Елена Егорова

Детство и отрочество

Михаила Лермонтова

Рассказы для детей и взрослых

Москва

2014

УДК 82—32

ББК 84(2Рос=Рус)6

Е 30

Егорова Е.Н. Детство и отрочество Михаила Лермонтова. — Москва: Московский филиал МОО «Лермонтовское общество»; Дзержинский: БФ «Наш город», Литературное объединение «Угреша», 2014. — 320 с., илл., вкл.

Новая книга члена Союза писателей России Елены Николаевны Егоровой адресована детям от 10 лет и взрослым. Серия рассказов о детстве и отрочестве М.Ю. Лермонтова представляет собой уникальный опыт живого художественно—документального повествования, посвящённого жизни юного гения и его семьи в 1814—1828 годах.

В книге учтены практически все известные факты биографии Лермонтова и людей, окружавших его в детстве и отрочестве, особенности быта разных слоёв общества в первой трети XIX века. Широко использованы фольклорные материалы, относящиеся к описываемой эпохе и местам детства великого поэта, воспоминания его современников, авторитетные гипотезы лермонтоведов. Художественный вымысел используется для «реконструкции» событий, сведения о которых неполны, отрывочны или спорны. В его основе лежит глубокое изучение произведений и писем М.Ю. Лермонтова, трудов лермонтоведов, включая научные публикации последних лет.

Автор выражает глубокую признательность председателю Московского филиала Межрегионального общественного объединения «Лермонтовское общество» А.А. Сахарову, старшему научному сотруднику Государственного литературного музея С.А. Бойко и старшему научному сотруднику отдела научно-исследовательской работы Государственного Лермонтовского музея-заповедника «Тарханы» Т.Н. Кольян за плодотворные консультации.

Книга проиллюстрирована рисунками юных художников из разных регионов России, победителей и лауреатов Всероссийского открытого конкурса «Наш юный Лермонтов», проведённого в 2013 году Благотворительным фондом «Наш город», Московским филиалом МОО «Лермонтовское общество», литературным объединением «Угреша» Московской областной организации Союза писателей России.

Ответственный редактор А.А. Сахаров.

Издание осуществлено в рамках благотворительного проекта «Наш юный Лермонтов». Попечители проекта: БФ «Наш город», Конюшевский А.В. (ЗАО «Фора»), Жук В.П. (ООО «Торговый двор»), Чичин С.Л. (ООО «Серверк, Зимин А.В. (ООО «Спецтехсервис»), Лебедев Ю.А. (ООО «Неон»), Карпинский О.Ю. (ООО «Канпро»), Романов А.С. (ООО «Инфосервис»), Ерастов Г.И. (ООО «Торговый Дом «Нефтьмагистраль»), Шувалов И.Е. (НП ЦСКП «Северо—Запад»), Макаров В.Л., Варшавский А.Е., Перминов С.Б., Житков В.А., Берёза Т.Н., Тютюрюков В.Н., Егорова Е.Б., Филатова И.В., Филатова П.С., Филина И.В., Смоляк С.А., Мацура И.В.

ISBN 978-5-9903866-4-8

© Егорова Е.Н., текст, дизайн, 2014

© БФ «Наш город», 2014

© Литобъединение «Угреша» Московской областной организации СП России, 2014

© Московский филиал МОО «Лермонтовское общество», 2014

На пути в Москву

Утренний туман рассеялся, и ещё яркое августовское солнце стало понемногу пригревать. Елизавета Алексеевна Арсеньева, откинувшись на мягком переднем сиденье кареты, разомлела и погрузилась в глубокую дрёму. По сухой дороге экипаж катился плавно и неторопливо. Опытный тарханский кучер Ефим Шерабаев умело объезжал ухабы, чтобы ненароком не растрясти молодую барыню. Марья Михайловна Лермонтова была на восьмом месяце беременности, и Елизавета Алексеевна загодя везла слабую здоровьем дочь в Москву, чтобы при родах обеспечить ей помощь лучших докторов Первопрестольной. За каретой тянулся небольшой обоз с дворовыми и провизией. В самой удобной телеге ехала ключница Дарья Куртина, грамотная сметливая девка восемнадцати лет, и две молодые крестьянки с младенцами, одна из которых должна стать кормилицей новорожденного барчонка.

Заметив, что мать задремала, Марья Михайловна, сидевшая с мужем напротив, поднесла палец к губам. Юрий Петрович Лермонтов понимающе кивнул. В тишине ехать было куда приятнее, чем выслушивать бесконечные тёщины упрёки. Жена с интересом смотрела на проплывающие за окном лесистые подмосковные пейзажи, прислушивалась к песням жниц. В Тарханах хлеба уже убрали, а здесь страда была в разгаре. Юрий Петрович невольно залюбовался юной супругой. Её тёмные волосы слегка выбились из-под шляпки и, казалось, сияли в лучах солнца, светившего в окно кареты. Свою Машеньку он не просто любил — обожал. Впервые они встретились зимой 1812 года. Он тогда только что вышел в отставку с должности воспитателя 1-го Кадетского корпуса и приехал из Петербурга в своё тульское имение Кропотово, чтобы поправить дела в расстроенной родовой вотчине. А Машенька гостила вместе с матерью у его добрых знакомых Арсеньевых в Васильевском, имении её дяди Григория Васильевича, брата покойного отца.

Девушка с первого взгляда пленила сердце Юрия Петровича: большие выразительные карие глаза, ладная хрупкая фигурка, красивый задушевный голос, непринуждённость в общении на французском и русском языках, музыкальность и глубокая начитанность делали её неотразимой в глазах влюблённого. И хотя другие красавицей Марью Михайловну вовсе не считали, Лермонтову казалось, что никого краше неё он не встречал. Видный молодой военный с изящными светскими манерами и добрым взглядом тоже произвёл на 17-летнюю Машу глубокое впечатление при первой встрече в Васильевском, а потом и в Кропотове, куда она заезжала с Елизаветой Алексеевной к её давней приятельнице Анне Васильевне Лермонтовой, своей будущей свекрови. И весной 1812 года Марья Михайловна вернулась домой невестой, уговорив мать благословить брак с Юрием Петровичем. Однако Арсеньева сделала это только при условии, что дочь останется при ней в Тарханах, куда предстояло переехать зятю. Лермонтов уже не представлял своей жизни без Машеньки и согласился. Тёща обещала доверить ему управление своим большим в сравнении с Кропотовым имением. Однако свадьба всё время откладывалась: сначала шёл Великий пост, потом Елизавета Алексеевна стала настаивать, чтобы венчание состоялось непременно в такой день, когда не совершается память какого-нибудь мученика: мол, молодые тогда будут жить хорошо, не мучаясь. Как нарочно, такие даты приходились на дни, когда по церковным канонам венчания нет. Так дотянули до Петрова поста, а вскоре началась Отечественная война. Капитан в отставке Лермонтов служил батальонным начальником в наскоро собранном Егерском полку Тульского ополчения. Весной следующего года в тяжёлом походе он заболел и долго пролежал в госпитале в Витебске. Обвенчался с Марьей Михайловной он только осенью 1813 года. Зимние месяцы в Москве стали для них очень счастливыми, но в Тарханах отношения с тёщей у Юрия Петровича не заладились. Обещание своё об управлении имением она не сдержала: здесь всем заведовала она сама, а помогал ей крепостной управляющий Абрам Филиппович Соколов, мужик умный, опытный, грамотный и надёжный. Лермонтов оказался на третьих ролях и время от времени отлучался по неотложным делам в Кропотово. Тёща явно невзлюбила зятя, но за что, понять невозможно: он-то готов всей душой любить её как мать обожаемой им Машеньки. Может быть, рождение первенца изменит их отношения к лучшему?

Погрузившись в воспоминания и мысли о ближайшем будущем, Юрий Петрович слегка прикорнул и не заметил лёгкого толчка: карета остановилась на почтовой станции. Очнулся он от яркого света, брызнувшего прямо в глаза: это Ефим открыл дверцу кареты. Елизавета Алексеевна заворчала на зятя:

— Станция уже, а ты всё спишь! Сонная тетеря!

— Извините, Елизавета Алексевна, замечтался, — вежливо ответил Лермонтов.

Он легко соскочил с подножки кареты и подал тёще руку. Та сошла с недовольным видом. Затем Юрий Петрович подхватил жену и осторожно поставил её рядом:

— Приехали, любовь моя. Нам надо прогуляться перед обедом.

Тем временем к Елизавете Алексеевне бойко подскочила ключница Дашка:

— Ой, барыня, помялись в дороге, — она заботливо поправила складки на юбке хозяйки. — И тросточку в карете забыли. Я мигом достану.

Дашка ловко вскочила в карету и подала трость барыне. Та даже не поблагодарила, принимая угодливость ключницы как должное.

— Я пока обед закажу, а вы идите прогуляться, — наказала она зятю и дочери, будто не слышала слов Юрия Петровича, — маленькому воздух нужен. Через полчаса возвращайтесь. Дашка, а ты отнесёшь горячего кормилицам, ну и сама поешь.

Юрий Петрович вывел жену за станционные ворота. Они прошли мимо своего обоза, где дворовые обедали захваченными из дому припасами. При виде Марьи Михайловны мужики и бабы заулыбались, стали её расспрашивать о самочувствии.

— Всё в порядке, — улыбнулась в ответ она.

Юрий Петрович повёл жену под руку по тропинке через ржаное поле к опушке ближайшего леска.

— Смотри, какие здесь перелески! — сказала Маша. — Вдали они синие, а поля золотые! Как красиво!

— Да, — согласился Юрий Петрович. — И в Кропотове такие же почти. А в Тарханах степи тоже по-своему хороши.

— Васильки тут крупнее в сравненье с нашими.

— Это потому что влаги больше. — Лермонтов остановился, чтобы набрать жене букетик, но успел сорвать лишь несколько цветков.

— Ой, Юра! — сказала Маша. — Маленький меня ножкой толкает.

— Тоже размяться хочет, — Юрий Петрович нежно положил руку жене на живот, чтобы ощутить движение долгожданного дитя, — засиделся в карете. Если родится девочка, назовём её в честь тебя Машей.

— Может, Лизой — в честь маменьки?

— Нет, нет, только Марией. Это моё самое любимое имя.

— Ладно, — счастливо улыбнулась Марья Михайловна. — Но я чувствую, что родится непременно мальчик.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю, просто чувствую и всё.

— Тогда назовём его Пётр. У нас в роду так заведено — первенцев поочерёдно называют то Петром, то Юрием.

