Из коллекции сайта «РазныеРазности»

Вся жизнь есть йога

Гопи Кришна

КУНДАЛИНИ

эволюционная энергия в человеке

С психологическими комментариями Джеймса Хиллмана

Киев Ника-Центр

Москва

Старклайт

2004

Перевод с английского Александра Ригина

Гопи Кришна

Г66 Кундалини: Эволюционная энергия в человеке. — К,: Ни Центр, 2004. — 216 с, — (Серия «Вся жизнь есть йога»).

Книга Гопи Кришны (1903 — 1984) — автора многих трудов, посвященных Кундалини и йоге, — это классический рассказ «очевидца» который после многих лет медитации во время утренней практики ожидание пережил пробуждение Кундалини — духовной силы, которая спит у каждого человека, свернутая у основания позвоночника. Рассказ об опыте трансформации и об искренней попытке Гопи Кришны привести в равновесие многообразные психологические и психологические побочные эффекты составляет ядро этой книги. Подробные описания драматических внутренних переживаний и симптомов, таких как неожиданные перемены настроения, расстройство пищеварения, агонизирующее чувство жара, а также рассказ о том, как автору нал удалось стабилизировать свое сознание на высшем уровне, — всё это делает данную книгу бесценным классическим трудом о духовном пробуждении.

Рассчитана на всех, кто увлекается Востоком, восточной философией и йогой.

Предисловие

Даже тень мысли

О Победе не должна прийти тебе на ум,

Когда благодаря происшедшим внутренним переменам

Свернутая в спираль сила начнет раскручиваться.

Гопи Кришна. Путь к самопознанию

Когда в 1970 г. эта книга впервые увидела свет, читатели были удивлены тем, как автор описал свой опыт. Ничего мало-мальски похожего нельзя было найти ни в лите­ратуре, ни в древних йогических трактатах, ни в относительно не­давних сообщениях святых и мистиков Запада. Все это настолько расходилось с устоявшимися воззрениями того времени, что выда­ющийся историк мировых религий, заслуженный профессор срав­нительной религии и индологии Стэнфордского университета Фре­дерик Спигелберг в своем предисловии к первому изданию этой книги написал следующее: «Мы видим классический образец неин­теллектуального, простого и совершенно не образованного в Йоге человека, который благодаря упорному труду и удивительному эн­тузиазму, опираясь на внутреннее чувство, а вовсе не на идеи и традиции, сумел достичь если не Самадхи, то весьма высоких сту­пеней совершенства в Йоге. Гопи Кришна — исключительно чест­ный, отличающийся крайней скромностью рассказчик». Профессор Фредерик Спигелберг тогда и не мог предположить, что через ка­ких-нибудь пятнадцать лет Пандит Гопи Кришна станет автором более десятка книг, большого числа статей, нескольких тысяч стра­ниц неопубликованных работ (как стихотворных, так и прозаиче­ских), написанных преимущественно на английском языке.

Он готов был приступить к работе над новой книгой, но не су­мел осуществить свои планы из-за серьезной болезни легких. Он уже начал оправляться от предыдущей болезни, вызванной пере­утомлением и жарким климатом Нью-Дели, где он в то время пре­бывал. Когда температура поднялась до 115 градусов по Фаренгей­ту, он принял решение переехать в Сринагар, штат Кашмир. Там состояние его здоровья стало быстро улучшаться, но стремительно развившееся заболевание легких унесло его из этого мира почти за неделю. Он испустил последний вздох 31 июля 1984 г. в возрасте во­сьмидесяти одного года, находясь в полном сознании, на руках своей жены.

Возможно, у читателя этой книги создастся представление о Гопи Кришне как о человеке слабого здоровья, но это неверно. Соб­ственно говоря, он отличался прекрасным здоровьем, но часто гово­рил, что благодаря описанным здесь переживаниям его психическое и физическое состояние было таким, что он должен был соблюдать строгую диету, чтобы не подорвать свои умственные силы. Он не раз повторял, что его жизнь висит на волоске и что он ходит по лез­вию бритвы.

Всего за десять дней до смерти он писал в письме, что чувству­ет, что кризис миновал, что его силы быстро восстанавливаются. «Вскоре, — говорил он, — я приступлю к работе над новой книгой». Многие друзья советовали ему рассказать как можно больше о сво­их внутренних переживаниях. И эта книга обещала удовлетворить их любопытство. Письмо было исполнено бодрости и оптимизма — письмо человека, которому не терпелось приступить к работе после изнурительной болезни.

Некоторые его друзья удивлялись тому, что Гопи Кришна не изобрел ничего нового — например, способности излечивать рак — и не продемонстрировал чуда, могущего поразить воображение пуб­лики, чтобы заручиться поддержкой в своих исследованиях. Он же на это отвечал, что ни в Упанишадах (первоисточнике метафизиче­ской и духовной мысли Индии), ни в беседах Будды не было и наме­ка на чудеса. Собственно, ни в диалогах Будды, ни в «Бхагавадгите», ни в высказываниях Рамакришны или Раманы Махарши не бы­ло сказано ничего поощряющего демонстрацию чудес.

В одной из частных бесед Гопи Кришна как-то сказал, что его видения были более реальными и более материальными», чем журнальный столик, стоящий перед ним (и для большей убедитель­ности постучал по нему рукой). Он также сказал, что экстатический транс может быть двух видов: с видениями и без них. Обычно он ни­чего не говорил о своих видениях (за исключением тех описаний, которые вы найдете на этих страницах и в его книге «Загадка со­знания») потому, что они «слишком фантастичны, чтобы в них мог­ли поверить». Так что есть основания полагать, что книга, которую он собирался написать, могла бы стать сенсацией.

Возможно, он чувствовал, что пришло время для такой книги. Он всегда считал, что его миссия — убедить ученых заняться ис­следованием Кундалини. Поэтому описание видений могло лишь по­дорвать доверие к нему, и серьезные эмпирические исследования обещают принести множество фантастических открытий в сфере ума, сознания, а также психологии.

Одним из ученых, проявивших горячий интерес к исследовани­ям Гопи Кришны, был Карл Фридрих фон Вайцзеккер, писатель и астрофизик, директор института «Наука о Жизни» им. Макса План­ка, находящегося в Старнберге, Германия. Профессор Вайцзеккер приезжал три раза в Кашмир, чтобы повидаться с Гопи Кришной, и подготовил предисловие к небольшой книге «Биологическая основа религии и гениальности» (1972 г.), написанной Пандитом в 1970 г. В этом предисловии профессор Вайцзеккер привел доказательство того, что взгляды Гопи Кришны на физиологическую природу Кун­далини созвучны с современными идеями квантовой физики.

Очевидно, каждый, кто знаком с концепцией Кундалини, согла­сится с Пандитом, что Кундалини раньше или позже станет объек­том интенсивных научных исследований. Он ждал этого с таким не­терпением, которое может сравниться лишь с тем, что нам известно о ветхозаветных пророках. Результатом этого ожидания и стала его книга стихов «Очертания грядущих событий», увидевшая свет в 1967 г., на страницах которой отразилось напряжение «холодной войны». С тех пор его ничто не заботило так, как стремительный рост ядерных арсеналов.

Будучи не только просветленным провидцем, но и прагматиком, Гопи Кришна еще в 1970 г. считал, что серьезные исследования Кундалини не начнутся раньше 1990 г. В отличие от большинства его писателей-современников, беспрерывно рекламирующих свои книги по радио и на телевидении, Гопи Кришна вел тихую семей­ную жизнь в Сринагаре со своей женой Бхаби. Зимой вместе с се­мьей своего старшего сына Джагдиша они переезжали в Нью-Дели, в Кашмире, где большинство домов не имело центрального отопле­ния, становилось слишком холодно для жизни.

