этом, имея отдельный вход и не мешая друг другу.

Продолжением дома и проезда служат хозяйственные постройки: конюшня (теперь гараж), помещения для скотины и птицы, сеновалы, сараи, погреба, за ними огород, сад и выход в поле. Все это хозяйство имеет ту же постоянную ширину, законы соблюдались строго, земля была плодородна, она была кормилицей, ей дорожили и берегли.

Мы сидели в уютном дворике «шора» у Славицы за красивым садовым столом, перед нами протянулся длинный дом, имеющий несколько боковых дверей и переходящий в гараж и далее все, как полагается в «шоре» и что перечислено выше, но несколько подновленное.

Было уже темно, хозяйство осматривать мы не пошли – все устали, больше всех, вероятно, хозяйка, при этом ни на йоту не дав нам это почувствовать. Нас сморил уют этого места: тишина, поющая цикадами, световой круг на столе, где вместе со скатертью вдруг появилось много чего хорошего, включая и непременный «горкий лист».

Обозначив себя огоньками глаз, из темноты вышла кошка и тут же исчезла под столом. Наши усталые ноги почувствовали настойчивую ласку ее гибкого тельца; видимо даже кошки здесь любят и привечают гостей.

Этот кусочек чужой жизни, такой далекой от нашей столичной суеты и гонки, крепко запомнился мне; это был отблеск какой-то забытой и недостижимой для нас тишины и благодати.

Слушая сербские речи моих спутниц, я начинала улавливать их смысл, помогало какое- никакое знакомство с церковнославянским, украинским и польским языками.

Квартира Ядранки совсем по-другому смотрелась вечером, когда мы вернулись; иконы резче выступили на высоких беленых стенах гостиной, высветлилась бирюза домотканых ковров, в тишине и прохладе все мирно уснули до утра, кроме меня.

Сон не шел ко мне, я стала разглядывать, проступавшие в сумраке фантастические образы на висящих вокруг картинах.

Точнее сказать, было ощущение, что это они разглядывали меня; было тягостно ждать утра, но оно все же наступило, это утро второго дня моей поездки.

Сегодня нас ждала Воеводина; в квартире уже рокотал низкий варин голос, она договаривалась по телефону о наших сегодняшних встречах. Ядранка огорчалась моей бессонницей, она так старалась, чтобы мне было хорошо, а я кое-как собирала себя в комочек, способный адекватно себя проявлять при знакомстве с новыми людьми.

Впереди была встреча с директором и сотрудниками музея, они ждали нас, кроме того нас ждали в районном отделе культуры.

В машине я сразу стала клевать носом, очень хотелось, чтобы никто меня не трогал. Морока эта прошла, когда Варвара стала рассказывать про места, по которым мы проезжали, а что такое рассказ Варвары, уже известно.

Во всяком случае, сонливость отступила, потому что не менее рассказа впечатляло то, что проносилось за окнами машины.

Дороги Воеводины, большая часть которой составляет равнина, прямы, как стрелы, улицы широки, дома стоят в линеечку справа и слева, имеются канавы и тротуары, обсаженные рядами деревьев. Ширина проезжей части, канав, тротуаров, общая ширина улиц - все это входит в понятие «шор» и, как рассказано выше, в свое время регламентировалось австровенгерскими законами очень строго, постепенно вошло в привычку и, ввиду удобства и рациональности, соблюдается по сей день.

Причин такого строгого установления было несколько: возможность разъехаться без задержки встречным каретам и дилижансам, в том числе почтовым и фельдъегерским и, конечно же, военные передвижения тоже имелись в виду.

В основании большинства этих замечательных и в наши дни магистралей лежат знаменитые дороги Древнего Рима.

За селениями начинаются поля, по которым стелется дым и пламень сжигаемой стерни, очень своеобразно глядится на этом фоне негустая растительность. Осень не окрасила ее в яркие цвета, все краски как-то приглушены и очень красивы их сочетания там, где виднеются купы деревьев у дороги и шалаши сторожей в зарослях кустов.

Все это я встречу в картинах Савы Шумановича, главного художника Воеводины, музей которого мы должны посетить сегодня.

Дорога приводит нас в городок Шид, где жил и работал этот художник, и вначале мы осматриваем сбереженный его земляками дом и двор с хозяйственными постройками.

В доме сохранено все, как было при жизни Шумановича, вплоть до мелочей, в нем особый запах старины, он еще не выветрился этот запах старого дерева и придает всему какую-то немузейную подлинность. Поскрипывают широкие половицы, смотрительница любезно нас провожает до ворот, зовет приезжать еще.

Причудливо срабатывает механизм памяти; эти широкие половицы старого дома вдруг унесли меня в мое далекое детство, когда я так любила читать, лежа на таких же широких прохладных половицах бабушкиного дома, тоже старинного провинциального с резными парадными дверями и плюшевыми портьерами.

Зависнув памятью о давно прошедшем, я с трудом вернулась к происходящему вокруг. А вокруг уже были работники районного отдела культуры, директор картинной галереи, прочие музейные люди, нужно было знакомиться и вообще «делать лицо».

Варя была в своей стихии, ее природный дар сразу преобразил наш приезд в некую миссию, прибывшую с серьезными полномочиями, присутствие районных начальников убеждало в этом всех присутствующих.

Цели и задачи этой миссии были для меня немного расплывчаты, вероятно от недосыпа, но это не помешало принимающей стороне окружить нас вниманием, и все выглядело вполне импозантно.

Я была представлена собранию, как «сликарка со Московски женски заедници «Ирида», что поначалу кольнуло неблагозвучием мое русское ухо. Потом я привыкла, что довольно часто звучащее сербское слово «заедница»- это «объединение», просто две стоящие рядом гласные, на слух воспринимаясь одним звуком, маскируют общий славянский корень.

Беседа Варвары с работниками культурного фронта была далека от завершения, кроме нашего визита были у нее и свои отдельные интересы в этой встрече.

Приближалась юбилейные торжества в честь Пышчевича, известного деятеля сербской культуры прошлого века, чья жизнь и работа, как просветителя была связана с Воеводиной. Варвара состояла в каком-то отдаленном родстве с юбиляром и музейщиков интересовала возможность получить от нее какие-либо новые материалы.

Вскоре к собравшимся присоединилась директор школы искусств, носящей имя юбиляра, разговор принял еще более эмоционально-деловой характер, и только мы с Ядранкой помалкивали, выпадая из общего делового энтузиазма.

Директор музея, улучив момент, тактично передал нас в руки старшего искусствоведа, и мы пошли с ней осматривать музей. Общаться с этой женщиной было очень приятно, она была обаятельна и интеллигентна, впрочем, смотреть на нее тоже доставляло удовольствие - она была красива яркой восточной красотой.

Понимать сербский мне стало совсем легко, мы были в общей профессиональной среде, перед нами висели прекрасные картины, освещенные нерезким осенним светом; к тому же, так такая была радость несказанная вырваться на свободу и после утомительного совещания оказаться в залах музея, где никого кроме нас не было.

