Ю.А. КРУТОГОРОВ Рассказы о деревьях
Обыкновенная береза
Береза, березынька,
Береза кудрявая,
Стоишь ты, березынька,
Посередь долинушки.
Народная песня
Доброе дерево
Кого березой удивишь? Это дерево настолько привычно, что мы порой и не замечаем его. Выгляни из окна в городе ли, деревне – всюду березу увидишь: белоногую, в зеленой листве, такую знакомую. Постоянный спутник нашей жизни. То ли дело породы, о которых поведал американский дендролог Э.Меннинджер в своей книге «Причудливые деревья». От одних названий дух замирает: «взбесившиеся корни», «двухголовые чудовища», «деревья-призраки». Жаркое дыхание джунглей, опасные тропы саванны так и будоражат кровь, манят приключениями. Кого после этого поразишь рассказом о скромной нашей березе?
И знаете, как-то стало обидно за березу. Я вспомнил, как в одном из своих писем Александр Сергеевич Пушкин писал: «Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза. Сердце мое сжалось».
Как много этим сказано! Сколько же в ней прелести, неотделимой от природы нашего Отечества!
Радостное, нарядное дерево. Оно забрало в свое одеяние два главных цвета русской природы: зелень лугов и белизну заснеженных полей. И как цвета эти ей к лицу!
Еще береза добра к людям. В стародавние времена люди ее нарекли деревом четырех дел: первое дело – мир освещать, второе – чистоту соблюдать, третье – крик утишать, четвертое – больных исцелять. Самая светлая – березовая лучина. Березовый веник в бане чистоту соблюдал. Скрип телеги утишался березовым дегтем. От всяких хворей лечил настой из березовых почек.
Какое родное, теплое дерево!
Это целый род – в нем 140 видов, и более половины из них растет в нашей стране.
Да, березу везде встретишь, вернее, самых распространенных ее представителей – березу повислую и березу пушистую. На первый взгляд их не различишь: сестры родные. Но это не так. Присмотримся внимательнее – и увидим массу отличий. Право же, любителям природы не лишне знать, чем отличаются друг от друга эти два вида.
Листья березы повислой по форме напоминают треугольник, к вершине они вытянуты, сверху матовые, несколько шероховатые.
Листья березы пушистой округлые, сверху гладкие, даже несколько поблескивают.
Ну что общего, кроме цвета? Так же разнятся между собой, как угол и овал.
А взять молодые ветки. У березы повислой они сплошь покрыты смолистыми бородавочками. У березы же пушистой никаких тебе бородавок. Ветки одеты в бархатные волоски.
Рассмотрите как-нибудь на досуге две ветки – легко в этом сами убедитесь. И невольно удивитесь маленькому и неожиданному для себя открытию.
То же можно сказать и о березовой одежде. Кора березы повислой в нижней части ствола разрисована продольными трещинами, а у березы пушистой никаких продольных трещин и в помине нет.
Никогда не забуду удивленных глаз одного моего юного друга, когда мы бродили по березовой чаще и открывали эти не бросающиеся сразу в глаза приметы:
– Я думал: береза и береза, – говорил мой юный друг. – А тут просто как два разных дерева.
И я был рад, что теперь он будет ходить по лесу не зевакой, а человеком, который умеет видеть, наблюдать, сопоставлять.
Никакая другая порода не распространена так в нашей стране, как береза. Она завладела всеми широтами. Ее недаром в науке называют деревом-пионером, она первая осваивает широкие пространства. И уже за березой идут другие деревья. Березовыми тропами шагала тайга на дальний север и восток – за Полярный круг, за кручи Сихотэ-Алиня. Лучше самой подробной карты береза своими именами рассказывает о местах своего обитания: иркутская береза, киргизская береза, маньчжурская береза, байкальская, памирская, алтайская, туркестанская, даурская...
Названия говорят не только о географической прописке березы, но и о ее особенностях: широколистная, большелистная, извилистая, изогнутая, мелколистная, ребристая, кустарниковая, низкорослая, тощая, карликовая. А еще люди нарекли ее белоствольной красавицей-невестой, красавицей, веселкой... Это о ней песни:
Во поле березонька стояла,
Во поле кудрявая стояла...
Ты не радуйся,
Дуб с горькою осиною,
Ты радуйся, белая береза...
К тебе девицы идут,
К тебе красные идут...
Это о ней стихи Афанасия Фета:
Под оскудевшим солнцем,
Осенней, позднею порой,
Их каждый лист блестит червонцем
Над серебристою корой.
Нет в нашей стране дерева, которое бы так сроднилось с людьми. Знаете ли вы, как много имен ученых и путешественников присвоено березе?
Береза Шмидта, береза Прохорова, береза Сапожникова, береза Келлера, береза Медведева, береза Эрмана, береза Гмелина, береза Миддендорфа.
Что ни вид – страничка истории, судьба...
Рассказ о двух экспедициях
14 ноября 1842 г. из Петербурга в район Таймыра, в Восточную Сибирь, отправлялась экспедиция географа, ботаника, зоолога Александра Федоровича Миддендорфа. Предстояло пройти по местам, открытым замечательными землепроходцами братьями Лаптевыми и Хабаровым. Экспедицию отрядила в дорогу Академия наук.
Вот уже более ста лет, начиная с первой четверти XVIII в., продолжается открытие Сибири. Интерес к ней не ослабевает с годами. Напротив, Петербургская Академия наук, точно заглядывая далеко вперед, в наши дни, руководствуясь ломоносовским предвидением, что благополучие России будет прирастать Сибирью, пытается всесторонне познать эту часть материка, навести мосты к ней. И одна экспедиция за другой прочерчивает по сибирским просторам свои бесконечные «параллели».
И чем больше становится известно о Сибири, тем пытливее и шире наука о ней, своеобразная сибириада, тем чаще географы, зоологи, ботаники, минералоги заявляют о своем желании отправиться в путешествие «навстречу солнцу». Конечно, в таком стремлении много от романтики, которая во все времена одинаково владеет сердцами первооткрывателей, но есть в нем и та научная одержимость, без которой немыслим любой поиск.
Сибирь трудно отдает свои тайны. Она предлагает путешественникам невиданные по протяженности расстояния, заметает дороги штормовыми метелями, раскаляет воздух обжигающими морозами, выставляет наперекор людям неисчислимые болота, а географы, ботаники, зоологи преодолевают сопротивление Сибири, «одомашнивают» ее.
Великие энтузиасты великой цели...
Именно таким был Миддендорф.
Я читаю путевые записи Александра Федоровича страницу за страницей и живо представляю себе этого сильного тридцатилетнего человека.
Через три года Миддендорф вернется в столицу, увенчанный славой, а пока санный возок мчит его по безлюдному сибирскому тракту.
И вот тут я замечаю в его записях одну вещь: ориентиром, спутником в продвижении на восток для Александра Федоровича была... береза.
Его интересует, как уживается береза с сосной, елью, пихтой, он радуется тому, что в Барабинской степи береза взяла верх над другими породами. Позже, у берегов Енисея, он вновь запишет: «Возок, словно наперегонки, бежит с березками». Ботаник, природовед Александр Федорович отмечает, как береза, перевалив через Урал, меняется, обретает характер сибирячки. Он сравнивает северянку – березу пушистую – с южанкой – березой повислой. У первой ветви больше вверх приподняты, кора у основания черноватая. У южанки ветви, особенно нижние, горизонтальные, кора по большей части белая. Северянка как бы отталкивается ветвями от ледяного наста: трещины толстой коры затвердели, кора, как грубые варежки, согревает ствол.
Позднее, ближе к концу путешествия, Миддендорф заметит: «Климат дальнего севера принудил к погибели всякую древесную растительность». Как же его радует встреча в этих глухих, нехоженых местах с каменной березой! «Лес этой березы так крепок, что наша обыкновенная береза в сравнении с нею показалась мне мягкою».
О березе каменной знали в ту пору немного. Миддендорф подробно описал этот вид, он отметил, что на ней «береста растрескивается на тонкие, как почтовая бумага, лоскутки, которые, отделяясь от коры, придают ей, даже на мелких ветвях, блеск шелка...»
Он собирает коллекции, гербарии, его дневник подробен, как судовой журнал.
На берегах Таймырского озера Александр Федорович тяжело захворал. Он не мог двигаться. Передав двум спутникам все документы и находки, он приказывает:
– Идите дальше. Отыщите стоянку – пришлите ко мне тунгусов. Нет – сами спасайтесь...
– Помилуйте, Александр Федорович, не можем бросить мы вас.
– Находки и записи, которые вы спасете, – ценнее моей жизни.
Он тверд, спорить бесполезно.
Миддендорф остается один в снежной пустыне. Укрывается от стужи в сугробе, питается сухим бульоном, было у него немного спирта.
На девятнадцатые сутки, когда он был еле жив, подоспела помощь. Его спасли.
Рассказы о деревьях
Но он и не подумал домой возвращаться. В путь, в путь – в глубь Таймыра, к побережью Охотского моря, в Якутию, в путь, в путь – пешком, на оленях, на собаках. Миддендорф изучал природу вечной мерзлоты, записал наречия местных племен, сделал важнейшие ботанико-географические наблюдения. И береза по-прежнему сопровождала его в путешествии. На берегу Охотского моря он встретился с березой-незнакомкой. О ней не слышали ботаники. Красно-бурый ствол метра три высотой, кора шелушится на старых ветках, листья ромбические. Его поразило, как живуче это растение. Береза-незнакомка на вершине гольцов вздымает вверх ветви. На моховых болотах – это низкий, почти стелющийся куст. В долинах ручьев обретает шаровидную форму.
Александр Федорович понятия не имел, к какому виду отнести новое дерево.
Мы теперь знаем, как оно называется: береза Миддендорфа. Так они породнились, и в этом высшая справедливость истории науки.
А вот рассказ о березе, которая не носит имени человека, и это очень обидно. Будь моя воля, я бы дал этому дереву имя Перфильева. Речь – о березовом стланце, карликовой березе, проникшей глубже всех на север.