Гопи Кришна всегда радовался любому гостю и обсуждал свои идеи с большим удовольствием — ведь это давало ему возможность не только передать свои знания, но и узнать из первых уст, что тво­рится в мире. Он ежедневно читал газеты и страстно желал обзаве­стись телексом, чтобы иметь возможность мгновенно обмениваться сообщениями с друзьями из Европы и Америки. Но высокие цены на подобные аппараты так и не позволили ему осуществить эту мечту. Если бы он жил сейчас, у него наверняка был бы свой почто­вый ящик и собственная веб-страница в Интернете.

Согласно Гопи Кришне, следующий эволюционный шаг челове­чество должно сделать скоро, и это не является чем-то невообрази­мым. В частных беседах он любил проводить сравнение между моз­гом разумного животного, такого как собака, и мозгом человека, что­бы продемонстрировать разницу между обычным сознанием и сверхсознанием. «Попытайтесь представить себе как ваша собака, — говорил Гопи Кришна, — просыпается с человеческим мозгом вместо того, с каким она родилась. Ее тут же захлестнут новые эмо­ции, мысли и информация. Внезапное пробуждение Кундалини порождает такое же замешательство, разве что перемена не столь драматична».

Обычно по утрам Гопи Кришна несколько часов посвящал писа­нию и разбору корреспонденции, затем принимал посетителей и за­нимался домашним хозяйством. Писал он почти всегда по-англий­ски, чему научился еще в первых классах школы.

Пандит всегда ездил на автобусах и такси — у него не было собственной машины. Кроме телефона, зачастую не работающего в Кашмире, его быт был лишен тех современных удобств, которые мы считаем обязательными условиями жизни. В его сринагарском доме, перешедшем к нему от отца, вода и электричество появились лишь в 1972 г. Он согласился на это, поддавшись настояниям друзей, по­сле своего второго посещения Европы. Но он продолжал готовить еду на примусе или в печи, встроенной в стену кухни.

Гопи Кришна трижды посещал Соединенные Штаты Америки и дважды — Канаду. Первый визит состоялся в 1978 г., когда его при­гласили выступить на нью-йоркской конференции по исследованию сознания. Через год он вновь прибыл в Соединенные Штаты для участия в филадельфийской конференции, после чего остановился иа несколько недель в Коннектикуте. Прежде чем возвратиться до­мой, он нанес визит своим друзьям из Торонто, проявлявшим живой интерес к теме его исследований.

Их интерес к исследованиям Гопи Кришны был столь велик, что они отправились чартерным рейсом в Индию на «Боинге-747» и провели несколько недель в институте, расположенном в Нишате на берегу озера Дал неподалеку от Сринагара. Многие участники кон­ференции продолжают распространять идеи Гопи Кришны. Имуще­ство же института пропало через несколько лет, когда конфликт между Пакистаном и Индией из-за Кашмира привел к нарушению стабильности в этом регионе.

Последнее посещение Гопи Кришной Северной Америки состо­ялось в октябре 1987 г., когда его пригласили в Нью-Йорк выступать на конференции ООН, посвященной вопросу коренных американ­цев. На обратном пути он остановился на несколько месяцев б Цю­рихе, где приступил в написанию книги «Путь к самопознанию». Он говорил, что это было ответом на многочисленные просьбы написать именно такую книгу.

В своем предисловии к этой книге профессор Спигелберг писал: «В свете обстоятельных свидетельств [Гопи Кришны] становится ясно, что сферу всех переживаний, связанных с Кундалини, невоз­можно отнести ни к чисто биологической, ни к чисто психологиче­ской концепции... Весь словарь Кундалини-Йоги не имеет отноше­ния ни к тем фактам, которые на Западе считаются психологиче­скими феноменами, ни к чему-либо из сферы внутренних ощуще­ний тела, столь детально описанных в йогических текстах...».

И все же, несмотря на, казалось бы, непреодолимые препятст­вия, Гопи Кришне удалось изменить представления многих людей о Йоге и просветлении. Идея о том, что просветление имеет под собой биологическую основу, получает все большее признание по мере то­го, как ученые открывают новые возможности мозга и сознания.

Пусть кажется невероятным, но это факт,

Что Прана и чистое сознание реагируют

Друг с другом, чтобы создать миф

Об этом немыслимом мире, с которым мы сражаемся.

Сознание имеет столь удивительный,

Столь возвышенный аспект, что все наши страхи

И сомнения относительно себя тут же исчезают,

Как будто они озарены тысячью солнц

Знания, подкрепленного Виденьем,

Что Это и есть то, что будет и было всегда:

Вечный Источник всего сущего.

Мир, посредством которого это все нам демонстрируется, Ум и процесс, посредством которого это создается: Вся схема и творение Едины.

В этом удивительном лучистом Присутствии

Все зыбкие миры, которые нас страшат и порабощают,

Становятся призрачными тенями, видными в ночи;

Далекой тучей, тающей в солнечных лучах,

Тогда как ум вместе со сжимающимся «эго»

С немым изумлением видит себя тонущими

Во всеобъемлющей возвышенной Жизни,

Лишь чистое сознание, не ведающее ни времени,

Ни пространства — единый, всеохватывающий мир любви

И радости, которых не найти ни на земле, ни в небесах.

Гопи Кришна. Загадка Сознания

ГИН КЬЕФФЕР

10 июля 1996 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Однажды в рождественское утро 1937 г. я сидел, скрестив ноги, в маленькой комнате крохотного до­мика, расположенного на окраине города Джамму, зимней столицы штата северной Индии Джамму и Кашмир. Я медитировал, обратив лицо к окну, смотрящему на восток, через которое первые серые полосы раннего рассвета начали проникать в комнату. За время долгой практики я научился часами неподвижно сидеть в одной по­зе, не испытывая ни малейшего дискомфорта. И я сидел, ритмично дыша, направляя внимание на макушку своей головы, где находил­ся воображаемый расцветший лотос, лучащийся ослепительным светом.

Я сидел неподвижно с прямой спиной, мои мысли были направ­лены на созерцание лотоса, я следил, чтобы мое внимание не отвле­калось, и возвращал его назад к сияющему лотосу каждый раз, ког­да оно принимало иное направление. Интенсивность концентрации мешала дыханию, которое стало настолько замедленным, что порой казалось неощутимым. Все мое существо было столь поглощено со­зерцанием лотоса, что на какое-то время я утратил связь с собст­венным телом и окружающим миром. В такие минуты мне казалось, что я вишу в воздухе, не ощущая тела. Единственное, что я тогда осознавал — это присутствие лотоса, излучающего яркий свет. Это переживание известно многим людям, регулярно практикующим медитацию достаточно долгое время. Но то, что случилось впослед­ствии в это утро, изменившее всю мою дальнейшую жизнь и миро­воззрение, происходило лишь с немногими.

В один из моментов интенсивной концентрации у основания мо­его позвоночного столба, в месте, где мое тело соприкасалось с по­лом, появилось странное ощущение. Оно было необычным, но насто­лько приятным, что все мое внимание обратилось к нему. Но как то­лько внимание сместило свой фокус, ощущение почти исчезло. Решив, что воображение затеяло со мной игру, чтобы ослабить напря­женность концентрации, я выбросил это из головы и вновь сфокуси­ровал внимание на прежнем объекте. Я сконцентрировался на лото­се на макушке головы и, как только видение стало отчетливым, странное ощущение возобновилось. На этот раз я попытался в тече­ние нескольких секунд не смещать фокус внимания. Но ощущение, распространившись кверху, становилось настолько интенсивным и настолько необычным (по сравнению с тем, что я когда-либо испы­тывал), что, несмотря на все усилия, мой ум вновь обратился к не­му, и в то же мгновение ощущение исчезло. Я решил, что со мной произошло что-то из ряда вон выходящее и что причина этого кры­лась в ежедневной практике концентрации.

