АНДРЕЙ ЛЕВАНДОВСКИЙ

Побег с Вертикали.

Исторические очерки.

Эссе. Воспоминания.

Псков, 2005.

(5) необходимое объяснение

 

«...тонко чувствует и умеет это передать. Но – почему он, гад, не пишет??? Баська».

Это написано обо мне. На интернетовском sachk-e. Вообще-то, волею судеб и характера, я остался вне технического прогресса, не сумев наладить отношения даже с пишущей машинкой. О компьютере и говорить не приходится – у нас с ним отвращение друг от друга взаимное; сидел я как-то перед этим чудищем – знаю... Поэтому интернетовская стихия для меня – чистая абстракция; листочек с распечаткой той части sachk-a, которая относится непосредственно ко мне, я совсем недавно получил от одного доброжелателя. Нет никакой необходимости делать вид, что мне безразлично то, что там написано, – совсем небезразлично, потому что пишут – свои, хотя со многими из них я, очевидно, не знаком лично. Всё равно: студентов чужих не бывает. Если я с кем и готов объясняться, то именно с ними. В силу того как сложилась жизнь, для меня это почти то же самое, что объясняться с самим собой. Давно собирался...

Так вот, уважаемая Баська, в целом, вы, со своей энергичной формулировкой, почти правы. Писать-то я пишу, у меня даже книги кое-какие есть, но кто их помнит, кроме нескольких любителей?.. Давно всё это было, в другой жизни. В последнее время я пишу действительно мало и на вопрос «почему?» ответить, кажется, готов (сразу же отбросив житейские неурядицы, необходимость подработок, изрядную лень и отсутствие внутренней дисциплины и многие другие вторичные, маловажные и искусственные причины, сиречь отговорки). Есть одно решающее обстоятельство, не позволяющее мне сейчас работать так интенсивно, как хотелось бы (писать я, вообще-то, люблю).

Видите ли, уважаемая Баська, со мной с годами, очевидно, происходит то же самое, что со многими людьми, (6) которые на протяжении всей своей жизни занимались одним делом – пусть и не очень усердно и успешно. Это дело – если оно, конечно же, по-настоящему твоё – неизбежно проникает в душу и становится её частью – всё более важной, значительной, определяющей, наконец. И душа твоя, соответственно, всё в большей степени начинает проявляться именно в том, что ты делаешь, строишь, растишь, в данном случае – пишешь. Во всяком случае должно быть именно так. Но это «должно быть» не реализуется ведь автоматически.

Ремесло историка, если относиться к нему именно как к ремеслу, требует вполне определённых качеств: добросовестности, эрудиции, большой работоспособности и так далее. В молодые годы я искренне пытался всему этому соответствовать и, скажем, своей кандидатской диссертацией, опубликованной четверть века назад, по-моему, могу гордиться – она вполне отвечает высоким критериям академической науки. Но только вот гордиться я ей могу, а перечитывать – нет: скулы сводит...

Если же история становится частью твоего духовного бытия, то всего этого уже мало – ты неизбежно начинаешь стремиться к тому, чтобы создаваемые тобой тексты были твоему бытию адекватны. Ты самовыражаешься... А вы, уважаемая Баська, представляете, как это трудно – самовыражаться? Это нелегко даже на уровне обыденного трёпа – выразить себя, ничего не исказив. Что уж тут говорить о сколько-нибудь серьёзном научном исследовании! Вот попробуйте для интереса – хотя бы на уровне курсовой.

Мне хочется, чтобы мир хоть немного узнал именно меня, неповторимого, не похожего на всех остальных. И, поверьте, уважаемая Баська, дело здесь не в гордости, а всего лишь в том, что называется личным достоинством, – в качестве, без которого человека как такового, собственно, и нет. К текстам своим я отношусь очень серьёзно, и поскольку особыми талантами Бог меня не наградил, работаю медленно, помногу раз переделываю написанное, и на выходе в результате получается всего ничего.

...Но, может быть, птенчик, то есть уважаемая Баська, если этот сборник попадёт к вам в руки и вы его полистаете – вдруг Вам да понравится что-то? Это было бы ценно...

(7) Предисловие

Предлагаемый читателю сборник состоит из трёх частей, которые, совершенно очевидно, неравноценны. Это естественно – время-то сумасшедшее, мир меняется на глазах, и я вместе с ним.

От прошлого в сборнике вторая часть – «Государственная вертикаль». Она состоит из очерков, которые явились результатом многолетней работы – лекционной, семинарской, исследовательской. В них достаточно ясно выражено моё представление об общем ходе исторического процесса в России то представление, которое складывалось десятилетиями и которое сейчас этот самый исторический процесс подвергает самому серьёзному испытанию на прочность...

Для меня нынешнего наиболее важны и дороги очерки, вошедшие в первую часть – «В зеркале мифа». В них я пытался не только освоить новые для себя проблемы, но и по-новому взглянуть на историю моей страны и, следовательно, на себя самого. О результатах мне судить трудно, но работа над «Зурбаганом» или «Последней заставой» иногда доставляла мне удовольствие, ранее никогда не испытываемое; писать было интересно...

Третья часть – «Учёная республика» – носит самый личный характер, потому что посвящена тому пространству, которое называется Университет и в котором прошла вся моя сознательная жизнь. Частично она состоит из очерков, посвященных тем людям, которые, на мой взгляд, наиболее полно воплощали в себе университетскую идею, а частично... Именно в этом, 2004 году я впервые понял, что пришло время писать мемуары.

При всей разнородности содержания сборника в нём, я надеюсь, есть некий стержень (см. выше «Необходимое объяснение»).

Глубокую благодарность выражаю С.А. Биговчему – без него вся эта мозаика так и осталась бы безнадёжно рассыпанной. [8]

(9) В ЗЕРКАЛЕ МИФА [10]

(11) МИФ КАК СРЕДСТВО

Проблема, заявленная в названии, представляется чрезвычайно важной вообще; для России же – в особенности. Миф как средство легитимации использовался здесь властью постоянно и до недавнего времени с неизменным успехом. Однако именно в последние годы стало очевидно, что это оружие в значительной степени сработалось: миф о власти, на протяжении веков обладавший огромной силой воздействия на массы, именно сейчас, на наших глазах, теряет своё обаяние, всё в большей степени обретает свойство анекдота (и анекдота скверного...) – иными словами, превращается в псевдомифi.

На то есть глубинные, органичные причины, в которых я и попытаюсь разобраться. Но для этого неизбежно придётся совершить краткий экскурс в прошлое – проследить, хотя бы в общих чертах, историческую судьбу мифа о власти в России. Это тем более необходимо, что, по моему глубокому убеждению, мы не только жили на протяжении многих веков, но и сейчас продолжаем жить в объятиях одного и того же мифа. Он лишь несколько видоизменяется внешне, в полной мере сохраняя свои сущностные черты.

Господствующий миф:

цель – повиновение

Этот миф, очевидно, стал оформляться на рубеже XV–XVI вв., одновременно с завершением объединения русских земель вокруг Москвы, свержением татаро-монгольского ига, зарождением дворянства, началом закрепощения крестьян и т.п. Иными словами, миф о власти родился именно (12) тогда, когда в нём возникла необходимость – в процессе создания принципиально нового, единого, централизованного государства. Этот вполне реальный процесс, охвативший сферу внутренней и внешней политики, социальных и хозяйственных отношений, неизбежно должен был сказаться и в сфере идеологии. В своё время В.О. Ключевский очень хорошо показал постепенность и вместе с тем неизбежность происходивших здесь перемен: «Страна, населённая целым народом, для которого она стала отечеством, соединившимся под одной властью, не могла оставаться вотчинной собственностью носителей этой власти. В Москве заявляли притязание на всю Русскую землю как на целый народ во имя государственного начала, а обладать ею хотели как вотчиной на частном удельном праве. В этом состояло внутреннее противоречие...». И далее: «...С тех пор, как обеспечен был успех московского собирания Руси, в Иване III, его старшем сыне и внуке начинают бороться вотчинник и государь, самовластный хозяин и носитель верховной государственной власти»ii.

Младшей ветви дома Рюриковичей, за 200 лет до описываемых событий взявшей старт с ничтожно маленькой площадки – миниатюрного Московского удела, – необходимо было обосновать своё великодержавие... Именно в это время появляется целый комплекс мифов, на основе которых постепенно складывается единая мифологема, надолго – на века – ставшая определяющей для русской государственности. В самом начале XVI в. возникает «Сказание о князьях Владимирских», утверждавшее вековечность московской династии, возводя её происхождение в незапамятные для русского человека времена – в древний Рим, к императору Августу. Практически одновременно с этим Иосиф Волоцкий разрабатывает теорию божественного происхождения царской власти, «созданной по подобию небесной»iii. Наконец, тогда же в посланиях старца Филофея Москва провозглашается Третьим Римом, а московские государи – преемниками византийских императоров в святом деле защиты истинной христианской веры. Иван Грозный не только (13) реализует эти идеи на практике, венчаясь на царство, сам становясь кесарем, но и продолжает развивать их в своей переписке с князем Курбским, доводя до предела, рассматривая любое сопротивление царской власти как оскорбление Божией воли: «Не полагай, что это справедливо – разъярившись на человека, выступать против Бога...»iv.