Надо сказать, что еще в начале века ученые имели весьма смутное представление о карликовой березе. Знать-то о ней знали, но особого интереса не проявляли. Карликовая... Уже самим этим названием ее отнесли в ряд второстепенных пород, неказистых, малопривлекательных.
Это была величайшая несправедливость. Нет в природе ничего непривлекательного и неказистого – все пронизано соками жизни, все – малое и великое – соединено одним узлом земного бытия.
И вот вскоре после Великой Октябрьской революции к островам Ледовитого океана отправлялся в арктический рейс пароход «Мурман». Вологодский ботаник И.А. Перфильев упросил руководителя экспедиции взять его с собой. Растительность севера давно интересовала Перфильева, и, узнав об экспедиции, он, как мальчишка, сбежал в Архангельск. Колгуев, Новая Земля!
Как же он мечтал отправиться туда!
Руководитель экспедиции не сразу согласился – списки членов экипажа были уже утверждены, планы продуманы. И вот этот настырный вологжанин.
– Как зовут?
– Перфильев Иван Александрович.
– Ну а здоровье-то позволяет?
– Да, я...
– Ну ладно, ладно.
Долго ли, коротко ли – взяли на судно Перфильева.
На Колгуеве и Новой Земле ботаники раньше бывали, но далеко от берега никто не углублялся. Колгуев же был освоен так мало, что позднее Иван Александрович отметит: существующие карты острова соответствуют действительности в весьма отдаленной степени.
Белужья Губа, Малые Кармаклы, Маточкин Шар...
Медленно, трудно пробирался «Мурман» по стылым водам.
Торосы забили проходы из Баренцева в Карское море. Сплошные туманы. Промозглый воздух. Стынь.
Ранним утром Перфильев спускается по сходням на берег, неторопливо идет в глубь острова. Озерца, морошковые болота, каменистые гольцы – места эти иному покажутся унылыми, безжизненными. Но для северянина Перфильева нет роднее и привычнее пейзажа.
Трудно идти, но он не ищет коротких дорог. Иногда, пишет он, «приходится делать более зигзагообразный путь, дабы уловить наибольшее число растительных видов в данной местности». Больше увидеть, глубже проникнуть в мир этой растительности – самый северный пост наших лесов.
Карликовая березка – самая мужественная и стойкая среди своих зеленых сестер. Искривленный ствол. Часто деревце пригибается к земле, стелется под шквальной яростью ветров. И не сдается. Как не испытать чисто человеческого уважения к этому виду, точно превращенному злым волшебником из стройной раскидистой красавицы березы в карлика!
Но ботаника Перфильева менее всего занимают подобные литературные сравнения. Его безмерно поражает, что карликовая береза, как и другие деревья, образует гибриды. На тихой речке Пеше он обнаруживает одну такую разновидность. Описывает ее. Дает находке латинское имя в честь реки: Пешенсис. Клиновидные листочки с глубокими двойными зубцами, плодовые орешки языковидные – это было ново. Листья жесткие, сверху темно-зеленые, снизу светлые.
Перфильев измеряет длину и диаметр сережек, берет пробы почвы. По его мнению, семена занесены с материка. И Перфильев дивится чуду. Где-то в материковой тайге береза выпустила из сережек стаю семян. И вот они оказались здесь, воздухоплаватели, а может быть, мореплаватели.
Позднее в своей книге «Материалы к флоре островов Новой Земли и Колгуева» Иван Александрович с поразительной наблюдательностью естествоиспытателя расскажет обо всем увиденном. Его коллекции станут ценностью университетских музеев, о нем будут писать как об исследователе карликовой березы.
Я прочитал эту книжку в один присест. Она написана рукой одаренного человека и ученого. Изучая карликовую березу, Иван Александрович совершил настоящий подвиг. Я преклоняю голову перед этим смелым, одержимым человеком. Тяжелая болезнь поразила Перфильева в детстве – костный туберкулез... Болезнь отняла ноги. И десятки километров по островам Арктики он прошел... на костылях.
Теперь вы понимаете, почему руководитель экспедиции интересовался здоровьем Перфильева. И вспомните еще раз, как он не щадил себя: «Приходится делать более зигзагообразный путь, дабы уловить наибольшее число растительных видов...»
Будь моя воля, я бы присвоил северной нашей березе имя Ивана Александровича Перфильева.
Жил отважный капитан
Это был настоящий морской волк. Он объездил много стран, и походка у него была раскачивающаяся – походка, выработанная морской качкой. Жилистый, сухопарый, точно сработанный из морских узлов.
Судьба забросила его на Камчатку. В ту пору – двадцатые годы XIX в. – полной картины самого восточного нашего краешка никто дать не мог.
И линия берегов представлялась не совсем ясной, и не все реки легли на карту, а про лес и говорить нечего. Знания о нем были самые смутные.
Человек, о котором я рассказываю, не был ученым в прямом смысле слова. Но вдруг он отправился в глубь полуострова, вверх по реке Камчатке, в малоизученные леса.
Я читаю страницу из его путевого дневника: «Ягода жимолости вкусная, сладкая. Темно-синяя, продолговатая, покрытая сизоватым налетом, как на голубике. По снятии с ягоды верхней кожицы явственно видно, что ягода разделена на две половинки, каждая половинка в темно-синей оболочке...»
Не правда ли, так разве ботаник мог написать о растении? Мореплавателю куда ближе лоции, подводные течения, направления ветров. Но в том-то и дело, что в этом человеке жили как бы две половинки, тесно спаянные друг с другом.
Одна половинка принадлежала морскому ведомству, а в душе оставался он всю жизнь натуралистом, человеком, который умел изумиться строению крошечной камчатской ягодки жимолости или кустику бледно-розовых цветков таволги – степной березки, как называлось это растение в местах его детства.
Нередко бывает, что истинное призвание спит в нас и вдруг обнаруживается неожиданно неодолимой тягой к тому, что представляется в жизни главным. Так произошло и в судьбе Павла Федоровича Кузмищева.
Его отец был морским офицером. Мальчику казалось, что нет ничего притягательнее моря, был уверен – в морях его дороги. Корабельная служба, понятный язык океана, шорох снастей, гул ветра в парусах, звонкие склянки – все это вошло в жизнь, а мечтал о другом, был ближе язык ботаники – этой царственной науки о растениях.
И однажды сбылось... В 1826 г., к удивлению флотских друзей, Кузмищев отправляется на Камчатку. Как истинный ботаник, уходит он в глубь полуострова, определяет границы хвойных лесов, наносит на карту области преобладания лиственницы и ели. Полно, моряк ли это писал? Вот строки из его дневника: «Хвойные начинаются верстах в двадцати ниже Верхне-Камчатска, на половине расстояния между селом Милковым и острогом Киргаником. Далее, вниз по реке, хвойный лес распространяется по обеим берегам до подошвы горных хребтов; не доходя с рекою до моря, верст за сорок прекращается. Темные ели встречаются сначала редко, но потом гуще и гуще... Эта ель русскому отрадно напоминает его родимые леса...»
Новые и новые «зеленые страницы» раскрываются перед натуралистом – теперь мы так, с полным правом, назовем вчерашнего «морского волка».
Петербургские ботаники прочитают строки об удивительных растениях полуострова, например, о кедровом стланике: «Толщиной не более как с руку, ветви его более дугообразны, чем прямы. Сначала прижаты немного к земле и лежат на ней, вершинки же вздымаются прямо. Кедровник растет кустами, так что по нескольку ветвей выходят из одного узла, как будто из посаженной ореховой шишки...»
А какая досада слышится в словах, когда он сетует, что на Камчатке совсем нет сибирского кедра!
«Но, верю, он тут будет расти в соседстве ели и лиственницы. Кедр должен быть разведен, условия есть. Нельзя не пожалеть, что человек не помогает природе».
Натуралист-ботаник увидит в дереве, неприметном кустарнике то, что отличает один вид от другого. Но только острота зрения, наблюдательность мало что дадут. Необходимо быть сведущим биологом, географом, лесоводом, чтобы чувствовать себя свободно в растительном царстве, разобраться в его тайнах. Моряк Кузмищев описывал камчатский лес – шла ли речь о ели или кедровнике, рябине или таволге, о черемухе или жимолости, стелющемся по скалам багульнике или мрачной пихте – с таким поразительным всеведением, с такой точностью, что и поныне его наблюдения не потеряли научной свежести.
Более чем о сорока видах деревьев и кустарников рассказал Павел Федорович Кузмищев в «Лесном журнале» за 1836 г. Подумать только, статью мог читать Пушкин, который в то время интересовался трудами одного из первых исследователей Камчатки Степана Петровича Крашенинникова.
Рассказы о деревьях
Да, две страсти, «две половинки» жили в Кузмищеве до конца жизни.
Это было и тогда, когда он был назначен начальником морского порта в Астрахани.
Все свободное время этот человек в морской форме отдает неизлечимому пристрастию – описывает заросли камыша по берегам Волги, культивирует шелковичные деревья, сажает липовый лес. Возможности липы, противостояние этого дерева суховеям, ее дароносные свойства – все это входит в круг его интересов.
Это было и тогда, когда Кузмищев получил распоряжение «состоять капитаном над Архангельским портом».
Он всегда найдет время, чтобы уйти в тайгу.
Изучает корабельный лес, пишет работу о мачтовых деревьях. Сведущ как моряк и как ботаник.
Рядом с портом, как рассказывалось в тогдашней газете, Кузмищев «создает сад, в котором собрал все роды деревьев и кустарников, свойственных северной полосе России».
Дендрологический сад возле Архангельска – один из первых северян-садов в нашей стране, посаженный моряком, капитаном дальнего плавания, с подробным ботаническим реестром каждого растения... Академия наук, Петербургский ботанический сад, Географическое общество, Общество для поощрения лесного хозяйства обращаются к нему за советами, просят консультаций. Капитан Кузмищев, как и подобает человеку его звания, пишет в ответ четкие, как рапорта, отчеты о своих замыслах, исследованиях. «Наблюдения в Отечестве» – под таким разделом печатаются его работы в «Лесном журнале».