На первом этаже экспонировались картины раннего периода творчества Шумановича. Юность художника прошла в Париже в период расцвета постимпрессионизма, и его работы этого времени в полной мере отражают влияние этого направления.

В большинстве своем это были ню, выполненные характерным широким мазком на очень грубом холсте, почти везде присутствовала одна и та же колоритная модель.

Более зрелые работы относятся к воеводинскому периоду творчества, когда Сава уже вернулся на родину. По-новому написаны портреты, у художника появляется индивидуальная манера, выбираются иные по характеру модели. Мастер с любовью пишет свой родной край, пейзажи с широкими дорогами, поля и купы деревьев, уходящие за горизонт, и, конечно же «шор», его улицы, дома, их интерьеры, заповедные уголки и сцены крестьянской жизни. В этих работах была душа и та особая гармония природы и исконным крестьянским бытом, которая открылась нам в дороге, а здесь завладела нами полностью.

Интересна большая серия детских портретов, стиль которых говорит о том, что автор не оставил без внимания работы народных мастеров-примитивистов.

Настоящее чудо ждало нас на втором этаже: стены высокого двухсветного зала были отданы под экспозицию панно огромной величины, видимо когда-то заказанных и предназначавшихся для общественных помещений грандиозных размеров.

Мне не удалось узнать, для чего предназначались эти живописные панно, видимо история их возникновения затерялась в руинах, оставленных Мировой войной. Так же как не уцелел их автор, создававший эти полотна до самого дня своей гибели.

Погиб он трагически и нелепо - от шальной немецкой пули в оккупированной Праге, случайно попав в зону проводимой облавы. Ему было совсем немного лет, он был в расцвете таланта и к военным действиям не имел никакого отношения. Весь свой недолгий век он жил только для творчества.

На всех панно изображены групповые композиции с обнаженными женскими фигурами, в каждом из аллегорических сюжетов, есть своя, как-бы ускользающая и не сразу уловимая общая идея.

Так же, как стилевое единство, объединяющие эти работы в один грандиозный цикл, мысль эта созвучна утверждению, что внешняя красота любого построения человеческого разума, есть неоспоримое доказательство его истинности.

Идея существует давно, Поль Дирак применил ее к математике, а Шуманович выразил ее через идеал красоты обнаженного женского тела.

В этих картинах поражают две вещи: во-первых, четкость, точность и завершенность во всех деталях рисунка обнаженного тела, и во-вторых примененный автором особый прием, состоящий в очерчивании контура тела узкой полосой, состоящей из переходящих чередований теплых и холодных полос, довольно ярких по цвету.

Этот прием, с большого расстояния не очень даже заметный для глаза, позволяет художнику вести удивительную игру с формой в пространстве, он смягчает переходы в светотень, изображение «оживает», оно как бы теплеет, светится, в нем пульсирует жизнь и оно кажется трехмерным.

Не таким простым и провинциальным, а вполне удивительным, оказался музей в городке Шид на Воеводине.

Такое счастье, что эта уникальная коллекция не перемещена, не разъята по крупным музеям, а. осталась жить целостным организмом именно в том месте, где рождалась от замысла до последнего мазка.

Много прекрасных работ Савы Шумановича находятся в Белградском музее искусств и в других галереях; просто невероятно, какое обширное наследие оставил после себя художник, ушедший из жизни в сорок шесть лет.

Посещение Городской Школы искусств, носящей имя варвариного предка Пышчевича, и осмотр, только что построенного здания, занял большой кусок времени, потому что сопровождался долгим и, конечно, непонятным для меня, диалогом Варвары с директором школы.

Последняя, как потом оказалось, была активисткой влиятельной партии, вступила в свою должность совсем недавно и очень старалась соответствовать своей роли в предстоящих торжествах.

Соблюдя необходимый долг вежливости, мы с Ядранкой вздохнули с облегчением, вынырнув из этого потока красноречия и оказавшись на просторах залитых солнцем улиц Шида.

Музей знаменитого сербского «наивного» художника Илии Башевича, известного миру под псевдонимом Басиль, находится в небольшом городском доме, при жизни принадлежавшем его семье.

История восхождения этого художника, если не к славе, то к необычайной популярности, забавна и весьма поучительна, особенно для арт-менеджеров любого уровня.

В весьма почтенном возрасте, этот простой, не имевший никакого образования, человек перенес инсульт и был частично парализован. Его взрослый сын, стараясь помочь отцу восстановить двигательные функции, купил ему кисти, карандаши и краски, причем, поначалу он забыл купить бумагу, и первые картины Илии написаны на чем попало: на обрывках рогож, ткани, кожи, всего, что попадалось под руку.

Больной и старый Илия преобразился, теперь он шел на поправку и много работал, на его картинах рождался новый, какой-то необузданный мир, населенный демонами и невиданными полузверями-полупредметами.

Этот мир был лишен гравитации, фигуры располагались на полотне самым причудливым образом так, как подсказывало автору его композиционное чутье, причем понятие «верха» и «низа» почти всегда отсутствовало. Цветовые сочетания были неожиданны, так же, как тщательность и тонкость прорисовки деталей.

Все вместе взятое ошеломляет до ступора, смотришь и трудно оторваться; еще трудней решить, что же это за явление - искусство или визуальное воплощение болезненного бреда?

Сын Илии, сам вполне образованный художник, сообразив, что произошедшее можно неплохо использовать, проявил себя талантливым продюсером своего отца.

Ходят слухи, что не все так чисто в этом деле, некоторые считают, что и сын приложил руку не только к «раскрутке» имени отца, но и к его полотнам, создав новый стиль и изрядно на этом заработав.

Так или иначе, но мировая известность состоялась, а процветающие художники неизбежно вызывают зависть своих коллег.

Удивительно, что из этого маленького городка вышли два таких разных художника, получивших мировую известность

Мы выехали из Шида, и тут случилась у нас неудача; Варя, приуставшая от совещаний, где-то не там и не туда свернула, и мы закружились в лабиринте объездных дорог, попадая всегда на одну и ту же развязку, где начиналась одна и та же платная дорога. Не иначе, как увязался за нами один из бесов, спрыгнув с рогожного полотна Илии.

Варя нервничала, курила, несправедливо ругала себя, и сербские дороги, и сербские порядки и все остальное сербское.

Мы сильно приуныли и напряглись, но тут, наконец, наступило избавление - мы выехали на нужную дорогу.

Дорога эта, довольно круто уводила нас вверх на Фрушку Гору, равнина сменилась поросшими лесом горами. Было очень красиво на этой горе, но отдохнуть душой не удавалось: на дороге были пробки у светофоров, благоприятное для езды время было упущено.

Ново-Хоповский действующий мужской монастырь один из наиболее сохранных фрушкогорских монастырей находится в пологой впадине на южном склоне Фрушка Горы. По сохранившимся записям основан он был владыкой Максимом Бранковичем в период 1496-1502 г.г.