Именно Грозный столь же последовательно довёл до логического конца и другое определяющее направление мифа. Его знаменитое «А жаловать мы своих холопов всегда были вольны, вольны были и казнить»v как нельзя лучше выражало идею равенства всех – вне зависимости от сословной принадлежности – перед верховной властью. Самодержавие в процессе своего становления декларировало самое себя как источник высшей справедливости. Вера в подобную «надсословную» справедливость поддерживалась в частности такими актами верховной власти, как её борьба с новгородским боярством при Иване III и со всем боярством в целом при том же Грозном, – в массах возникало устойчивое ощущение, что на богатых и знатных появилась, наконец, управа...

Таким образом, уже на рубеже XV–XVI вв. закладываются основы мифологемы, устойчиво порождающей те настроения, которые в советской историографии определялись как «царистские иллюзии». Царская власть в народном сознании представлялась чуть ли не извечной, уходящей корнями своими в незапамятные времена; она была освящена Божьей волей, в соответствии с которой царь вёл своих подданных по особому, Богом избранному – и, следовательно, единственно верному – пути. На этом пути царь побеждал внешних врагов, собирал воедино разобщенные земли, наводил порядок внутри страны, заботясь отнюдь не о тех или иных избранных сословиях, а о всём народе в целом. Как писал юрист М. Зызыкин, известный в русских эмигрантских кругах 1920-х гг. авторитет по вопросу о легитимности царской власти, «идея царя строителя земли, царя земского вместе с идеей царя хранителя веры окончательно преобладает над идеей хозяина-вотчинника»vi.

(14) В дальнейшем – в трудах Юрия Крижанича и Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича, Н.М. Карамзина вплоть до уваровской теории «официальной народности» – шла разработка отдельных положений мифа, тех или иных его деталей – не более того. Главное было сказано уже в XVI в. Уже в это время совершенно чётко определилась суть мифа, на протяжении нескольких веков господствовавшего в России: он буквально обожествлял существующую власть, превознося её не только как лучшую из возможных, но как единственно возможную в России. Эта власть брала на себя полную ответственность за всё происходящее в стране. От тех же, кто не входил во властные структуры, требовалось одно: безоговорочное повиновение. С прозрачной ясностью этот основной принцип бытия любого россиянина был сформулирован уже в XIX в., в годы правления Николая I – истинного апофеоза самодержавия – жандармским генералом Л.В. Дубельтом: «...Ежели можно жить где-нибудь счастливо, так это, конечно, в России. Это зависит от себя; только не тронь никого, исполняй свои обязанности и тогда не найдешь нигде такой свободы, как у нас, и проведёшь жизнь свою, как в царствии небесном»vii.

Столь удивительная стабильность и в то же время статичность мифологемы конечно же не случайна. Миф пал на «добрую почву». Ведь он был не просто навязан сверху, а имел серьёзную и сложную взаимосвязь с реалиями русской жизни: московские князья, а затем русские цари действительно защищали православную веру, собирали земли, наводили порядок. Естественно, попадая в пространство мифа, эти реалии искажались самым причудливым образом – но, тем не менее, они были... Свою основную задачу – легитимации верховной власти – миф «отрабатывал» как нельзя лучше на протяжении нескольких столетий. Ситуация изменилась лишь к концу XIX и особенно к началу XX века.

(15) Миф – оппозиция:

цель – революционный взрыв

Пережив реформы 1860-х гг., Россия начала меняться со стремительной быстротой. Процесс перемен всё в большей степени принимал обвальный характер: рухнуло крепостное право, на глазах стали расползаться, деформироваться чрезвычайно устойчивые прежде сословные структуры, резко вырос процент городского населения, не менее резко – процент грамотных. Естественно, что все эти перемены оказывали мощное воздействие на мировоззрение как высших слоёв, так и народных масс, затрагивали самые глубинные пласты сознания и, в конечном итоге, подрывали самые основы господствующей мифологемы.

Помимо этих вполне объективных обстоятельств, способствовавших крушению старого мифа, были и другие. Чрезвычайно важную роль в этом процессе сыграла российская интеллигенция. Можно сказать, что духовно эта удивительная общность родилась накануне эпохи реформ, в противостоянии с одной из самых ярких и законченных форм господствующей мифологемы – теорией «официальной народности». Главной целью создателей этой теории – прежде всего С.С. Уварова, на протяжении 16 лет занимавшего пост министра народного просвещения при Николае I, – было воздействие на умы образованных людей постулатом «самодержавия, православия, народности», с тем чтобы загнать их в существующие государственные и социальные структуры, заставить безропотно принять российскую действительность, раствориться в ней... Новорожденная же интеллигенция в лице своих лидеров – Белинского, Грановского, Герцена – решительно противостояла этому напору, стремясь вырваться из объятий традиционного мифа, увести за собой образованное общество, а в отдалённой перспективе – и весь народ.

На эту характернейшую черту – рождение и становление интеллигенции в постоянной борьбе, во всё (16) нарастающем противостоянии с властью – следует обратить особое внимание. Вспомним, что в николаевской России весь пафос господствующей мифологемы заключался в предельной идеализации существующего положения вещей. Основной же, стержневой идеей зачинавшейся интеллигентской мифологии, вне зависимости от её позитивного содержания, был революционный акт, разрушение и низвержение существующего. В отличие от мифологии власти, разрабатывавшейся на основе реального бытия России, интеллигентская мифологема была результатом весьма болезненного и опасного процесса – отчуждения от российской действительности. Именно эту черту Герцен справедливо выделял как главную у всех своих единомышленников в 1840-е гг.: «Глубокое отчуждение от официальной России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из неё, а у некоторых порывистое желание вывести и её самое»viii. Доказательством тому служат слова Белинского, подобных которым людьми 1840-х было говорено и написано во множестве: «Говорят: отрицание убивает верование. Нет, не убивает, а очищает его». Только через отрицание можно прийти к «той истинной любви к Отечеству», которая «должна выходить из любви к человечеству, как частное из общего. Любить свою родину – значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества...»ix.

Итак, к «идеалу человечества» через непримиримое отрицание существующего – реальной России. Подобный подход был характерен для подавляющего большинства русской интеллигенции – на всех уровнях сознания, на всех уровнях деятельности. При этом «идеалы» – различные у разных интеллигентских групп – всегда были достаточно туманны и умозрительны; отрицание же – максимально конкретным и жёстким. Именно на нём заквашивалась принципиально новая мифологема, определявшая путь ко всеобщему благоденствию, как грандиозный революционный катаклизм, переворот, который изменит всё. «...И будет новая земля и новое небо» – в данном случае это цитата не из Апокалипсиса, а из Белинскогоx.

(17) Особенно ярко эта капитальнейшая черта новой мифологии проявилась в первое пореформенное десятилетие, когда определяющей фигурой русской общественной жизни стал нигилист, когда в честь духовного и социального отщепенства слагались восторженные гимны: «Есть люди, поклявшиеся жить свободно... Они не хотели смешаться с толпою и взять в жизни номер. Пошлость рутинной практической жизни была им невыносима... Отщепенцы – спокойные безумцы, восторженные труженики... Отщепенцы – беспокойные люди, жаждущие только шума и волнений, воображающие, что им непременно нужно выполнить какое-то призвание, совершить какое-то священнодействие, защитить какое-нибудь знамя...»xi.

Естественно, что интеллигенция разрабатывает и позитивную сторону своей мифологии. На рубеже 1860–1870-х гг. появляются народники с их идеалами общины и народовластия, в 1880-х – марксисты, сделавшие ставку на рабочий класс; постоянно, с эпохи реформ, существуют либералы, видевшие панацею от всех бед в законности и конституции. В наши задачи, естественно, не входит анализ политических программ по реальному переустройству России. Отметим лишь, что все они носили достаточно групповой характер, разделялись лишь частью интеллигенции и, главное, находили очень слабый отклик в народных массах. А вот надежда (нередко подсознательная) на кардинальный перелом, переворот, взрыв как на единственную в своем роде социальную силу, способную разрушить ненавистное бытие и открыть путь в светлое будущее, – подобная надежда согревала большую часть интеллигенции.

В тисках мифологем

Таким образом, реальная Россия попадала в воистину железные тиски, созданные двумя мифами диаметрально противоположной направленности. Один, господствующий, трактовал истерзанную серьёзными проблемами страну как (18) край всеобщего благоденствия и был нацелен на сохранение существующего положения вещей, постулируя беспрекословное повиновение власти. Другой, революционный, обещал это благоденствие после грандиозного переворота во всех сферах русской жизни, нацеливая массы на отчаянную борьбу с властью за это предполагаемое светлое будущее. В жуткий зазор, образованный непримиримыми мифологемами, неизбежно попадали те, кто пытался рассуждать взвешенно и прагматично, исходя именно из реалий русской жизни. Хорошо известна печальная (с карьерной точки зрения) судьба либеральной бюрократии 1860-х, М.Т. Лорис-Меликова, С.Ю. Витте, пытавшихся решать проблемы путём постепенных, последовательных преобразований. Невостребованность или непопулярность, в свою очередь, была уделом тех представителей интеллигенции, которые пытались противодействовать революционным идеям в своей среде, – таких как Б.Н. Чичерин в 1860-х гг. или П.Б. Струве в начале XX в.xii.

Естественно, что царское правительство приняло интеллигенцию за абсолютное зло, а та ответила своему противнику полной взаимностью. Уже в 1860-х гг. её представители начинают действовать по принципу «клин клином вышибают». Вся мощная негативная сила созданного ею мифа о «революционном обновлении» была направлена на ниспровержение господствующей мифологемы. В сфере реального бытия это нашло своё яркое выражение в той беспощадной охоте на царя-реформатора, которую развязывают народовольцы. И точно так же господствующая власть начинает трактовать образованное общество как источник чуть ли не всех зол, обрушивая на него разнообразные репрессии.