Что же удивительного в том, что современники воздали должное трудам этого славного человека: на карте Камчатки есть мыс Кузмищева. Так оценили своего товарища моряки. Не забыт Павел Федорович и натуралистами – именем Кузмищева назван один из видов березы. Береза Кузмищева... Вечный, как русский лес, памятник!
Крылатое племя
Что же делает березу деревом-пионером?
Береза удивительно неприхотлива к почвам. Ей все впору. Она приемлет почти любые жизненные условия. Соленые почвы? Не беда. Малоплодородные? Укоренится и тут. Недостает влаги, сушь? И с этим смирится, худо ли бедно, а смирится. Она и морозов не боится, в отличие, например, от дуба. Такого и представить себе невозможно, чтобы на Колгуеве рос... карликовый дуб. Само такое предположение кажется фантастичным. Да и сами названия березы звучат как вызов природе: каменная, железная, шерстистая... Стойкий характер! Как говорится, голыми руками не возьмешь.
Ни одно дерево не может сравниться с березой по обилию семян, их легкости, почти невесомости. Семечко крошечное – в ней тайна стремительного распространения березы, ее умения шагать по земле впереди всех других деревьев.
Вот он, этот продолговатый орешек, у меня на ладони. Всматриваюсь в него. Чем-то напоминает семечко чечевицы. Орешек снабжен прозрачными перепончатыми крылышками. Летательным аппаратом назвал один ученый березовое семя.
Подул ветер – полетело семечко, паря, словно планер, в воздушных струях. По дальности полета орешек с двумя крылышками – чемпион среди всех других древесных семян. Так березняк сеет будущий лес. Так шаг за шагом, десятилетие за десятилетием, век за веком шагает победно по земле береза.
Дерево-пионер. Дерево, поставленное самой природой в первые ряды атакующих пустоши, гари, выбитые пастбища, заброшенные земли. Мало того, дерево это прокладывает дорогу хвойным и широколиственным. Вот что говорится о ней в «Лесном словаре» прошлого века: «Береза не имеет нужды в тени других деревьев, меж тем как ствол полезен им своею тенью: ибо мы видим, что под легкими ветвями березы возрастают дуб, бук, особенно хвойные деревья. По этой причине береза служит надежною защитой вновь посеянному или посаженному лесу и уступает ему место в то время, как он достигнет уже совершенной возмужалости и может сам составить полные рощи...»
Какая благодарная роль выпала на долю нашей березы!
Береза – поводырь русского леса.
Так порадуемся же тому, что крошечный «летательный аппарат» вознес березу на высоту трех тысяч метров в горные ущелья Алайского хребта, подвинул к пустыням Каракума, переправил через ледяные струи Карских Ворот, заселил Полюс холода в Якутии, озеленил южные степи, окольцевал побережье Байкала, наделил профессией верхолаза на склонах Казбека, поднял к жерлам камчатских вулканов.
Не случайно в старину березе воздавали должные почести. В семик, праздник весны, девушки шли в лес, завивали березу венками, «сестрились» – водили вокруг нее хоровод, как бы принимая березу в сестры... Славный обычай! Береза достойна таких почестей.
И рассказ о ней я хочу закончить выдержкой из уже упомянутого мною «Лесного словаря», эта характеристика не утратила своего значения и в наши дни: «Порода, долженствующая возбудить особое внимание лесоводов, есть ОБЫКНОВЕННАЯ БЕРЕЗА, которою так обильны наши леса и которая должна быть ЦЕНИМА ТЕМ БОЛЕЕ, что недостаток в лесе сделается ощутительнее...»
«Ай, во поле липонька...»
Каждая лесная порода по-своему близка человеку и по-своему любима, у каждого свои пристрастия, свое очень личное восприятие природы.
Люди издавна как бы одомашнивали деревья, приписывали им разные свойства. Слагали о них песни, стихи. И под липою водили деревенские веселые хороводы:
Ай, во поле липонька,
Под липою бел шатер...
Ее на Руси особо выделяли. Но относились к липе не только поэтически. По существу, без липы не мыслил жизни ни один крестьянин. Один русский ученый даже писал, что славяне почитают липу так же, как арабы пальму, а греки – оливковое дерево.
Отчего же липе отдавалось такое предпочтение? Что в ней привлекало сельского жителя? В одном старом руководстве я прочитал такие слова: «Кора липы придает сей древесной породе особенную цену и ничем не может быть заменена при употреблении. Во многих местностях России из липовой коры приготовляют в больших количествах лубки, мочало, лыко. Лубки – на покрышку домов, обивку саней, на лукошки, короба. Мочало – для кулей, циновок, рогож, веревок. Лыко на плетение корзин, кузовов, изготовление сбруй и особенно на лапти. Ежегодное потребление липового лаптя исчисляется почтенной цифрой – 500 млн пар».
Лыко, лубки, лапти... Понятия эти сегодня вышли из употребления и далеко не всякий знает, что когда-то люди ходили в лес по лыко, как ходим нынче мы по грибы, по ягоды.
Вот это был промысел!
Весенней порой, когда деревья в самом соку, целыми деревнями уезжали в окрестные леса лыко драть. И на сегодняшний день, и впрок. Да как же без лыка? Предмет первейшей необходимости. Тут и детям, и взрослым работы хватало. Дерево надо ошкурить. Затем липовую кору, иначе говоря луб, надо разобрать на два вида: луб и лыко. Лыко вымачивали в речках, лесных озерах. Устраивались специальные водоемы – мочища. В них кору мочили. Держали кору в воде от шести недель до трех месяцев.
От грубого, деревянистого слоя отделяли слой нижний, волокнистый, мягкий. Это и есть мочало. Мочало отделялось от коры легко, как кожура от банана.
После этого мочало высушивали. Развешивали его на жердях. До первого мороза. По первому санному следу – снова в лес, за готовым товаром. Из мочала плели кули, рогожи, снасти, сбруи, словом, в крестьянском хозяйстве каждое лыко было в строку. Ничего не пропадало, все в дело шло.
Ну а лыко, которое не вымачивали – сухой луб, тут же отвозили на подворье. Крыши крыть. Отменная кровля – тепло держит, воду не пропускает. Сухой луб потому и назывался крышечным.
На мочальный луб подбирались липы в возрасте от 12 до 25 лет, а вот на лыко годились лишь липки молоденькие, совсем детского возраста – от 3 до 5 лет. Мягкие свежие шкурки как бы самой природой созданы для плетения лаптей. Три липки – как раз на одну пару.
«Сосна кормит, липа обувает» – вот как говорили. И это очень верно. Действительно, в старину лапти для крестьянина были обувью поистине незаменимой, на каждый день и на любой сезон. Летом прохладны, зимой теплы.
И древесина липы тоже ценилась высоко. Конечно, она не так прочна, как, скажем, дубовая или лиственничная. Однако и в липовой доске есть свои преимущества и выгоды. Бани, например, из липы строили. Пар в таких банях легкий, душистый, вольный, медком попахивает.
Деревянные части гармони и сегодня делают из липы. Дощечка у нее поет! А посуда? И простая, и с золотой хохломской росписью. Податливая у липы древесина, мягкая, послушна острию ножа или резцу. Вырезай что угодно без особых усилий. Конечно, если руки у тебя умелые и голова с фантазией.
Вот такое это дерево: теплое, легкое, поющее.
Ну а теперь поглядим на липу глазами ботаников и дендрологов.
Род липы включает в себя сорок видов.
Самый распространенный в нашей стране вид – липа мелколистная, или сердцевидная. Тут все и сказано об особенностях дерева: размером лист невелик, а формой напоминает сердечко. Оттого и дали этому виду такое изящное название.
У старых лип громадные сучья широко в стороны раскиданы. Когда ветви густо покрываются листьями, дерево напоминает шатер. У долго поживших лип внушительный ствол.
История сохранила нам немало рассказов о липах. Так, в старинных немецких документах упоминается липа, что росла возле германского города Вюртемберга. Она была так велика, так разрослась, что ее нижние ветви сначала поддерживались шестьюдесятью, а затем и двумястами столбами. Почиталась. И еще об одной липе рассказывалось – дупло ее было так просторно, что через него можно было проехать верхом на лошади.
А в Киеве до сих пор сохранилась липа, возраст которой приближается к тысяче годам. Не князья ли Киевской Руси сажали это славное и почтенное дерево? Ни время его не взяло, ни дупла не одолели.
О дуплах я упомянул не случайно. Липа, как никакое другое дерево, подвержено, как говорится, дуплистости. Это ее свойство тоже не осталось без внимания. Срубали старое дерево, а дупло приспосабливали к хозяйству. Чего ж добру пропадать? Во многих крестьянских домах можно было увидеть кадки-дуплянки. И под мед годится такая кадка, и под квашню для хлеба. А если форма у срезанного дупла удлиненная – вот тебе и корыто.
Рассказы о деревьях
Но это все о практической пользе липы. Вообще же липа во всех смыслах хороша. Ни одна парковая или садовая аллея не обходилась без нее. Да кто ж из нас не любовался такими чудными аллеями? Особенно хорошо сохранились они в Спасском-Лутовинове, в усадьбе Ивана Сергеевича Тургенева; в толстовской Ясной Поляне, во множестве старинных усадеб.
«Да, прекрасное дерево – старая липа, – писал Тургенев. – Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними...»
Мы же, в свою очередь, уточним: это сказано о липе мелколистной!
Она достаточно широко распространена у нас в стране. Кто хочет подробнее знать о «прописке» липы, возьмите географическую карту. Европейская часть России. Северная граница липовых насаждений проходит у Ладожского и Онежского озер. Затем пересекает Северную Двину у устья реки Ваги. Через север тянется липа к Уральскому хребту. Перешагивает Урал – и к Тобольску, оттуда – на восток, к городу Таре. Отсюда липа поворачивает на юго-запад, идет через северную часть степей к Уралу. Ну а в европейской части страны вместе с дубом (липа его неизменная спутница) продвигается далеко на юг. Даже в Крыму и на Кавказе встречается. В Татарии и Башкирии липа образует чистые древостои – липняки. Но вообще же липа чаще входит в состав смешанных лесов. Вот отчего некоторые специалисты считают липу породой второстепенной. Возможно, так оно и есть.