Некогда я читал волнующие трактаты ученых мужей о той по­льзе, которую может принести практика концентрации и о чудес­ных способностях, которые йогины развивают в себе благодаря по­добным упражнениям. Сердце у меня в груди забилось, и я почувст­вовал, что мне трудно продолжать поддерживать нужную степень неподвижности внимания. И все же со временем мне удалось успо­коиться, и я вновь погрузился в медитацию. Ощущение опять воз­никло, когда я полностью ушел в медитацию, но на этот раз я не по­зволил ему отвлечь внимание от первоначального объекта. Ощуще­ние снова стало распространяться кверху, его интенсивность воз­росла, и я почувствовал, что начинаю отвлекаться. Но огромным усилием воли я продолжал удерживать фокус внимания на лотосе. Внезапно я услышал звук, подобный гулу водопада, и ощутил, как жидкий свет через позвоночный канал хлынул в мой мозг.

Совершенно неподготовленный к подобному явлению, я оказал­ся застигнутым врасплох, но, тут же восстановив самоконтроль, продолжал сидеть все в той же позе, фиксируя ум на все том же объекте концентрации. Свет становился более ярким, гул — более громким, и, ощутив покачивание, я осознал, что выскальзываю из собственного тела, окруженный ореолом света. Невозможно дать точное описание этого переживания. Я ощутил, что точка сознания, которая была моим «я», расширяется, окруженная волнами света. Она расширялась все больше и больше, в то время как тело — обычный объект ее восприятия — удалялось все дальше, пока я не перестал его осознавать. Я превратился в сплошное сознание, ли­шенное каких-либо очертаний, лишенное какого-либо представления о довеске, называемом телом, лишенное каких-либо ощущений, исходящих из органов чувств, — сознание, погруженное в море све­та. При этом я одновременно осознавал каждую точку вокруг, рас­ширяясь во всех направлениях, не зная границ и барьеров. Я боль­ше не был собой или, выражаясь более точно, тем «собой», каким знал себя прежде, — крошечной точкой осознания, заключенной в теле. Сейчас же я стал широким кругом сознания, купающимся в море света, в состоянии восторга и блаженства, не поддающемся никакому описанию, где мое тело было не более чем точкой.

Через какой-то период времени (о продолжительности которого я не могу судить) круг начал сужаться. Появилось ощущение суже­ния — я становился все меньше и меньше, пока не стал ощущать границы собственного тела, вначале смутно, затем все более ясно. Возвращаясь к предыдущему состоянию, я внезапно начал слышать шум улицы, почувствовал свои конечности, голову и вновь стал тем маленьким, пребывающим в постоянном контакте с собственным те­лом и окружающим миром «собой». Открыв глаза и оглянувшись во­круг, я ощутил головокружение и дезориентацию, словно вернулся из чужих, совершенно незнакомых мне земель. Солнце взошло и освещало мое лицо теплым, успокаивающим светом. Я попытался поднять руки, обычно покоившиеся на коленях во время медитаций, — они были вялыми и безжизненными. Для того чтобы их оторвать от коленей и вытянуть вперед, дав возможность восстановиться то­ку крови, потребовалось немалое усилие. Затем я попытался выта­щить из-под себя ноги и придать им более удобное положение, но не сумел. Они оказались тяжелыми и негнущимися. Лишь с помощью рук мне кое-как удалось извлечь их из-под себя, и затем, откинув­шись к стене, я принял более удобное положение.

Что же со мной произошло? Стал ли я жертвой галлюцинации? Или по капризу судьбы мне удалось пережить Трансценденталь­ное? Действительно ли мне удалось то, в чем миллионы других по­терпели фиаско? Была ли, в конце концов, какая-то доля истины в утверждении, повторяемом на протяжении тысячелетий индийски­ми мудрецами и аскетами, что, если следовать определенным пра­вилам поведения и практиковать медитацию особым образом, мож­но познать Реальность и в этой жизни? Мои мысли путались. Я поч­ти не мог поверить, что только что увидел божественное. Объясне­ние той трансформации, которая произошла со мной после того, как поток жизненной энергии, поднявшись от основания позвоночника и пройдя через спинномозговой канал, хлынул в мой мозг, следовало искать в себе, в своем собственном сознании. Я припомнил, что ког­да-то читал в книгах по Йоге о том, что существует механизм жиз­ненной энергии, называемый Кундалини, располагающийся у осно­вания позвоночника и способный активизироваться благодаря опре­деленным упражнениям. Поднимаясь по позвоночнику, эта энергия возносит ограниченное человеческое сознание к трансценденталь­ным высотам, наделяя при этом человека необычайными психиче­скими и умственными способностями. Посчастливилось ли мне об­наружить этот невероятный механизм, окутанный туманными ле­гендами веков, о котором рассказывали (нередко шепотом) некото­рые люди, познав его действие на себе или увидев, как он проявля­ется у их знакомых? Я попытался еще раз повторить упражнение, но был столь усталым и вялым, что не нашел в себе сил для концен­трации. Мой ум был возбужден. Я посмотрел на солнце. Могло ли случиться, что в момент наивысшей концентрации я перепутал его свет с тем сияющим ореолом, который окутал меня, когда я нахо­дился в состоянии сверхсознания? Я вновь закрыл глаза, чтобы ощутить игру солнечных лучей на своем лице. Но нет, свет, который доходил до меня сквозь закрытые веки, был совершенно иной при­роды. Он был наружным и лишенным великолепия. Тот же свет ис­ходил изнутри и казался неотрывной частью расширенного созна­ния, частью меня самого.

Я поднялся, чувствуя слабость в дрожащих ногах. Казалось, вся моя жизненная сила куда-то испарилась. Руки слушались меня лучше. Я помассировал бедра и икры и лишь после этого спустился вниз. Ничего не говоря жене, я молча позавтракал и отправился на работу. У меня почти не было аппетита, во рту пересохло, и я никак не мог сосредоточиться во время работы. Я был обессилен, апатичен и не склонен вести какие-либо разговоры. Через какое-то время, по­чувствовав, что задыхаюсь в помещении, и решив попытаться со­браться с мыслями, я вышел прогуляться на улицу. Вновь и вновь мой ум возвращался к прекрасному утреннему переживанию, и я пытался воскресить его в памяти — но тщетно. Я чувствовал сла­бость во всем теле, особенно в ногах. Прохожие не возбуждали во мне никакого интереса, и я продолжал идти по улице, безучастный ко всему происходящему, что было не свойственно мне в обычные дни. Возвратившись к своему столу раньше, чем собирался, и не в силах сосредоточиться на работе, я провел остаток дня, бесцельно провозившись с бумагами.

По возвращении домой я не почувствовал себя ни на йоту луч­ше. Я не мог заставить себя спокойно усесться и открыть книгу, как я это обычно делаю по вечерам. Я поужинал без всякого удовольст­вия в полном безмолвии и лег в постель. Обычно я засыпаю почти мгновенно, как только моя голова касается подушки, но эта ночь бы­ла беспокойной и тревожной. Я никак не мог увязать экзальтацию, пережитую сегодня утром, с последовавшей за ней депрессией и постоянно ворочался в кровати с боку на бок. Необъяснимое чувство страха и неуверенности овладело мной. Охваченный дурными пред­чувствиями, я наконец заснул. Мой сон был исполнен странных ви­дений и то и дело прерывался. Приблизительно в три часа ночи я окончательно проснулся. Некоторое время я неподвижно сидел на кровати. Сон не придал мне бодрости. Я все еще чувствовал себя утомленным, и моим мыслям недоставало ясности. Приближалось обычное время моих медитаций. Я решил приступить к медитации немного раньше, чтобы солнце больше не потревожило меня. Тихо, чтобы не разбудить жену, я поднялся с кровати и отправился в свой кабинет. Как обычно, я расстелил на полу одеяло и, сев на него со скрещенными ногами, начал медитировать.