В конце XIX и особенно в начале XX вв. борьба мифов становится поистине всесокрушающей. И в этой борьбе все преимущества были на стороне революционной мифологемы – хотя бы потому, что она воспевала никому неведомое будущее, обличая настоящее. Господствующий же миф, направленный на идеализацию переживавшей страшный (19) кризис реальной России, всё в большей степени изживал себя, превращаясь в псевдомиф, искусственно навязываемый сверху. Всё большая часть россиян теряет «царистские иллюзии», приобретая новые, попадая под обаяние мифа «революционного обновления». В 1905–1907 гг. эта борьба выплескивается на улицы и площади российских городов, определяя собой содержание митинговых речей и газетной публицистики – уже в легальной, расходящейся многими тысячами экземпляров печати, – ход забастовок и думских заседаний. Подавление революции отнюдь не было идентично восстановлению власти старого мифа. Напротив, он всё в большей степени терял своё обаяние, терял поклонников и в годы несчастной для страны войны сгинул, казалось, окончательно – вместе с последним царем и всей верной ему старой Россией. Революционная мифологема одержала безоговорочную победу.

Новая власть сумела использовать миф «революционного обновления» в полную силу. Нет сомнений, что и сами лидеры большевиков были поначалу захвачены ими. Свидетельством тому могут быть и ленинские мечты об отмирании государства, и соответствующие меры большевистского правительства в первые послереволюционные дни: замена армии ополчением, полная ликвидация карательных структур старого режима, выборность судей и проч. Да и знаменитый декрет о «рабочем контроле» вполне отвечал духу новой мифологемы. Далее, как известно, реальный ход событий заставил большевиков создать грандиозную армию, организовать ВЧК, поставить всю промышленность под безоговорочный контроль государства. Миф в то же время продолжал жить и воздействовать на массы.

Через ужасы гражданской войны, голод, холод, нищету, через беспощадную борьбу с врагами – в царство справедливости и всеобщего благоденствия... Нехитрая формула была быстро усвоена значительной частью населения страны и послужила не только основой легитимации власти большевиков, но и оправданием всех вышеназванных ужасов и жестокостей, в значительной степени идущих именно (20) от неё – как неизбежной, искупительной платы за будущее благоденствие.

То, что этот миф был тогда «живым», находил опору в сознании масс в не меньшей степени, чем в своё время миф о «добром царе», доказывает сама судьба новой власти, не имевшей, казалось бы, никаких шансов победить своих многочисленных врагов – и победившей; выбраться из практически полной, невероятной разрухи – и в короткий срок успешно восстановившей экономику. Естественно, что не в этом очерке мы будем выяснять соотношение между значимостью мифа и реальной политикой большевиков, но то, что новая мифологема сыграла роль из ряда вон выходящую, – в этом, на наш взгляд, не может быть сомнений. Массовые проявления героизма в годы гражданской войны на фронтах и «революционного энтузиазма» – тогда же – в тылу и после, в годы восстановления хозяйства, постоянная поддержка со стороны масс, которую большевики ощущали, невзирая на свою, нередко изуверскую, политику, всё это трудно объяснить только ненавистью к белым, гением Ленина, хорошей организацией новой власти и пр. Многие события тех лет вообще плохо поддаются рациональному объяснению – как это бывает всегда, когда в историю вторгается мифологема – да ещё с такой силой.

Итак, миф о Богом избранном царе, хозяине земли русской, воплощении порядка и законности, ведущем свой народ по единственно верному пути, сменил миф о трудовом народе, который, совершив Великую революцию, в лице лучших своих представителей взял власть в свои руки – с тем чтобы идти опять-таки по единственно верному пути в светлое будущее... Самое уязвимое звено этой мифологемы было в определении «лучших представителей» – как известно, «диктатура пролетариата» изначально представляла собой диктатуру партии, в руководстве которой представительство от рабочих имело чисто декоративный характер. Но это противоречие легко снималось формулой «последовательных защитников интересов трудящихся», страдавших за эти интересы при царском режиме, сражавшихся за них в годы Гражданской войны. С другой стороны, в (21) массы последовательно внедрялась мысль о духовной и более того – бытовой близости с ними вождей, и прежде всего самого Ленина: да, это гениальный человек, но одновременно с этим он – «прост как правда», предельно скромен в своих потребностях и т.п. Ну и наконец период диктатуры постулировался как переходный к тем благословенным временам, когда «каждая кухарка сможет управлять государством».

Таким образом, миф «работал» – до поры до времени...

Скрытое родство

Здесь необходимо сделать небольшое отступление: хорошо известно, что большевистские лидеры, воспользовавшиеся в полной мере плодами победы над старой властью, не только составляли незначительную часть «идейной» интеллигенции, но и изначально играли в её среде роль своего рода изгоев. Если попытаться выяснить причины этой духовной изоляции – которая, впрочем, большевиков не только не смущала, но, скорее, наполняла гордостью, – то основной из них, на наш взгляд, будет следующая: в отличие от большинства прочих представителей этой общности большевики никогда ни в грош не ставили так называемые демократические начала – выборность, свободу дискуссий, автономность личности и т.п.

Я ни в коем случае не собираюсь идеализировать в этом отношении всю интеллигенцию в целом. Её вполне реальные и постоянно проявлявшиеся доктринёрство, интеллектуальное высокомерие, снобизм и т.п. – всё это имело место быть, и всё это – тема для особого разговора. Но в идеале интеллигенция была настроена на взаимопонимание с себе подобными, на терпимость и поиски компромисса, на уважение к личности. Большевиками же все эти качества изначально воспринимались как нечто сугубо отрицательное, как проявление «гнилой» интеллигентности.

Роль Ленина в консолидации подобной силы невозможно переоценить. Вождь, как известно, был беспощаден к (22) идейным врагам и совершенно безапелляционен в их определении. Чуткий и дельный современник, хорошо знавший Ильича и на себе испытавший, что означает его принципиальность, совершенно справедливо, на мой взгляд, проводил сравнение между Лениным и лидером меньшевиков Мартовым: «Это два разных психологических типа. С тем и другим пришлось обсуждать одни и те же вопросы, а какая разница в подходах к ним. Мартов прежде, чем их откинуть, хочет понять. Ленин же... считает, что надо лепить бубновый туз, даже не разбираясь; Мартов говорит – нужен не наскок, а серьёзная критика, Ленин же, очертив вокруг себя круг, всё, что вне его, топчет ногами, рубит топором. И опять, уже не первый раз, меня укусила мысль: большевик ли я?...»xiii. Конец цитаты не случаен: вождь подбирал партию под себя. Горе инакомыслящим...

Подобные деятели, беспощадные и несгибаемые, были среди интеллигенции всегда – и всегда были в меньшинстве. Ленин, вне всяких сомнений, был законным продолжателем той линии, которая пунктиром пробивается через всё русское общественное движение XIX – начала XX вв.: Пестель, Нечаев, Ленин... Представители этого направления решительно отбрасывали (или отодвигали на задний план) идеи народовластия, парламентаризма, правового государства и пр. Вместе со всей интеллигенцией они стремились к революционному взрыву – и вместе с тем желали этим взрывом управлять. Речь шла не только и не столько о том, чтобы «освободить массы от векового гнета», сколько о том, чтобы задать им нужное – с точки зрения идеологов – направление, не стесняясь при этом применения насилия. Для нас чрезвычайно важно отметить, что в данном случае создатели новой мифологии обнаруживали совершенно неожиданную, на первый взгляд, взаимосвязь с поклонниками старой: ведь в сущности, уничтожая последнего царя со всей его семьёй, они в конечном итоге стремились занять его место... В большевистской интерпретации «революционное обновление» в конце концов неизбежно должно было привести к новому «доброму Царю» (23) (Вождю, Хозяину – как угодно, но обязательно с большой буквы), который, обладая всей полнотой власти, будет собирать земли, защищать пределы, а главное – наводить порядок внутри страны. Новая мифологема в большевистской интерпретации, таким образом, не уничтожала старую невозвратно, а становилась лишь средством к тому, чтобы «перехватить» старый миф в свои руки, использовать его в своих целях. Эта мина замедленного действия должна была сработать неизбежно...

Сталинский сплав

Конечно же, почти с самого начала господства большевиков в России миф «революционного обновления» прикрывал чрезвычайно жёсткую и прямолинейную политику большевиков во всех сферах – в управлении государством, социальных отношениях, экономике. Но какое-то время эти в глаза бросавшиеся противоречия достаточно успешно объяснялись большевистским руководством всем и в первую очередь самому себе – тяжёлым положением в стране, чрезвычайно низкой стартовой площадкой в «светлое будущее»: в стране разруха, тёмное, несознательное население преобладает, враги – внутренние и внешние – навязывают новой власти беспощадную войну и т.п. Поэтому «раскрепощение масс», всеобщие свобода и благоденствие, предполагаемые «революционным обновлением», – всё это откладывалось... ненадолго, вплоть до скорой и неизбежной победы мировой революции. «...И добивают последних буржуев на Амазонке отряды Коминтерна...»xiv.

Достаточно вспомнить, с каким искренним нетерпением лидеры большевиков в 1918 г. ожидали известий о начале мировой революции, которая в соответствии с их насквозь мифологизированной идеологией неизбежно должна была начаться сразу же после революции в России. Суровая необходимость «строить социализм в одной отдельно взятой стране» стала, очевидно, одним из первых ударов по новой мифологеме.