Зато липа обладает свойством совершенно замечательным, я бы сказал, бесценным. Это едва ли не самая-самая почвозащитная порода. Да, она в смешанных лесах неизменная спутница дуба, ясеня, сосны. Это так. Но – спутница незаменимая, верная, преданная. Ее особый дар, если так можно сказать про дерево, в том, что она обогащает опавшей листвой лесную почву, создает ценнейший перегной. Липа не так светолюбива, как ее спутники, переносит любое затенение. Светолюбивые породы растут быстрее и быстрее изреживаются. Сосна или ель образуют под собой плотную хвойную подстилку. А почве дышать надо, у нее должен быть свой кислородный режим. Вот тут без нашей липы никуда не денешься – она опавшей листвой почву улучшает, дает ей необходимое плодородие. В листьях липы много азотистых соединений, минеральных солей. Все это, вместе взятое помогает образованию в почве соединений азота – важнейшего носителя жизни. Больше азота в органическом веществе лесной почвы – здоровее и полновеснее лес.
Так, в качестве подлеска «второстепенная липа» становится воспитательницей и, если хотите, кормилицей сосен, елей, дубов. Вот какую важную роль в смешанных лесах выполняет поросль липы, и народ это выразил в такой поговорке: «Лес по дереву не плачет, а по поросли сохнет».
Разглядим же липу поближе, повнимательнее.
Крошечный липовый росток резко отличается от всходов всех других лиственных деревьев. Присмотритесь. У всех всходов семядоли имеют цельные края, а у липы – вырезные. Весной липа одевается в зеленый наряд достаточно поздно, недели через две после того, как зазеленеет береза. Цветет в июне–июле. Оттого в старину месяц июль назывался по имени липы – «липень».
В липовом цветочке – пять зеленых листиков чашечки, пять бледно-желтых лепестков венчика. Каждый цветок сидит на отдельной короткой ножке. Все вместе соединяются в одну цветоносную ножку. Это и есть соцветие – щиток.
На них-то и летят пчелы. На медовый аромат! И не ошибаются: в нектаре липового цвета много глюкозы, сахара.
Я как-то поинтересовался, сколько же может дать меда гектар леса с липой.
– А по-разному, – сказали мне. – И килограммов шестьсот меда-липовца, и до тонны...
Постепенно каждый оплодотворенный пестик превращается в плод-орешек. Орешки созревают к концу осени, примерно в октябре. Листья уже опали, а орешки-плоды висят как ни в чем не бывало на дереве.
Отчего так поздно цветет липа? А дело в том, что дерево образует цветки не на ветвях прошлых лет, а на веточках, выросших в этом году.
Липа и медком угостит, и еще многим одарит. Сушеные цветки дерева используются в народной медицине. Отвары и настои из них – настоящие целители. Простудился – тут тебе липа непременно поможет. Отваром из липовых листьев полезно полоскать горло при ангине.
Большой жизненной силой обладает и сама липа. Обрежет садовник ее вершинку, придаст дереву форму шара, конуса – и тотчас же из запасных спящих почек на свет появляются новые побеги. А из пня срубленной липы вскорости вырастает целый куст побегов.
Такова наша липа мелколистная.
Другой вид – липа крупнолистная. Листья у нее покрупнее, сверху слегка волосистые, снизу бело-пушистые. Этот вид более всего распространен на Северном и Западном Кавказе, в западной части Украины.
Есть липа сибирская. Ее мало осталось. Это редкий вид. Так, небольшой островок в сосново-лиственных лесах возле Красноярска, в предгорьях Кузнецкого Алатау... Листья у липы сибирской не так симметричны, как у мелколистной. А в остальном она мало чем от нее отличается.
Липа амурская растет на Дальнем Востоке, по склонам гор, в дубняках. У нее несколько более позднее цветение, чем у липы мелколистной,
Словом, как я уже говорил, в роду липы сорок видов. В общем-то, они незначительно отличаются друг от друга. У кого листовая пластинка плотнее, у кого различное число цветков в соцветии, у кого оттенки коры неодинаковы по цвету...
Но все они – липы. Одного рода-племени. И везде это дерево любимо и желанно.
И в лесу, и в аллее, и на городской улице.
Липа едва ли не самая московская порода. Три четверти всех зеленых насаждений в столице – липы. Будем ей признательны за то, что она всегда рядом с нами...
Про пихту грациозную
Многие думают, что пихта – чисто сибирская порода. И с одной стороны, это верно: тайга живет неразделимо с пихтой, они как бы одно тысячеверстое существо. Между тем пихту можно встретить в самых разных географических широтах. Помню, приехал в Беловежскую пущу, на западе Белоруссии, и увиденной пихте поразился не меньше, чем обитающим тут зубрам и бизонам. Подошел к дереву поближе. Шишки хорошо взялись, стояли на ветках стоймя, точно овальные детские бутылочки. Хвоинки длинные и раза в три шире, чем у сибирской родственницы.
– Пихта? – удивился я. – Какая?
Мои спутники весело переглянулись.
– Гребенчатая, какая же еще. Не слышали?
– Не встречалась.
– Так только у нас и есть один ее уголок. Вообще она водится в Центральной и Южной Европе.
Так и запомнилась эта картинка: огромный, покрытый черной шерстью бизон, поедающий корешки возле сумрачного хвойного дерева. Казалось, оно тоже было одето в мохнатую шерстяную шубу. Очень нелюдимо выглядела гребенчатая пихта в Беловежской пуще, как-то не вписывалась в ее легкость, прозрачность, белизну. И лишь когда я уходил из леса, мне почудилось, что дерево помахало мне лапками, похожими на гребешки... Я еще подумал тогда о том, что нет на земле нелюдимых деревьев, каждое по-своему приветливо, неповторимо, нежно.
На высокогорных кручах Кавказа, ближе к Черноморскому побережью, встречается другой вид пихты – нордманова, или кавказская. Это парящее дерево, несмотря на то, что ствол его напоминает массивную колонну. Бродя по одному ущелью, я подивился, как это гигантское дерево, высотой метров до семидесяти, забралось на высоченную скалу. Интересно, что кавказская пихта карабкается на вершины не одна, а, как правило, с верным своим подлеском – рододендроном, лавровишней, черной бузиной. Не так ли и альпинисты в связке покоряют труднодоступные пики?
А однажды с самой высокой отметки Саяно-Шушенской ГЭС любовался поистине неоглядными просторами сибирской пихты. Тесно сомкнувшийся строй пихтарников повторял очертания норовистого Енисея. Б-р-р... Заберешься невзначай в такие неласковые дебри без провожатого – не докричишься, не дозовешься. Пихта скрадывает твой голос.
Пихта сибирская прежде всего поражает неуловимым сходством с елью. Но это издали. А вблизи догадаешься, что это совершенно разные породы. Стоит только хвою повнимательнее разглядеть. Конечно же, никакого сомнения: у ели хвоинка коротенькая, четырехгранная, колючая, не поймешь сразу, какая сторона у нее верхняя, а какая – нижняя. Совсем иначе устроена хвоинка пихтовая: она плоская, с ребрышком посредине, мягонькая. Это в глаза сразу бросается, так что не спутаешь.
Доводилось мне видеть и другие виды пихты – например, амурскую, сахалинскую.
Казалось бы, соседи – амурчанка и сахалинка. Но ботаник, не сомневайтесь, сразу разглядит: виды разные. На нижней стороне хвоинки – две белые полоски: амурская! А вот у этой хвоинки кончик с крошечной, едва уловимой для глаза выемкой – сахалинская.
Вспоминаю еще одну встречу с пихтой.
Это было в районах Горной Шории. Лесовозная дорога-просека, точно тоннель, пробила темную, примолкшую чащу. Лес был высок, кроны пихт сомкнулись над головой.
Вечерело. Тайга стала еще более тревожной, сумрачной, хвоя на глазах окрашивалась тушью, а встречающиеся изредка березы, осины, липы – эти пленники пихтовой тайги – растворяли свою зелень в наступающих сумерках. Они теряли свои такие привычные, такие ликующие на просторе силуэты. От сырой мглы стало зябко.
Эту неуютную картину засыпающей тайги, ощущение плененности лиственных пород дополняли кусты акации и черемухи, перевитые тонкими веревками дикого хмеля.
В свете фар мгновенным кадром мелькнула кабарга, перебежавшая дорогу.
Видимо, угадав мое настроение, шофер усмехнулся:
– Тут не только что приезжему, а старожилам порой не по себе.
Тайга, которую мы проезжали, издавна зовется местными жителями черновым лесом, сибирской чернью. Она населена в основном пихтой. О сибирской черни упоминали путешественники еще в XVIII в. Такое же тревожное чувство этот лес вызвал и у знаменитого натуралиста академика Палласа.
Черновой лес – точнее, пожалуй, не скажешь. Он широко раскинулся в горах Западного и Восточного Алтая – Большая Чернь, опоясывает средний пояс Саян. В отдельных местах черновая горная тайга взбегает на высоту до 1600 м, но в отдельных местах скатывается к каменным плато таких рек, как Чулым, Ангара, Енисей.
Это влажные леса. Даже летнее солнце, а в этих местах оно горячо, не в состоянии осушить сырые почвы. Тут отлично растет трава. Буйные ее заросли с макушкой укроют, этакие сибирские джунгли...
Рассказы о деревьях
Но вот ты взбежал на пригорок, огляделся. Какие чистые, удивительные краски! Словно выражая протест против черни, заросли хотят напомнить, что в природе есть и другие, куда более яркие тона. Живой таежный гербарий: борец северный, дудник лесной, татарник разнолистный, скерда сибирская, а чуть пониже яснотка, репешок, синюха, горошек лесной, воронец черный, воронец красный, чистец, герань, черемша.