Возведение храма мастерами Марко и Лацко датируется 1576 г. Имеются свидетельства современников, что вплоть до конца XVI в., Ново-Хоповский монастырь был крупнейшим центром культуры и просвещения во всем районе по берегам Савы и Дуная, при монастыре действовала школа живописи и книжной графики.

В восьмидесятых годах XVII-го столетия, после осквернения монастыря турками, восстановленный интерьер главного собора был расписан греческими мастерами, скопировавшими росписи соборной церкви Афонского монастыря. После разрушений Второй мировой войны, монастырь возродился только в шестидесятые годы прошлого века.

Монастырь окружен стеной и в настоящее время все пространство между стеной и храмами так плотно застроено службами монастыря, что почти не удается найти место, с которого его можно целиком сфотографировать. Даже осмотреть и, как следует, полюбоваться ансамблем монастыря не удавалось; взгляд всюду упирался в плоскость стены, уходящей в небо и только отдельные части куполов можно было увидеть снизу.

Как во всех древних храмах, вход в собор был ниже уровня земли. Века нарастили культурный слой, и, чтобы войти, нужно было опуститься на несколько крутых ступенек вниз.

Во внутреннем пространстве храма был полумрак, горели только свечи в поставцах, в ближнем углу монах продавал свечи и открытки, второй – молодой и представительный в кругу экскурсантов рассказывал по-сербски об истории собора и его росписей.

Понизив голос до шепота, чтобы не мешать монаху, Варя переводила, конечно же, со своими вставками, его пояснения, но нас подвела бесподобная акустика вековых сводов, они возвращают громко и четко все сказанное едва слышно.

Монах-экскурсовод, не выдержав нашего шума, прервал свою речь строгой и эффектной паузой и сделал нам замечание.

Варя не собиралась «спускать на тормозах» этот досадный эпизод; дождавшись ухода группы туристов (они выскользнули, как тени, без единого вопроса), и подойдя к монаху, громко представила меня, «сликарку со Москвы…. (далее по тексту)», добавив при этом, что я занимаюсь историей сербских монастырей. Это было громко сказано, в прямом и переносном смыслах, но подействовало сразу и безотказно, в сочетании с обаянием уверенности, исходившем от Варвары.

Строгий монах преобразился на наших глазах, став слегка смущенным и приветливым парнем. Он разводил руками, видимо оправдываясь, а Варя, тем временем, просила показать все, что есть в запасниках собора.

Это вовсе не было блажью; Варвара уже несколько лет искала в сербских монастырях образ св. Анастасии XVI века, который по некоторым данным должен сохраниться именно в этих местах. В этих поисках ею двигал свой охотничий интерес искусствоведа плюс обещание, данное Чахотину, который, собственно, где-то эти данные и раскопал.

На всех представленных нам иконах написанный образ представлял не Узорешительницу, а другую Анастасию – святую жену одного из сербских властителей, как видно не здесь обреталась эта икона, если вообще эта история не была мифом.

За время поисков, я успела внимательно рассмотреть фрески, сюжеты которых расположены во внутреннем пространстве храма в местах, определенных церковной традицией.

Даже при скудном освещении было очевидно, что ранние фрески значительно пострадали при восстановлении собора и даже то, что было выполнено в XVII в., тоже не очень сохранно. Полное впечатление от фресок этого монастыря я получила позднее, из монографии Динко Давидова, изданной в Белграде в 1964 году, которую точным движением Варя достала мне на следующий день из своего, до предела забитого, книжного шкафа.

Самая сохранная из ранних фресок - это традиционно расположенная против входа в алтарь роспись Успение Богородицы, выполнена она в XV веке афонскими мастерами и является типичной для греческой школы этого периода.

Сохранилась эта роспись сравнительно хорошо, она расчищена от позднейших записей и отличается от остальных свежестью красок, что всегда говорит о высоком статусе мастера. Остальные росписи этого периода сохранились фрагментарно, многие из них остаются под записями XVII в., которые также имеют художественную ценность, и нее могут быть удалены.

На посещение других фрушкогорских монастырей в этот день времени уже не оставалось, мы тепло распростились с монахами и отправились к вершине Фрушки Горы подышать лесными запахами и посмотреть с высоты на лежащую под нами Воеводину.

Немного не доехав по серпантинной грунтовке до вершины, мы оставили на обочине красного нашего дружка и, стараясь не терять его из вида, пошли по лесной дороге вверх, туда, где обрывалась дорога и начинались закатные небеса.

Здесь, на этом месте, лицо овевал теплый и упругий ток ветра, и было чувство свободного парения над этими далями, покрытыми спутанной сеткой дорог с малыми и большими узелками поселков и строений.

На равнину опускались сумерки, стелющиеся по ней дымы становились опаловыми, там, где были дома, в стеклах окон мерцали отражения закатного света.

Невозможно было насмотреться и уйти, хотелось молчать и не двигаться, хотя уже вполне ясно было, что ехать домой придется по темноте; других вариантов просто не существовало.

Путь наш лежал на Сремски Карловцы, довольно крупный административный и культурный центр, от него мы должны были свернуть на Нови Сад и в нем посадить Ядранку на автобус, идущий до Митровицы, ее родимого дома. Мы с Варварой должны были еще проделать довольно длинный путь до Белграда.

Сремски Карловцы небольшой, но очень аккуратный и красивый городок, есть в нем некая респектабельность, роднящая его с такими же городками южной Европы: та же ухоженность домов, улиц и скверов, вошедшая в быт за десятилетия процветания.

В Сремских Карловцах была заложена самая первая гимназия Сербии, здесь же находится Сербская духовная Семинария; в этой стране она носит название Богословия.

Центральная площадь города, утопающая в зелени большого сквера или точнее, действительно сада, была ярко освещена, стоящий в ее центре высокий кафедральный собор светился в лучах прожекторов.

Видно суждено было нам в этот день везде попадать на торжества; концерт мужского хора Богословии, был значительным событием и в городе была атмосфера общего праздника.

Много молодых ребят, местных и приезжих из других сербских регионов, учатся в семинарии, и на ежегодные концерты семинарского хора съезжаются отовсюду их родные, друзья и просто любители духовного пения.

Молодые и сильные мужские голоса звучали мощно и прекрасно, улетая ввысь и наполняя собой весь объем собора. Мы опять, как в тот закатный час на горе, стояли завороженные, время проходило где-то мимо нас, не было сил оторваться от этого и спешить по делам.

В Сремских Карловцах в двадцатых годах прошлого века находился Духовный Центр русской эмиграции, вокруг которого группировались и оседали, создавая поселения и казачьи станицы, беженцы из большевистской России и остатки Добровольческой Армии, прибывшие с Юга России и Крыма транзитом через турецкий Галлиполи.

Именно здесь обосновалась «Православная Русская Церковь в изгнании», делавшая немало попыток сохранить и воссоздать русский уклад жизни в среде эмигрантов.