(24) Вторым, ещё более чувствительным ударом стало неизбежное отступление от «революционных завоеваний», предпринятое в годы НЭПа. Эта политика, к которой большевики прибегли не от хорошей жизни, была антимифологична по своей сути. Более того, она косвенным образом подрывала самую идею «революционного обновления» – ведь волей-неволей лидеры большевиков признали, что невозможно построить социализм без отступления в капитализм, т.е. без возвращения на путь постепенного, последовательного, «рационального» развития экономики. НЭП, в сущности, был уступкой здравому смыслу, которого не выносит никакая мифология. В середине 1920-х гг., революционная мифологема затрещала по всем швам, а с нею – и тотальное господство большевиков. При нормальном развитии страны без революционных эксцессов и рывков в «светлое будущее» – власть большевиков представлялась совсем не обязательной, более того, ненужной – она, по сути, теряла свою легитимность.

Не удивительно, что из двух концепций экономического развития – прагматичной и рациональной Бухарина, являвшейся, по существу, последовательным развитием НЭПа, и насквозь мифологичной, возвращающейся на новом уровне к «революционному обновлению» Троцкого – большевистское руководство после недолгих сомнений решительно выбрала последнюю. Сталин, уничтожив обоих идеологов-соперников, пошёл по пути, предложенному Троцким, создав в результате квазисоциалистического монстра. При этом он сумел как бы реанимировать миф «революционного обновления», сплавив его воедино с возрожденным старым мифом о «добром царе» – в данном случае Хозяине.

Нужно отметить, что возвращение к традиционной мифологеме произошло не только вследствие её несомненной жизненности, укоренённости в народном менталитете; немалую роль здесь сыграли и личные проблемы Сталина, возникшие в ходе борьбы за власть. Революционная мифологема не лучшим образом соответствовала личным качествам этого человека – «наиболее выдающейся (25) посредственности нашей партии», по характеристике Троцкого. Зато как рыба в воде в её пространстве должен был чувствовать себя автор вышеприведённых слов – пламенный трибун, глашатай перманентной революции, обладавший мощным интеллектом и исключительным личным обаянием. После смерти Ленина Троцкий имел все основания претендовать на роль единоличного лидера – в рамках революционной мифологемы ему просто не было равных. Ведь она требовала от Вождя именно таких качеств... Троцкий легко и непосредственно мог возглавить первое в мире социалистическое государство. Сталину же необходимо было провести «предварительную работу», создать своего рода миф в мифе – свой собственный образ, образ Хозяина... Ему необходимо было укрыться за мощным пропагандистским щитом, за обезличенным партийно-государственным аппаратом, уйти в надзвездные выси, управлять с Олимпа... Легитимация власти Сталина предполагала её отчуждение от масс, придание ей сакрального характера.

В исторической литературе отмечен тот момент, с которого начался этот поразительно интересный процесс, – знаменитая речь Сталина 26 января 1924 г., на траурном заседании II съезда Советов, посвящённом памяти только что умершего Ленина. «Своей формой и языком речь... очевидно, обязана влиянию духовного образования, полученного Сталиным в юности. Её отличал библейский слог. Структурно речь напоминала антифон: каждая последующая заповедь Ленина чередовалась с однообразными ответами от имени тех, кто поклонялся ему...»xv.

Этот неожиданный, казалось бы, переход к совершенно не свойственной, более того – неприемлемой прежде для большевиков «сакральной» риторике был, конечно же, не случаен. «Многим большевикам, – замечает тот же исследователь, – подобная ритуальная экзальтация лидера, должно быть, показалась столь же чуждой, какой она была для самого Ленина. Но для тех, кто вырос в условиях России, не зная западных традиций, эта речь могла задеть некоторые знакомые, полузабытые струны их души...»xvi. (26) Проще говоря, эта речь знаменовала собой начало возврата «к России» – к старому, традиционному мифу. Следом за речью последовало захоронение в мавзолее – знал бы Ильич – и вся последующая сакрализация Ленина, создание его культа.

По разным причинам, в суть которых мы входить здесь не будем, создание культа Ленина было поддержано всеми его «наследниками»xvii. Для главного же и, как вскоре выяснилось, единственного «законного» из них – Сталина – культ Ленина, конечно же, никогда не был самоцелью. «Это был двойной культ, при котором Ленин и Сталин как два прославляемых вождя оказывались неразрывно связанными с исторической судьбой русского коммунизма... Взяв на себя инициативу в деле создания народного культа Ленина, Сталин выразил глубоко скрытые мысли и (возможно, подсознательно) приготовил почву для будущего культа второго вождя»xviii, причём этот культ – «второго вождя» – очень скоро подмял под себя культ вождя первогоxix. Вслед за сакрализацией власти, по мере того как идея мировой революции выдыхалась всё в большей степени и Советский Союз поневоле приходилось воспринимать как единственную надёжную опору «нового строя», – по мере этого революционный миф всё в большей степени приходилось вписывать в исторический контекст «особого пути» России. Разгром школы М.Н. Покровского, добросовестнейшим образом обслуживающей мифологему «революционного обновления», был одним из первых признаков поворота в этом направлении. В 1930-х гг. всё явственнее проявляется интерес Сталина к своим «великим предшественникам», Петру I и особенно Ивану Грозному, – речь идёт о своего рода преемственности... Но в полную силу этот процесс разворачивается во время Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы. Он ярко проявил себя в возрождении «патриотических традиций», величании российских полководцев, трактовавшихся ранее как «прислужники самодержавия», официальных восторгах перед «российским гением» – все великие изобретения, как выяснилось в период борьбы (27) с космополитизмом, были сделаны в России, изображавшейся в первые послереволюционные годы безоговорочно отсталой страной, и т.п.

В результате всех этих трансформаций возник своеобразный мифологический сплав. Советский Союз оказывался естественным продолжением царской России – он шёл впереди всех прочих государств и народов, прокладывая путь в светлое социалистическое будущее. На этом пути им руководил Хозяин – гениальный вождь, не совершающий ошибок, обладающий сверхчеловеческой мудростью, денно и нощно пекущийся о благе всего государства в целом и каждого его гражданина в отдельности, беспощадно истребляющий его врагов, и т.д. и т.п. Безоговорочное повиновение Хозяину, таким образом, представлялось единственно верным образом действия на этом пути.

Революционная мифологема, таким образом, обрела принципиально новые очертания, «обогатившись» старым, традиционным мифом, который врос в неё так же прочно, как в своё время на Руси традиционное язычество – в православие. Старый миф, так глубоко вошедший в народное сознание, в процессе приспособления его к новым условиям также видоизменился. Его основные составляющие доводятся до предела, почти – до изнеможения. В самом деле – раньше самодержавие определялось как власть от Бога; теперь в стране, где официально господствует атеизм, её глава сам, по сути дела, становится Богом... Царская власть трактовалась как изначальная, от века господствующая в России; Сталин, став не только главным, но единственным воплощением новой власти, сам претендовал чуть ли не на бессмертие. Россия шла единственно верным путем, храня и оберегая истинную веру, готовя народ к Царствию Небесному; Советский Союз должен был стать воплощением Царства Божия на земле.

Революционный миф в сочетании с традиционным приобретал всё более жуткие, противоестественные черты – и тем не менее жил, действовал, работал, подчиняя себе реальную жизнь, коверкая её, превращаясь в воплощённый кошмар...

(28) От мифа к анекдоту

Но именно это безумное напряжение «усовершенствованной» мифологемы полагало ей предел. Слишком уж прочно она была увязана – не с государственной системой, идеологией или другой сферой бытия, имеющей сколько-нибудь значительное протяжение во времени, а с быстротечной жизнью одного вполне конкретного человека. Сталин воспользовался покоряющей силой мифа в полной мере, высосав из него все соки. Со смертью Хозяина мифология, сконцентрированная на его личности, неизбежно должна была потерять свою творящую силу. Казалось бы.

Однако ещё несколько десятилетий она продолжала существовать и оказывать достаточно мощное воздействие на реальную жизнь, хотя и существование это и влияние начинают приобретать всё более сомнительный, ложный характер. Происходило это, очевидно, потому, что Хозяин оставил после себя целую когорту хозяйчиков – партийно-хозяйственную номенклатуру. При жизни Сталина эта когорта в значительной степени обслуживала его, после смерти – стала работать на себя.

И сразу же ей пришлось решать вопрос о легитимации собственной власти, причём вопрос этот, как известно, решался в отчаянной междоусобной борьбе.

В силу вышеизложенных причин те представители номенклатуры, которые попытались воспользоваться господствующим мифом без каких-либо перемен, объявив себя наследниками Сталина, борьбу проиграли – у Хозяина, живого Бога, достойных наследников быть не могло по самой сути мифологемы. Выиграл Хрущёв, объявивший себя наследником Ленина...

Как показали последующие события, ничего принципиально нового ни в мифологии, ни в какой другой сфере номенклатура породить не могла, поскольку лишена была творческой силы по определению, по самим принципам отбора в свою среду. Однако рамки старой мифологемы ещё позволяли проводить некоторые маневры. И Хрущёв (29) сумел-таки сманеврировать, максимально усилив революционный аспект мифологии за счёт традиционного. Речь шла о том, чтобы очистить сплав мифологем, совершенный при Сталине, от его культа, вернувшись к подлинному золоту «революционного обновления».