Вот какие опушки может выткать сибирская чернь!
Но тайга не сразу и не всякому открывает свои заповедные уголки, бывает, такие чащобы и буреломы приходится преодолеть, что свету белому уже не рад.
Но сибирская чернь только с первого взгляда такая мрачная. А углубишься чуть далее от дороги – будешь награжден нечасто встречающимися видами.
И еще я не знаю другого леса, который бы так бескорыстно и щедро одаривал человека. Черновой лес – настоящая аптека, лесная аптека. Здесь шиповника много, а плоды его недаром окрестили «витаминным рекордсменом». Из шишечек хмеля можно делать дрожжи. А жимолость, а калина! Растение по имени княжик от корешка до кончика стебелька – лечебное сырье.
Из тонны пихтовой лапки можно изготовить до сорока килограммов ценнейшего масла. Из желваков коры пихты добывают бальзам, ароматную смолу, из которой получают самые разные лекарства. Я уже не говорю о том, что только пихтовый бальзам пригоден для склеивания стеклянных линз, с помощью которых в микроскопах можно наблюдать мельчайшие частицы, а в телескопах – самые далекие звезды. Такой это чистейший, прозрачнейший состав – бальзам пихты.
А охотникам в сибирской черни – раздолье! Марал, кабарга, соболь, белка, колонок, горностай, рябчик, глухарь...
Я вспомнил старую поговорку: «Из черни вышел да пообчистился». Вот и в сибирской черни побывать – точно надышаться чистым целебным воздухом.
Мне всегда интересно узнавать о таких подробностях. Где бы, однако, пихта ни обитала, куда бы ни закинула ее судьба – на побережье Охотского моря, в горы, на равнины, в сибирские урочища, – пихта непременно сохранит свою замечательную особенность. Знаете какую? Спелая шишка на ней сидит вертикально. Прямостойкость и такая независимая поза шишки и придает пихте особый «почерк» при рассеивании семян. В самом деле, как у нее семена из материнской колыбельки вылетают? Они что, вверх взлетают, словно летчик при катапультировании? Про еловую шишку, которая вниз свешивается сережкой, все понятно. Едва придет пора, солнце раскроет ее чешуйки – семена влет.
Пихта себя сеет иначе. Как бы широко чешуйки ни раскрывались, семенной «дождик» не прольется – клювики шишки наверх глядят. И вот тут природа очень мудро распорядилась. В конце августа – начале сентября (зрелище совершенно завораживающее!) чешуйки шишки начинают одна за другой отваливаться от стерженька. Вот и высвободились семена из плена! На ветвях же остаются не пустые шишки, как у других хвойных, а голые, раздетые до основания стерженьки, острые на конце, как гвозди.
Примерно сорок пять видов в мощном роду пихты. Все они достаточно полно изучены ботаниками. И все же мне хочется рассказать об одном виде, который лично для меня хранит некую географическую тайну. В некотором роде – это уникальный вид. Он прописан только на Камчатке, да и то не по всему полуострову – вид этот как бы обособился от лесов и разместился на небольшой площади (около 20 га) у юго-западной дельты реки Семячик. Словом, крошечный зеленый островок на полуострове. Хотя роща, о которой я веду речь, известна с давних времен, но она до сих пор волнует воображение ботаников и, как ни странно, географов. Вы сейчас поймете почему.
Во второй половине XVIII в. известный путешественник Степан Петрович Крашенинников в своей книге «Описание земли Камчатки» сообщал: «...по низменным холмам растет малое число пихтовника, которого деревьев больше нигде не примечено. Оный лес у камчадалов как заповедный хранится, так что никто из них не токмо рубить его, но и прикоснуться не смеет, ибо уверены они преданьем стариков своих, что всяк, кто б ни дерзнул им прикоснуться, бедственной смертью скончается...»
Из этих строк рождается этакий жуткий, околдованный злыми чарами лес.
С тех пор ученых заинтересовали, конечно, не суеверия, распространенные среди местных жителей, но сама природа пихтовой рощи, история ее возникновения. Знали: она труднодоступна. Удивлялись: хвойный обособленный уголок среди сплошных березняков. Предпринимались попытки проникнуть сюда, да останавливались на полпути. Даже в конце прошлого века, по выражению русского географа Ю.М. Шокальского, Камчатка представляла собой «другую планету»: так много тут было неизведанного. Много вопросов, в том числе и ботанического свойства, требовали ответа.
И вот тут я хочу сказать о замечательном нашем ученом, одном из первых президентов Академии наук нашей страны Владимире Леонтьевиче Комарове. В 1908 г., будучи приват-доцентом Петербургского университета по кафедре ботаники, он совершил путешествие на самый дальний полуостров России. Комаров уже до того исколесил тысячи километров в поисках новых растений – изучал флору горных районов в верхнем течении реки Зеравшан, Маньчжурии, Кореи. В своей капитальной книге «Флора Маньчжурии» он подробно описал 1682 вида растений, из них 84 – впервые. За эти свои труды Владимир Леонтьевич был удостоен высокой награды – медали имени Пржевальского. Впоследствии, уже в советское время, под его руководством вышла настоящая ботаническая энциклопедия – «Флора СССР», в двадцати четырех томах.
Но это еще будет не скоро. А пока молодой ученый скромно писал в своем блокноте: «Мое путешествие по Камчатке совершенно не задается целью дать сколько-нибудь исчерпывающий трактат об этой стране. Это просто бесхитростный рассказ об увиденном и услышанном».
Нет, Владимир Леонтьевич Комаров явно недооценивал свои камчатские наблюдения. Здесь он впервые описал, а если точнее – открыл более семидесяти новых растительных видов, в том числе и нашу пихту. Он назвал ее грациозной, изящной.
Трудно и долго добирался Владимир Леонтьевич до «пихтовника, которого больше нигде не примечено». Вот как он описывает этот путь в своей книге «Флора полуострова Камчатки»: «Мы пошли далее по песку под стеной Тополиных гор и шли, держась границы прибойных волн. За концом обрыва справа потянулась широкая песчаная кошка с береговым валом, отделяющим море от лиманного озера... Вода в озере соленая, много мертвых водорослей... Увалы берега одеты березняком, на отмелях осока. Молодые побеги осоки – острые и крепкие как шилья, небезопасны для путников в плохой обуви. В устье реки Семячек переправили лошадей. Я решил отправиться на разведку к южному заливчику озера. По берегу – вейник, повыше – березняк, а также заросли кедровника и рябинника. Путь прекрасной медвежьей тропой, которая ведет к речке, где окончила ход горбуша, на что указывают остатки обильных медвежьих трапез. Речка небольшая, светлая, по берегам березы, среди которых темной зеленью выделяется ольха...»
В окружении всех этих почти непроходимых зарослей, медвежьих троп и разместилась пихтовая роща, «чудо, которое небольшим уголком сохранилось только на реке Семячек», как потом напишет Комаров.
Строг язык ботаника: дерево средней вышины, стройное, кора гладкая, светло-серая, на более молодых частях буроватая, зрелые шишки прямостоящие. Чешуи почковидные, снизу бархатисто-опушенные (волоски короткие, рыжие...). Не стану перечислять все ботанические признаки вновь открытого вида. Их довольно много – от самых тончайших подробностей до легко улавливаемых даже непросвещенным взглядом. Ботаник, как и художник, доступными ему средствами рисует «портрет» дерева.
Первая разгадка камчатской пихты, описанной Комаровым, была разгадана. Но оставалась другая: каким образом это хвойное дерево расселилось здесь, на полуострове, прилепилось к устью реки Семячек? И почему именно только здесь и больше нигде?
Роща занимает всхолмленную окраину древнего лавового плато. Это обстоятельство натолкнуло Комарова на мысль, что данный вид случайно уцелел во время оледенения и является «памятником древних лесов, погубленных извержениями вулканов в доисторическое время». С выдвинутой гипотезой долго никто не спорил. Но вот, изучая пыльцу растений, сохранившуюся в геологических отложениях, исследователи доказали: пихта появилась на Камчатке гораздо позже, в конце первого тысячелетия нашей эры. Тогда, естественно, возникает новый вопрос: как семена пихты попали на Камчатку? Может быть, птицы их сюда занесли? Скажем, с острова Сахалина, где имеется родственный вид? Такие предположения сразу же отпали. Ближайшие области распространения пихты отстоят от полуострова на полторы тысячи километров, а в желудке птиц семена перевариваются после склевывания через полтора часа, иными словами, через 300 км лета.
Ладно, птицы тут ни при чем. Но разве семена не могли попасть в щели морских судов, которые приходили сюда с Большой земли?
Чьи же это могли быть суда?
Ительмены – коренные жители Камчатки – морских судов вовсе не имели. Да, но зато племена Курильских островов и Сахалина – тончи – были смелыми и опытными мореходами, они преодолевали на судах большие морские расстояния. Гипотезу географов, однако, тут же опровергли ботаники, доказав, что по целому ряду признаков камчатская пихта разительно отличается от сахалинской, и ее нельзя считать предком нашей камчадалки.
Споры продолжаются. Загадка, по существу, до сих пор не разгадана. Пока же грациозная пихта как редчайшее явление природы занесена в Красную книгу. Тут не разрешены никакие рубки – дерево должно быть сохранено для будущих поколений.
Несколько лет назад мне довелось побывать на Камчатке. С борта самолета Ан-2, принадлежащего противопожарной лесной авиации, я любовался единственным в мире, уникальным пихтарником. Была осень. Пожелтели листья берез, которые плотным кольцом окружили хвойную рощу. Обычно зеленая, сейчас она отливала приятной голубизной. Вот так чудо из чудес! Отчего деревья поменяли окраску, оделись в наряд, более подходящий для голубой ели? Разве пихта Комарова меняет цвет хвои? Нет. Все оказалось проще. С наступлением холодов хвоинки поворачиваются вокруг своей оси, а нижняя сторона их имеет голубоватый цвет. Возможно, это связано с тем, что хвоя камчатской пихты таким образом получает больше солнечного света, которого в осеннюю пору ей недостает. Скорее всего именно так. Но, может быть, пихта предлагает еще одну, свою загадку? Как знать.