Усилия эти были вполне искренни, но, как показала жизнь, в большинстве случаев иллюзорны; они не могли противостоять валу общего разрушения, пронесшегося над Россией в те годы.

Я еще не раз вернусь к теме русской эмиграции в Сербии, слишком многое здесь напоминает о влиянии ее на развитие принявшей ее страны и ее собственной судьбе.

Приехав в Нови Сад, высадили Ядранку, и Варя стала рулить по городку, пытаясь попасть на дорогу в сторону Белграда; и тут опять темные силы стали кружить нас по ночным улицам Нови Сада, из которого мы никак не могли выехать на нужную нам трассу.

Парни, стоящие в освещенном проеме автосервиса, расхохотались, когда мы вышли спросить у них, куда нам сворачивать; они давно заприметили красную машинку с двумя тетками, петляющую по центру городка и без конца мелькавшую мимо.

Добродушно поиздевались, но дорогу показали верно; наконец оказавшись на верном пути, мы с хорошей скоростью поехали по прямой и. теперь свободной дороге. Впереди, по равнине светились цепочки огней, успокаивая и маня нас домой.

На последнем дыхании и на последней капле бензина, в глубокой ночи, мы приехали в Белград на улицу Кральице Марие, домой, где среди стеллажей и шкафов для меня было устроено уютное гнездо.

Завтра нас ждала поездка в Шумадию, область Сербии, когда-то покрытую густыми лесами, отсюда ее название; словом «шум» по-сербски называется лес.

Путь наш лежит до Тополы, где я уже была, там расположена бывшая резиденция, храм и теперь усыпальница династии правителей Сербии – Карагеоргиевичей. Весь этот ансамль явление уникальное, о нем рекомендую прочесть отдельно во второй части или в докладе, а еще лучше в сербском путеводителе, там более популярно и меньше музейной специфики.

Мы едем в Тополу, но не в этот замечательный мемориал на высокой горе, а к ее подножию, где на широком поле завтра открывается ежегодная шумадийская народная ярмарка.

Глава IV День третий. Ярмарка в Тополе.

Посещение ярмарки пришлось перенести на вторую половину дня; у Вари были свои неотложные дела, а для меня, кроме завтрака, она приготовила стопку объемистых томов с материалами о сербских монастырях прямо на полу и на столе около моего «гнезда».

Всю ночь окна квартиры были раскрыты настежь, с улицы доносился шум южного ночного города, приглушаемый плотной путаницей платановых крон, ветки которых стремились прорасти в оконные проемы и захватитьчасть нашего жилья.

Меня убаюкивал этот шум, как морской прибой, и я плыла через него в коконе своего сна, чувствуя, почти утробную, защищенность и покой.

Рассвет добавил громкие голоса и возню птиц; птички жили в платановых ветвях, на которые имели свои птичьи права, чувствуя себя хозяевами места и завершая картину единения людей с природой.

Продавленность диванчика, с его способностью облегать контур лежащего на нем тела, как я поняла проснувшись, была источником моих ощущений уюта, покоя, «кокона», «гнезда» и прочих приятностей, абсолютно вопреки опасениям Вари.

Видя жадность, с какой я ухватилась за книги и подборки материалов, Варвара стала их доставать и складывать отдельными, по их смыслу, стопками на кресла, стулья, рояль и на пол, четко доставая и ставя на них опознавательные метки.

Она умела, своими ловкими изящными руками достать и убрать обратно любой материал четко на отведенное ему место, причем мгновенно, хоть ночью разбуди. Я любовалась и завидовала; аккуратность хранения у меня всегда на уровне: «завтра же все приведу в порядок».

Когда мы вели разговор о монастырях и росписях храмов, то практически разговором владела именно она, потому что в те времена я только начинала этим заниматься, она же знала очень многое; с детства окруженная живущим в семье интересом к искусству.

Многое из хранимых ею материалов досталось ей по наследству, многое она собрала сама, при этом нельзя сказать, что искусство ее «одна, но пламенная страсть», есть и другие, о чем была речь ранее.

Нам нужно было ехать и мы с сожалением оставили эти драгоценные стопы книг и папок, прижав их сверху бивнем мамонта, оказавшемся кстати тут же рядом, под роялем.

Процесс выхода из вариной квартиры был очень не прост; замок входной двери жил своей собственной жизнью, никак не зависящей от действий, производимых с ним людьми.

Он норовил захлопнуться, не открыться, при нем нельзя было делать резких движений; входить и выходить в дверь нужно было очень быстро, и обязательно сразу всем. Мы его побаивались и, выполняя все эти ритуалы, подозревали, что он просто нас морочит и на самом деле, не запирает дом вообще. Тронуть дверь и проверить замок тоже было страшновато – а вдруг он и правда не запирает; мы трусливо убегали от возможной проблемы, торопливо спускаясь по лестнице к выходу из подъезда.

Варе необходимо было заехать в Университет, на свою кафедру, чтобы уладить дела, связанные с ее уходом на пенсию и передачей дел. Сделав круг мимо величественного собора св. Савы, наша безотказная машинка стала взбираться по крутым улицам к Университету, по расстоянию это оказалось недалеко.

Белград, очень красиво расположенный в излучине Дуная, с богатой архитектурой центральной части, своего названия при этом не оправдывает совсем. Цвет большинства строений буровато-серый, множество незалеченных следов войны, много зданий, требующих ремонта; недостаток в стране материальных средств виден невооруженным глазом.

Это же можно отнести к самому зданию Университета; во всем стиле его чувствуется, что главной задачей проекта была борьба с «излишествами», лозунг и критерий, провозглашенный в странах « соцсектора» в семидесятые годы.

В кабинете Варвары, теперь уже бывшем, каждая мелочь еще хранила дух ее присутствия, большие стенные шкафы были наполнены папками с материалами; в них хранился спрессованный опыт многолетнего преподавательского труда.

Были в здесь еще обширный стол с бумагами и заросли декоративных растений, целый садик у окна, тоже любимое варварино детище.

Предстояло все это куда-то перемещать и срочно освобождать пространство для преемницы, заступающей на профессорскую должность.

Пока вырисовывался только устрашающий контур этой сложной и многоступенчатой задачи, способы и сроки ее решения были пока неясны

. Срочно нужно было найти место, куда это все вывезти, это было не только необходимостью, но и вопросом чести; надо было достойно выстоять в этой передряге; жизненный курс делал вираж и менялся слишком круто.

Выходя из кабинета, мы столкнулись нос к носу с преемницей; она в воскресенье зашла на кафедру, чтобы взять экзаменационные билеты.

Встреча была любезна, невольно возникшая у всех напряженность была загнана внутрь, но не рассосалась и оставила осадок фальши.

Еще во власти этих впечатлений, мы выруливали понемногу в Шумадийский край; сегодня не будет монастырей; мы едем смотреть Сербию «изнутри» и все наше внимание обращено на разнообразие и богатство ее народных традиций.