В результате получалось некое подобие диалектического развития мифа – точнее, его имитация. Сталин исказил ленинские заветы во всех мыслимых сферах – государственного управления, партийного строительства, экономической, культурной и пр. Суть искажения – привнесение в революционную идеологию (мифологию) своего культа, глубоко чуждого ей по существу. Отсюда многочисленные ошибки, ненужные жертвы, неоправданные потери на пути социалистического строительства. Тем не менее советский народ продолжал идти по избранному пути и много в том преуспел. Избавившись же от последствий культа, он устремится вперед неудержимо и вскоре вступит в вожделенное коммунистическое будущее.

И в этой интерпретации мифологема в очередной раз сработала. Восстановление «ленинских норм» в государственном управлении и партийном строительстве – при всей условности этого понятия признание необходимости удовлетворить насущные нужды «трудового человека» не только в коммунистическом завтра, но и в социалистической действительности, апелляция к сознательности народных масс, к их трудовому энтузиазму – всё это вызвало поддержку и понимание у подавляющего большинства населения. Именно в качестве «наследника Ленина» Хрущев обошел своих незадачливых соперников, достиг вершин власти и сумел закрепиться там. Но перлом его мифологических изысков стала, несомненно, третья Программа КПСС – программа построения коммунизма в 20 лет... Миф «революционного обновления» достиг высшей точки своего развития.

Какое-то время работало и это усовершенствование, превращавшее миф в откровенно ненаучную фантастику. Особенно поражали, конечно, чёткие, конкретные сроки... Но, как (30) справедливо отмечали исследователи этого периода истории, «в самом прямом смысле в конкретные цифры Программы никто не поверил. Но этого и не требовалось – по законам функционирования художественного текста. Но зато каждый нашёл в Программе желаемое для себя»xx.

Однако долго эта вера продолжаться не могла. У мифологии свои законы. Для того чтобы воздействовать на народные массы, она, очевидно, должна находиться в живой взаимосвязи с реальным положением дел. Так, большевики во главе с Лениным заявляли о том, что совершают грандиозный революционный переворот – и действительно, в корне изменяли социальные, экономические и прочие отношения в стране (хотя, как выяснилось впоследствии, эти перемены привели совсем не к тем результатам, которые были обещаны). Сталин, возрождая миф о добром и благом Царе – Хозяине, действительно Хозяином был (хотя не благим и не добрым). Создание же совнархозов и переустройство парторганизаций по производственному принципу – пожалуй, самые значительные из хрущевских «реформ» – принять за построение коммунизма мог только человек, очень не адекватно воспринимающий реальность...

В сущности Хрущев сотворил с революционным мифом то же, что Сталин – с традиционным: напряг его до невозможности, выпил из него все живые соки и тем самым лишил творящей силы. К тому же он не выполнил поставленную задачу – очистить революционную мифологему от «накипи сталинизма»: на месте великого и страшного культа он создал свой, маленький и потешный, превратив саму идею «Хозяина» в посмешище. Всё это, вместе взятое, подрывало возможность мифа как средства легитимации власти – не только самого Хрущёва, но и руководимой им и в конце концов сожравшей его номенклатуры.

Долгий период правления Брежнева, на наш взгляд, выпадает из мифологического пространства. Власть Брежнев получил без всякой опоры на ту или иную трансформацию мифологемы – он был поставлен номенклатурой, имевшей реальную власть, поскольку полностью эту номенклатуру (31) устраивал и всю свою деятельность направлял прежде всего на удовлетворение её интересов. По справедливому замечанию одного из своих референтов, Брежнев «был человеком аппарата и, по существу, слугой аппарата»xxi.

Естественно, что ни Брежнев, ни номенклатура без мифологии обойтись не могли. Но и в этой сфере так же, как и во всех прочих, властвовали застой и гниение... По сути, последние два десятилетия Советской власти (до начала перестройки) шло бесконечное повторение давно уже пройденного, причём привычная мифологема выхолащивалась поистине беспощадно. Вместо всемогущего Хозяина она предлагала стране «коллективный разум» группы лиц, истинные «достоинства» которых были известны чуть ли не всему населению; вместо «революционного обновления», создания царства всеобщей справедливости и благоденствия – возможность насладиться вдосталь реалиями «развитого социализма», вызывавшими всё большую тоску и раздражение. В эти годы миф окончательно вырождается, формализуется до предела, превращается в псевдомиф. Своеобразным символом этой трансформации является анекдотическая фигура самого Генерального секретаря, произносящего по бумажке, шамкая, совершенно безликие тексты. Какой уж тут миф... Поистине «кошмарный сон пропагандиста»xxii.

Поскольку же свято место пусто не бывает – в нашей державе, во всяком случае – умирающий миф получает свою оппозицию, причём питательной средой для «контрмифов» является всё та же интеллигенция – битая-перебитая, трансформировавшаяся во многих отношениях почти до неузнаваемости и всё-таки сохранившая определённое духовное сродство со своими дореволюционными предшественниками. Именно в это время идёт в рост диссидентское движение; да и за его формальными пределами на пресловутых кухнях муссируются новые мифы о некоем «истинном марксизме», загубленном номенклатурой, с одной стороны, и о столь же «истинной демократии» (западной) – с другой; возрождаются старые, в частности об (32) особом пути России, на котором социализм по-ленински лишь временное испытание. Но естественно, что в условиях тотальной слежки, цензуры, расправ с инакомыслящими вся эта «оппозиционная» мифология пребывала в зачаточном состоянии. Таким образом, на какое-то недолгое время в этой сфере возникла своего рода лакуна, мёртвая зона, в которую и ворвался Горбачёв со своей идеей «перестройки».

Перестройка – передышка?

Первые годы правления Горбачёва, на мой взгляд, вполне выдерживают сравнение с недолгими периодами преобладания либеральной бюрократии в царском правительстве, с периодом НЭПа – т.е. с теми временами, когда прагматический, рациональный подход к делу рассеивал мифологический туман – как правило, на очень недолгий срок, потому что жить и работать в России, а тем более управлять ею вне мифологии и сложно, и очень опасно. Очевидно, для того чтобы победить миф, необходимо было обладать целым рядом редких, если не исключительных, качеств: способностью трезво оценивать ситуацию и в случае необходимости сознательно идти на серьёзные жертвы во имя достижения главной цели; чувством ответственности за свои дела; готовностью спокойно принимать неудачи и непонимание со стороны тех, на кого работаешь. А главное, нужно было постоянно преодолевать соблазн использовать – пусть и во благо – такое заманчивое, такое привычное в этих широтах и такое опасное оружие мифа...

Для достижения тех целей, которые ставили перед собой Горбачёв и выдвинувшая его наиболее здравомыслящая часть номенклатуры, традиционная мифология, собственно, была не нужна. Ведь так же, как и в конце 1850-х начале 1860-х, в начале 1880-х, в 1920-х гг. речь шла не о сохранений – любыми средствами – существующего порядка вещей и не о стремительном рывке в будущее с обязательным низвержением в бездну «проклятой действительности», (33) а о спокойной, планомерной работе по преобразованию этой действительности путём последовательных реформ. Горбачёв и его окружение стремились «всего-навсего» вывести страну из застоя с наименьшими потерями, преобразовав казавшийся незыблемым социалистический строй так, чтобы он получил возможность нормально развиваться.

Подобные прагматические установки явно противоречили всему духу российской мифологии, само подчёркнуто скромное понятие «перестройка» никак не вписывалось в мифологический контекст – так же, впрочем, как и естественная манера держаться нового главы государства, обыденный, чуждый всякой высокопарности стиль его выступлений. Даже характерные речевые огрехи Горбачёва, ставшие вскоре мишенью для более или менее злобных издевательств, поначалу лишь усиливали общее впечатление человечности, производимого этой фигурой, явно находившейся вне мифологического пространства. И тем более характерно, что очень скоро Горбачев и его сотрудники разделили печальные судьбы всех российских и советских деятелей, пытавшихся это пространство покинуть, попав в беспощадные жернова враждебных мифологем.

С одной стороны, после первых взрывов энтузиазма, когда стало очевидно, что привычный строй жизни колеблется, расплывается, теряет устойчивые очертания, произошла реанимация советской мифологии, которая в данных условиях ещё больше трансформировалась, приобретя безоговорочно консервативный, традиционный характер. Публикация в центральной прессе статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» стала одним из первых и чрезвычайно ярких проявлений этого. Хотя взгляды, высказанные в статье, по мере того как перестройка заходила в тупик, обретали всё больше сторонников в массах, сейчас очевидно, что эта публикация отвечала прежде всего интересам консервативно настроенной номенклатурыxxiii. В дальнейшем, по мере развития событий, она консолидировалась, привлекала к себе всё больше сторонников и в конце (34) концов дала своеобразное «партийно-патриотическое» движение, главной целью которого было сохранение существующего строя. В восприятии представителей этого движения Горбачёв стал символом предательства «идеалов социализма». Более того, его втягивают-таки в мифологическое пространство, но уже в образе Врага, страшного злодея – то ли главы жидомасонов, то ли наймита США, а то и того ещё круче...xxiv

В консервативных кругах, по сути дела, шла интенсивная работа по реанимации старого мифа со всеми привычными идеалами, постулируемыми им: Хозяин (необходимо найти), порядок (нужно восстановить во что бы то ни стало), особый путь (Запад сгнил и влияет на нас тлетворно) и главное – повиновение (разбаловались, управы на вас нет и т.д.). На этой основе происходит, на первый взгляд, совершенно невозможное, а на самом деле предопределенное характером мифологемы и потому абсолютно органичное слияние так называемых коммунистов с так называемыми патриотами. И для тех и для других Хозяин, порядок, повиновение – понятия определяющие, первичные, вне зависимости от смысла, который в них вкладывается. С самого начала перестройки это был достаточно серьёзный – хотя, поначалу, и негласный противник. В значительной степени именно для борьбы с ним Горбачёв и открыл «шлюзы гласности», вызвав тем самым настоящий пропагандистский потоп.