Как я ни старался, мне не удалось достичь обычной концентра­ции. Мои мысли принимали то одно, то другое направление, и вмес­то того, чтобы добиться состояния счастливого ожидания, я ощущал нервозность и беспокойство. Наконец после многочисленных усилий мне удалось какое-то время удержать внимание на обычном объек­те. Но ничего не произошло, и я начал сомневаться в подлинности моего предыдущего опыта. Я предпринял еще одну попытку, на этот раз с большим успехом. Собравшись, я успокоил свои блуждающие мысли и, сосредоточив внимание на макушке головы, попытался визуализировать цветущий лотос. Как только я достиг обычного уров­ня устойчивости ума, ощущение движущегося вверх потока вновь возникло во мне. Я не позволил своему вниманию отвлечься и вновь услышал ревущий звук в тот миг, когда поток ослепительного света ворвался в мой мозг, наполняя меня жизненной силой. Я ощутил, как расширяюсь во всех направлениях за пределы плоти, полно­стью захваченный созерцанием блистающего света, становясь с ним одним целым, но все же до конца не сливаясь с ним. Состояние дли­лось меньше времени, чем вчера, а чувство экзальтации было не та­ким сильным. Вернувшись в нормальное состояние, я услышал, как дико бьется мое сердце, и ощутил горечь во рту. У меня возникло чувство, словно поток раскаленного воздуха пошел через все мое тело. Чувство усталости и упадка сил было более сильным, чем вче­ра.

Чтобы восстановить силы и спокойствие, я некоторое время от­дыхал. Еще не рассвело, и я убедился в том, что переживание было подлинным, солнце не имело ни какого отношения к увиденному мной внутреннему свету. Но откуда взялись депрессия и беспокой­ство? Почему отчаяние овладело мной, когда я должен был благо­словлять свою счастливую звезду и радоваться удаче? Я почувство­вал нависающую угрозу со стороны чего-то превосходящего мое по­нимание — опасность, исходящую от чего-то неощутимого и таинст­венного, чего я не мог ни постичь, ни проанализировать. Тяжелая туча депрессии и тоски, не имеющая никакого отношения к внеш­ним обстоятельствам, поднявшись из глубин моего существа, навис­ла надо мной. Я чувствовал себя совсем не тем человеком, каким был всего несколько дней назад. Во мне поселился страх перед этой неизъяснимой переменой, страх, от которого я не мог избавиться, несмотря на все усилия воли. Тогда я еще почти не осознавал, что с этого дня больше никогда не стану прежним и что, совершив необ­ратимый шаг без достаточной подготовки и необходимых знаний, я активизировал одну из самых грозных и чудесных сил в человеке; не осознавал, что, не ведая того, повернул ключ в двери, ведущей к самой сокровенной тайне древних и отныне долгое время обречен жить на гране между жизнью и смертью, между разумом и безуми­ем, между светом и тьмой, между небесами и землей.

Я начал практиковать медитацию с семнадцати лет. Провал на выпускных экзаменах в колледже, из-за которого я не смог посту­пить в университет в том году, произвел переворот в моем юном уме. Я был не столько расстроен провалом и потерей целого года, сколько мыслью о том, какую боль я причиню этим своей матери, которую столь горячо любил. Дни и ночи я терзал свой ум, пытаясь найти правдоподобное объяснение своего провала — объяснение, способное хоть отчасти смягчить горесть известия. Она была так уверена в моем успехе, что мне не хватало смелости одним махом лишить ее иллюзий. Я был примерным учеником колледжа, зани­мавшим в нем почетное место, но вместо того, чтобы посвятить сво­бодное время подготовке к экзаменам, я читал книгу за книгой из школьной библиотеки. Слишком поздно я понял, что некоторые предметы не знаю вообще, и у меня нет никаких шансов сдать экза­мены. Прежде я никогда не испытывал позора провала. Учителя всегда высоко отзывались о моих способностях, и сейчас я чувство­вал крайнюю подавленность при мысли о матери, привыкшей гор­диться моими успехами и уверенной в блестящем будущем своего сына.

Ей, родившейся в деревне в семье богобоязненных кресть­ян-тружеников, было предназначено судьбой стать подругой чело­века значительно старше ее, родившегося в Амритсаре, располо­женном в шести днях езды на поезде (тех времен) от ее родных мест. Беззаконье, царившее тогда в стране, заставило одного из мо­их предков сказать «прощай» своим родным краям с прохладным климатом и отправиться на поиски пристанища на безводные за­сушливые территории далекого Пенджаба. Здесь, сменив одежду и язык, мои прадед и дед жили в добре и мире, как и другие, подоб­ные им, беженцы, изменившие все привычки и уклад жизни, но не религиозные обряды и легко узнаваемые лица кашмирских брами­нов. Мой отец, с его глубокой склонностью к мистике, будучи уже немолодым человеком, решил возвратиться на землю предков, что­бы жениться и обосноваться там. Даже в период своей наиболее ак­тивной мирской жизни он проявлял неизменный интерес к йогам и аскетам, славившимся своими оккультными способностями и, не зная устали, прислуживал им, чтобы узнать секрет их чудесного дара.

Он свято верил в традиционную школу религиозной дисципли­ны и в Йогу, сохранившуюся в Индии с глубокой древности, — Йогу, которая (наряду со многими факторами, помогающими доби­ться успеха) оставляет почетное место для добровольного отказа от мирских богатств и устремлений, отказа, необходимого, чтобы по­мочь уму, сбросившему цепи, удерживающие его на земле, нырнуть в собственные неизмеримые глубины, не потревоженные желанием и страстью. Подобное поведение прославлялось еще в Ведах. Его примером служили сами вдохновенные авторы ведических гимнов и

прославленные провидцы Упанишад, продолжившие традицию древнего индоарийского общества оставлять суетную жизнь в зре­лом возрасте пятидесяти лет и старше и отправляться в леса (ино­гда в сопровождении супруги), чтобы жить в затворничестве, посвя­тив остаток жизни беспрерывной медитации и молитве — прелю­дии великого и мирного исхода.

Подобные примеры всегда вызывали в Индии глубокое восхи­щение бесчисленных мистически настроенных последователей и по­следовательниц, и даже сейчас сотни отцов семейств (весьма благо­получных и преуспевающих с мирской точки зрения), достигнув преклонного возраста и простившись со своими уютными домами и почтительными потомками, отправляются в отдаленные места от­шельничества, чтобы провести остаток дней в умиротворенном ду­ховном поиске вдалеке от суетного и беспокойного мира. Мой отец, горячий поклонник этого идеала древности, после двенадцати лет семейной жизни принял решение провести остаток жизни в отше­льничестве. Это решение было отчасти вызвано трагической смер­тью его первенца в пятилетнем возрасте. Добровольно оставив пра­вительственный пост, приносивший немалый доход, он удалился от мира, чтобы уединиться с книгами, когда ему еще не было пятиде­сяти лет, и вся ответственность за дом и семью легла на плечи его молодой малоопытной жены.

Она ужасно страдала — отец удалился от мира, когда ей еще не было двадцати восьми лет и на руках у нее оставалось трое малень­ких детей — две дочери и сын. То, как она вырастила нас, с какой преданностью и самозабвением она ухаживала за отцом (не об­молвившимся с тех пор ни единым словом ни с кем из нас), умуд­рившись сохранить при этом доброе имя семьи, можно воспеть как образец беспримерного героизма, неуклонной преданности долгу и кристальной чистоты полного самоотречения.

Я чувствовал себя убитым. Как смогу я взглянуть ей в глаза, признаться в своей слабости? Сознавая, что из-за отсутствия само­контроля, я не оправдал возлагаемых на меня надежд, я решил оправдать себя в материнских глазах иным способом. Но, чтобы ис­коренить в себе пагубные наклонности и научиться контролировать поведение, мне необходимо было научиться подчинять собственный ум,

Приняв это решение, я стал искать способы его реализации.

Чтобы добиться успеха, необходимо было, по крайней мере, обла­дать хоть какими-то знаниями о способах подчинить свою бунтар­скую натуру. И я прочел несколько книг по развитию личности и контролю ума. Из всей массы сведений, собранных в этих трудах, я обратил внимание лишь на две вещи: концентрацию ума и воспита­ние воли. Я начал практиковать и то, и другое с юношеским энтузи­азмом, отдавая этому все свои силы и подчиняя все желания, чтобы достичь цели в кратчайшие сроки. Зная, что неспособность к само­ограничению привела меня к тому, что я, пассивно поддавшись же­ланию, стал читать художественную литературу вместо сухих и сложных школьных учебников, я решил закалить свою волю, начав с малого, а затем ставя перед собой все более крупные задачи. Я ло­мал себя, выполняя неприятные и тяжелые задания, против кото­рых восставала моя свободолюбивая натура, пока не начал ощу­щать себя ее полным хозяином, неспособным вновь пасть легкой жертвой соблазнов.