— Петруша — это замечательно! Я его буду любить, как тебя. И хорошо, что он родится в Москве. Помнишь, как мы были счастливы там зимой!

— Как не помнить, ни одной минуты забыть невозможно! И стихи, что ты написала в альбом, помню до слова.

И он начал читать наизусть:

Писать в альбоме сём мне друг повелевает,

И волю тем спешу исполнить я его.

Нескладные стихи рука хоть начертает,

Но ты увидишь в нём глас сердца моего.

Марья Михайловна подхватила:

Люблю тебя, люблю — сам Бог мне в том свидетель!

Возможно ли твоих достоинств не ценить?

Любя тебя, мой друг, люблю я Добродетель.

Желание одно — тебе подобной быть!

— Прекрасно! — похвалил жену Юрий Петрович и поцеловал.

Заметив, что под ногами стало сыровато, — они уже шли лесной стёжкой — Лермонтов предостерёг:

— Машенька, не ходи-ка дальше. Здесь влажно, должен быть где-то ручей или родничок. Постой на тропинке, чтоб ножки не промочить. Я поищу.

Лермонтов подошёл к зарослям и раздвинул их:

— Точно! Гляди — родник бьёт.

— Как пить хочется!

— Подожди, сначала сам попробую, что за вода, — он зачерпнул пригоршню и отпил глоток, — чистая и вкусная, только очень холодная. Тебе нельзя, а то простудишься, и без того часто болеешь горлом. Впрочем, нальём водички вот сюда, — продолжил он, видя огорчение жены, — пусть немного согреется, тогда и попьёшь.

Лермонтов отстегнул от пояса небольшую серебряную фляжку, которую по военной привычке всегда носил с собой, вылил на землю воду из неё и наполнил из родника.

— Спасибо, Юра, в дороге с удовольствием попью.

— Пора возвращаться, — заторопился Юрий Петрович, взглянув на брегет. — Через 10 минут нас ждут на станции. А то обед остынет, и Елизавета Алексевна недовольны будут.

— Ничего, успеем, — беспечно ответила Маша. Ей очень хотелось подольше побыть наедине с мужем.

Обратно они пошли быстрее, но Лермонтов на ходу равно успел собрать жене букетик васильков. После обеда, не мешкая, тронулись в путь, миновали Люберцы, Подосинки, Жулебино, Выхино, Карачарово и к пяти часам пополудни подъехали к Москве. Два года назад позолочённые кресты на воротах Покровской заставы блестели на солнце и были заметны издалека. Но после пожара 1812 года позолота потускнела, и въезжающим показалось, что кресты на полосатых столбах возникли перед ними неожиданно. После проверки документов шлагбаум открыли. Карета и обоз покатились по Таганке, Нижней и Верхней Болвановкам, пересекли по мосту Яузу. Дальше путь пролегал по Яузской улице, Солянке, Большим Спасо-Глинищевскому и Златоустовскому переулкам. Наконец свернули на широкую Мясницкую улицу. Везде рядом с новыми особняками ещё виднелись поросшие бурьяном дворянские усадьбы, сгоревшие в 1812 году. А местами развалины были уже разобраны и вместо них стояли временные домишки, сколоченные из уцелевших материалов: холопы стерегли барские владения. На других участках кипела работа: строения спешили покрыть и утеплить до холодов. Марья Михайловна, внимательно глядя в окно кареты, заметила:

— Посмотрите, маменька, сколько здесь новых домов. В эту зиму Москва краше будет, нежели в прошлую.

— Верно, доченька. Многие теперь отстраиваются. И не одни только дворяне. У тех, кого война разорила, толстосумы купцы скупают землю. Однако ж в новых домах сыровато, пока лучше в старом пожить. Для нас такой и нанят у Красных ворот.

— Машенька, да мы уж в Мяcницком проезде, — поддержал разговор Юрий Петрович. — Видишь кресты Трёхсвятской церкви? Там и Красные ворота.

Карета подъехала к двухэтажному дому генерал-майора Фёдора Николаевича Толя, уцелевшему во время пожара. Владение состояло из небольшого садика и двух одинаковых флигелей с добротными толстыми стенами, но без всякой лепнины. Единственным украшением фасадов были неглубокие арки.

На этот раз Юрий Петрович проворно соскочил с подножки экипажа и со всей учтивостью помог сойти тёще. Та сразу направилась к гостеприимно распахнувшейся двери флигеля: экономка их давно ждала.

Осторожно поставив Марью Михайловну на мостовую, Лермонтов по-военному быстро огляделся. Напротив дома стояла нетронутая пожаром церковь Трёх Святителей. Её восьмерик, возведённый на основательном четверике, венчала внушительная глава. Рядом высилась стройная классическая колокольня. Неподалёку белела Триумфальная арка, которую в народе за красоту называли Красными воротами. Юрий Петрович сказал жене:

— Чудесное место! Хорошо, что церковь рядом с домом уцелела.

Марья Михайловна, перекрестилась на храм, тихо ответила:

— Да. В ней мы и окрестим нашего малыша. Он будет родовой москвич.

Рождение

Утром 2 октября 1814 года, в пятницу, набожная Елизавета Алексеевна, заказав Трёхсвятской церкви молебен Пресвятой Богородице, в волнении поспешила домой: дочь была на сносях, живот у неё опустился — вот-вот родит. Доктор и акушерки не покидали их квартиру третий день. Узнав, что схватки у Маши ещё не начались, Арсеньева велела докторам заняться выбором кормилицы, а сама прилегла отдохнуть в своей комнате, наказав позвать её сразу, как начнутся роды.

Елизавета Алексеевна очень желала, чтобы родился внук. Она хотела наречь его в честь покойного супруга Михаила Васильевича Арсеньева. Традицию рода Лермонтовых она в расчёт не брала, будучи уверенной, что покладистого зятя ей удастся уговорить. Мужа Елизавета Алексеевна по-своему любила и до осени 1809 года считала себя счастливой женой и матерью. Единственную дочь Машу они оба воспитывали в согласии и любви. Михаил Васильевич был умён, образован, добр, благороден, сострадателен, домовит и деловит. Добавив свои деньги к приданому, он помог жене купить имение Тарханы в Чембарском уезде, которое продавалось недорого из-за случившегося там пожара. Усадьбу в Тарханах он отстроил, перепланировал и расширил парк, устроил там всякие затеи и оранжерею. Хозяйственная жилка была и у Елизаветы Алексеевны, урождённой Столыпиной, которая имение считала своим: её денег было при покупке вложено гораздо больше. Однако, составляя духовное завещание, она Михаила Васильевича не обделила, сделав его долю неприкосновенной. Но толи Арсеньева слишком много занималась хозяйством, не уделяя мужу должного внимания, толи Михаил Васильевич, раздражённый её скуповатостью и меркантильностью, а порой и деспотичностью, начал охладевать к ней, но в конце 1809 года она стала ревниво примечать, что муж заглядывается на красивую молодую соседку — княгиню Надежду Михайловну Мансыреву. Впрочем, серьёзных оснований подозревать мужа в измене Елизавета Алексеевна не имела. К тому времени супруг был предводителем чембарского дворянства, все в округе его ценили и уважали.

1 января 1810 года в Тарханы были приглашены соседи и знакомые со всего уезда на домашний спектакль по трагедии Шекспира «Гамлет». Узнав, что Мансырева тоже приглашена, Елизавета Алексеевна взревновала и потребовала у мужа отозвать приглашение. Тот наотрез оказался: мол, не принято такое среди честных дворян, а ему, уездному предводителю, и вовсе не к лицу. Жена настаивала, и они разругались перед самым спектаклем. Не считаясь с решением мужа, Арсеньева отправила к Мансыревой посыльного. Узнав, в чём дело, та осталась дома. А Михаил Васильевич, игравший в спектакле роль могильщика, нетерпеливо ждал её, время от времени выбегая на заснеженное крыльцо. Когда ему сказали, что жена посылала людей к княгине и та не приедет, он изменился в лице и ушёл в свою комнату. Отправленный за ним слуга принёс страшную весть: «Барыня, барин яд приняли, кончаются». Арсеньева опрометью кинулась в комнату мужа и увидела его на полу уже бездыханным, с пеной изо рта. «Собачья смерть!» — с испугом и горечью негромко сказала Елизавета Алексеевна, приказала остановить спектакль, объявить, что у барина удар, и готовить санный возок. Расстроенные гости разъехались. Она, боясь травмировать слабую здоровьем Машу, поспешила увезти её в Пензу к родным. Уже в пути, кутая в тёплую шубу всхлипывающую дочь, она засомневалась в причинах смерти супруга: откуда у него яд, убивающий в несколько минут? В доме такого не было, разве что муж тайно достал где-то. Тогда он, выходит, заранее думал о самоубийстве? Невозможно поверить! Никакой хандры она у него не замечала. Её начала мучить совесть: может, Михаил Васильевич действительно умер от удара, расстроившись из-за Мансыревой? В душе Елизаветы Алексеевны поднялась волна ненависти к сопернице и жалости к мужу, который лежал на полу, как брошенная всеми отравленная собака.

В Пензе Арсеньева остановилась у сестры Натальи Алексеевны Столыпиной. Показав дочь доктору, Елизавета Алексеевна наедине расспросила его о возможных причинах смерти мужа. Тот подтвердил: при сильном ударе может пойти пена изо рта от отёка лёгких и умереть от этого возможно в несколько минут. Оставив дочь у сестры в Пензе, Арсеньева поспешила домой, но на похороны уже не успела. Управляющий сказал, что уездный врач не нашёл отравления, поэтому барина позволено было схоронить справа от алтаря Никольской церкви в Тарханах. Каясь, Елизавета Алексеевна поставила на могиле супруга дорогое надгробие, словно так можно было искупить вину перед ним. Несмотря на это, по селу и уезду ходили упорные слухи о самоубийстве тарханского барина и о том, что барыня, увидев его тело, якобы сказала: «Собаке собачья смерть!»

Всю свою любовь вдова перенесла на единственную дочь, переписала на неё завещание. С горечью думала Арсеньева о возможном замужестве Маши и расставании с ней. Однако когда Юрий Петрович Лермонтов согласился на все условия тёщи и после свадьбы переехал в Тарханы, она приняла этот жертвенный шаг как само собой разумеющийся и невзлюбила зятя, ревнуя его к дочери, любовь которой она не желала ни с кем делить. Внука Елизавета Алексеевна хотела назвать только в честь мужа. Да и день памяти Михаила Архангела скоро — через месяц. Будет у мальчика сильный небесный заступник.