На Тополу нас ведет живописная горная дорога среди высоких деревьев с кронами дивной окраски: от пепельно-сиреневой до розовой и желтой. Я уже замечала, что в наших краях осень всегда полыхает красками, здесь же она пастельно приглушенная и, как бы занавешенная легкой пеленой дымки с полей.

Состоятельные сербы здесь покупают старые участки и строят загородные дома, то есть это престижное место, вроде нашей Рублевки. Дальше от Белграда, поселки становятся скромнее, так же, как и у нас здесь многие люди стремятся иметь за городом клочок земли и дом, сообразно своим средствам.

Выше, на горе, кончаются дачи и изредка вдоль дороги попадаются уже настоящие деревни.

Неожиданно за поворотом открывается панорама гор в солнечном мареве и мы забываем о проблемах, и «чело наше разглаживается», как писали в старину. Варя закуривает сигарету, улыбается и начинает рассказывать про сербский обычай устраивать грандиозные осенние ярмарки.

Повсюду, вдоль дорог и почти на каждом деревенском доме висит самодельный щит с надписью «ПЕЧЕНИЕ». Оказалось, что именно в эти дни осени, когда вызревает молодое вино, в деревнях режут подросших за лето ягнят и поросят и жарят (по-сербски «пекут») их тушки на особых старинных вертелах.

Эти дедовские приспособления, похожие на допотопные механизмы, свято хранятся в каждом деревенском доме, наравне с огромными, разной формы и назначения глиняными емкостями для приготовления еды. Названия их я не запомнила, а назвать горшками такие раритеты просто язык не поворачивается.

В каждом хозяйстве эти предметы ценятся за их возраст, чем они старее, тем больше ими дорожат, с ними расстаются только передавая в наследство своим детям.

В такие погожие дни, как сегодня, городские жители устремляются за город, чтобы отведать этого деревенского шумадийского «печения» и запить его молодым вином. Машин на дороге много, едут и туда. и уже обратно, мы припозднились, но это не страшно – ярмарка будет до глубокой ночи.

Мы в Тополе (ударение на второй слог, но происходит слово, от знакомого нам тополя, росшего когда-то здесь в изобилии).

Перед нами возникает гора с мемориалом Карагеоргиевичей, но мы уже там побывали во время первой поездки и речь о нем пойдет во второй части, озаглавленной « Монастыри Сербии»

С трудом припарковавшись на дороге, довольно высоко на горе из-за отсутствия мест внизу, мы пешком спускаемся к центру видного нам сверху ярмарочного коловращения.

По сторонам дороги уже разложены товары тех, менее богатых и удачливых торговцев, кому не хватило места в центре. Впереди нас сплошной лентой движется яркая пестрота летней толпы, слепят глаза солнечные блики от машин и разложенных товаров

Вдоль рядов с товарами, которые невозможно рассмотреть из-за толчеи, выходим на центральный перекресток, где сливается в сплошное «бум-бум» музыка нескольких народных оркестров, звучащая со всех сторон.

Происходит, а вернее сказать заканчивается, выступление этнических ансамблей из разных балканских стран и областей; их так много, что я не берусь все их перечислить, но те, кого мне указала Варвара и с кем мы разговорились, были сербы из разных краев, а также боснийцы, валахи и черногорцы.

Среди участников выступлений много не только молодежи, но и вполне взрослых и седоватых мужчин и женщин в очень красивых и разнообразных национальных костюмах.

Закончив выступления, женщины спешат по своим ярмарочным делам, повсюду видны их широкие домотканые юбки; мужички же непрочь поболтать, покурить, покрасоваться и дать рассмотреть свои яркие костюмы.

Они с удовольствием рассказывают, откуда они, из какого края, и даже из какой деревни, узор ручной вышивки точно указывает и географию и даже родовую принадлежность.

Так было в старину, в деревнях хранят эти дивные костюмы, надевают по праздникам и на свадьбы, гордятся ими и передают в приданое. О костюмах будет еще речь впереди, когда в Белградском музее мы увидим их бесконечное разнообразие.

Поговорив с живописными собеседниками, возвращаемся к торговым рядам; надо же что-то ярмарочное купить на память и для гостинцев домой. Толпа понемногу поредела, бродят цыгане, в основном подростки, одетые в броский, дешевый ширпотреб, скользя неуловимым взглядом, иногда что-то предлагают встречным.

На нарядных повозках и лотках разложены и развешаны национальные сувениры: раскрашенные пряники в виде сердечка с зеркальцем, бусы, вязаные вещи и знаменитые домотканые гофрированные юбки.

Юбки необыкновенно широки, они стоят колоколом, потому что их складки-гофры вытканы особым способом и не сминаются

Есть лотки, на которых идет настоящий серьезный торг, под навесами ведутся негромкие разговоры коммерсантов – стоят бутыли и бочонки, здесь виноделы продают свой товар оптом и в розницу. Дегустация происходит тут же, на месте, из широких плошек; наверно так надо, чтобы оценить правильно букет вина. Над каждым таким лотком табличка с именем хозяина-продавца; по разбросу цен очевидно, что есть особо известные имена, то, что именуются словом «бренды».

Неимоверные по величине гроздья белого и темного винограда свисают с лотков и корзин в следующем ряду, куда нас вынес поток людей; здесь же длинные связки перца всех сортов сладкого и горького болгарского и, невиданного в наших краях, очень крупного и плоского, черногорского.

Над всем этим ликованием красок, плывет народная музыка, мелодичная и зажигательная, и прямо-таки одуряющие запахи вкусной еды.

Вдоль рядов и в примыкающих аллеях стоят и действуют те самые печи, о которых я упоминала в связи с «печением»; в них над пышущим угольным жаром, полутораметровые вертела вращают румяные тушки, являя зрелище и ароматы отнюдь не вегетарианские.

Интересно, что вертела эти вращаются силой водяной струи, при помощи приспособлений типа миниатюрных водяных мельниц, таким образом, кроме производства «печения», происходит показ товара в действии и его рекламная акция.

Такие печи вместе с набором всех приспособлений продаются со стоящих рядами грузовичков, здесь же идет торговля теми здоровенными горшками, о которых тоже была речь раньше. В таких горшках,. стоящих на углях прогоревших костров, кипит, булькает и умопомрачительно пахнет сербская еда: фасоль, кукуруза и «свадбский копус», свадебная капуста – традиционное угощение деревенских свадеб, на которых обычно гуляет поголовно вся деревня.

Продавалось, да и покупалось много интересных предметов, не виданных мною раньше: котлы, виноградные прессы, бродильные и самогонные аппараты и всякое другое для крестьянской жизни, назначение чего, мне горожанке, было непонятно.

Быстро темнело, зажигались огни, народу было не протолкнуться, прибывало свежее пополнение желающих поразвлечься на вечерней ярмарке. Были мужички в подпитии, но не было слышно шума и пьяных речей, просто шли они веселые, обняв одной рукой своих женщин и неся детишек на плечах.