Не станем заниматься досужими предположениями. Надо надеяться, что со временем лесоводы изучат все секреты этого удивительного вида...
Древний род сосны
Ай, во боре, боре,
Стояла сосна
Зелена, кудрива.
Народная песня
Как и любое дерево, сосна имеет только ей присущие свойства. Надо лишь уметь видеть. Приметливому глазу сосна откроет едва уловимые черты, особенности, различия. Их множество.
Вот хвоинка. Зеленая игрушечная сабелька. Узкая, остроконечная, двуострая, по краям зазубринки. Пучки хвои расположены вдоль побега спирально. Держится зеленая одежка два-три года, затем опадает.
Но разве так не у всех хвойных? В том-то и дело. У ели обыкновенной иголки раза в три короче, сидят поодиночке на крохотных подушечках-бугорках. Да и держатся на дереве пять–семь лет.
Шишки – тоже необманный ключик к распознаванию хвойных пород.
Вот зрелая шишка сосны. Длина миллиметров 30–35. Сильно утолщенные, ромбовидные щитки. Пустые сосновые шишки, которые сбросили семена, висят на дереве еще около года.
Еловая же шишка опадает сразу, в год вылета семян.
У сосны семена созревают к ноябрю, но шишки раскрываются в марте–мае. Вот тогда и начинается период лета семян – он продолжается примерно полтора месяца.
Один класс, одно семейство, а «характеры» совершенно разные. Ну а насчет кроны и говорить нечего. Кстати, возраст сосны можно узнать не только по кольцам среза, но и по форме хвойной шапки. К двадцати годам крона сосны – конус. К полувеку – крона яйцевидная. К ста годам округляется, приобретая очертания шара. А еще лет через семьдесят-сто вершина становится плоской, как крыша.
Сосна поистине вездесуща. Где только не встретишь ее. Она разбежалась по сыпучим пескам, забралась на кручи, нашла приют на «севере диком» – полярница, южанка, морячка, альпинистка... Сто восемь миллионов гектаров – вот такую необъятную территорию она занимает. Правда, есть в нашей стране уголки, где сосну не увидишь. Но об этом мы еще поговорим.
Сосна пришла к нам из незапамятных времен, из такой глубины времени, что и вообразить трудно. Ей почти 300 млн лет. Она из палеозойской эры. Именно тогда, в период карбона, суша заселилась первыми наземными позвоночными. Среди древовидных папоротников появились голосеменные растения. Я так и вижу первый хвойный лесок, на который с высоты своего роста взирают гигантские сухопутные ящеры. Над золотоствольным бором парят летающие страшилища птеродактили, а у кромки морского побережья плещутся ихтиозавры. Все эти животные давно вымерли, а сосна преодолела время. Каким выносливым оказалось крошечное темно-бурое семечко!
Зародыш положил начало тайге, борам, краснолесью.
Сосну с полным правом можно назвать прародительницей лесов. И как справедливо, что именем ее названо целое могучее семейство хвойных: кедр, ель, лиственница, пихта. Все они – сосновые!
Рассказы о деревьях
Но сама сосна – это и род, объединяющий почти сто видов вечнозеленых деревьев: горная, итальянская, крючковатая, обыкновенная, пицундская, эльдарская, крымская, корейская, Станкевича...
У каждого вида – свой фамильный герб. Например, сосна крючковатая получила свое название по довольно выразительному признаку. У нее щитки на наружной стороне шишек имеют форму пирамидок, и концы их, как крючки, загнуты книзу. В остальном же ничего особенного. Но признак есть признак, вот и получило дерево свое, прямо скажем, весьма неказистое имя. А вот у сосны горной более темная, чем у других родственников, окраска верхней части ствола. Стойкий признак, повторяющийся из поколения в поколение. Значит, самостоятельный вид. Кстати сказать, горная сосна имеет еще и свои разновидности. В ее умении приспосабливаться к крутизне есть что-то волшебное. Где можно прочно удержаться, там на склонах сосна тянется вверх, достигая 25 м в высоту. На головокружительных кручах стелется кустарником, точно кто-то приказал: «Стань передо мной, как лист перед травой».
Вот такой вид.
Я должен сказать, что выделение той или иной сосны в самостоятельный вид довольно нелегкое дело. Оно требует глубокого знания породы, всех ее сокрытых от глаза секретов. И тут ботаники не всегда сразу приходили к единому мнению. Спорили, доказывали, порой разражались настоящие баталии, а иногда просто внимания не обращали на веские аргументы того или иного натуралиста.
Вспоминается история, как одному виду отказывали в праве на самостоятельность целых полтора столетия.
На Черноморском побережье, на мысе Пицунда, растет сосновая роща.
Если смотреть на нее со стороны моря, то кажется, на берегу выстроилась зеленомачтовая эскадра старинных парусников. Стволы сосен прямы, зеленые паруса воздушны, наполнены попутным ветром.
Пицундская сосна... Теперь это ее точное имя. Но еще в начале прошлого века это хвойное дерево принимали за другое – за эльдарскую сосну, что растет в Закавказье, в Эльдарской степи. Она засухоустойчива, любит тепло, свет, охотно селится на каменистом грунте. Так вот, один ли это вид – черноморка на мысе Пицунда и сосна Эльдарской степи? Ботаники – люди дотошные. Систематизация растений для них – дело не досужее. Любая наука требует прежде всего точной, научно выверенной системы. Это помогает глубже и вернее познать окружающий мир, проникнуть в суть исследуемого предмета или явления.
Основатель Никитского ботанического сада в Крыму русский ботаник (швед по национальности) Христиан Христианович Стевен внимательно пригляделся к сосне на Пицунде. Восхитился ее красотой, какой-то первобытной статностью. Эльдарская ли? У той длина хвоинок не превышает 12 см. У сосны на Пицунде иголки длиннее – до 20 см. Да и хвоинки куда мягче.
Стевен отметил и немало других особенностей.
В 1838 г. ботаник подробно описал сосну на Пицунде, опубликовал статью в журнале московских естествоиспытателей.
Странно, но никто из ботаников не придал значения этой публикации.
И вот, спустя несколько лет после Стевена, путешествующий по России заморский ученый Штрангвайс послал англичанину Гордону древесную шишку с Кавказа, точнее, с мыса Пицунда.
Гордон обрадовался посылке. Исследовал шишку. Оказалось что-то новое. Незнакомый науке вид! Что ни говори, а открытие. И этот вид немедля внесли в ботанический индекс одного из английских ботанических садов. Правда, сосна с Пицунды значилась как сосна Гордона и Штрангвайса. В описании вида не указывалось ни место ее произрастания, ни имя ее первооткрывателя. А вскоре и в самой России черноморку нарекли именами тех же иноземных ученых.
Вот такая несправедливость.
Лишь сравнительно недавно благодаря розыскам советских специалистов сосне-черноморке вернули ее подлинное имя – пицундская, а в полное латинское название внесли фамилию Стевена.
Я говорил, что имеются места, где сосна не растет. Так, в область ее распространения не входит Средняя Азия.
По каким-то неведомым причинам, следуя маршрутами ледника, сосна не перешагнула с материка на остров Сахалин через Татарский пролив, остановилась под натиском песков знойных пустынь. Можно ли внести поправки в лесные карты, поправить природу? Несколько лет назад мне довелось побывать в Самаркандской области. Меня повезли в один из уголков пустыни под названием Аман-Кутан.
– Едем на лесную дачу.
– Лесная дача в пустыне?
А вскоре я увидел настоящий сосняк. Издали можно было подумать, что это мираж. Поразительное зрелище.
Это был не мираж. Посадкам крымской сосны сто лет. Вот так!
Высоченные стволы крымской сосны обступали меня со всех сторон.
Трудно даже представить, как здесь нужна и желанна сосна.
Бывая в кишлаках, я часто слышал гортанные слова: «Каерда сув булмаса хает булмайди». «Где нет воды – там нет жизни» – так переводится эта фраза на русский язык, а в местном произношении мне слышится живительный шум ливня, в струящейся согласной «с» – звон дождевой капели. В этой фразе жажда дождя. Не спорю, это чисто личное восприятие, кому-то эта фраза подскажет иной образ, но смысл ее даже фонетически неотразим – вода, жизнь...
Какое все это имеет отношение к сосняку в Аман-Кутане? А вот какое. Дело в том, что деревья, словно насосы, регулируют уровень воды в речках и колодцах. Лес сохраняет и переводит поверхностный водный сток внутрь почвы. Не трудно понять, как это важно в пустыне. Упрятать воду поглубже, не дать ей испариться могут только деревья.
Сотни журчащих ручейков, берущих начало в Аман-Кутане, питают русло реки Зеравшан, которая, в свою очередь, разливает воду по каналам и арыкам. Так хлопковое поле принимает дар хвойного леса.
И лесоводы-узбеки с гордостью говорили мне о сосняке. Снег, выпадающий тут, в одночасье тает. Солнце слизывает его, как мороженое. В сосновой же роще снег сохраняется до лета. Сугроб под защитой ажурной кроны тает постепенно, студеные ручейки почти круглый год знай себе пересчитывают камешки.
Кто же создал в пустыне лесную дачу, кто привел сюда сосну? Русский инженер Николай Иванович Корольков. Он служил здесь в прошлом веке. Но официальная служба тяготила его. Это был человек увлеченный, влюбленный в лес сызмальства.
Он занялся сосной, которая стала главным делом его жизни. Разумеется, никто не верил в его опыты. Эта участь всех мечтателей и чудаков. Старые узбеки сосали трубки, пили зеленый чай, посмеивались. Пусть сеет, кому от этого худо. Не получится ничего. Саксаул? Пожалуйста. Джузгун? Годится. Сосна? О, этот русский чудак...