Пока барыня отдыхала, московские доктора придирчиво осматривали двух кормящих крестьянок и их грудных детей. И остановили свой выбор на 28-летней Лукерье Шубениной: здоровая, опрятная, аккуратная, лицом пригожая, молоко у неё хорошее, малышка ухоженная, да и трое старших детей, оставшихся в селе, отличаются крепким здоровьем. Лукерья и обрадовалась своей новой миссии, и заволновалась: скоро её родной дочке Танечке материнского молока не достанется.

Юрий Петрович первым узнал о выборе докторов и одобрил его. Он с утра не отходил от жены, которая почувствовала себя неважно и отказалась от обеда. Вдруг она вскрикнула — начались схватки. Доктора отослали Юрия Петровича из комнаты роженицы. Он тут же сообщил волнительную весть тёще. Та проворно соскочила с кушетки и поспешила к дочери.

От сильного беспокойства за жену и ребёнка Лермонтов не находил себе места, метался по комнатам, молился, прислушивался ко всем звукам в доме, улавливая среди них приглушённые стенами крики Маши. Когда заблаговестили к вечерне, он вышел в церковь, снова и снова там горячо молился за жену и младенца: и трём святителям — Василию Великому, Иоанну Златоусту и Григорию Богослову, и Богородице, и Николаю Угоднику, и Пантелеимону Целителю… Когда протоиерей Николай Фёдоров, облачённый для богослужения, пошёл в алтарь, Юрий Петрович бросился к нему, умоляя сугубо помолиться за роженицу. Батюшка пообещал, уверяя, что всё будет хорошо. Долго на службе Юрий Петрович не простоял: вдруг испугался, что малыш появится на свет в его отсутствие и заторопился домой. Слуги его успокоили, сообщив, что роды идут своим чередом.

Только ближе к полуночи Лермонтов чутко задремал, не раздеваясь, на диване. Потом вдруг вскочил, будто кто-то толкнул его в бок, и поспешил к комнате Марии Михайловны. За несколько шагов до двери он услышал крик жены и следом тоненький плач младенца. «Родился!» — сердце Юрия Петровича затрепетало от радости, но постучать он долго не решался, боясь потревожить жену и докторов. Наконец на его робкий стук дверь приоткрылась, и Елизавета Алексеевна коротко сказала:

— Всё благополучно. Мальчик! Ты пока погоди. Надо его опрятать.

— Как Маша?

— Слава Богу! Позови Лукерью.

Дверь захлопнулась. Кормилицу впустили раньше него. Нетерпение и огромная радость смешались в душе Лермонтова. Время казалось растянутым до бесконечности. Но вот и его пригласили войти. Елизавета Алексеевна держала на руках плачущего новорожденного в украшенных кружевами пелёнках. Поздравив и поблагодарив жену, Юрий Петрович стал разглядывать сына на руках у тёщи, которая пока никому его не доверяла. Мальчик родился маленьким, с чёрными волосиками и необычной светлой прядкой на лбу. Его большие припухшие глазки были закрыты. Новоиспечённый отец заволновался, но акушерка ему объяснила, что это родовые отёки, они скоро спадут. Лермонтова попросили оставить комнату: роженица устала, ей надо отдыхать, а малыша покормить. Поцеловав и ещё раз поблагодарив Машу, Юрий Петрович простился до утра, но так и не смог заснуть.

Утром он пошёл узнать о жене и сыне и встретился у дверей с тёщей:

— Мальчик грудь взял, — ответила та, предупреждая его вопрос. — Дочери дали немного снотворного, чтоб отдохнула. Ты её пока не тревожь. Мне надо с тобой поговорить.

— Хорошо, — согласился Юрий Петрович, не подозревая, о чём пойдёт речь.

— Как ты думаешь назвать сына? — усевшись на диван в гостиной, спросила Елизавета Алексеевна.

— Вы же знаете, у нас в роду чередуются имена Юрий и Пётр.

— Стало быть, ты хочешь крестить мальчика Петром?

— Разумеется.

— А я предлагаю иначе, — сказала тёща тоном, не терпящим возражений. — Следует назвать ребёнка Михайлой в честь Архангела Михаила, имя коего носил мой муж Михайла Васильич, очень достойный человек. Будет хорошо, если внук вместе с именем унаследует его лучшие черты.

— Знаю, что Ваш супруг был в высшей степени благородным человеком. Жена рассказывала, как он помирил двух соседей и тем предотвратил полное разорение одного из них. Я много доброго о нём в Тарханах и Чембаре слышал. Но как же наша семейная традиция? Она ведь ещё никогда не прерывалась. Я единственный сын у матери и только мой ребёнок будет продолжателем нашей ветви рода Лермонтовых. Потому и настаиваю, чтоб мальчика назвали Петром, — Юрий Петрович старался быть внешне спокойным, но в душе уже кипел.

— А у нас в роду другие традиции. Внук у меня тоже один единственный и будет мне особенно дорог, если окрестим его Михайлой. Кстати, и в твоём роду такое имя славится. Помнится, ты мне рассказывал о мичмане, который отличился в 12-м году при Бородине. Его вроде Михайлой зовут?

— Вы имеете в виду Михайлу Николаича Лермонтова?

— Да.

— Но он принадлежит совсем к другой ветви нашего рода.

— Разве это важно? К тому ж именины Петра 1 июля, а именины Михаила совсем скоро — 8 ноября, гораздо ближе ко дню рождения. Мальчик у нас слабенький, ему нужен сильный небесный покровитель — Михаил Архангел. И я своей заботой внука не оставлю.

Юрий Петрович хотел было возразить, что апостол Пётр тоже сильный покровитель, но прикусил язык, поняв, что с тёщей спорить бесполезно.

— Ладно, будь по-вашему, — огорчённо сказал он, не смирившись в душе с навязанным ему решением.

— Я сама хочу внука крестить и в восприемники позвать Фому Васильича Хотяинцева, коллежского асессора. Он с моим мужем дружен был. Да ты его знаешь. Он у вас Кропотове и у нас в Васильевском бывает.

— Согласен. Фёдор Васильич — человек умный, добрый, надёжный и приятный во всех отношениях.

— Ну, стало быть, решено, — заключила довольная Елизавета Алексеевна и направилась к себе.

Без аппетита позавтракав, Юрий Петрович тихо вошёл в детскую. Кормилица заботливо качала спящих малышей — новорождённого сына и его трёхмесячную молочную сестрёнку Танечку.

— Можно я посмотрю на него? — спросил Лермонтов шёпотом.

— Смотрите, барин, только не троньте, — чуть слышно прошептала кормилица.

Скоро малыш завозился, закряхтел и заплакал. Лукерья ловкими движениями перепеленала его и, не переставая качать ногой люльку с дочкой, стала прикладывать мальчика к груди.

— Идите, барин, я его кормить буду, — стыдливо прошептала она.

Лермонтов вышел, бесшумно закрыв дверь детской, устало присел в кресло в соседней комнате и сам незаметно уснул под любимую тарханскими крестьянками колыбельную «Про Тараса»:

А ты, дедушка Тарас,

Не доехал ты до нас.

Твоя сестра

Гусей пасла.

Чего выпасла?

Коня с седлом.

А где конь-то?

У ворот стоит.

А где ворота-то?

Водой снесло.

А где вода?

Быки выпили.

А где быки?

За гору ушли.

А где гора?

Черви выточили.

А где черви?

Гуси выклевали.

А где гуси?

В тростник ушли.

А где тростник?

Девки выломали.

А где девки?

За мужьёв пошли?

А где мужья?

На войну ушли.

А где война?

Посередь гумна.

11 октября мальчика окрестили в храме Трёх Святителей. «Крещается раб Божий Михаил во имя Отца и Сына и Святого Духа», — звучно произнёс протоиерей Николай, трижды опуская младенца в купель с освящённой тёплой водой. Расхныкавшийся было ребёнок успокоился. Батюшка передал его Елизавете Алексеевне, стоявшей наготове с развёрнутой тёплой пелёнкой. «Пусть Михаилом зовут, лишь бы умным, здоровым и благородным вырос», — мысленно смирился с именем Юрий Петрович, нежно любуясь сыном.

Раннее детство в Тарханах

Зиму Лермонтовы и Арсеньева провели в Москве. Марья Михайловна поправилась после родов и даже выезжала в Благородное собрание, на званые вечера к родным. Мишенька тоже подрос и окреп. 3 марта ему исполнилось 5 месяцев. Елизавета Алексеевна засобиралась в Тарханы, чтобы по санному пути поспеть домой к Пасхе, которая в 1814 году пришлась на 29 марта.

В село въехали после Вербного воскресенья. В дороге всё сложилось благополучно, тракт Пенза-Тамбов был хорошо накатан и не успел растаять. Полверсты, отделяющие село от тракта, крестьяне содержали всегда в порядке, ведь здесь немало тарханов, часто выезжающих по своим торговым делам. Самые удачливые из них могли бы по праву называться купцами, если бы не их крепостное положение.

Марья Михайловна соскучилась по родным местам и радостно глядит на милые с детства пейзажи, топящиеся по-чёрному бревенчатые избы, крытые соломой. Барщинные крестьяне хлопочут вокруг них. Мужики убирают дворы, проверяют и чинят свой инвентарь — весенний сев не за горами. Бабы и девки отмывают от сажи стены и окна, расчищают завалинки. Увидев барский поезд, все кланяются в пояс, мужики снимают шапки. Возок покатился по улице Бугор, тянущейся вдоль высокого берега большого пруда, и скоро въехал в усадьбу. Вся дворня высыпала из людской встречать бар. Управляющий Абрам Соколов первым подбегает к возку, открывает дверцу, кланяется и подаёт руку барыне:

— Здравствуйте, матушка Лизавета Алексевна, заждались Вас. Как сами? Как барчонок?

— Здравствуй, Абраша. Доехали, слава Богу, хорошо. Мишенька здоров.

— И у нас тут всё в порядке. Оброк собран, подати уплатили до копеечки, к Пасхе готовимся и к севу. В усадьбе прибрано, дом поправлен, комнаты протоплены — все двадцать. Пожалуйте.

— Спаси Господи, Абрам, хорошо служишь.

Арсеньева дала управляющему десятку и пошла в дом. Дашка за ней.

Тем временем Юрий Петрович ссадил с возка жену и кормилицу с сыном, укутанным в овчину поверх пухового одеяльца.

— Матушка! — бросился к Лукерье мальчик лет семи-восьми в валенках, овчинной шапке и подвязанном верёвкой тулупчике.

— Стёпка, погоди! — Иван, муж кормилицы, хотел удержать мальца, да куда там!

— Иди, иди, Луша, к мужу и сыну, я Мишеньку подержу, — ободрил кормилицу Юрий Петрович, — соскучилась, чай.