Мы были голодны и решили не лишать себя того, что уже давно манило и соблазняло нас; держа на весу промасленные и горячие пакеты, мы пробирались, чтобы сесть за стол в освещенном пространстве под большим тентом. Сделать это было совсем не легко, учитывая плотность посадки всех счастливцев, находившихся уже там. Варя действовала энергично, корпусом и коленями проталкивая меня вперед и держа заветные пакеты высоко над головой.

Едва нам удалось продвинуться под край тента и обрести иллюзию защиты, как грянул гром, и сразу, как из ведра хлынул ливень.

Под внешним напором мокнущих снаружи, масса сидящих внутри стала уплотняться, сидящие рядом с нами подвинулись неохотно и не сразу, мы присели на что-то, но под навесом оказалась только голова и верхняя част тела, остальное было в зоне ливня.

Отчаявшись что-то изменить в сложившемся положении, мы распечатали свои пакеты и великолепие «копуса» вознаградило нас за потери.

Еда и пиво были прекрасны, особенно учитывая наш голод, и если бы не то, что наши спины попали в полосу стекания воды с тента, и это стекание происходило по нашим телам до самых ступней, то счастье было бы полным.

Нашими соседями оказались симпатичные ребята, две девушки и парень, Варя их быстро разговорила и рассмешила.

Мы сидели теперь в сухом месте, которое быстро становилось мокрым от воды, стекающей с нашей одежды, по тенту над головой барабанил неутихающий ливень. Было уже поздно, мы тепло простились с молодежью, взаимно пожелав всяких благ и прижимаясь друг другу, под одним зонтом, пошли в сторону парковки в гору.

С небес хлестало ледяными струями, после дневной жары резко похолодало, нас ослепляли фары едущих навстречу машин. Еще дымились угли и крутились вертела, торговцы сложили и укрыли только промокающие вещи, вокруг слышалась музыка, прибывающий народ гулял под зонтами и не думал расходиться.

Молодежь большими компаниями заполняла ресторанчики и навесы - вечернее веселье только начиналось.

Дорога в гору, где ждал нас такой родной и желанный маленький красный фольксваген, показалась нам бесконечной. Мы здорово замерзли, на нас не было сухой нитки, но окоченевшими руками мы прижимали к себе пакеты с вином, виноградом и оставшимся «печением», всю следующую неделю эти прекрасные вещи, скрашивали нам существование в наступившем ненастье.

В машине нам удалось немного согреться, включив на полную мощь отопление, нас пробирала дрожь, а ведь утром было + 28! Струи сверху и снизу хлестали в ветровое стекло, в салоне было как в парной.

Дома, развесив мокрую одежду по стульям, мы залезли под теплые одеяла и ощутили блаженную сухость постели, но дрожь долго еще не проходила и гнездилась где-то внутри наших тел.

Так внезапно в этом году закончилось лето, тепло так и не вернулось до самого моего отъезда, но выдавались ясные дни, в которые мы выбирались в дальние поездки, а в дождливые дни был Белград, с его архитектурой, храмами, музеями, заповедными уголками и «Русским Домом».

Самым ценным для меня, что заполняло это время дождей, были медведевские архивы и книги, отложенные Варей для меня в первые дни. Я влезала в них с головой, не замечая времени, но так и не смогла до отъезда полностью «объять необъятное»

На завтра, 11-е октября, была намечена поездка в Ковачицу, в музей народного, так называемого «наивного» искусства и, как стало ясно в дальнейшем, это впечатление заслуживает отдельной главы.

Согреваясь и уходя в сон под мощный шум ливня, мы всей душой надеялись, что утром заткнутся, наконец, эти распоясавшиеся хляби небесные.

Глава V. День четвертый. Ковачица

Я давно слышала и читала, что в Сербии существуют и процветают села мастеров, в которых из поколения в поколение передаются секреты народных промыслов. В числе этих сел и небольших городков, каким является знаменитая Ковачица, есть немало таких, которые превратились со временем в широко известные центры самобытного искусства.

Работы народных мастеров, принадлежа к одному стилю, вместе с тем очень различны по манере исполнения, которая складывается в том или ином регионе или отдельном населенном пункте за многие десятилетия и даже века.

Эти удивительно органичные работы по художественному уровню далеки от обычных сувенирных поделок, хотя и такие тоже встречаются, учитывая массовость их тиражирования.

Среди художников этих очагов народного искусства есть целые плеяды потомственных мастеров, со своим сложившимся неповторимым почерком и живописной гаммой; их имена известны и прославлены на мировом уровне.

Ковачица является одним из самых известных центров такого рода, с давно установившейся репутацией, она находится под патронажем ЮНЕСКО, специальным фондом которого поддерживаются музей, галерея и многие проводимые при них выставки и мероприятия.

Здесь встречаются художники, студенты художественных вузов, ежегодно проводятся вернисажи и пленэры, постоянно работают искусствоведы, посвятившие себя изучению этого по- своему феноменального явления..

Сам по себе, городок Ковачица место очень интересное, не только тем, что здесь зародился расцвел необычный вид народного творчества, но и по своему, тоже необычному прошлому.

История этого поселения объясняет многое в нравах и обычаях населяющих его жителей, что пришло из других времен и других земель, но живет и присутствует в реалиях сегодняшнего дня и делает Ковачицу такой неповторимой.

Ночью дождь прекратился, но похолодало так основательно, что пришлось доставать из чемодана теплые вещи. Мы так промерзли накануне, что сегодня накидали в машину целый ворох одежек в запас, на случай если станет еще холоднее.

Небо, все в мелких черноватых тучках, не предвещало ничего хорошего. Мы опять ехали по широченным дорогам Воеводины, где справа и слева по курсу жались друг к другу домики «шора», красуясь вышивкой занавесок и цветами в окнах. Вдоль дороги почти совсем не видно никаких новостроек, только слегка подновленные и очень основательные и аккуратные старые дома.

Прямая и широкая, как везде в Воеводине, магистральная улица-дорога обсажена деревьями; есть места, где выжили и сохранились в своей вековой красе могучие стволы-великаны.

Дорога эта многослойна, как почти у всех магистралей Европы; как я уже упоминала, в основе ее лежит дорога древнего Рима, по ней сверху – австровенгерская мостовая, и уже на ней, не помнящий своего родства, многослойный асфальт.

В боковых улицах и ответвлениях дороги просматривается хорошо сохранившаяся, положенная веерным рисунком, брусчатка. Внешний тип домов, несколько отличен от традиционного «шора», здесь нет уже затейливо-фигурных фронтонов; линии более упрощены и сглажены. Иногда боковые стороны фронтона вообще прямые и скруглен только верхний угол их пересечения.

В каждом селении очень красивые, явно протестантского вида, церкви с коваными металлическими оградами и характерными для «швабской» архитектуры, затейливыми куполами и колоколенками.