В сущности, во второй половине 1980-х гг. повторилась ситуация начала века, когда интеллигенция, имея достаточно смутную и абстрактную в позитивном отношении программу деятельности, всю свою энергию, накопившуюся за долгие годы вынужденного молчания, выплеснула в безудержной критике прошлого и настоящего... Из массы публицистических материалов того времени, слившихся в мощный обличительный поток, следовал, собственно, один неизбежный вывод: 70 лет Советской власти – это безоговорочно чёрный период в истории России, исполненный насилия над объективными процессами развития, кровавыми (35) безобразиями по отношению к отдельным людям и целым народам. То, что создано за эти годы, не имеет права на существование и должно быть беспощадно уничтожено. Речь снова шла о революционном перевороте, о «новой земле и новом небе» – на этот раз капиталистических...

Так же, как и в начале века, всё это писалось – и говорилось на митингах, ставших практически перманентными, с большой искренностью и убедительностью; так же, как и тогда, все эти обличения обладали мощным воздействием на массы, поскольку касались того, что действительно угнетало, наводило тоску, мешало нормально жить и работать. Будущее рисовалось обличителями крайне неясно, зато раскрашивалось в голубые и розовые тона – при условии как можно более решительных и радикальных перемен. У защитников советского строя не было никаких шансов на победу в этой информационно-публицистической войне, тем более что «пламя гласности» поначалу усиленно раздувалось самой властью, очевидно, видевшей в нём надёжное прикрытие для своей реформаторской деятельности.

Однако прошло совсем немного времени и это пламя опалило самого творца перестройки... Уже в том же 1988 г. Горбачёва и его окружение начинают упрекать в слабости, непоследовательности и наконец просто в нежелании проводить «настоящие» – т.е. максимально радикальные – преобразования. Проходит совсем немного времени – и «прорабы перестройки», само появление которых стало возможным только благодаря Горбачёву, начинают шельмовать его как символ предательства и двурушничества, обвиняя в стремлении «свернуть с пути реформ».

Одной из самых значительных вех на крестном пути Горбачёва стал знаменитый I съезд народных депутатов. По справедливому замечанию чуткого и объективного наблюдателя, выборы на этот съезд, «несмотря на всевозможные ограничения, явились невероятным прорывом в демократическом развитии страны», а сам съезд – «явно по воле своего председателя (Горбачёва – А.Л.) стал концом демократии, распределяемой сверху, и началом новой (36) демократии, где все действующие лица должны были чему-то научиться, где со священной власти был окончательно снят покров неприкосновенности»xxv. Сам Горбачёв занял на этом съезде свою обычную и, казалось бы, вполне оправданную позицию. «Я буду искать, – заявил он, – какую-то середину, чтобы были и точки зрения представлены и атмосфера сохранялась. По-моему, это самая главная забота»xxvi. И тем не менее – а может быть, именно поэтому – на съезде, в условиях «торжества гласности», Горбачёв на глазах – и к радости – всего населения страны, прильнувшего к телевизорам, был буквально сокрушён беспощадными ударами, наносившимися открыто сторонниками радикальных перемен и – исподволь – защитниками «идеалов социализма».

Мифология взяла своё... Поставив себя вне мифа, не сумев – или не захотев – использовать эту мощную силу, Горбачёв постепенно становится никому не нужным. И характерно, что августовские события 1991 г., когда беспощадная борьба мифологем обрела реальное воплощение – сторонники одной вывели на улицы Москвы танки, сторонники другой – толпу, – в высшей степени характерно, что эти события обошлись практически без него, главы правящей партии и государства. А по прошествии совсем немногого времени исчезли и это государство, и эта партия.

Хорал в ритме джаза

Снова, второй раз за столетие, победу одержала революция – именно так, поскольку победители предполагали провести и провели в жизнь изменения, революционные по сути. И в то же время это была победа мифа, поскольку реальные преобразования, надолго обескровившие и всё государство в целом, и подавляющее большинство его граждан, пропагандировались как очередной прорыв в «светлое будущее», причём в кратчайшие сроки и без каких-либо серьёзных потерь и затрат. И пропаганда эта работала – в миф о будущем, в котором каждая кухарка (37) сможет заниматься бизнесом и получать доходы от капиталовложений, – в этот миф верили, хотя он был сработан грубо и цинично, до наглости – до такой степени, что больше походил на самую обычную ложь.

Столь же грубо был сработан и образ главного носителя этого мифа. Здесь перед «мифологами» вообще встали серьезные проблемы. По мере того как заканчивалась романтическая эпоха митингов и демонстраций, эпоха борьбы с тоталитаризмом и начинался вполне реальный делёж власти, из-за спин «перестроечной» интеллигенции, пламенных трибунов и публицистов всё отчетливей выдвигались упитанные фигуры «молодых реформаторов» – радикалов. Все они в основном были плоть от плоти всё той же номенклатуры, благодаря чему обладали и связями, и информацией, и капиталами; все они готовы были совершенно беззастенчиво использовать «девятый вал гласности» – обличений, дискредитаций власти и существующего строя – в своих интересах, так же как в своё время это сделали большевики.

Но при всём внешнем сходстве ситуаций, сложившихся в 1917 и в начале 1990-х гг., была серьёзнейшая разница между теми, кто стремился извлечь из этих ситуаций максимальную выгоду. Большевики, вне всяких сомнений, были сами захвачены революционным мифом и во многом соответствовали ему своими личными качествами, своей судьбой: боролись, страдали, подвергались гонениям... «Реформаторы» же при Советской власти в подавляющем большинстве своём принадлежали к привилегированному слою советского общества и «под гнетом тоталитаризма» жили припеваючи. Между тем раскручиваемый ими революционный миф требовал своего воплощения, своего героя, который хоть в какой-то степени, хоть внешне должен был отвечать его сущности.

Найти подобных людей в стране, где на протяжении 70 лет беспощадно подавлялось инакомыслие в любых своих проявлениях, где даже в относительно «мирные» времена застоя счёт репрессированных за политические убеждения (38) вёлся на многие сотни, казалось бы, не представляло особой сложности. Но в том-то и дело, что диссиденты старой школы «реформаторов» не устраивали по вполне понятным причинам: они были принципиальными, честными и, главное, исполнены веры в «идеалы демократии» – т.е. вкладывали в это слово совсем не то содержание, каким наполняли его «реформаторы», стремившиеся прежде всего к разграблению государственной собственности. Что общего могло быть между ними и всеми этими бывшими правдистами, чекистами, гебистами, выпускниками высших партийной и комсомольской школ, работниками административно-хозяйственных структур и пр.? Этим деятелям нужен был свой герой, которого они и слепили, успешно подведя его под покров мифа о «революционном обновлении».

Вся эта фантасмагория сейчас, по прошествии неполных десяти лет со времени её претворения, плохо понятна даже нам, современникам, самим принимавшим в ней посильное участие. Что-то скажут и напишут потомки... Им ещё предстоит проследить во всех подробностях, как выковывался этот поразительный миф в мифе, миф о Борисе Николаевича Ельцине, типичнейшем партийно-номенклатурном работнике, чудесным образом превратившемся в борца-реформатора.

Мы же лишь напомним, что этот иконописный лик создавался в основном двумя красками. Во-первых, Ельцин преподносился как борец с привилегиями. Это был безошибочный ход – сказочное, по советским меркам, житьё номенклатуры всегда вызывало сильное чувство в массах. Ельцин же и в выступлениях своих, и в приснопамятной «Исповеди» умело разрабатывал эту жилу. Вспомним: «Может быть, я выскажу небесспорное мнение, но думаю, что перестройка не застопорилась бы даже при всех ошибках, которые были совершены, если бы Горбачёв лично мог переломить себя в вопросах спецблаг. Если бы сам отказался от совершенно ненужных, но привычных и приятных привилегий»xxvii. Но Горбачёву и его окружению сие было не дано (39) (вспомним опять же усердно раздуваемые СМИ скандалы с «незаконными благами», присваиваемыми горбачёвцами, в частности с бриллиантами Раисы Максимовны, с дачей скромнейшего Н.И. Рыжкова и т.п.). А вот Ельцин отказался, очистился от этой скверны. Сцена его записи в районную поликлинику, изумление и восторг регистратора «такая пожилая женщина... даже ручку чуть не выронила»xxviii – настоящий апофеоз «Исповеди».

Подобный образ действий выводил Ельцина за рамки ненавистной народу номенклатуры, делал его привлекательным – почти родным... У номенклатуры же он, соответственно, вызывал звериную ненависть – она травила борца с привилегиями всеми способами, преследовала, стремилась сжить со света. Максимально обыгрывая своё смещение с поста первого секретаря Московского горкома партии – действительно проведённое в духе старых традиций, – Ельцин и поддерживающие его «демократические» СМИ создавали другую ипостась «лидера реформаторов» – страдальца за «народное дело». «Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что это было похоже на настоящее убийство?.. Да это была стая, готовая растерзать на части»xxix.