От контроля ума до Йоги и оккультизма — один шаг. Переход от чтения книг, посвященных первому предмету, до изучения ду­ховной литературы (включая беглое ознакомление с некоторыми оригинальными текстами), произошел почти незаметно. Страдая от своей первой жизненной неудачи, мучаясь угрызениями совести, я чувствовал все возрастающее отвращение к миру с его запутанны­ми отношениями, приведшими к этому унижению. Постепенно же­лание отказа от мира стало разрастаться во мне, и я стал искать путь с честью уйти от неурядиц жизни, найдя уголок для тихого и замкнутого существования. Во время этого острого внутреннего кон­фликта тихое послание «Вхагавадгиты» оказало на меня глубокое и благотворное воздействие, умерив жар воспаленного ума картиной вечной и мирной жизни в гармонии с Бесконечной Реальностью, стоящей за миром явлений, где перемешались радость и боль. Та­ким образом, желая достичь успеха в мирской жизни, исключив возможность провала из-за недостаточной решимости, я совершен­но неожиданно ударился в другую крайность: очень скоро я стал упражнять свою волю и практиковать медитацию не для достиже­ния сиюминутных целей, а для продвижения в Йоге, даже если это потребует принесения в жертву всех моих мирских планов.

Мои мирские амбиции угасли. В этом юном возрасте, когда че­ловек склонен попадать под влияние грез и идеалов, а не руководствоваться практическими рассуждениями; когда он смотрит на мир сквозь розовые очки, боль и несчастье, встречающиеся на каждом шагу, подчеркивая контраст между тем, как все есть на самом деле, и тем, как должно быть в идеале, способны изменить направление мысли самых чувствительных натур. Все это оказало на меня двоя­кое воздействие: сделало меня большим реалистом, грубо стряхнув с меня розовый оптимизм, основанный на мечте о безболезненном, легком существовании, и в то же время сделало несгибаемым мое намерение во что бы то ни стало отыскать подлинное, а не приобре­тенное за счет других счастье. Часто, уединившись в тихом месте на лоне природы или в своей комнате, я вел сам с собой беседы о преимуществах и недостатках открывшихся передо мной перспек­тив. Всего несколько месяцев назад в мои честолюбивые планы вхо­дила подготовка к карьере, позволяющей жить безбедно, наслажда­ясь удобствами, открытыми представителям высших классов. Сей­час же я решил вести умиротворенную жизнь, не знающую мир­ской суеты и беспрерывной борьбы. «Зачем, — говорил я себе,— привязываться к вещам, которые все равно должен буду оставить, возможно, с большой неохотой и болью, когда смерть вонзит в меня свой меч? Почему бы не жить, довольствуясь немногим, посвятив время и сбереженные силы обретению нетленных ценностей, кото­рые останутся со мной навсегда?».

Чем больше я думал над этой перспективой, тем больше притя­гивала меня простая незаметная жизнь, не знающая жажды славы и мирского величия, которое я не раз рисовал в своем воображении. Единственная трудность в осуществлении этих планов заключалась в необходимости получить согласие моей матери. Ее надежды не­когда были разбиты затворничеством отца, и сейчас все ее помыслы были сосредоточены на мне. Она мечтала видеть меня процветаю­щим, твердо стоящим на ногах человеком, способным вытащить се­мью из нищеты, в которую она впала, после того как отец отказался от своей должности и стал раздавать направо и налево деньги, не­когда выкроенные моей бережливой матерью из семейного бюджета и отложенные на черный день. Я знал, что известие о моих планах причинит ей боль, и хотел уберечь ее от этого любой ценой. С дру­гой стороны, я не мог подавить в себе желание отправиться на по­иск реальности — оно было слишком сильно. Меня разрывали два чувства: сыновний долг и естественное желание восстановить благосостояние семьи — с одной стороны, и отвращение к миру — с другой.

Но мысль оставить дом и семью на произвол судьбы никогда не приходила мне в голову. Я мог отказаться от всего, даже от избран­ного мной пути, но ни за что не согласился бы на разлуку с родите­лями и на отказ от выполнения своих обязательств. Кроме того, все мое существо восставало против идеи стать бездомным аскетом, чье существование полностью зависело бы от труда других. «Если Бог являет собой воплощение благородства, добра и чистоты, — говорил я себе, — как может Он допустить, чтобы те, кто питает к Нему са­мую горячую любовь, подчинив себя Его воле, оставляли своих род­ных и близких (обязательства перед которыми Он сам вложил в их сердца) и пускались бродить по миру, возлагая надежду лишь на тех, кто чтит семейные связи?». Сама мысль о подобной жизни вы­зывала во мне дрожь. Я никогда не смирился бы с жизнью, которая прямо или косвенно бросала бы тень на мое человеческое достоин­ство или мешала бы мне, используя свои таланты и силу рук, про­кормить тех, кого я должен содержать, — с жизнью, которая стави­ла бы меня на одну доску с калеками и паралитиками, причиняю­щими близким лишь неудобства.

Я решил избрать для себя семейную жизнь, простую и чистую, избавленную от соперничества, позволяющую мне выполнять свои обязательства перед родными и близкими и рассчитывать на плоды своих трудов. Укротив свои желания и умерив потребности, я буду иметь в своем распоряжении свободное время и спокойный ум — все, что необходимо для продвижения по избранному пути. В том юном возрасте меня вел не интеллект, но какое-то другое, куда бо­лее глубокое чувство, проявившееся благодаря душевному конф­ликту и определившее весь мой дальнейший жизненный путь. Тог­да я еще и не подозревал, что по невероятному стечению обстоя­тельств через много лет меня затянет страшный водоворот сверхъ­естественных сил и там, на невероятной глубине, я найду ответ на вопрос, не дававший покоя человечеству на протяжении тысячеле­тий. Я не вижу никакого иного объяснения этому кажущемуся ана­хронизму: ведь не был же я в незрелом возрасте столь проницате­льным человеком, чтобы предвидеть все последствия этого шага, и не мог я предполагать, что смогу наиболее полно реализоваться, ве­дя спокойную семейную жизнь, а не разрывая узы любви, как это делали, заручившись одобрением своих духовных и мирских на­ставников, многие отчаявшиеся юные мои соотечественники.

Наша семья тогда жила в Лахоре. Мы занимали часть послед­него этажа небольшого трехэтажного дома, расположенного в узком переулке на окраине города. Квартал наш был густонаселенным, но, к счастью, окружающие дома были ниже нашего и не мешали сол­нечным лучам и свежему воздуху проникать в окна, откуда откры­вался прекрасный вид на поля. Я облюбовал уголок в одной из двух маленьких комнат и каждый день с первым проблеском рассвета отправлялся туда медитировать. Начав с непродолжительных ме­дитаций, я постепенно увеличивал их длительность, пока не нау­чился просиживать часами, не меняя позы, с прямой спиной перед объектом наблюдения без малейших признаков усталости и беспо­койства. Я пытался неуклонно следовать всем наставлениям, кото­рые дают тем, кто обучается Йоге. Это была нелегкая задача для человека моего возраста — без наставника соблюдать все правила самоограничения и добродетельного поведения, необходимые для достижения успехов в Йоге, когда вокруг открывались многочис­ленные соблазны современного города. Но ничто не могло повлиять на принятое мной решение, и в ответ на каждую неудачу я прила­гал еще более яростные усилия, чтобы усмирить непокорный ум и не позволять ему управлять мной. Насколько я преуспел в этом, учитывая мои природные склонности и сложившиеся обстоятельст­ва, мне трудно судить, но, если бы не длительная практика само­контроля и многолетняя привычка сдерживать железной рукой мя­тежные порывы юности, думаю, мне ни за чтобы не удалось бы выйти победителем в суровом испытании, выпавшем на мою долю в тридцатипятилетнем возрасте.