— Мы тебя до вечера домой отпустим, как мальчика покормишь и уложишь. Повидаешься со своими детками, — обещала Марья Михайловна.

— Благодарствую, барин, благодарствую, барыня, — кормилица поклонилась и, расцеловав сына, поспешила вместе с ним к мужу.

В тот год ей редко удавалось побывать дома. За хозяйством и её детьми Стёпкой, Парашей, Анютой и Танечкой присматривала сноха Анна Никитична, жена старшего мужнина брата Ефима. Всё время Лукерьи было занято заботами о маленьком барчонке. Она привязалась к нему, как к родному ребёнку. Ухаживала, купала, кормила, забавляла Мишеньку, следила, чтоб не простудился ненароком. Когда он не спал, кормилица ворковала с ним, пела песни. Мальчик рано загулил, таращил большие чёрные глазки на игрушки-погремушки, хватал их ручонками. К полугоду он хорошо прибавил в весе, но как только ему начали давать прикорм, на щёчках, локотках и коленочках заалели золотушные пятна. Лукерья перевела его только на грудь, и золотуха на время отступила. Но как только снова давали прикорм, всё повторялось, и кормилица опять и опять сажала малыша на сугубо грудное кормление.

К году мальчик уверенно ползал, за ним нужен был глаз да глаз, чтоб не лез, куда не следует. Однако ножки у него были некрепкие и при попытках встать подгибались. Кормилицу это очень огорчало. Со своими детьми она с таким не сталкивалась. Танечка без грудного молока росла слабее брата и сестёр, но в год с небольшим и она пошла. Лукерья тщательно растирала Мишины ножки мазями, прописанными докторами, делала показанные ими упражнения, но ничего не помогало. Ребёнок хорошо ползал, но встать у него не получалось. Однажды мальчик расхныкался, и Лукерья сунула ему мелок, дабы отвлечь. Мише очень понравилось черкать им по сукну на столе, сидя на коленях у кормилицы. Тогда Елизавета Алексеевна распорядилась обтянуть сукном пол в детской, чтобы внук забавлялся с цветными мелками, сколько хочет.

Первые слова мальчик начал произносить в год, а к полутора уже говорил коротенькие фразы из двух-трёх слов, к радости кормилицы, бабушки и родителей. Лукерью он вначале называл няней, а потом начал выговаривать длинное для ребёнка слово «мамушка».

Ценя старание кормилицы, Елизавета Алексеевна осыпала её с семьёй милостями. Уже с весны она освободила Шубениных от барщины, оставив только подушную подать, прирезала им десятин двадцать земли, а к осени приказала выстроить новую избу-пятистенку, крытую тёсом. Правда, добавленный участок был неудобен для земледелия, однако трудолюбивые братья Шубенины устроили там сенокосы, разбили плодовый сад, а в низине при помощи сельчан выкопали небольшой пруд, который в селе прозвали Кормилицыным. Из него брали воду для полива и поили скотину не только хозяева, но и их соседи, в нём плавали гуси и утки ближайших крестьянских дворов.

Весной 1816 года, когда Миша подрос, Марья Михайловна и Юрий Петрович стали всё чаще отпускать кормилицу домой. Мальчик полюбил гулять в тарханском саду с родителями и, сидя на руках отца, наблюдать за насекомыми, срывать и разглядывать листья и цветы. Особенное удовольствие малышу доставляли качели, устроенные на старом могучем вязе возле дома. Марья Михайловна сажала сынишку на колени и крепко держала, а Юрий Петрович их мерно раскачивал.

— Мишенька, тебе нравится?— спрашивала мать.

— Да! — громко выговаривал тот и заливался смехом.

— Будешь ещё качаться?

— Буду!

В августе 1816 года кормилица возвратилась в свою семью, но часто наведывалась к барам проведать любимца Мишеньку. За ним стали ходить дядька Андрей Соколов и бонна Христина Осиповна Ремер, добродушная пожилая немка. Дворового Андрея и его родителей, Ивана Емельяновича и Улиту Фёдоровну, подарил Мише двоюродный дедушка Александр Васильевич Арсеньев.

Андрей — парень видный, умный, грамотный — приглянулся ключнице Дарье. Ей было уже 20 лет, но барыня не торопилась выдать её замуж. Елизавета Алексеевна привыкла к услужливой расторопной Дашке. Грамоте она была обучена не зря: бойко и с выражением читала барыне книги, а на сон грядущий — по несколько страниц из молитвослова и Евангелия. Среди неграмотных дворовых и барщинных крестьян ключнице подходящего жениха не было, хотя многие мужики на неё заглядывались: белолица, румяна, пышнотела, хоть лицом и не красавица. Да и сама она от деревенщин нос воротила, а когда Андрей Соколов появился в имении, так вокруг него и вилась. Это не укрылось от внимательной барыни. Накануне Успения она позвала ключницу к себе:

— Я тут тебе подарок к празднику приготовила, — Елизавета Алексеевна протянула Дарье яркий отрез на сарафан.

— Ой, благодарствую, матушка, какой красивый! — растроганно ответила та, целуя барыне руку.

— Ты, я вижу, на Андрея глаз положила?

— Да, — смущённо подтвердила Дарья и покраснела от волнения.

— Что ж, одобряю. У тебя губа не дура.

— Ой, благодарствую, матушка! — обрадовалась ключница и бухнулась на колени. — Благословите!

— Погоди ты, дурёха, рано покуда благословлять-то. Насильно мил не будешь. Добейся, чтобы Андрей сам к тебе свататься захотел, а я уж благословлю. На то и отрез для тебя припасла. Да смотри у меня не забалуй с ним!

— Спаси Господи, матушка. По гроб жизни не забуду Ваших милостей, — снова растрогалась Дарья. — Не подумайте про меня чего плохого, я девица честная. Уж не забалую!

— Ну ладно, верю. Иди, собирайся в церковь.

Елизавета Алексеевна была себе на уме. Она прекрасно видела, что и Андрей с интересом поглядывает на соблазнительную ключницу, хотя жениться не спешит. Стоит намекнуть парню, он и посватается к Дашке. Но барыне хотелось, чтобы они пока послужили ей, не обременённые семейными заботами.

Андрей ходил за маленьким Мишей с большой любовью: гулял с ребёнком, пытался водить за две ручки, рисовал вместе с ним мелками по сукну, читал ему, катал на смирной кобылке. Однажды в конце августа Миша прогуливался вместе с дядькой и отцом у большого пруда и увидел на другом берегу Марью Михайловну. Она шла по улице Бугор с дворовым мальчиком, несущим за ней большую корзину.

— К маме! Хочу к маме! — захныкал Миша на руках у Андрея.

Тот попытался его отвлечь, сорвав ветку клёна, но ребёнок продолжал хныкать и проситься к матери.

— Нельзя, сыночек, — спокойным и ласковым голосом сказал Юрий Петрович. — Там детки болеют. Мама пошла в село деток лечить. Мальчик в корзине лекарства несёт. Мама за ними в Чембар в аптеку ездила и хочет помочь крестьянским деткам. Если мы с ней пойдём, ты заразишься и заболеешь. Тогда будешь горькие порошки пить.

— Нет пойошки! Не буду! — сказал Миша, надув губки.

— Гляди, цапли прилетели, сейчас лягушек ловить будут, — наконец отвлёк его Андрей.

— Где цапйи? — заинтересовался малыш.

— Вон там.

— Пошйи скоей.

— Только тише, а то спугнём, — и Андрей поспешил унести капризного воспитанника к цаплям, прилетевшим очень кстати.

Благодаря заботам Марьи Михайловны, почти все крестьянские детишки выздоровели от поветрия, но несколько малышей всё-таки умерло и среди них слабенькая Танечка Шубенина, молочная сестра Миши. На следующее утро после похорон дочки кормилица пришла в барский дом проведать своего любимца, но было слишком рано, и мальчик ещё спал. Она села ждать в девичьей, стараясь никому не мешать, и вдруг расплакалась от горя. Елизавета Алексеевна, услышав всхлипывания, зашла и стала утешать кормилицу:

— Поплачь, поплачь, Луша, горе и выплачешь. Соболезную тебе. Упокой Господи, ангельскую душку новопреставленного младенца Татианы, — она перекрестилась на иконы в красном углу. — Смириться надо. Бог дал, Бог взял, мы не вольны в жизни и смерти. Тебе грех жаловаться, другие детки у тебя крепкие, слава Богу.

— Так, барыня, — сквозь слёзы отвечала кормилица, стараясь успокоиться. — Бог милостив к нам. Благодарствую за Вашу помощь на похороны.

— Ты молода и здорова, Луша. Господь ещё пошлёт тебе ребёночка в утешение. Будет дружок Мишеньке. Я послезавтра в Нижний Ломов собираюсь на богомолье к чудотворному образу Казанской Богородицы. Пожалуй, возьму тебя с собой. А внук уже проснулся. Умойся и иди к нему.

— Спаси Господи, барыня, на добром слове, — поблагодарила Лукерья. — Дай Бог, чтоб по-вашему было.

Успокоившись, она поклонилась Елизавете Алексеевне, умылась и пошла в детскую.

***

Утешая кормилицу, Арсеньева вовсе не была уверена, что её пожелание о рождении сына у Лукерьи сбудутся. Других слов она просто не нашла. Но так и случилось: в 1818 году появился на свет Вася Шубенин, с которым Миша впоследствии очень подружился.

Песня матери

Мелкий сентябрьский дождик негромко барабанил в окно. Марья Михайловна уныло глядела на мокрые, начавшие желтеть литья деревьев и сереющую сквозь них рябь пруда. Миша под присмотром Христины Осиповны забавлялся на кровати игрушками. Мать запела. Мелодия песни грустная, протяжная, нежная. Мальчик оставил игрушки и слушает. Слов он толком ещё не понимает, но красивый задушевный голос матери завораживает его.

— Маменька, гоюбушка, ещё! — просит Миша.

— Да ты плачешь, мой птенчик? Сейчас спою, — Марья Михайловна вытирает сыну слёзы и сажает его на высокий детский стульчик рядом с клавикордами.

Тихонько аккомпанируя себе, она поёт снова свою чудесную песню, а потом начинает импровизировать. И опять мотив получается грустный. Внимательно слушая прекрасную музыку, мальчик засыпает, и бонна осторожно перекладывает его на кровать.