Чем дальше мы продвигались вглубь этого края Сербии, тем больше все вокруг было похоже на Австрию, Венгрию или Германию и сильно отличалось от того, что я видела в предыдущие дни. На старых домах, кое-где еще сохранились полустертые готические буквы вывесок.

Удивительным для меня, московской жительницы, было видеть людей, одетых не универсально и стандартно, а в традиционную для этого края одежду; которая, хоть и не была, строго говоря, национальной, но сохраняла много элементов таковой.

Встреченные на улицах старики были в австрийских шляпах с перышком и суконных жилетах, на женщинах были широкие многоярусные юбки, не мешавшие им всем, независимо от возраста, передвигаться на велосипедах.

Был разгар рабочего дня, молодежи на улицах не было, но людям старших и средних лет, видимо, вполне удобно было в этой одежде; она была привычной частью их устоявшейся повседневной жизни.

Ковачица, просторный, широко раскинувшийся сетью прямых улиц, теперь скорее городок, чем село; мне неведомо, как она числиться в современных реестрах.

Мы подъехали к Ковачицскому Художественному музею, размещенному в большом здании, окруженном старыми тополями; к зданию примыкали какие-то современного вида многоэтажные строения с большими окнами. Позднее мы узнали, что в этих строениях помещается частная галерея, возникшая как коммерческий сателлит музея и дополнительное выставочное пространство.

В колыбель ковачицского наива мы вошли со двора, поднявшись по высокому крыльцу. Нас встретила и приветила искусствовед музея, заранее предупрежденная о нашем приезде; Варя в таких местах, как у себя дома; на меня продолжала свое действие известная уже охранная грамота « сликарка из Москвы и. т. д.»

В просторных залах музея, была представлена экспозиция работ корифеев ковачицского наива, при этом каждому из известных авторов был отдан отдельный зал, иногда даже несколько.

При составлении экспозиции приходилось учитывать, что работы каждого из авторов обладают полной самодостаточностью и что совместить их в одном зале просто невозможно. Кроме этого главного обстоятельства, насыщенность сюжетов, их многофигурность и красочность, требуют развески работ в один ряд и ограничивают число работ, представляемое в залах.

Среди многообразия увиденного выделяется творчество признанного мастера Мартина Йонаша; зал, посвященный ему, служит витриной его творчества, так как большинство его громадного наследия находится либо в музеях мира, либо в семье художника.

Сам Йонаш уже ушел из жизни, но будучи еще в полном здравии, он постарался передать свое высокое мастерство ученикам и, в их числе, своему сыну.

Имя Мартина Йонаша широко известно в художественном мире, его манеру отличает, более чем смелая, трактовка крестьянских фигур, окружающих деревенских пейзажей, атрибутов труда и сельского хозяйства.

Фигуры крестьян подчеркнуто огрублены, преувеличены размеры кистей рук и ступней; это сразу стилистически выделяет и подчеркивает авторскую манеру так же, как безукоризненная колористика и тонкость рисунка.

Сюжеты жанровых сцен полны юмора, порой грубоватого и это тоже неотъемлемо и гармонично в этих небольших по размеру картинах.

В отличие от многих примитивистов, Ионаш использовал очень нежную и теплую цветовую гамму и это удивительно уравновешивало и смягчало гротеск самого изображения.

В музее можно приобрести альбомы репродукций, монографии и копии работ Ионаша и других ковачицких мастеров. Висящие в залах работы растиражированы в огромном разнообразии размеров и исполнений, рассчитанном на разный покупательский кошелек, так проявляет себя коммерческая грань искусства.

На мой взгляд, такое изобилие идет скорее во вред; когда нормальный человек видит вокруг себя столько копий одного и того же, причем разных размеров, ему хочется скорее убежать подальше и вовсе не хочется ничего покупать.

Кроме Йонаша в музее представлены художники, сопоставимого уровня, имеющие свое известное и узнаваемое лицо: Зузанна Холупова, Сава Стойков, Иван Генералич и другие. Вокруг каждого из заслуженных мастеров сложилась своя школа учеников, многие из них, уже сами вполне состоявшиеся художники, процветающие на арт-рынке, тем не менее, продолжают ученичество, стремясь достичь уровня своего наставника.

Почти в каждом старом доме Ковачицы живет династия художников, зачастую это профессия семьи, в которой задействованы все ее члены, в том, что касается творчества, женщины нисколько не отстают от мужчин и, зачастую, бывают более инициативными.

Далеко не все, что производится в Ковачице имеет уровень тех работ, что находятся в музеях, но даже то, что выполнено «на потоке», отличается чувством стиля и мастерством.

Те работы, что пониже уровнем и попроще, идут как сувенирная продукция, на нее тоже есть свой покупатель, и уходит она за неплохие деньги. та

Ковачицу, как явление наших дней, отчасти можно понять и объяснить историческими обстоятельствами ее появления на земле Воеводины.

В 1802 году, спасаясь от войны, сюда прибыли беженцы из Словакии и обосновались здесь, приняв подданство Австровенгерской империи, и подчинившись ее порядкам и законам.

Пришедший народ был трудолюбив и скоро наладилось крепкое крестьянское хозяйство на новых плодородных землях. С людьми пришли их традиции и ремесла; с древних времен среди стран восточной Европы известны были словацкие села своими искусными рукоделиями и росписью посуды, мебели и жилищ.

На этих корнях выросла и развилась «наивная» живопись Ковачицы; трудолюбие и талант художников подогревались конкуренцией, выделявшей самых одаренных и энергичных.

Сыграла большую роль в популярности этого, в те времена еще села, внезапно вспыхнувшая мода на примитивистское искусство, ставшее называться стилем «наив».

В первой половине прошлого века появились коллекционеры, агенты которых скупали шедевры народного искусства, баснословно взвинчивая цены на них на мировом арт-рынке. Музеи этого искусства исподволь стали появляться в столицах и крупных городах ведущих стран мира.

Из этих музеев самым обширным вероятно следует считать Музей примитивного искусства в Нью-Йорке, где мне приходилось бывать в те годы, когда я еще ничего не знала о ковацицких мастерах.

Тогда впервые я поняла и оценила стиль народного примитива; меня поразило его многообразие и те фантастические преломления окружающего нас мира, которыми наполнено это искусство.

Я уже упоминала среди знаменитых мастеров-ковачинцев имя Зузанны Холуповой. Творчество этой художницы стоит немного в стороне от прочих, отличаясь особой мягкостью и незамутненностью в выборе сюжета и красочной палитры; это «наив» в чистом виде и прямом значении этого слова.

Осматривая то, что представилось нашим глазам в музее, я решила, что всякое словесное описание здесь бессильно, и делать этого я не буду; это богатство красок и фантазии надо увидеть воочию, если не в самой Ковачице, то хотя бы в альбомах и репродукциях.