Заметив необычную для меня покорность, мать поняла, что во мне произошли серьезные перемены. Я никогда не чувствовал по­требности объяснить ей свою точку зрения, чтобы подготовить ее к принятому мной решению. Не желая причинять матери ни малей­шей боли, я держал свои планы при себе, не выдавая их даже наме­ком, когда мы обсуждали с ней мою будущую жизнь и карьеру. Но обстоятельства сложились таким образом, что мне все же пришлось поделиться своим решением с матерью. Я был вторым кандидатом на весьма выгодную должность в правительстве, но меня отвергли из-за изменений процедуры приема. Неодобрительное отношение мужа моей сестры не позволило мне сделать своей профессией ме­дицину.

Тем временем внезапное ухудшение моего здоровья, вызванное жарой, вселило в сердце моей матери такое беспокойство, что она немедленно решила отправить меня в Кашмир — когда речь шла о моем здоровье, мои успехи в учебе отходили на второй план. В этот критический период поступившее предложение занять низкоопла­чиваемую должность в Департаменте общественных работ этого штата было охотно мною принято. Мать дала свое согласие. Без вся­кого сожаления я покинул прекрасную долину, чтобы окунуться с головой в новую для меня работу клерка. Через год семья переехала жить ко мне в Сринагар, и вскоре мать активно занялась поиском невесты для меня. Следующим летом в возрасте двадцати трех лет я вступил в традиционный брак с женщиной, семью годами младше меня, дочерью Пандита из Барамуллы.

Я немало удивил ее в первую брачную ночь, когда покинул ком­нату в три часа утра, чтобы совершить омовение в ближайшем при­брежном храме, и, возвратившись через час, сел в позу для медита­ции и не проронил ни слова, пока не пришло время отправляться на работу. Но она с готовностью приняла то, что ее простому уму пред­ставлялось эксцентричной чертой характера мужа, и когда я воз­вращался из храма холодными зимними утрами, меня неизменно ждал теплый кангри ( Маленькая глиняная чаша, оплетенная лозой, в которую кладут горя­чие угли для обогрева тела. Обычно, кашмирцы носят кангри у голого тела под длинной одеждой).

Примерно через год меня перевели на служ­бу в Джамму. Жена последовала за мной вместе с родителями — она относилась к ним с преданностью и окружила их неослабеваю­щим вниманием. Время текло, в жизни моей происходили переме­ны, и ситуация подчас выходила из-под моего контроля, но я никог­да не забывал о цели, которую некогда поставил перед собой, и не отклонялся от избранного пути, не подозревая о том кризисе и ве­ликом испытании, которые ждали меня впереди.

В 1937 г., когда произошел этот экстраординарный случай, я ра­ботал клерком в офисе директора образования нашего штата. Прежде я занимал такую же должность в офисе главного инженера, откуда был переведен на новое место из-за того, что осмелился усо­мниться в справедливости директивы министра, получавшего извращенное удовольствие, издеваясь над подчиненными. Работа в но­вом офисе не доставляла мне никакого удовольствия, хотя, с точки зрения коллег, я занимал завидную должность. В мои обязанности входило ведение послужных списков и досье на сослуживцев вы­сшего ранга, необходимых при принятии решений об их продвиже­нии по службе или переводе на другое место работы. Таким обра­зом, мне приходилось общаться со многими коллегами из обоих де­партаментов. Некоторые из них частенько захаживали в офис, же­лая добиться расположения начальства легким путем за счет своих ничего не подозревающих коллег, подавая пример другим посту­пать так же, чтобы не остаться в накладе.

Сам род моих обязанностей, тем или иным образом влиявший на карьеру и жизнь других, не позволял мне избежать критики со стороны сослуживцев. Но их действия зачастую производили в моей душе обратный эффект, и нередко решение принималось в по­льзу бедного, не имеющего поддержки, но достойного кандидата. Из-за моей неизменной приверженности справедливости я нередко натыкался на подводные рифы тайных симпатий и интриг, хорошо спрятанные под безукоризненным фасадом правительственных уч­реждений. Из-за своих добрых чувств к обиженным я часто дейст­вовал в ущерб собственным интересам и не раз отказывался от вне­очередного повышения по службе в пользу старших товарищей.

Эта профессия была не для меня, но не имея ни образования, необходимого для того, чтобы сменять ее на что-то лучшее, ни же­лания его получить, я продолжал плыть по течению. И хотя я отда­вал работе много сил и старался выполнять ее добросовестно, изу­чение и практика Йоги интересовали меня куда больше, чем офици­альная карьера. Работа лишь давала мне возможность прожить, удовлетворяя самые скромные потребности. Иного значения она для меня не имела. Мне были неприятны постоянные попытки вражду­ющих сторон втянуть меня в свои склоки, из-за чего на обычно без­мятежной глади моего ума, оберегаемой для занятий Йогой, порой возникали волны.

Через несколько лет после начала моей работы в Департаменте общественных работ начали сгущаться тучи вокруг главного инже­нера, чье желание призвать к порядку коррумпированных сотруд­ников вызвало большое недовольство. Подчиненные, недовольные его политикой, объединившись с чиновниками министерства, сплели искусную сеть интриг, что привело к его вынужденной отставке. После его ухода я оказался один на один с могущественными и мстительными врагами, сумевшими настроить против меня минист­ра. Моя критика в адрес вновь назначенного главного инженера бы­ла той последней каплей, которая и привела к моему переводу — к моему большому удовольствию, так как атмосфера в Департаменте с каждым днем становилась все более напряженной.

Условия работы в Директорате образования показались мне бо­лее приемлемыми. Здесь не было такой крупномасштабной корруп­ции, что процветала в Департаменте общественных работ. Как след­ствие этого, интриги и заговоры не возникали. Здесь до 1947 г. жизнь моя текла относительно плавно я размеренно. Думаю, что приятная атмосфера и спокойствие новой работы позволили мне оставаться на ней во время долгого испытания, выпавшего на мою долю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я, родился в 1903 г. в маленькой деревушке Гаиру, расположенной в двадцати километрах от столицы Кашмира Сринагара. Это был дом родителей моей матери — она от­правилась туда, перед тем как родить меня, так как знала, что бу­дет окружена заботой старшей сестры и братьев в критический пе­риод. Мой отец построил для себя маленький двухэтажный дом в большом поместье моего деда. Это было скромное строение, сложен­ное из необожженных кирпичей и покрытое соломенной крышей. Оно служило нам домом долгое время — в нем прошло мое детство, да и позже мы приезжали туда, когда уставали от городской суеты и скучали по свежему деревенскому воздуху.

Мои первые детские воспоминания связаны с небольшим до­мом, расположенным в тихом квартале Сринагара. Я до сих пор по­мню, как стою заплаканный в объятиях утешающего меня дяди (со стороны матери) после того, как получил от нее взбучку за то, что замешкался на дворе, играя с детьми. Меня, единственного сына, желая уберечь от дурного глаза, мать никогда не одевала в дорогие одежды. Не позволяла она мне также подолгу играть вдалеке от нее. Другое неизгладимое воспоминание детства оставила лунная ночь, проведенная в компании матери и одного из ее братьев в крытом сверху, но открытом со всех четырех сторон строении, которое каш­мирские крестьяне используют как зернохранилище. Весь день мы протряслись верхом на лошади, направляясь к отдаленной обители знаменитого отшельника, но, не успев добраться туда до захода солнца, попросили приюта у какого-то крестьянина, который нас и устроил таким образом. Я не могу припомнить внешность отшель­ника: запомнились только спадающие на плечи длинные тусклые волосы и то, что он сидел, скрестив ноги, у стены в маленькой ком­нате, обратив лицо к двери. Помню, как он посадил меня к себе на колени и стал поглаживать мои волосы, которые были тогда достаточно длинные, так как мать поклялась не прикасаться к ним ни ножницами, ни бритвой до исполнения священной церемонии обре­зания пряди.