Кончив импровизацию, Марья Михайловна садится за стол и открывает свой альбом, переплетённый в коричневый сафьян с золотым тиснением на обложке. Сегодня ей особенно тоскливо и одиноко: Юрий Петрович уехал с утра в Чембар по делам и вернётся только завтра. Её очень тревожат его трудные отношения с Елизаветой Алексеевной. Почему мать так холодна и придирчива к её мужу? Он-то уж, кажется, во всём ей уступает: переехал в Тарханы, после свадьбы не стал настаивать на получении приданого. А оно немаленькое. Только при разделе наследства от дедушки Василия Васильевича и бабушки Евфимьи Никитичны Арсеньевых Марье Михайловне досталось двадцать пять тысяч рублей, которые маменька получила на хранение. Муж удовольствовался векселем тёщи на эту сумму. Предпочёл не вмешиваться Юрий Петрович и в оформление наследства жены от её отца, когда Елизавета Алексеевна приписала себе больше душ, чем дочери. Но не это печалит Марью Михайловну: всё равно ведь она единственная наследница, а мать гораздо лучше разбирается в хозяйстве. Куда хуже бесконечные сплетни об изменах супруга с горничными и служанками. Маменька постоянно твердит об этом, как ей не доверять? А верить не хочется. Муж по-прежнему нежен, внимателен к Марье Михайловне и сыну, не скупится на слова любви, и она боится обидеть его своими подозрениями, только втайне плачет. Слёзы невольно капают у неё из глаз. Неужели её любимый Юра изменяет ей с дворовыми девками? Вряд ли. Но вот Юлия Ивановна… Эта смазливая самоуверенная кокетка появилась в доме летом. Елизавета Алексеевна представила её дочери как компаньонку, чтоб в отсутствие мужа Маша не скучала. Но Юлия Ивановна и не думала её утешать, зато сразу по возвращении Юрия Петровича из очередной отлучки в Кропотово начала строить ему глазки, всячески пытаясь соблазнить. И маменька, и Дашка твердят о его измене.

Марье Михайловне и в голову не приходит, что Юлия Ивановна, дальняя родственница, для того и приглашена в дом Елизаветой Алексеевной, чтобы поссорить зятя с дочерью и вынудить их разъехаться. Тогда бы матери одной безраздельно принадлежала любовь Машеньки. Да только Юрий Петрович не поддаётся на чары опытной соблазнительницы и не может надолго покинуть обожаемую жену. А её, бедную, затерзали ревнивые сомнения, и она снова тихо плачет, думая: «Для чего Юлия Ивановна увязалась сегодня с мужем в Чембар? Сказала, будто к модистке, а там кто знает… Но нет, надо верить, как жить без веры?»

Утирая слёзы, Марья Михайловна берёт перо и принимается изливать свои чувства на бумаге. Ей становится немного легче, и она тщательно перебеляет стихи в альбом:

Расстаться, милый друг, с тобою,

Увы, так рок определил.

Но образ твой всегда со мною

И вечно будет сердцу мил.

Что может сделать отдаленье?

Любовь сильнее укрепить.

Одна минута утешенья —

И я готова всё забыть.

Забуду горесть и мученье

В разлуке, что терпела я,

Забуду всё и в восхищенье

Дам клятву вечно быть твоя.

Но если ты, о мысль ужасна,

За страсть изменой платишь мне,

Тогда что делать мне, несчастной?

Сокрыть мой стыд в сырой земле.

Ты в скором времени услышишь:

Она скончала жизнь, стеня,

Взойдёшь на холм и там увидишь

Мой гроб, ах! он сразит тебя.

Любовь и горесть, и мученье -

Всё смерть моя окончит вдруг,

Она отмстит за преступленье

Тебе, жестокий милый друг!

Вдруг кто-то осторожно положил на плечи Марье Михайловне тёплую шаль. Она не заметила, как вошёл муж, обернулась от неожиданности и прошептала:

— Ой, Юра… Вернулся…

— Я успел всё сделать сегодня и поспешил к тебе. Ты плакала? О чём?

— Так, пустое.

— И стихи сочиняла. Можно? — Юрий Петрович протянул руку к альбому.

— Нет, нет, я ещё не дописала, потом покажу, — Марья Михайловна захлопнула альбом и убрала в ящик стола. — Только ты без меня не читай.

— Машенька, милая, ты же знаешь, что я без спроса не читаю чужих стихов. Вместе прочтём, когда ты сама захочешь, — ответил муж с лёгкой обидой, чуть повысив тон.

— Тсс! Мишеньку разбудишь, — Марья Михайловна тихо встала. — Он прямо здесь уснул, когда я играла. Прости меня, мой друг, ненароком так сказала. Я альбом потом заберу, когда наш малыш проснётся. Пойдём к тебе.

И обнявшись, они вышли из гостиной.

Однако Юлия Ивановна сдаваться не собиралась. Не для того её взяли в дом. Однажды она зашла в покои Юрия Петровича якобы за книгой. Он хотел выйти в библиотеку, но она задержала его на пороге комнаты, кокетливо заведя пустой разговор. Юрий Петрович стоял спиной к двери и не видел идущей к нему жены. Соблазнительница не растерялась и вдруг порывисто обняла его, разыгрывая сцену измены. Марья Михайловна закрыла лицо руками и кинулась в свою комнату. Лермонтов мягко отстранил Юлию Ивановну:

— Ну, полно, полно, успокойтесь.

— Отчего вы сторонитесь меня? Я ведь Вам нравлюсь, — сказала та, театрально всхлипнув.

— Нет-нет, ошибаетесь. Присядьте и успокойтесь, — он налил в стакан воды из графина и дал ей. — Сейчас я принесу Вам книгу.

До библиотеки Юрий Петрович не дошёл: услышав плач жены, поспешил к ней в комнату.

— Машенька, что с тобой? Кто тебя обидел? Не плачь, — он попытался обнять её, но она шарахнулась от него и упала на кровать, продолжая рыдать.

— Ты… ты изменяешь мне с этой… этой…

— Нет, мой друг. Я люблю только тебя.

— Я всё… всё видела. Ты её обни… обнимал.

— Нет, она сама полезла ко мне.

— Ло… Ложь!

— Поверь, эта женщина мне безразлична, я люблю тебя одну. Я не знаю, отчего она третий месяц пристаёт ко мне, да ещё на людях. Может, влюбилась, как кошка. Но я ей надежды не давал.

— А маменька го… говорит, что ты мне с ней… с ней…

— Тёще показалось, любовь моя. Я только твой, поверь. Юлия Ивановна мне даже неприятна. Моя бы воля, я отослал бы её.

— Правда? — спросила Марья Михайловна, успокаиваясь.

— Конечно. Но я здесь не хозяин. Ну да Бог с ней. Давай лучше подумаем, что ты завтра наденешь на званый обед к Тарховым, — предложил жене Юрий Петрович.

— Пожалуй, белое атласное платье с длинным рукавом и высоким кружевным воротником, — оживилась она.

— Прекрасно. Оно тебе весьма к лицу, мой друг. И жемчужные серьги с браслетом не забудь. Очень подойдут.

Утром, когда они были уже готовы к выезду в Калдусы в гости к бывшему предводителю чембарского дворянства Ивану Афанасьевичу Тархову и его жене Надежде Степановне, вдруг выяснилось, что кучер Ефим слёг в горячке, а Елизавета Алексеевна мается зубами и не поедет. Юрию Петровичу очень хотелось развлечь жену после вчерашней ссоры, да и неприлично не явиться на званый обед к уважаемым людям. И он решил, что по сухой дороге сам управится с экипажем. Утро выдалось ясным и прохладным, поэтому Лермонтов, боясь застудить жену, велел заложить не лёгкие дрожки, а карету. До Калдусов дорога шла в гору, и доехали они благополучно.

Обед у Тарховых затянулся. В гостиной у них было очень уютно, Марья Михайловна с успехом играла на рояле и пела. Лермонтовы засиделись до четырёх пополудни. На обратном пути закрапал дождик, и дорога стала скользкой: как говориться, осенью ложка воды — ведро грязи. Когда спускались с крутой горы, карета начала наезжать на лошадей и те понесли. Юрий Петрович всеми силами старался их удержать и уже почти справился, как вдруг в самом конце спуска на большой скорости коренник, испугавшись шмыгнувшего через дорогу зайца, прянул в сторону. Лермонтов не удержался на козлах и вынужден был спрыгнуть на всём ходу, больно подвернув ногу. Карета наполовину завалилась на густые придорожные кусты, по счастью, удержавшие её от полного крушения. Лошади ещё несколько саженей протащили экипаж по кустам и остановились. Забыв о боли в ноге, Юрий Петрович бросился к жене и помог ей выбраться из кареты. Руки-ноги у неё, слава Богу, оказались целы, но напугана она была безмерно: плакала и вся дрожала.

— Машенька, ничего, всё позади. Сейчас согреешься. — Лермонтов снял с себя плащ и укутал жену. — Что-нибудь придумаем.

Она не отвечала, только всхлипывала в его объятьях. «Что делать? — лихорадочно соображал он. — Карету мне одному не поднять. Лошадей распрячь можно, я и без седла доеду, но Машу так не довезти. Идти пешком далеко. Скакать в Тарханы за помощью? Но как оставить жену одну на дороге? Хорошо хоть дождь прошёл».

Положение казалось отчаянным, но тут чуткий слух Юрия Петровича уловил звон колокольчика за перелеском: кто-то едет навстречу. Слава Богу! На их счастье это были богатырского телосложения тархан Василий Медведев и его молодуха Александра. Увидев лежащую почти на боку барскую карету, он подстегнул жеребца и быстро подъехал.

— Э, барин, беда-то какая! Сильно расшиблись?

— Да нет, ничего. Вот только жена очень испугана.

— Шур, поди-ка к молодой барыне, утешь её. Я покуда карету подыму. Барин, а Вы лошадей крепче держите.

Василий деловито осмотрел карету и легко вернул её в вертикальное положение. Придерживая низ одной рукой, другой он подкрутил разболтавшиеся колёса и поправил рессоры.

— Ну вот, теперь можно ехать. Справитесь сами или мне на козлы сесть? Шура с телегой управится.

— А куда ты путь держал?

— В Калдусы. Барыня Надежда Степановна красный товар заказали и по хозяйству разные мелочи. Вёз ей.

— А что так поздно?

— Да в Чембаре на ярмарке долго товары выбирал, а барыня сегодня просили привезти. Мы в Калдусах переночевать у свойственников хотели.

— Ну и езжай. Дальше до Тархан дорога ровная, сам справлюсь, — ответил Лермонтов, потирая ушибленную ногу. — А Шура пусть с женой останется: ей одной страшно.