Женщины Ковачицы, как я уже упоминала, будучи самостоятельными в своем творчестве, чувствовали себя уверенно; от их труда во многом зависело благосостояние семьи. Мнение женщины – матери семейства и хозяйки было решающим и играло первостепенную роль во всех важных делах жизненного устройства и дома.

Выборная община прислушивалась к мнению авторитетных женщин, в селе, все семьи которого знали друг друга или же были в прямом или дальнем родстве, чуть-ли не со времени основания Ковачицы.

Еще один женский промысел, и, кстати, весьма доходный, зародился в Ковачице в начале XIX века и успешно живет и процветает до наших дней.

С тех самых пор, когда в здешних краях появились словаки-переселенцы, в богатых столичных домах установился обычай нанимать в экономки «зуску» из Ковачицы.

«Зуска» – сокращенное от распространенного словацкого имени Зузанна, ставшее постепенно нарицательным.

Держать «зуску» всегда считалось показателем респектабельности и хорошего тона, им платили очень приличные деньги; эти, знающие себе цену домоправительницы, всегда приходили рано утром и вечером возвращались домой.

Доверить хозяйство им можно было полностью, при них в доме был идеальный порядок, они славились честностью, бережливостью и многими полезными знаниями.

В наше время, каждое утро затемно, двенадцать автобусов отвозят современных «зусок» на места работы, в основном в Белград, и вечером, как положено, привозят их домой.

Навыки домоводства, его секреты и приемы, позволяющие управлять семейной экономикой, передаются поколениями «зусок» и прививаются девочкам с детства.

Кроме воспитания в детях жизненных навыков, их с малых лет учат рисовать, вышивать, ткать, расписывать посуду и мебель – всему тому, чем заняты все окружающие их взрослые, так поколениями мастера подрастают в семьях.

Занятия художеством никого не освобождает от обязательного для человека, живущего на земле, крестьянского труда. Поля должны быть вовремя вспаханы, засеяны и убраны, скот и птица обихожены и обеспечены кормами.

Диву даешься, как в этом круговороте хозяйства, люди находили силы и время быть художниками и, главное, не терять творческого азарта.

Мартин Йонаш крестьянствовал всю первую половину жизни, только в период своего расцвета, как художника, отошел от хозяйства и все время отдавал ученикам и творчеству.

Немного иначе сложилась судьба Зузанны Холуповой; к серьезному труду художника она пришла довольно поздно и за сравнительно краткий период смогла создать и развить свою оригинальную манеру, привлекшую внимание специалистов и окружить себя школой учеников.

Картины Зузанны праздничны и светлы, с них словно веет райской благодатью. После кончины художницы в 2006 году, школа Зузанны не распадается и крепко стоит на заданных основах стиля, углубляя и разрабатывая их.

Искусствовед (она же и администратор) показала нам предназначенные на продажу и, по какому- то случаю, сильно уцененные картины, она очень советовала их купить, не упуская редкое везение. Увы, даже после уценки цифры были заоблачными, для нас во всяком случае. В покупатели шедевров мы явно не годились – шкала наших финансовых возможностей находилась совсем в другом диапазоне чисел.

Милая хранительница этих сокровищ засобиралась домой, извинилась и, в качестве компенсации, отвела нас в пристроенную к музею частную галерею и познакомила с ее владельцем. Это был мужчина средних лет, в элегантном костюме, встретивший нас в кабинете за компьютером.

Галерея, костюм и кабинет выделялись своим ультрасовременным видом и трудно совмещались с тем, что мы до сих пор встретили в этих местах; при этом, в чертах лица галериста явно просматривалось славянское происхождение и даже что-то крестьянское во всей повадке, что делало его похожим на персонажи Йонаша.

Был он очень приветлив и представил нам молодую художницу, выставка которой открывалась в галерее на днях. Мы с ней разговорились, каждая на своем языке и при этом прекрасно понимая друг друга.

Я все больше убеждалась в том, что, говоря о профессиональных делах, всегда теряешь скованность от своего иноязычия и все становится понятным, вплоть до деталей.

На втором этаже здания висела выставка японских примитивистов. Японцы удивляли смелостью пробовать себя в любом жанре и стиле, оставаясь при этом художниками сугубо японскими.

Все это время, пока я смотрела эти выставки, Варвара беседовала с Павлом, так звали галериста; выяснилось, что он долго занимался арт-бизнесом в Америке и прибыл в Ковачицу, чтобы попробовать его продолжить.

Ковачица, хоть и не Клондайк, но здравый смысл подсказал предпринимателю обосноваться именно здесь и процвести в меру сил, что и оправдалось впоследствии.

Сейчас дела у него идут неплохо, выставки проходят одна за другой и в центре городка уже достраивается новое здание картинной галереи.

Узнав, что по ее владениям ходят гости, за нами пришла вернувшаяся из Белграда директор музея, она повела нас обратно и пообещала достать со стеллажей запасников все то, к чему прикасаться разрешено только ей.

Вот тут и случилась кульминация нашей поездки и произошло чудо – кроме замечательных картин, которые она доставала со стеллажей, мы заслушались ее рассказов о каждом авторе.

Она помнила все об истории создания этих работ и все родословные прославленных династий художников, она знала всех внуков и правнуков; живя с ними в этом городе, она постоянно с ними общалась.

Вероятно, она и сама была отсюда родом, мы не решились вопросом перебивать ее рассказ. Она показала большие красочные фото интерьеров домов и предметов, украшающих парадные горницы, где стены, печки, мебель и даже вся домашняя утварь были шедеврами прикладного искусства.

В принципе, хозяева этих домов бывают рады посетителям, можно приходить, смотреть, заказывать, но согласовать свой приход следует заранее.

За окнами музея стало смеркаться, мы не знали какими словами благодарить ее, нашу рассказчицу и хозяйку, так тепло принявшую нас. Есть моменты, когда тускнеют обычные слова благодарности, хотя и произносятся для соблюдения ритуала, был именно такой момент, все это поняли и потеплели душой.

Нам пора было покидать эту сказку и ехать домой, но сказка нас еще не отпускала; она провожала нас колокольным звоном – звонили к вечерней службе на высокой, под изящным многоярусным куполом, колокольне.

На службу собирались прихожане; мужчины и женщины, одетые в черное, абсолютно все на велосипедах, даже весьма пожилые.

Женщины старшего возраста были в нарядах, по исконной традиции, надеваемых только на церковные службы. На каждой женщине были надеты одна на другую, несколько очень широких, гофрированных юбок из плотного черного домотканого материала. Одетые как полагается, они образуют форму, немного напоминающую пачку балерины или испанский воротник с портретов семнадцатого века. Сверху надевается вязаная или вышитая черная кофта, а голову укрывает небольшой черный платок (скорее косынка), повязанный по- особому, «домиком», с очень торчащей вершинкой.

Эти пышные снопы юбок над колесами велосипедов смотрелись, как огромные черные цветы, плывущие в сумерках к воротам церковной ограды.