Несколько лет спустя, когда я был уже вполне смышленым, чтобы понять ее рассказ, мать открыла мне цель посещения отше­льника. Она рассказала, что за несколько лет до того, в очень тре­вожное для нее время, он явился ей во сне. Весь день она провела в крайне беспокойном состоянии, что было вызвано тем, что из-за си­льного воспаления горла я не мог глотать пищу. Во сне же святой человек, о чьих чудотворных деяниях она слышала восторженные рассказы многочисленных очевидцев, открыл мой рот и нежно кос­нулся пальцем воспаленной слизистой оболочки горла. Затем, пока­зав знаком, чтобы она накормила меня, растаял в воздухе. Внезапно проснувшись, мать тут же прижала меня лицом к своей груди и к невероятному облегчению почувствовала, как я стал сосать и сво­бодно глотать молоко. Обрадованная этим внезапным исцелением, которое она приписывала чудотворной силе святого, мать поклялась совершить паломничество к его обители и лично поблагодарить его за эту милость. Но домашние заботы и неурядицы долгое время не давали ей возможности отправиться в поход, и ей удалось испол­нить данную себе клятву, когда я стал уже достаточно взрослым, чтобы сохранить хотя бы смутные воспоминания об этом визите. Са­мым удивительным в этой истории было то, что отшельник, лишь завидев нас в дверях комнаты, спросил у матери, смог ли я сосать ее грудь и глотать молоко после того, как он явился ей во сне. Моя мать, пораженная этими словами как громом, тут же упала к его но­гам и попросила святого даровать мне благословение.

Я не могу поручиться за достоверность этой «чудесной» части эпизода, но могу сказать, что моя мать была правдивой и критиче­ски настроенной женщиной. Я привел здесь этот эпизод лишь как пример воспоминаний детства. Позже я слышал множество расска­зов о подобных и даже более чудесных и невероятных вещах — это были рассказы надежных и умных очевидцев. Но при более тщате­льном рассмотрении все эти сведения оказались слишком слабо обоснованными, чтобы выдержать беспристрастное научное иссле­дование. Долгое время я не придавал подобным историям никакого значения. Но и сегодня я готов заявить, что истинный йог, находя­щийся в контакте с иным миром и способный по собственной воле вызвать подобный физический феномен, — одно из редчайших су­ществ на земле.

Еще один замечательный случай, запомнившийся мне, произо­шел со мной в возрасте восьми лет, когда я ранней весной шел по дороге Сринагара, возвращаясь домой от своего духовного настав­ника. Небо было затянуто тучами, а дорога размокла от дождей, что замедляло мое передвижение. И вдруг мой мозг, словно молния, пронзил неожиданный вопрос, никогда прежде не приходивший на ум: «Кто я?". И тут же возник другой вопрос, исходящий от каждой вещи из окружающего мира: «Что все это значит?». Я застыл посре­ди дороги, как громом пораженный. Все мое существо, равно как и окружающий мир обратились в один нескончаемый вопрос, в нераз­решимую загадку, перед которой я стоял, немой и беспомощный. Я напрягал свой ум, тщетно пытаясь найти ответ, пока весь мир не начал кружиться и плясать вокруг меня. Мне стало не по себе, голо­ва пошла кругом, и я с трудом удержался на ногах, чтобы не упасть в грязь. Собравшись с силами, я продолжил свой путь, не сознавая тогда еще всего значения случившегося со мной. Через несколько дней мне приснился чудесный сон, в котором мне на минуту откры­лась иная действительность. В этом сне я не был ни ребенком, ни взрослым, а был каким-то совершенно иным, не похожим на себя персонажем. Я увидел небесную страну, где жили богоподобные су­щества и себя — бесплотным, словно растворенным, эфирным чу­жаком, принадлежащим к иному порядку бытия и все же во многом похожим на меня и очень близким. Этот я находился в сияющем, великолепном окружении, совершенно не похожем на то убогое и шумное место, где я тогда жил. Сновидение было настолько ярким и необычным, что могу вспомнить его в деталях даже сейчас. Воспо­минания этой сцены неизменно сопровождались глубоким удивле­нием и страстным стремлением к нездешнему, а также короткой вспышкой необъяснимой радости. Этот сон, очевидно, заключал в себе ответ на вопрос, который всплыл на поверхность из глубин мо­его сознания несколькими днями ранее. Это был ответ на зов, исхо­дящий из незримого мира, который (как стало мне известно позже) находится совсем близко и лишь ждет, когда мы обратим на него внимание. Тем же, кто отвернулся от него, даже самая далекая звезда вселенной покажется ближе, чем этот мир.

В 1914 г. мы отправились в Лахор, где отец должен был выхло­потать пенсию, лично явившись в Казначейство. С этого дня и до получения мной первой должности в 1923 г., мы жили там и зимой, и летом. Там я окончил среднюю школу и проучился два года в кол­ледже, именно там на мою долю выпали первые жизненные испы­тания. Мы жили в бедности, и я не мог рассчитывать на уроки с ча­стными репетиторами — матери удавалось с трудом наскрести де­нег лишь на школьные учебники и одежду. Не имея возможности покупать другие книги, в двенадцатилетнем возрасте я все же ухитрился прочесть сокращенный вариант «Тысячи и одной ночи» на урду, случайно наткнувшись на эту книгу в доме моей тети. Кни­га пробудила во мне жгучий интерес к волшебным сказкам, при­ключенческой и романтической литературе. В четырнадцать лет я стал читать книги на английском языке, начав с коротких расска­зов, и вскоре стал с жадностью проглатывать все повести и романы, попадавшие мне в руки. От романов я перешел к чтению научно-по­пулярной литературы и книг по философии, которые брал в нашей маленькой библиотеке. Я читал запоем, мой развивающийся ум жадно отыскивал ответы на вопросы, которые порождали во мне наблюдения за тем небольшим мирком, в котором я тогда жил, и от­звуки того большого мира, о существовании которого я знал из книг по географии.

Я воспитывался в религиозной атмосфере, которую поддержи­вала в нашем доме мать, свято верящая в существование каждого из богов своего многочисленного пантеона, Она вставала еще до рас­света, чтобы отправиться в храм и успеть возвратиться домой с первыми лучами солнца и управиться с домашними делами — в том числе, вовремя приготовить мой скромный завтрак. В раннем детст­ве я разделял ее бесхитростную веру — нередко даже жертвовал утренним сном, чтобы сопровождать ее в храм. Затаив дыхание, слушал я рассказы о сверхчеловеческих подвигах Кришны, когда дядя со стороны матери читал нам вслух свой любимый перевод «Бхагавадгиты», знаменитой книги индийской мифологии, где опи­сывалась история о воплощениях бога Вишну в человеческом обли­ке. Согласно распространенному верованию, Кришна поведал высо­кое учение «Бхагавадгиты» на поле битвы воину Арджуне перед началом эпической войны Махабхараты. Поражаясь невероятным, сверхчеловеческим подвигам, описанным с удивительными подроб­ностями, и дав волю детскому воображению, я уносился в фанта­стические миры, ни на минуту не сомневаясь в правдивости расска­за, мечтая развить в себе такие же сверхчеловеческие способности.

Информация, полученная мной из школьных учебников, а глав­ное, при чтении иной литературы, сыграла роль фильтра, очистив­шего мой мозг от всех этих фантастических представлений, заме­нив их более реалистичной картиной мира. Порой совпадение моей смутной догадки, которую я, как ни пытался, никак не мог выра­зить, с четко сформулированной мыслью автора книги приводило меня в столь сильное возбуждение, что я вскакивал с места и, от­бросив книгу, мерил шагами комнату, чтобы успокоиться и продол­жить чтение. Мой ум формировался в здоровой атмосфере прочи­танной литературы. Развивались мои врожденные представления о природе вещей под влиянием великих мыслителей, чьи идеи я впи­тывал в себя как губка. Прежде чем я окончил первый курс коллед­жа, чтение книг (особенно работ по астрономии и естественным нау­кам) наряду с моими собственными развившимися идеями привело к тому, что я стал на путь, в корне отличный от того, которому сле­довал в детстве, — я стал настоящим агностиком, полным сомнений и скепсиса по поводу экстравагантных и иррациональных представ­лений религии моих предков.