Василий продолжил путь к Тарховым, а Лермонтовы с Шурой благополучно вернулись в Тарханы. В дороге Марья Михайловна всё время дрожала, никак не могла согреться. Наутро у неё проявился большой синяк на щеке, которой она ударилась накануне. И по селу поползли слухи, будто в дороге молодые барин с барыней поругались, и Юрий Петрович ударил жену в щёку кулаком. Их разносила Дарья, ссылаясь на хозяйку. Напрасно Шура Медведева пыталась разуверить дворню, рассказывая, как было на самом деле. Её никто не слушал: Елизавете Алексеевне доверяли больше.

Это очень расстраивало Марью Михайловну, доводило её до слёз. Она простудилась, слегла в лихорадке с кашлем и сильной головной болью. Недели через две ей стало лучше, и она снова начала заниматься с сыном. Мать сажала его рядом с собой на высокий стульчик и играла, не оборачиваясь, но каким-то внутренним чувством ощущая, что сын внимательно слушает. Однажды она сильно закашлялась, прекратила игру и, вытирая рот платочком, испугалась, увидев кровь.

Марья Михайловна знаком велела дядьке Андрею унести Мишеньку в детскую. Христина Осиповна позвала Елизавету Алексеевну. Та, взглянув на платок с кровью, переполошилась, уложила дочь в кровать и послала за лекарем в Чембар. Осмотрев больную, врач заподозрил чахотку и, прописав пока отхаркивающие травяные отвары и порошки, посоветовал обратиться к пензенским докторам. Услышав о чахотке, Юлия Ивановна быстро собралась и переехала к другим родственникам — подальше от заразы.

В начале октября Марью Михайловну свозили к докторам в Пензу, те опасный диагноз подтвердили, назначили лечение. Оно не очень помогало: матери становилось то хуже, то лучше. Она больше не брала Мишеньку на руки, несмотря на его капризы, не целовала, не сажала рядом собой, когда играла на фортепиано. Иногда мать тихо певала свою грустную песню, и у мальчика, сидевшего в другом конце гостиной на руках у дядьки, всякий раз невольно катились слёзы из глаз. Слушать любимую песню он готов был без конца.

***

Чудесная песня матери на всю жизнь запечатлелась в душе Михаила Лермонтова. Ему казалось, что если бы он её услышал, то непременно узнал бы — одну из тысячи. Но больше ничего подобного слышать ему не довелось. По малолетству он не запомнил слов, и тайна песни матери осталась неразгаданной. Может быть, потому что её сочинила сама Марья Михайловна Лермонтова.

Печальные письма Сперанского

Холодный ноябрьский ветер рвал с деревьев чудом уцелевшие последние бурые листья и бросал их на выпавший в Пензе снежок. Возок Елизаветы Алексеевны быстро ехал по Лекарской улице. Ефим остановил лошадей прямо у входа в каменный двухэтажный дом губернского предводителя дворянства Григория Даниловича Столыпина. Тяжело опираясь на руку кучера, Арсеньева слезла с подножки и, закрываясь от ветра воротником шубы, взошла на крыльцо. Привратник отворил дверь:

— Добро пожаловать, матушка Елизавета Алексевна.

— Что сестрица моя Наталья Алексевна, что батюшка? Дома?

— Дома-дома.

Скинув шубу на руки лакею и дав ему алтын, Арсеньева прошла к сестре. Та, будучи замужем за дальним родственником своего отца и однофамильцем Григорием Даниловичем, благополучно носила под сердцем пятого ребёнка. Сёстры поздоровались, обнялись, обменялись семейными новостями. Их престарелый отец Алексей Емельянович в последнее время стал сдавать: у него начали отказывать ноги. Получив письмо от сестры, Елизавета Алексеевна приехала навестить и ободрить отца. Он ей очень обрадовался, долго беседовал с ней за обедом, а потом пошёл отдохнуть.

— Лиза, ты тоже приляг с дороги. Вечером пожалует к нам наш новый губернатор Михайла Михалыч Сперанский. Мы тебя представим, — обещала сестре Наталья Алексеевна.

— Очень рада познакомиться со знаменитым другом братца Аркадия, он много доброго о нём писал.

— Сперанский в Пензе уже две недели, мы постарались принять его как можно лучше. Он у нас бывает почти каждый день.

— Я слыхала, он за Аркадия хлопотал, хоть и сам был в опале четыре с лишним года.

— Да, и к нему прислушались. Братец снова в Сенате. И при дворе принят. Я тебе писала.

— Слава Богу. Ну, пойду отдохнуть.

— Мы тебе комнату в каменном флигеле приготовили, в доме у нас сейчас битком.

— Вижу. Сестрица Александра с детьми теперь у вас живут.

— Что ж делать, как Саша овдовела, из вице-губернаторского дома ей съехать пришлось. Кроме нас и приютить некому. А Машенька у неё, когда отец от удара скончался, в горячке слегла, ты знаешь. Сейчас, Слава тебе, Господи, поправляется. Доктора весной на воды ехать советуют.

— А моя-то Машенька, Бог знает, выздоровеет ли, — вздохнула Елизавета Алексеевна и пошла во флигель.

Вечером в гостиной её представили Сперанскому. Не по годам подтянутый, галантный и предупредительный с дамами, он произвёл на Арсеньеву хорошее впечатление. В его серо-голубых глазах светился глубокий ум, и высокая лысина усиливала это ощущение. В нём никак нельзя было угадать сына сельского священника — так изменили его образ мыслей и манеру держаться годы службы на высших государственных должностях.

— Премного наслышан о вас от вашего брата Аркадия Алексеевича, — учтиво сказал Михаил Михайлович, целуя Елизавете Алексеевне ручку.

— И о Вашем Высокопревосходительстве мне брат писал много хорошего. Очень рада познакомиться.

— Давайте без чинов и церемоний, мадам, я здесь не на службе.

Разговор пошёл о пензенских и тарханских делах. Арсеньева поспешила выяснить, может ли Сперанский помочь урегулировать следствие в отношении Александра Михайловича Евреинова, покойного мужа сестры Александры Алексеевны. Его, по мнению Столыпиных, необоснованно обвинили во взяточничестве, что и стало причиной рокового удара. Сперанский обещал разобраться. Другой темой разговоров в гостиной стала женитьба брата Дмитрия Алексеевича Столыпина на вдове Екатерине Аркадьевне Воейковой, урождённой Анненковой, у которой была дочка Полина от первого мужа. Алексей Емельянович был категорически против этого брака, но его дети относились более благосклонно и ждали брата с женой в гости в первых числах декабря. Сперанский старался дипломатично урегулировать конфликт:

— О Катерине Аркадьевне ничего предосудительного не слышно. Говорят, она хорошая пианистка. Не стоит делать скоропалительных выводов. Скоро сами увидим её. Главное, чтобы молодые жили в любви и согласии, тогда и счастливы будут.

— Ваша правда, мсьё, — поддержала его Елизавета Алексеевна. — Моя дочь три года замужем. Вышла по страсти, а несчастлива. Зять мой Лермонтов — дурной человек, изменяет Маше с дворовыми девками, до слёз доводит чуть не каждый день, а то ударит когда.

— А не лучше ль им тогда разъехаться?

— Дочь ни в какую — любит его. Она опасно больна, чахотку признали. Нельзя её расстраивать.

— Может, ей в Пензу приехать на зиму под наблюдение докторов?

— Сначала сами так думали, а теперь и не знаем. Боимся, Машенька в дороге простудится. Да и где поместишься? У сестры нельзя с такой хворью, а все квартиры битком. Да и внучок Мишенька слабенький. Как бы ни заболел.

— Дай то Бог Вашей дочери скорейшего выздоровления!

Дальше говорили о маленьких детях Григория Даниловича и Натальи Алексеевны, потом о продаже новгородского имения Сперанского Великополье и приобретении взамен него села в Пензенской губернии. Сведущий и весьма удачливый в хозяйственных вопросах Алексей Емельянович советовал сделать именно так, поскольку земли здесь плодороднее и будут давать больший доход. Потом отец, устав от разговоров, пожелал играть в карты. Сперанский за ломберный столик не сел, понаблюдал полчаса за игрой и откланялся.

Вернувшись в губернаторский дом, где пока ему было всё непривычно, не обустроено и оттого казалось неуютным, он засел за письмо Аркадию Алексеевичу. Их дружба была давней, крепкой и верной. Не боясь попасть в немилость, Столыпин в 1812 году приезжал к другу, когда опальный Сперанский жил в ссылке в Нижнем Новгороде, часто писал ему письма, а узнав о назначении в Пензу, ссудил деньгами на обзаведение хозяйством. Сперанский даже из ссылки хлопотал о Столыпине, тоже попавшем в немилость государю. Михаил Михайлович с большой теплотой отзывался о пензенских родных Аркадия Алексеевича, с которыми у него складывались добрые отношения: «Батюшка ваш очень слаб телом, но довольно бодр ещё духом, а особливо поутру. Вечер играет в карты, обедает всегда за общим столом, хотя и не выходит из тулупа. Ноги очень плохи. Прекрасная вещь видеть, как водят его ваши сестрицы из одной комнаты в другую: ибо один он пуститься уже не смеет. Одно слово о Кавказе веселит его, как ребёнка, и я уверен, что он может ещё там помолодеть и запастись здоровьем на долгое время. Он отправляется туда в марте; но собирается уже и ныне. Елизавета Алексеевна также здесь. Не знаю, увижу ли Лермонтовых. Трудности в помещении, все дома набиты приезжими, и зиму обещают ныне весьма многолюдную…».

В середине ноября Арсеньева возвратилась в Тарханы, а Лермонтовы в тот год в Пензу не поехали. Марья Михайловна всё слабела, её мучили приступы кашля и лихорадка, особенно по ночам. Только к Рождеству Христову она вроде пошла на поправку и после Нового года отпустила мужа в Кропотово и Москву по неотложным делам: он долго откладывал эту поездку из-за её болезни. Выехать он должен бы затемно — в 7 часов утра, чтобы потом за световой день проехать как можно дальше. Перед выездом они с полчаса сидели, обнявшись, у камина. Когда пробило семь, Марья Михайловна стала прощаться:

— Езжай, Юра, раз нужно. Маменька обо мне позаботится. Только возвращайся поскорее! Мне без тебя всегда так тоскливо и беспокойно.

— Ни денька лишнего не задержусь, мой друг. Как только кончу дела, сразу сюда. Письма буду писать с каждой почтой. Не тоскуй, любовь моя, пиши мне чаще. Молиться буду за тебя каждый день. Даст Бог, выздоровеешь. Ну, до скорого!

Они поцеловались на пороге её комнаты, и Юрий Петрович уехал.