При этом из той же «Исповеди» совершенно невозможно понять, в чём состоит это дело, какова позитивная программа автора – за исключением одной чётко сформулированной задачи: необходимо беспощадно сломать старый тоталитарный режим, уничтожить партийно-бюрократическую машину. И всё будет хорошо... Поистине мифологическими были эти времена: сознание народа, так же как и в 1917 году, было открыто мифу, способность критически оценивать людей события – вообще-то в наших краях не очень сильно развитая – казалось, совсем угасла. И новоиспеченные «реформаторы» пользовались этим без зазрения совести... «А ведь власть совсем не такова, какой она представляется правителям. Она такова, какой её представляет народ. Ему нужен лидер, низвергающий старые, ставшие идолом идеалы. Народ (пополо) хочет, чтобы его желания и требования громко (40) провозглашались его лидером. Так чем же плох "популизм" Ельцина?»xxx.

Как бы то ни было, этого громко провозглашённого стремления к ниспровержению «старых идеалов» вполне хватило Ельцину и его «группе поддержки» для того, чтобы прорваться к власти. «Избранный на всеобщих выборах президент России смог превзойти в отношении легитимности президента СССР, получившего свой пост из рук парламентариев...»xxxi. Победа же эта, несомненно, была обеспечена исключительно благодаря безудержной эксплуатации революционного мифа. А затем, продолжая в том же духе, президент России развалил СССР – в значительной степени для того, чтобы окончательно оградить себя от конкуренции со стороны его президента...

Вся эта операция была проведена в рамках всё того же мифа «революционного обновления», знаменующего полный разрыв с «проклятым прошлым», – и проведена быстро, лихо и беззастенчиво. А затем, когда Союз был разрушен и «шоковая терапия» отбросила за черту бедности большую часть населения, страна увидела другого Ельцина. Этот Ельцин расстреливал Белый дом и вводил войска в Чечню – боролся с врагами реформ, собирал страну, наводил порядок... «Молодые реформаторы» отступили на заранее подготовленные позиции – в банковские структуры, частные компании, элитарные вузы, – а на первый план вышли генералы типа Грачёва, охранники типа Коржакова и пр. С поразительной, поистине кинематографической быстротой миф о герое-революционере, освободителе и обновителе был переплавлен в миф о Хозяине... При этом если и в первом из них было немало комического, то второй, в ельцинском исполнении, приобрёл откровенно фарсовый характер (впрочем, и за фарс пришлось платить кровью); черты лжемифа, навязываемого сверху, и к тому же весьма неискусно, проявлялись в нём с самого начала. Это было тем более очевидно, что Хозяин всё время болел – и болеет – неясными болезнями; паузы в его публичных выступлениях становились – и становятся – всё длиннее; скандальных слухов, (41) связанных с ним самим, его близкими, его окружением, распространяется всё больше... А мы слишком долго жили при «застое», слишком долго слушали выступления Брежнева и жадно ловили слухи о воровстве и коррупции «на самом верху», чтобы не почувствовать этот ни с чем не сравнимый аромат гниения, развала, безысходности... Запах умирающего мифа.

Перспективы

Таким образом, на наших глазах всего за десяток лет был повторен мифологический цикл, уже пережитый нашей страной в XX в. – причём пережитый тогда всерьёз, воплотившийся в одну из самых великих трагедий в истории человечества. Сейчас же мы «проиграли» его в самой извращённой и приниженной форме. Мифологема, взятая на вооружение большевиками, во всех своих ипостасях привела к страшному кровопролитию, во имя её были принесены грандиозные жертвы. В постперестроечном же своём воплощении эта мифологема почти сразу же приобрела свойства почти что фарсовые, была скомпрометирована донельзя. Правда, теперь мы отделались «малой кровью»: вместо миллионов репрессированных – сотни погибших при защите Белого дома; вместо грандиозных потерь в Отечественной войне – «всего» несколько тысяч погибших – и продолжающих погибать – в Чечне; вместо страшных голодных лет и массовых выселений целых народов – полунищее существование большинства населения и «добровольное» бегство с окраин... Эта «малая кровь», кстати, защитниками новой власти постоянно ставится ей в заслугу.

Оценка реальной деятельности власти – ни нынешней, ни предыдущих – не входит в наши задачи. Мы можем лишь констатировать, что в конце XX в. в России были ниспровергнуты не только социализм в его российском «оформлении», советский строй, коммунистическая идеология и т.п. Совершенно очевидно, что мы присутствуем при серьёзнейшем кризисе традиционной мифологии, которая (42) представляется сегодня если и не исчерпанной до дна, то в значительной степени потерявшей своё обаяние для масс. Ждать что-либо подобного взрывам энтузиазма, как конструктивного, так и деструктивного, сейчас как будто не приходится. Всё больше усиливается впечатление, что мы надорвались вместе с нашей мифологией и начинаем стремиться к покою, порядку, возможности нормально работать и зарабатывать и т.п. Поразительно высокий рейтинг такого почтенного, но ничем особенно не выдающегося человека, как Примаков, объясняется, по-моему, именно этим стремлением – хочется стабильности...

Таковы, по крайней мере, внешние впечатления. Но я слишком долго занимаюсь русской историей, чтобы забыть об удивительном свойстве нашей родной мифологии – возрождаться из пепла подобно фениксу. Да, собственно, и сейчас, я думаю, миф не умер – он затаился, он живёт в наших душах и ждёт своего часа. Ведь что греха таить, кто из нас в тяжёлые минуты – а из них в основном и складывается наша сегодняшняя жизнь – не ловил себя на мысли: «Вот бы появился Он... Сильный, умный, печальник за дела народные, беспощадный к мафии, чиновной сволочи, к продажной прессе (чеченцам, евреям – у кого что...), ко всем прочим врагам, внутренним и внешним – так, чтобы стало по-справедливому...». Как бы мы Его все поддержали – если бы поверили, если бы Он сумел нас убедить... А как показывает история, убедить нас в том, во что мы сами хотим поверить, не так уж и сложноxxxii. [43-44]

(45) КАК ПОПАСТЬ В ЗУРБАГАН,

ИЛИ ПОБЕГ С ВЕРТИКАЛИ

И.С. Хромовой посвящаю

Александр Грин славен тем, что создал новый, полный очарования мир, во многом антагонистичный по отношению к реальной России своего времени (да и всех остальных времен, включая нынешнее, тоже); создал – и проложил туда путь всем желающим. Мне этот мир представляется совершенно реальным, а путь туда – торным. Зурбаган вполне достижимxxxiii, он – рядом. Иррациональны и фантастичны, на мой взгляд, не эти удивительные края, а те препятствия, которые отделяют нас от них; препятствия, чей монолит существовал при жизни Грина и в полной мере сохранился до наших дней. Зурбаган ведь лежит не «за полями, за горами, за дремучими лесами»; путь туда преграждают наши стереотипные представления о самих себе и окружающей нас действительности, наше традиционное равнодушие к тому, ради чего, казалось бы, только и живет человек, – к личному счастью. Грин же создал мир, в котором это счастье, правильно понятое, является главной определяющей, если не единственной жизненной ценностью, не его вина, что в той реальной стране, где Грину пришлось творить свои чудеса, они оказались почти никому не нужны.

(46) Чужак

С тех пор, как пароходное сообщение приблизило нас к материку, то и дело высаживаются разные проходимцы, толкаются здесь, берут участки, а через год улепетывают в город, где есть женщины и все, от чего трудно отказаться.

Александр Грин

Колония Ланфиер

Александр Грин как писатель был – да и остается – чужим в русской литературе. Эта отчужденность Грина бросалась в глаза уже современникам, причем настолько, что констатация ее стала общим местом в воспоминаниях о писателеxxxiv. Однако в контексте моей статьи конкретные факты, составляющие это общее место, представляют настолько живой интерес, что некоторые из них имеет смысл вспомнить.

Грин начал публиковаться с 1906 года. Его первые рассказы, посвященные эсеровскому подполью, в деятельности которого сам Грин одно время активно участвовал, составили сборник «Шапка-невидимка», изданный в 1908 году. Эти рассказы были написаны в сугубо реалистической манере; современники их почти не заметили. В 1909 году был опубликован рассказ Грина «Остров Рено», который традиционно оценивается как первый шаг писателя на пути открытия им нового мира. Затем в 1909–1910 годах, перемежаясь с произведениями, написанными Грином в традиционной манере, один за другим начинают публиковаться произведения, в русской литературе до тех пор небывалые. Они были очень разными, совсем неравноценными друг другу: остросюжетная, с четко выписанными характеристиками героев «Колония Ланфиер»; небольшие по объему, тщательно обработанные, выходящие на уровень притчи «Происшествие на улице Пса» и «Имение Хонса»; эскизный и до сих пор потрясающий своей экспрессией «Штурман четырех ветров», – но все они в равной степени играли роль вех на этом пути, на пути в Зурбаган...

(47) Грин уходил туда постепенно. Вплоть до революции «зурбаганские» произведения в творчестве писателя продолжают соседствовать с реалистическими. Сравнивать их друг с другом чрезвычайно интересно – «Ксению Турпанову» и «Синий каскад Теллури», «Пассажира Пыжикова» и «Зурбаганского стрелка». Буквально уши закладывает, как при подъеме из морских глубин или спуске с большой высоты – перепад давления сказывается... После революции это творческое сосуществование двух миров практически прекращается: Грин уходит в Зурбаган окончательно. Насовсем.