Корольков сеял семена, взятые от крымской сосны, одной из самых южных представительниц хвойного семейства. Бывая в Крыму, Николай Иванович восхищался этим деревом. Черный ствол, широкая, похожая на зонтик крона, хвоя поблескивает, иглы плотны. Ах, как эта крымчанка могла бы украсить Кызылкумы!
Корольков ухаживал за посадками, каждое деревце берег, как драгоценность. Выращенного леса он не увидел. Не успел. Жизнь лесовода короче жизни дерева.
Столетний хвойный бор стал настоящим памятником Николаю Ивановичу Королькову.
...А теперь совершим путешествие на Сахалин.
Летишь над островом почти тысячу километров от южного Корсакова до северной Охи – внизу сплошные лесистые сопки. Ель, пихта, лиственница, береза. Сосны нет.
И вот примерно три десятилетия тому назад сахалинские лесоводы решили пойти наперекор природе. Дать Сахалину сосну – вот их девиз!
Помнится, в печати тогда один ученый выступил с разносной статьей. Доказывал: пустые хлопоты. Гневался: утопия, напрасная трата времени и средств. Акклиматизация сосны на Сахалине, доказывал ученый, дело безнадежное.
Риск? Да. Дни и ночи сахалинские энтузиасты проводят в тайге, на вырубках, пустошах. Начинаются первые опыты.
Рост сосны зависит, как я уже говорил, от множества условий. И от того, из каких географических районов берутся семена, и как деревья относятся к долготе дня, и какие почвы наиболее приемлемы. Но порой и наука не может ответить на все вопросы. Тогда на помощь приходит живая практика.
Испытывают семена сосны обыкновенной. Крымская сосна замкнулась в основном границами полуострова. Пицундская тоже облюбовала лишь свой мыс. А дерево со скромным, ни на что не претендующим именем – сосна обыкновенная – покорила всю Сибирь, Урал, поднялась к Полярному кругу.
Первый посев. Весной бросили в почву сосновое семечко. Через пять недель оно проклюнулось, дало всход, зеленое стрекозиное крылышко.
Всходы ничего не скажут неопытному глазу, а специалист непременно угадает в них независимое деревце. Из едва заметной почки вырвется наружу будущей весной побег... И на тупом своем кончике выпустит новую почку величиной с дождевую каплю. И так будет несколько лет, от почки к почке, от весны к весне будет тянуться вверх сосенка, подтягиваясь и каждый раз заботясь о новом побеге. К началу июля вытянувшийся побег окрасится зеленой хвоей, пушистой, постепенно твердеющей, колкой, игольчатой. На молоденьких соснах еще никто не увидит шишек. Они появятся лет через тридцать, а то и через сорок. Каждая – не больше вишенки. Две-три шишечки на ветке. Через год после своего появления шишечки останутся точно такими же, как и прежде. Но в них происходит невидимая для глаза работа. Таинство, которое можно сравнить с рождением жизни. Вызревают семена.
Приходит третья весна, третий апрель. Шишки как-то сразу вытягиваются, утолщаются. Да не надолго. Гляди-ка, скоро шишка начнет мало-помалу раскрываться. Семенам тесно в чешуйчатом панцире. И они разлетаются. Шишка совершила материнскую работу, посеяла новый бор.
Так должно быть. И сахалинцы мечтают о таком дне, когда сосна станет высеивать самое себя. Но пока до этого далеко. Сеянцы заболели. Пожелтела, пожухла хвоя. Деревцам прописывают минеральную подкормку. На заболевших деревцах испытываются различные дозы кальция и азота. За сеянцами ухаживают, как сиделки за больными.
Новые тревоги – снеголом. Снег давит на растения, ломает ветви. А снега на Сахалине буйные, телеграфные столбы иногда заносит. Задуют метели – пощады не жди! Вот какой груз ложится на сосенки. А не есть ли продолжительный снегопад та причина, отчего сосны не привились на острове?
Нестойкие еще деревца не выдерживали, ветви обламывались. Горбились по-старушечьи тонкие стволики. У каждого деревца обрубали нижние сучья, расчищали участки. Работа адова, перебросали тонны снега. Сосенки, освободившиеся от снежного плена, формировались теперь куда свободнее.
Месяцы шли, годы.
Люди, сажающие леса, обладают удивительным свойством – ждать! Они умеют ждать.
Вскоре выяснилось: сосенкам тесно. Густо посеяли. Затеняют деревца друг друга. Начали реже высаживать. Пусть вбирают больше солнца, неба. Но тут, притаившийся до поры до времени, как враг в засаде, пошел в стремительный рост бамбук. Забивал деревья. Сосна не выдерживала такого противоборства. Еще один вывод делают лесоводы: может быть, именно снеголом в союзе с бамбуком не дают сосне равноправно войти в сахалинский лес?
Плуги разворачивали дернину с сорняками, бамбуком.
И сосна подрастала. Тридцать лет ушло на то, чтобы научить дерево, помочь ему преодолевать снеголом, перегнать бамбук. И вот сейчас сосновый бор площадью в тысячу гектаров зеленеет возле сахалинского городка Долинска. Это начало...
Рассказы о деревьях
Дерево не смогло само перешагнуть через Татарский пролив – сюда его привели люди. В лесную карту страны пора вносить поправку.
Почему так ценится сосна? Только потому, что у нее ценная, очень нужная древесина? Или потому, что сок дерева – живица – дает массу полезных веществ: скипидар, канифоль, камфару? Не только. Да, сосна – настоящая хвойная фабрика. Но она еще и лечебница: как легко, свободно, полной грудью дышится в сосновом бору! А как сосна, разбрасывая корни, умеет останавливать пески! А как осветляет и обеззараживает грунтовые воды!
Такой опыт провели недавно. Проанализировали состав воды из двух ручьев. Один бежал в водохранилище с выгона, другой «прошел» через сосновый бор. Из каждого ручья взяли по литру воды. В ручье «безлесном» в литре его воды обнаружили 920 кишечных палочек. В литре из «соснового» ручья таких вредителей оказалось в 30 раз меньше.
Мы любим, ценим сосну. Но иногда и не жалеем ее. Порой топор дровосека более безжалостен к сосне, чем к другим породам. И это очень обидно. Конечно, сосновые насаждения занимают большие площади, но ведь и рубки надо с толком проводить. Уже теперь отдельные виды сосны занесены в Красную книгу. Это, например, европейская кедровая сосна. У нас в стране она встречается в Карпатских горах на высоте до 900–1500 м над уровнем моря. Как же беречь надо кедровую сосну!
И еще одну сосну поместили в Красную книгу – меловую, ее нередко встретишь на меловых кручах вдоль берегов малых степных рек.
В давние времена меловые боры занимали обширные площади в средней полосе России. Они покрывали белокаменные отложения. Топор крепко прошелся по этим соснам. И меловые боры нынче заметно поредели. Обидно. Пусть же этот урок будет всем нам впрок!
Когда-то один ученый сказал: «Человек следовал за лесами, пустыни следовали за человеком». Мне кажется, что сосне, как наименее прихотливой древесной породе, умеющей жить до 400 лет, предстоит опровергнуть этот вывод. Если, конечно, мы ей поможем.
Сосне предстоит большое будущее, она сможет прийти за человеком в те районы, где ее пока нет или мало. И на горные кручи, и на меловые степи, и в пустыни.
То, что это возможно, подтверждает не только лесная дача в Аман-Кутане. В одном из городов Кызылкумов, Навои, поражает обилие зелени. Город, особенно вечером, напоминает кристалл светящегося изумруда, который рукотворно вправлен в желтую пустошь барханов. Двухкилометровая по ширине лесная лента опоясывает город в жаркой пустыне.
Один зарубежный ботаник, побывав в этих местах и увидев лес среди знойных песков, написал: «Этот опыт укрепляет надежды человечества на будущее...»
Палеонтологи до сих пор находят в древних раскопках рядом с костями первых пресмыкающихся пустые сосновые шишки. Овальное тельце с навсегда раскрывшимися чешуйками. Не от семени ли, которое выпустила первобытная сосна, начался хвойный лес возле твоего города, твоей деревни? Пусть же через многие столетия потомки находят шишки сосны там, где простирается тундра, среди испепеляющих песков Каракумов, на Сахалине, меловых кручах, высоко-высоко в горах...
Зеленые паруса лиственниц
Разговор на лесной даче
В Москве, неподалеку от метро «Динамо», в окружении заводов и жилых кварталов есть поразительный уголок – Лесная дача Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Лесной даче более ста лет, а ее заведующему профессору Владимиру Петровичу Тимофееву, когда я с ним познакомился десять лет назад, было восемьдесят с лишним лет. Это был живой непоседливый старик, «лесной дед», как звали его студенты. Видели бы вы, как в свои годы шагал он по лиственничной аллее! Шаг широкий, спина прямая, глаза зоркие. За ним и молодому поспеть трудно.
Я уже знал, что профессор Тимофеев всю сознательную жизнь посвятил изучению лиственницы, написал о ней множество статей, книжек. Подумать только менялась Москва, шумели над страной десятилетия, мир потрясали невиданные события, а этот человек изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год наблюдал рост лиственниц, записывал в тетрадки меняющуюся длину ее побегов, измерял линейкой хвоинки в первый год и в семидесятый. И на его глазах хвойный росток превращался в гигантское дерево с кроной, похожей на великанскую треуголку.
Старый лесовод вырастил тысячи деревьев. И наблюдал... Наблюдал тайное движение сока в тончайших древесных капиллярах, невидимое для глаза созревание покровных чешуек шишки, набухание смоляной капельки – ему все было интересно, важно, необходимо, как врачу, прослушивающему стетоскопом человека.
Какое терпение за всем этим, какая верность единожды избранной породе, какая редкостная приверженность дереву и власть над временем!
Не всякому ученому дано такое: ведь, кроме необычайного профессионального пристрастия – а это само по себе вызывает уважение, ему посчастливилось быть долгожителем.