Прошло всего несколько дней разлуки, а Марье Михайловне показалось — вечность. Вечером, погрузившись в свои мысли, она сидела в гостиной с матерью и Христиной Осиповной. Часы пробили семь. Это живо напомнило ей расставание с мужем, в глазах блеснули слёзы. Она с трудом встала и тихо пошла в свою комнату.

— Доченька, ты куда, что с тобой? — спросила Елизавета Алексеевна.

— К себе, здесь мне что-то зябко стало, — Маша плотнее укуталась шалью.

— Не лихорадка ли у тебя?

— Нет, маменька, не беспокойтесь. У меня в комнате теплее. Полежу немного, а потом почитаю молитвы.

Но она не легла. Затеплила свечи, достала из ящичка стола бумагу и стала изливать свои чувства. Следующий день был почтовым, и после завтрака Марья Михайловна написала мужу письмецо, поправила свои вечерние стихи и перебелила в альбом:

Тучи, вихри собирались,

Мрачно небо — снег летел.

К огоньку мы все прижались,

И в камине ветр свистел.

Все сидели вкруг уныло,

Всякий думал про себя.

Тихо семь часов пробило,

И раздался гул, стеня.

Сердце нежное забилось,

Слезы полились из глаз,

Вспоминая, как простилась

С милым я в последний раз.

Страсти показать не смела

И вмещала ад в себе.

Вслед за ним душа летела,

Застывала кровь во мне.

Слезы скорби при расстаньи

Не блистали на очах,

В сердце грусть была, терзанье,

А улыбка на устах! —

Скоро ль жизни сей мятежной

Скользкий путь я перейду

И отраду безнадёжной

Страсти в гробе я найду!

Для счастливых смерть ужасна,

Но влачит кто жизнь, стеня,

Для того ты не опасна,

Смерть — блаженство для меня.

Коль узнаешь, что любезный

Тебе прах уж гроб сокрыл,

Не жалей о мне, друг нежный,

Без тебя мне свет не мил.

В середине января Марье Михайловне стало гораздо хуже, у неё возобновились кровохарканье, лихорадка, дыхание стало тяжёлым, начали изводить тошнота и потливость. Чембарский доктор, которого привезла Елизавета Алексеевна, осмотрев больную, не скрыл, что чахотка приняла бурное течение и надежды на выздоровление очень мало. Это сразило мать, в отчаянье написала она пензенским Столыпиным о положении дочери.

Наталья Алексеевна, получив тревожное послание, дала знать младшему брату Афанасию Алексеевичу, который проводил зиму в Пензе. Тот приехал и застал у сестры Сперанского. Михаилу Михайловичу рассказали о беде. Столыпины решили перевезти Машу с матерью в Пензу, чтоб её пользовали лучшие губернские доктора. Сперанский одобрил их решение. Дома он нашёл письмо от Аркадия Алексеевича с известием о его болезни. Губернатор печально вздохнул: совсем недавно — в ноябре — у друга родился сын Алексей, а у его сестры дочь теперь при смерти. Но такова жизнь — одни рождаются, другие умирают. «У нас нового почти ничего нет, — написал Сперанский Столыпину в Петербург. — Есть одна новость для вас печальная, племянница ваша Лермонтова весьма опасно больна сухоткою, или чахоткою. Афанасий и Наталья Алексеевна отправились к ней, то есть к сестрице вашей, в деревню, чтобы её перевезти сюда. Мало надежды, а муж в отсутствии…»

Столыпина, несмотря на беременность, решила съездить с братом Афанасием в Тарханы за племянницей. Пока они добирались, Марии Михайловне сделалось хуже, она уже с трудом приподнималась на постели. Доктор, которого Столыпины привезли с собой из Пензы, категорически отсоветовал поездку — больная её не перенесёт. Она обрадовалась посещению дяди и тёти, но ехать с ними и сама не хотела: всё по Юрию Петровичу тосковала, ждала его:

— Маменька, напишите мужу, пусть скорей вернётся.

— Написала уже, доченька.

Елизавета Алексеевна лукавила: ей не хотелось видеть зятя в доме прежде времени. Но видя, что дочери не то что с каждым днём — с каждым часом — становится хуже, дала знать Юрию Петровичу.

Как он ни торопился, ему удалось приехать только в середине февраля. Перемена в жене поразила его до глубины души: она сильно похудела, осунулась, на щеках горел нездоровый румянец, запавшие глаза лихорадочно блестели. Больная почти ничего не ела, только пила, а потела так обильно, что постель ей меняли по нескольку раз в день. Юрий Петрович очень корил себя за отлучку и теперь, не страшась заразы, почти не отходил от жены, не обращая внимания на Елизавету Алексеевну, которая тоже не расставалась с дочерью, усердно молилась за неё. Но даже у её постели она иногда не могла удержаться, чтобы не уколоть по мелочам зятя.

Марье Михайловне после приезда Юрия Петровича вначале полегчало, но ненадолго. Чахотка накинулась на неё с новой силой. Доктора объявили несчастным мужу и матери, что больная безнадёжна и кончины следует ожидать со дня на день. Сперанский, узнав об этом от Натальи Алексеевны, 20 февраля написал другу в столицу: «Как прискорбно мне, любезнейший мой Аркадий Алексеевич, из печального письма Вашего видеть, что болезнь держит Вас ещё в постели… Дочь Елизаветы Алексеевны без надежды, но ещё дышит».

24 февраля Марье Михайловне снова вроде чуть полегчало. Накануне вечером батюшка её особоровал и исповедал, но причастить не смог из-за рвоты. Утром тошнота и кашель утихли, и наконец, страдалица причастилась. Она лежала в кровати, бледная и спокойная, как не от мира сего. Юрий Петрович, сидя рядом, держал её за руку, лежащую на груди поверх одеяла.

— Маменька, подойдите сюда, — чуть слышно проговорила она. — Дайте Вашу руку.

Елизавета Алексеевна подошла и взяла дочь за другую руку.

— Маменька, я знаю, меня скоро не станет. Полюбите моего мужа, замените ему меня, а он тогда заменит меня Вам, — умирающая с трудом соединила руки дорогих ей людей. — Обещайте мне.

Елизавета Алексеевна, стараясь сдержать слёзы, ответила:

— Тебе лучше, доченька. Кашель утих. Ты ещё выздоровеешь.

— Нет, маменька, я оставляю вас. Поклянитесь мне, что помиритесь с мужем, замените меня ему и сыну, будете заботиться о них.

— Хорошо, Машенька, обещаю.

— Благодарю, маменька. Я хочу с Мишенькой повидаться. Принесите его.

Через несколько минут Андрей внёс спящего мальчика в комнату. Марья Михайловна его поцеловала, перекрестила и велела унести, пока не проснулся.

— Маменька, простите меня за всё, чем я огорчала и обижала Вас, что не так делала.

— Давно простила, доченька. И ты меня прости.

— Прощаю, маменька. Помните о Вашем обещании. А теперь оставьте меня одну с мужем.

Елизавета Алексеевна нехотя вышла в молельню и встала перед иконами Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы на колени. Тарханский батюшка Алексей Толузаков последовал за ней.

— Юра, ты из-за меня много страдал. Я тебя очень люблю. Прости меня за всё.

— За что же, мой друг? Любить тебя — моё единственное счастье, остальное пустяки. Я их давно простил. Это ты меня прости.

— На исповеди уже простила. Позаботься о нашем сыне. Мне тяжело оставлять вас. Но так Богу угодно. Женись на той, которая полюбит вас обоих.

— Никогда! Я никого не полюблю, как тебя, — горячо возразил Юрий Петрович.

Ему вдруг стала ужасна мысль, что если он женится второй раз, то не встретится с Машей в лучшем мире. Он поцеловал жену. Она ответила тихим поцелуем.

— Прощай… лю… бовь моя, — голос умирающей начинал дрожать.

— Нет, не оставляй нас. Ты ещё поправишься!

— Ды.. дышать… тя… же… ло. По… зови ма… меньку, — еле слышно выговорила Марья Михайловна.

Он подбежал к двери и позвал тёщу. Та кинулась к постели. Дочь успела только сказать ей: «Про… ща…». И впала в забытьё.

Юрий Петрович, не стесняясь, плакал у изголовья жены, тормошил за руку, осыпал поцелуями, но всё напрасно. Елизавета Алексеевна снова упала на колени перед иконой и с плачем молилась. Священник прочёл отходную. Дыхание умирающей стало хриплым, прерывистым, её грудь вздымалась всё реже и реже. В последний раз судорожно вздохнув, она отошла в Вечность. Отец Алексей прослезился и закрыл ей глаза. Не обращая внимания на рыдания безутешных родных, он дрожащей рукой затеплил свечу и начал читать канон по исходе души…

Весть о кончине молодой барыни быстро облетела дом, усадьбу, село. Все — родные, соседи, дворня, крестьяне — её жалели и плакали о ней. Маленький Миша тоже расплакался, не понимая ещё, что мать больше не встанет, не обнимет его, не поцелует, никогда не споёт своей чудесной песни.

В Пензу был отправлен посыльный, который привёз трагическую весть Столыпиным. Опечаленный Сперанский утром 27 февраля написал Аркадию Алексеевичу: «Надеюсь, что настоящее моё письмо получите Вы в выздоровлении, и в сей надежде не колеблюсь сообщить Вам вести о племяннице вашей Лермонтовой. Нить, на которой одной она столько времени висела, наконец пресеклась. Наталья Алексеевна отправилась в деревню и, вероятно, привезут сюда Елизавету Алексеевну. Батюшка Ваш всё сие переносит с бодростию и удивительной кротостию. Ныне у него должно учиться истинной философии...»

В Тарханах в этот скорбный день отпевали и хоронили Марью Михайловну. Кроме Натальи Алексеевны, из родственников приехал Афанасий Алексеевич Столыпин и дядя Григорий Васильевич Арсеньев. На отпевании в Никольской церкви было много народу. Крестьяне не могли поместиться в маленьком деревянном храме и ждали прощания на улице. Мише запомнилось, как священник в чёрном облачении читал молитвы из большой церковной книги, как он кадил ладаном у алтаря и гроба матери. Она лежала, красивая и недвижимая, и не была похожа на себя. Елизавета Алексеевна стояла у гроба вся в чёрном, скорбная и постаревшая, беспрестанно вытирая слёзы. Юрий Петрович, закрыв лицо большим белым платком, едва сдерживал плач. Отдав последнее целование жене, он громко и отчаянно зарыдал. Его подхватили под руки и вывели из церкви. Когда заколоченный гроб опустили в могилу, вырытую рядом с надгробием Михаила Васильевича Арсеньева, и все стали бросать туда по комку земли, отец снова заплакал, зарыдал: навсегда зарывали самое дорогое, что у него было в жизни.