В отличие от первых рассказов писателя произведения, знаменовавшие его путь в иной, дивный мир, впечатление на современников произвели. То, что Грин в своей новой ипостаси приобрел популярность, подтверждала востребованность его творчества – в современной печати отказа «зурбаганским» произведениям не было, публиковали их охотно. Имелось и другое, не менее убедительное доказательство этой популярности: о Грине заговорили и в литературной среде, и в читающей публике. Таким образом, после первой неудачи писатель как будто успешно входил в русскую литературу, и само заглавие этой части текста – «Чужак» – может показаться надуманным. Однако все дело в том, где публиковался Грин и что о нем говорили.

В. Шкловский впоследствии вспоминал: «Грин печатался в маленьких уличных журнальчиках. Один из них назывался «Панорама» и с каким-то еще прилагательным, вроде «Всемирная». У журнала была красная невзрачная обложка. Были еще журнальчики, которые никак не могли пробиться к публике, в них печатались неизвестные писатели, но уже появлялись слухи, что молодой писатель, которого, кажется, звали Мальгинов (под этим именем Грин жил на нелегальном положении в 1906–1910 годах – А.Л.), человек талантливый»xxxv. Все это вполне справедливо – и в отношении талантливости, и в отношении «журнальчиков». Кроме вышеупомянутой «Всемирной панорамы», Грин печатался в журналах, названия которых говорят сами за (48) себя: «Мир», «Весь мир», «Вселенная» (!) и, наконец, издание с названием не столь космическим, но зато совершенно откровенным – «Новый журнал для всех» (именно там был опубликован «Остров Рено»). Все это были журналы всеядные, сознательно безыдейные, рассчитанные на самого невзыскательного читателя. Над ними Монбланом возвышалась «Нива» со своими хорошо отработанными, солидными издательскими приемами и относительно строгим отбором материала. (В «Ниве» Грин, кстати, тоже хоть и редко, но публиковался; здесь, в частности, в 1913 году был напечатан «Зурбаганский стрелок» – рассказ, на мой взгляд, программный для писателя). В солидные, «толстые» журналы, издававшиеся целенаправленно для «сознательной интеллигенции» разных оттенков и направлений, – такие, как либеральная «Русская мысль» или народническое «Русское богатство», – Грину заведомо ходу не было. Так же, впрочем, как и в противостоящие этим «идейным» изданиям декадентские «Весы» или «Золотое руно». Здесь, в разреженной атмосфере духовных вершин, «зурбаганские» произведения Грина изначально воспринимались как «чтиво на потребу...» Характерно, что сам Грин никогда даже и не пытался проникнуть в эту интеллигентскую элиту, очевидно, прекрасно сознавая свою с ней несовместимость.

С другой стороны, несомненный читательский успех, позволивший Грину жить исключительно литературным трудом, тоже носил совершенно небывалый, невозможный для «серьезного» русского писателя характер. «Шли слухи...»xxxvi Суть этих слухов, о которых поминают чуть ли не все авторы воспоминаний, знавшие Грина в 1910-х годах, лучше всех передал Н. Вержбицкий: в окололитературной среде, писал он, упорно говорили о том, что человек, печатавший рассказы под псевдонимом А. Грин, никакой не писатель, а «просто-напросто полуграмотный матрос, не умеющий связать двух слов. А рассказы, которые он печатает, украдены у какого-то капитана дальнего плавания, погибшего во время кораблекрушения. Особо осведомленные скептики и (49) фантазеры доходили даже до подробностей, рисуя картину, как во время этой катастрофы сам Грин спасается, привязав себя к сундуку, в котором находились рукописи капитана...»xxxvii

По первому впечатлению может показаться, что подобные сведения недорого стоят и не много дают для понимания положения Грина в литературной среде – мало ли, что болтают досужие сплетники. Оказывается, однако, все эти нелепые слухи имели самый широкий резонанс.

Незадолго до начала войны Грин попытался вступить в Литературный фонд. Быть принятым в эту организацию, оказывавшую своим членам материальную помощь, означало, помимо всего прочего, публичное признание твоей адекватности высокому званию «русский писатель». Так вот, у Грина с этим признанием возникли серьезные проблемы, которые озвучил один из видных функционеров фонда С.А. Венгеров – известный историк литературы и библиограф, пользовавшийся большим уважением в интеллигентских кругах (я уж не говорю о том, что ему суждено стать одним из героев этой статьи, – см. ниже). Встретив на каком-то литературном вечере эсера Н.Я. Быховского, хорошо знавшего Грина, Венгеров попросил развеять сомнения, обуревавшие руководство фонда, по поводу последнего: «...говорят, что он беглый каторжник, что он убил свою первую жену, а потом английского капитана, у которого украл чемодан с рукописями; теперь он их переводит и выдает за свои произведения. Мы в большом затруднении – можно ли принять его в Литературный фонд?» Затруднение, согласитесь, и впрямь не слабое... И всю эту бредятину всерьез и не краснея проговаривал человек, считавшийся одним из самых серьезных знатоков русской литературы того времени! Быховский сумел успокоить почтенного ученого, сообщив ему утешительные сведения, что Грин, во-первых, сидел в тюрьме исключительно «за политику», а во-вторых, не владеет иностранными языками и потому вынужден писать самостоятельно...xxxviii В Литературный фонд Грина, в конце концов, приняли, (50) но, согласитесь, подобный «имидж» писателя нуждается в разъяснении.

Любые слухи вообще интересны для историка – если, конечно, отнестись к ним разумно. Один же из главных постулатов подобного отношения заключается, наверное, в следующем: слухи почти всегда лживы, но они, как правило, не случайны. В них выражается подсознательное и потому, на первый, взгляд иррациональное восприятие ситуации – или человека, как в данном случае: бушующее море, Грин на сундуке с рукописями, а в отдалении дрейфует тело капитана-утопленника... Но за этой бредовой картиной скрывалось вполне реальное ощущение не только непривычности, но и чуждости творчества Грина устойчивым стереотипам русской литературы: писатель «вплывал» в нее извне, неведомо откуда, без опознавательных знаков... Тематика, разработка сюжета, стилистика – всё было непривычным. Чужим. Причем это касалось не только литературы «классического» образца, но и декадентской: ведь последняя обычно была «обратным общим местом»... Декадентство активно и сознательно противостояло русской литературной традиции и тем самым было с ней неразрывно связано. Творчество же Грина все в большей степени оказывалось вне традиции. Только этим можно объяснить, что такой знаток именно традиционной литературы, как Венгеров, предпочитал видеть в Грине не писателя, а убийцу-плагиатора.

Стесненный рамками статьи, я из множества подтверждений тезиса «Грин – чужак» приведу еще лишь одно, чрезвычайно характерное. «Зурбаганские» рассказы Грина долгое время путали с переводными произведениями английской писательницы А.К. Грин, довольно популярными среди русской читающей публики. Путали до такой степени, что Грин, по воспоминаниям его первой жены В. Калицкой, «приобрел привычку представляться А. эС. Гринxxxix – с подчеркнутым ударением на «эС». Между тем они были совершенно разными и непохожими – Александр Грин, на ощупь, с оглядкой, но без устали пробивавшийся в свой дивный, новый (51) мир, и Анна Катарина Грин, автор вполне заурядных, хотя и ладно скроенных детективных романов. Какие бы то ни было сходные черты в их творчестве обнаружить вообще невозможно – за исключением лишь одной, чисто негативной, но в данном случае решающей: вполне обычные для западной, особенно для английской литературы произведения А.К. Грин были совершенно чужды литературе русской. Точно так же, как и то, что писалось в это время А. эС. Грином. Этого ощущения необычности, вкупе с совпадением имен, вполне хватило для путаницы.

При этом «путалась» не только рядовая читающая публика. Сам Грин вспоминал, что, когда его представили А.Н. Толстому, тот «с восторгом отметил поразившее его умение Грина строить сюжет. Подумав мгновение, он для примера назвал прочитанный им недавно роман «Рука и кольцо». А.С. ответил, что, к его печальному сожалению, это написала Анна Катарина Грин»xl.

Прошло время; произведения А.К. Грин благополучно забылись. То, что написал Александр Грин, в русской литературе, несомненно, осталось. На особом положении – как нечто чужое, более того, чуждое духу этой литературы. Революция здесь ничего не изменила, что и понятно: ведь неизменными оставались обе противостоящие величины. Грин во все времена был писателем предельно «непластичным», игнорирующим давление внешнего мира; русская же литература, при всех неисчислимых формальных переменах, сопутствующих ее превращению в советскую, тоже вполне сохранила свой дух, свой совершенно особый характер.

Чужак-2

Простим угрюмство...

А. Блок

Об этом характере, обрекавшем писателя Грина на литературное изгойство, нам неизбежно придется говорить особо. Но прежде мне предстоит «продублировать» первую (52) подглавку статьи, сопоставив литературную судьбу Грина с его судьбой человеческой, дела писательские с делами житейскими. У Грина первое со вторым было переплетено столь неразрывно, что сплошь и рядом не поймешь, что первично, за какую ниточку надо тянуть, чтобы распутать тот или иной узел биографии. Жил, как писал; писал, как жил, – так говорят о многих, но всегда ли справедливо? Для Грина это утверждение верно без малейших оговорок.

И прежде всего оно верно в отношении интересующей нас темы. Отчуждение Грина от современников было не только литературным, но и житейским. Одиночество окрасило большую часть его жизни в свои печальные тона.