Сразу за окном профессорского кабинета начинались молодые посадки, этакие детсадовские ровные аллейки. На столах, полках, в шкафах лежали срезы могучих стволов, хвойные лапки, только что собранные и пожелтевшие от времени шишки, желтые соцветия, чешуйки, покрытые рыжеватым пушком, семена с плотно прилегающими крылышками. Нет, это был не кабинет в привычном понятии слова – живая лесная лаборатория с никогда не выветривающимся запахом тайги.
Не раз убеждался: в комнате запах ветки становится слаще, но едва слышно пробивается горчинка. Так пахнет недозрелая черника. Поглаживаю теплую, неколющуюся хвойную лапку, и такое впечатление, что это звериная шерстка.
– Нуте-с, – точно экзаменуя меня, спрашивает профессор,– что же вы видите перед собой?
– Вот побег, вот шишка.
– И что же заметили?
– Побег как побег. Шишка как шишка.
– И все?
– А что еще? – пожимаю я плечами, как студент, не знающий билета.
– А то, что приметливее надо быть... – И профессор повторяет по слогам: – При-мет-ли-вее. Вот смотрите: более удлиненных побегах лиственницы хвоя располагается поодиночке, на других, обратите внимание, укороченных, – пучками. В пучке – пятьдесят иголок. Вот шишка – приглядитесь: буроватый фонарик. Каждая чешуйка выпукла, как горбик, спинка пушком покрыта. Семечко, глядите, с одной стороны блестящее, а с другой – матовое. Удивляетесь: вот чудак! Семь десятилетий незнамо на что потратил – на одну только лиственницу. М-да... На лиственницу! А меня, например, как и многих моих коллег, всегда интересовало: как дерево относится к свету?
– И что же выяснили?
– Много чего любопытного. Ведь вы знаете: есть светолюбивые породы, а есть теневыносливые. Так?
– Так, – согласился я.
– Но мы, лесоводы, хотим это явление знать точнее, я бы заметил, с математической точностью – это очень важно знать при выращивании деревьев. И вот разработана так называемая шкала светолюбивости. В ней каждая порода, как на лесенке, занимает свое место. Так сказать, призовая ступенька принадлежит тому растительному роду, который требует больше всего света.
– Кто же занял эту ступеньку, кому первенство принадлежит?
– Ага, заинтересовались! – профессор хитро сощурился. – А как вы полагаете? – и, не дождавшись ответа, торжественно, точно речь шла о каком-то редчайшем явлении, воскликнул: – лиственница – вот кто стоит на первом месте в «шкале светолюбивости»! Свет, свет, свет – это прежде всего нужно моему дереву (так он и сказал: «моему дереву». – Ю.К.) для роста, для здоровья. Сосна, например, и ночью растет, лиственница же в это время суток точно засыпает. Ждет утра, чтобы с первым рассветом начать свою работу по накоплению соков жизни. К слову сказать, такое «солнечное» дерево, как липа, в девять раз теневыносливее лиственницы. Не ожидали? То-то и оно!
Профессор распахнул окошко, луч солнца скользнул по его лицу. И он как-то сразу помолодел, осветился внутренним светом и чем больше говорил о «своем дереве», тем больше зажигался, воодушевляясь с каждой минутой.
– Вот почему, – сказал профессор, – так полнокровна жизнь дерева, такую прочность и долговечность обретает его ствол!
И я узнал, что лиственница дает человеку мачты для кораблей, древесину, не гниющую в воде, бревна, не уступающие по крепости металлу. Сваи Троянского моста на Дунае, построенные из лиственницы, сохранялись почти два тысячелетия. Немало изделий из лиственницы обнаружено при раскопках древних курганов на Алтае. Больше 25 веков пролежали эти «деревянные черепки прошлого» в земле. Сейчас они хранятся в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге: срубы могильных склепов, колоды-саркофаги, боевые колесницы с колесами, сплетенными из корней лиственниц. Все это было сотворено еще в бронзовом веке бронзовыми топорами.
«Лесной знатель»
Двести пятьдесят лет назад царский гонец спешил в небольшой немецкий городок. Он вез пакет Государственной адмиралтейской коллегии немецкому формейстеру (лесничему) герру Фокелю. О, это известный «лесной знатель»!
Россия создавала флот. Лиственница – северный дуб, как ее издревле прозвали, – подходила для этой цели как нельзя лучше. И герр Фокель приглашался в Санкт-Петербург «для создания касающихся до мореплавания лесов».
Фокель не заставил себя долго ждать. У какого же лесничего не дрогнет сердце от такого приглашения – сажать лес!
Фокель не сразу отыскал место для лиственничной корабельной рощи. И состав почвы следовало учесть, и рельеф, и, главное, количество солнечного света, ибо уже в те времена лесничие знали, в чем более всего нуждается лиственница.
Рассказы о деревьях
И еще семена были нужны, надежные, жизнестойкие – не закордонные, не альпийские, не с Судетских гор, доморощенные, а семена деревьев русского Севера.
Герр Фокель отправился в архангельские леса. Путешествие за семенами было долгим, полным всяческих лишений. Местные чиновники дивились: чудодей, не в себе этот «знатель». Иностранный вроде бы господин, кафтан из отменного сукна, парик пудреный, пряжки на башмаках серебряные, а бродит по тайге, шишки с деревьев сшибает, каждую шишечку рассматривает, как чудо заморское. Подумать только: лиственницу возле «Питербурха» удумал сажать, эк его. Когда он, лес-то, будет, кто узрит его?
– Потомки узрят!
– От сих малых дел – какая же выгода?
– На то в ответ скажу: загодя от малых дел производятся великие дела в свете.
Он, оказывается, был еще философического склада, этот заморский лесной «знатель».
От «малых дел» шел к своей цели герр Фокель. Прочитаем его по-детски наивные, но в то же время точные, литые строки, обращенные не только к современникам, но и к нам:
«Когда от Государственной адмиралтейской коллегии определено было лиственницу сеять под 61 ° сев. широты и около 53 ° вост. долготы и для того от города Архангельска было привезено семя – тогда помышлял я, каким способом оное сперва сыростию и теплотой исправить, чтобы лучше рост ему надать и чтобы в первое лето взошло и лучше окоренилось... По прибытии моем в исходе апреля месяца на определенные к посеву места делал я довольное число малых плоских корытец, которые поставил в яму против солнца... А когда теплые дни настали, тогда, смешав те семена с доброю землею, положил я в те корыта не глубже трех пальцев и попрыскивал водою столь часто, сколь солнце часто ее высушило... Ночью в холодные вечера прикрывал я те ямы и корыта, а в теплую погоду открывал...»
Вот что любопытно: и по сегодняшний день не утратили своего значения советы лесовода, который жил почти 250 лет тому назад.
«...Для посеяния помянутых семян приказал я два места вспахать, из которых первое место за лето до того было нивою. А чтобы не упустить удобного к посеянию времени и дабы скорее можно исправиться, то оное место, признав за лучшее, приказал оставшееся на той ниве от хлеба жнитво вскопать на довольную глубину. Сеял я семена на той вскопанной земле через каждые пять или восемь дней... и велел заборонить слегка.
...В первое лето семя взошло изрядно... По прошествии пяти лет в те места для осмотра я приехал и увидел, что посеянная молодая лиственница на первом месте в четыре фута величиною взошла и уже от солнечного жара сама себя защищала сучьями. Сих рассад семена посеяны были 1738 года Майе месяце, а помянутые примечания были мною учинены в Августе месяце 1743 года».
Герр Фокель знал, что не увидит корабельной рощи, потому что зеленые письмена, которыми лесовод пишет землю, обращены к потомкам. Но он «вверил деревьям душу», и мы благодарны ему за это. Мы прочитали «письмена» Фокеля. Напрасно над ним посмеивались, как над чудаком. В 60 км от Санкт-Петербурга, неподалеку от берега Финского залива, сегодня можно любоваться Линдуловской рощей, дивным, неповторимым памятником прошлого, творением лесного «знателя» Фокеля.
На нескольких гектарах раскинулась лиственничная роща – высоченные, прямоствольные деревья, стволы в два обхвата. Дата рождения – 1738 год. Адрес – Ленинградская область. Каждое дерево тут на учете, имеет паспорт, как и человек.
Почему так оберегается роща? Только потому, что она красива? Не только. Я, пожалуй, так отвечу. Спортсмены-тяжелоатлеты показывают физические возможности человеческого тела, мощь и выносливость мышц. Так вот, лиственницы Линдуловской рощи – тоже тяжелоатлеты леса. Они показывают, напоминают: смотрите, люди, с одного дерева можно взять древесины в десять раз больше, чем получаем сегодня. Роща-пример. Роща-образец. Роща-музей.
Любая лиственница, посаженная два с половиной века назад, – готовая корабельная мачта, и припушенные снегом кроны напоминают паруса, ждущие вольного ветра. И когда ветер прилетает с Финского залива, кажется, что зеленый флот, пришвартованный к покатым пригоркам, отправляется в дальнее плавание. В будущее. К нашим потомкам. Потому что лиственницы живут пятьсот лет.
И, гуляя по роще, я все время удивленно думал: неужто и мои прапраправнуки тоже будут любоваться этими поразительными лесными великанами?
Будут, почему же нет.
Порода будущего
Я говорил о «шкале светолюбивости», в которой первенствует лиственница. Звание рекордсменки присвоено лиственнице и другой шкалой, показывающей, насколько то или иное дерево требовательно к теплу. Лиственница – самая морозостойкая порода, с ней по выносливости никто не может сравниться. Даже сосна, которая «растет на севере дальнем». Любая стужа лиственнице нипочем. По морозостойкости она стоит рядом с пихтой, елью, кедром сибирским. А ведь известно, например, что пихта переносит 60-градусные морозы.
Шкала «зеленых скоростей» также увенчала наше дерево чемпионским титулом: за десять лет, обгоняя все другие породы, лиственница вырастает на 10 м. И здесь сосна в сравнении с ней – тихоход. Она в этом возрасте достигает лишь двух – пяти метров в высоту.