После поминок его потянуло в комнату покойной жены. Он задумчиво перебирал её вещи, о многом ему напоминавшие: склянки с духами, кружевные платочки, веер, вышивки, украшения. В отдельном ящике Лермонтов нашёл коричневый альбом жены, принялся его листать и снова заплакал, читая обращённое к нему стихотворение Марьи Михайловны:

Кто сердцу может быть милее,

Бесценный друг, тебя?

Без воздуха могу скорее

Прожить, чем без тебя!

Всю радость в жизни, утешенье

Имею от тебя,

С тобой повсюду наслажденье

И мрачность без тебя!!!

В конце стоял изящный вензель жены. Юрий Петрович сам бы подписался под этими строками — настолько точно она передала и его чувства.

***

Перечитывая стихи покойной Марьи Михайловны и плача над ними, Юрий Петрович Лермонтов не мог знать, что переживёт единственную обожаемую им женщину на четырнадцать с половиной лет и умрёт 1 октября 1831 года тоже от чахотки.

Тревожная весна 1817 года

На другое утро после похорон дочери Елизавета Алексеевна пригласила зятя к себе для важного разговора.

— Ты когда собираешься уезжать? — спросила она без обиняков.

— Помянём Машеньку на девятый день, и поеду.

— А сына думаешь взять с собою или оставить?

— Конечно, возьму с собой.

— Ты погоди, ещё холодно, метель в пути застать может. А Мишенька, сиротинушка наш, слабенький, простудится ещё. Оставь лучше его пока здесь на моё попечение. Он для меня сейчас единственная радость, — слёзы навернулись ей на глаза.

— Но и мне только в нём утешение, — возразил было Юрий Петрович.

— Подумай сам хорошенько. Внучок и так капризничает, мать зовёт, опять струпьями покрылся. Доктор Белынский прописал ему серный цвет и не советовал пока в другое место везти. И тебе без него будет сподручнее дела справить.

— Пожалуй, Вы правы. Оставлю пока сына в Тарханах, хоть и тяжело расстаться. Месяца через два приеду за ним. Там и потеплеет, и дела уладятся.

— У нас Мишеньке хорошо будет, — обрадовалась тёща. — Я знаю, тебе деньги нужны, у тебя имение в долгах. Но пока мне нечем отдать по векселю Машенькины двадцать пять тысяч рублей. Очень прошу тебя подождать. Сама в долгах, а вот что замыслила. Не смогу жить в доме, где муж и дочь умерли, — она снова прослезилась. — Надо продать его на слом и новый рядом построить. А на месте старого хочу устроить храм в честь небесной покровительницы дочери преподобной Марии Египетской.

— Я очень Вас понимаю и поддерживаю. Пусть будет храм в память Машеньки. Я ради этого год-другой подожду.

— Тогда собирайся, в Чембар поедем переоформить вексель. Да мне ещё подыскать надо, у кого денег занять — тысяч пять. Брат и деверь под векселем подпишутся.

— Скоро буду готов. И в храмах там подадим за упокой жены.

Вексель в Чембаре стряпчие переоформили без проволочек, и Юрий Петрович вернулся домой засветло. Быстро найти кредитора на пять тысяч рублей тёще не удалось, к вечеру она договорилась с молодой дворянкой Софьей Наумовой, но оформить заём уже не успела. Для этого Елизавета Алексеевна с Афанасием Алексеевичем Столыпиным и Григорием Васильевичем Арсеньевым на следующий день снова ездили в Чембар.

Последние дни в Тарханах Юрий Петрович старался больше времени проводить с Мишенькой, ежедневно подолгу простаивал у могилы жены и на панихидах по ней. 5 марта, по прошествии девяти дней от её кончины, он уехал в Кропотово, поцеловав на прощанье любимого сына и обещав ему скоро вернуться.

Проводив зятя и передав с ним приветы кропотовским и васильевским родным и знакомым, Арсеньева пошла к себе. Пережив смерть дочери, она сгорбилась, поседела, её глаза не просыхали от слёз. Лишь при виде Мишеньки бабушка оживлялась. Ей только 43 года, но в чёрном траурном платье и чепце она выглядела лет на десять старше. На душе у неё было неимоверно тяжело. Перед отъездом из Тархан Наталья Алексеевна звала её поехать в Горячие Воды с отцом Алексеем Емельяновичем и сестрой Александрой Алексеевной Евреиновой. Но не таков был настрой Елизаветы Алексеевны. Хоть она ненавидела и винила зятя, но где-то в глубине души сознавала, что и её вина есть в смерти дочери. Она боялась себе признаться, что не уберегла двух самых близких и любимых людей, не желая ни с кем делить их чувства к себе. Молиться и каяться — вот чего она жаждала — и решилась поехать с внуком на богомолье в Киев, в Печерскую лавру, поклониться мощам святых угодников, испросить Мишеньке исцеления.

Родные не оставили Елизавету Алексеевну в беде. В середине марта к ней из Пензы приезжал брат Александр Алексеевич, а вместе с ним отец Алексей Емельянович. После Пасхи и сороковин по дочери, которые пришлись на 4 апреля, Арсеньева стала собираться в Киев. В середине весны снег окончательно сошёл, дороги просохли. Она заняла ещё тысячу рублей, дала управляющему последние распоряжения по имению и, поручив ему подыскивать покупателя на барский дом, отправилась с внуком, его дядькой и бонной в Киев.

В дороге Мишеньке всё было интересно. По пути они останавливались на станциях, в городах и больших сёлах, молились там в местных церквях. В конце апреля въехали в Киев. Всё здесь казалось ребёнку большим и необычным: широкий Крещатик и узкие улочки, где трудно разъехаться двум экипажам, величественный синий Днепр, толпы паломников, которых с приближением лавры становилось всё больше: скоро Вознесение Христово. К обители подъехали со стороны Нижней лавры. Отсюда многочисленные её храмы были хорошо видны. Блестели на солнце золочёные главы, белели стены церквей, над всем возвышались фигурные гранёные купола Успенского собора и устремлённая в небо Великая колокольня в Верхней лавре.

— Баба, там снег! — Миша показал пальчиком на монастырские сады. Он никогда ещё не видел столько цветущих деревьев издалека.

— Это сады цветут, внучек, — улыбнулась Елизавета Алексеевна. — Сейчас мы ближе подойдём, и увидишь цветочки.

Они пошли по всем открытым лаврским храмам, везде молясь, ставя свечи и заказывая поминовение. До Верхней лавры добрались к обеду. Подкрепившись, спустились в Ближние пещеры поклониться мощам святых угодников. Миша сначала испугался темноты, но потом привык к ней и перестал хныкать. Таинственно мерцали огни свечей, поставленных у строгих надгробий. Мальчика приложили ко всем мощам, в костнице помазали благовонным миром от мироточивых глав. Перед каждым алтарём Елизавета Алексеевна усердно молилась. Из пещер вышли не скоро, и Мишенька устал. Бабушка велела Андрею и бонне погулять с ним в монастырском садике, а сама пошла в Успенский собор помолиться и узнать, когда будет доступен для поклонения чудотворный образ Успения Божией Матери. Этот древний обычай произвёл на Мишу большое впечатление. Икона в круглой позолочённой ризе с лучами висела над царскими вратами. После литургии её опускали вниз на фигурных цепях, чтоб верующие могли приложиться. Риза так ярко блестела, отражая свет от свечей и оконниц, что мальчику показалось, что это нисходит настоящее солнце.

Весь третий день они ходили в Дальних пещерах. Причастившись в лавре на Вознесение, тронулись в обратный путь, чтоб поспеть домой к Троице. Елизавета Алексеевна облегчила наболевшую душу. Здесь на исповеди с её слов впервые записали в ведомость возраст на 12 лет больше, чем на самом деле: она ощущала себя и хотела казаться старше. У Мишеньки побледнели золотушные пятна, он больше не расчёсывал их и стал крепче спать. Этим бабушка была очень довольна, но, к её огорчению, внук на ножки так и не встал.

Арсеньева занялась оформлением наследства Марьи Михайловны. Она не могла допустить, чтобы Лермонтовы владели землёй в Тарханах, если отец заберёт сына в своё имение, и пошла на хитрость: себе приписала барщинных крестьян с их имуществом и наделами, а внуку оставила дворовых, которые земли не имели. Бабушка с опасением ждала возвращения Юрия Петровича. Она решила оставить Мишеньку у себя на воспитание и опасалась, что зять увезёт его силой.

В конце мая, получив письмо Юрия Петровича о скором приезде, она быстро собрала внука и уехала с ним в Стяшкино — имение своих родственников князей Максутовых, находившееся недалеко от Нижнего Ломова. Одновременно она отправила посыльного к любимому брату Афанасию Алексеевичу Столыпину в Лесную Неёловку.

Лермонтов не застал в Тарханах тёщи и сына. На его расспросы дворовые отвечали робко и уклончиво: мол, не знают, должно, уехали куда-то. Отец с нетерпением ждал встречи с Мишенькой, сильно соскучился и, не видя его, вообразил, что мальчик умер и все скрывают от него горькую правду. Едва сдерживая слёзы, Юрий Петрович побежал по улице Бугор к церкви. Крестьян спрашивать было бесполезно: мужики и бабы на барщине, а малые дети и старики вряд ли знают. Храм оказался закрыт, Лермонтов обежал небольшое кладбище и, не найдя могилы сына, чуть успокоился. У могилы жены и тестя он просидел полчаса на деревянной скамеечке, поставленной тёщей, видимо, для себя. И возобновил поиски.

Возле дома свящённика играл с кошкой пятилетний попёнок.

— Пашенька, ты Мишу не видел? — спросил мальца Юрий Петрович.

— Не-а, — ответил тот, водя перед кошачьей мордочкой обрезком верёвки.

— Знаешь где он?

— Не-а.

— А папка твой дома?

— Не-а. В Чембал уехал за свечками. Мамка тут, у ней сплосите.

Услышав разговор, попадья высунулась из открытого окошка:

— Здравствуйте, барин. Лизавета Алексевна с Мишей в воскресенье на службе изволили быть, а потом мы их не видели. Вы не тревожьтесь. Поди, уехали куда.

— А Мишенька не заболел ли?

— В воскресенье здоров был. Да Вы к кормилице сходите. Она у бар часто бывает.

Лукерью Лермонтов тоже не застал. Во дворе новой избы Шубениных он нашёл только десятилетнего Стёпку с младшими сёстрами.