Покинув уютную гавань простой религии, привитой мне мате­рью, мой ум никак не мог найти пристанища, бросаясь от одной идеи к другой и отвергая их все одну за другой. Бессистемные заня­тия сделали мой ум беспокойным и дерзким. Не читая ни религиоз­ной, ни духовной литературы, способной уравновесить влияние ма­териалистических взглядов, проповедуемых учеными, я безогово­рочно принял их точку зрения и овладел их аргументацией столь искусно, что в колледже мало кто из сторонников противоположных воззрений мог вступить в спор со мной. И хотя я в то время не изу­чал никакой религии, не практиковал ни одного из методов по обре­тению непосредственного духовного опыта, не посвящал себя систе­матическому изучению ни науки, ни философии (не считая чтения тех разрозненных научно-популярных книг, которые так будора­жили мой юный ум), я ни в одной философской, научной или рели­гиозной книге не мог найти удовлетворительных ответов на не даю­щие мне покоя вопросы и проблемы. Более увлеченный разрушени­ем, чем созиданием, в конце второго года обучения в колледже я чи­тал без устали, отдавая предпочтение библиотеке перед классной комнатой. Провал на экзаменах в конце 1920 г. привел меня в чувст­во. Шок провала уничтожил одним ударом «неприступную» крепость интеллектуального скептицизма, которую я воздвиг вокруг себя на основе незрелых суждений.

Но я не смирился и не впал в уныние, а решительно свернул на путь, наиболее соответствующий моей природе. В то время я и представить не мог, что ждет меня впереди, как не может ни один, даже самый умный человек предположить, что ожидает его на сверхсознательном плане. Утратив иллюзии, я обратился к Йоге, но не как к средству исправить последствия своей нерадивости, а как к практике, открывающей жаждущему уму возможность проверить недоказуемые истины, проповедуемые религией. Однако в течение семнадцатилетней практики (с семнадцати до тридцати четырех лет) ничего ощутимого не произошло, и в мою душу стали закрады­ваться сомнения в ценности избранного мной метода.

Даже после того, как духовный настрой ума пришел на смену хаотическим воззрениям, критическая черта, присущая моему ха­рактеру, не исчезла полностью. Я был не из тех, кого могут удовлет­ворить туманные видения, таинственные символы и мистические знаки. Вспышки света перед глазами, следующие за темнотой, шум в ушах, вызванный давлением на барабанные перепонки, странные ощущения в теле, связанные с нервным истощением, полугипнотиче-ское состояние, в которое я впадал после длительной концентрации, странные видения и фантомы, являющиеся в момент напряженного ожидания, и подобные явления — все это не производило на меня никакого впечатления. Благодаря длительной практике я, безуслов­но, в совершенстве научился подолгу удерживать ум в неподвижном состоянии и поддерживать состояние поглощенности, долгое время не испытывая при этом дискомфорта. Но это само по себе не могло служить доказательством развития сверхъестественных способно­стей или успехом на пути к достижению избранной цели.

Изучение древних текстов и литературы, посвященной другим религиям, не могло унять беспокойства моего характера и насытить жажду духа к критическому исследованию. Случайные отрывки из учений пророков и изречения мудрецов, находя отклик в моей ду­ше, ни в чем не убеждали мой бескомпромиссный интеллект. Сам факт существования различных мировых религий (дошедших до нас от мудрецов или вдохновенных пророков, которые утверждали, что получили знание от Творца) — факт существования религий, столь разительно отличающихся друг от друга своими взглядами, обрядами, ритуалами, космогонией и даже основными тенденциями, казался мне достаточным основанием для серьезных сомнений в том, что откровения исходили от Бога, а не были плодом ума выда­ющихся людей своего времени, случайно соприкоснувшихся с вы­сшим, но все же не абсолютным планом сознания. Полное уничто­жение наукой (даже на заре ее существования) цитаделей устарев­ших религий, особенно их космологического аспекта, с моей точки зрения, делало беззащитными перед нападками окрепших уже кри­тиков и другие стороны этих религий. Но и сама наука, принесшая столь большую пользу человечеству и являющаяся прекрасным орудием на поле битвы с религиозными догмами, не в состоянии управлять там, где главную роль все же играет вера. Столкнувшись с загадкой бытия, которая становилась все неразрешимее, наука по мере своего развития никак не может дать ответы на вопросы, ле­жащие вне сферы ее применения.

Я страстно стремился найти, рационализм в религии, чтобы по­клоняться истине, какой бы она ни была и где бы ни находилась. Для меня не существовало более жалкого зрелища, чем сознатель­ный, умный человек, отстаивающий абсурдные взгляды, несостоя­тельность которых видна даже ребенку, лишь потому, что они явля­ются составляющей частью его религии, которая требует от него принести в жертву здравый смысл и истину. С другой стороны, ир­рационализм тех, кто пытался втиснуть вселенную в узкие рамки рассудка, представлялся мне не менее прискорбным. Подобные лю­ди ничего не знают о природе собственного сознания. Неведомая сущность, обитающая в человеческом теле, все еще окутана тайной, и способность к рациональному мышлению, одно из ее обязатель­ных свойств, является не меньшей загадкой, чем сама эта сущность. Таким образом, стремление дать объяснение космосу в рамках че­ловеческого опыта столь же иррационально, как и попытка рас­крыть тайны вселенной, судя о ней по отражению в зеркале, кото­рое, как нам известно, может искажать вид объекта.

Конфликты и противоречия, существующие между различны­ми религиями или религией и философией, заставили меня усомни­ться в возможности появления религии, которая подходила бы в равной мере крестьянину и философу, рационалисту и священнику. Но может ли быть дан иной ответ на этот вопрос, кроме как отрица­тельный, если истины такой религии не могут быть эмпирически доказаны, в отличие от общепризнанных законов и явлений приро­ды? Безусловно, нет. Чтобы убедить здравый смысл возвыситься над собой, необходимо сделать это, не покушаясь на его ревностно оберегаемые принципы. Но поскольку ни одна из существующих религий не готова к подобному подходу, компромисс между верой и рационализмом представляется маловероятным и, следовательно, трудно ожидать появления универсальной религии.

Несмотря на феноменальный рост человеческого знания за по­следние два столетия во всех областях жизни, факты, лежащие в основе религий, все еще остаются предметом противоречий и спо­ров. Но можно ли ожидать чего-то иного, учитывая, что дух позна­ния, как правило, жестоко преследовался в прошлом. В контексте строгих законов, управляющих (как это доказала наука) вселенной, чудеса и сверхъестественные феномены, ассоциируемые с рели­гией, представляются мне изолированными и неверно истолкован­ными проявлениями космического закона, все еще скрытыми за за­весой тайны, которые предстоит понять, прежде чем давать объяс­нение кажущимся противоречиям и аномалиям, присутствующим в религиях и религиозном опыте.

Даже, казалось бы, достоверные сообщения о сверхъестествен­ных явлениях, демонстрируемых медиумами Европы, кажутся мне неубедительными, так как упорядоченной гармонии природы чужды те странные проявления, которые подчас обнаруживаются на их се­ансах. Я никак не могу заставить себя поверить, что законопослуш­ная природа, проявившаяся во всей своей славе и величии в челове­ческом организме, может вести себя столь непоследовательно: со­здать нескольких настолько отличных от других мужчин и женщин, чтобы, проявившись в них, совершать резкие скачки от совершенно­го порядка материальной вселенной до нелепицы в духовном мире.

То, что некоторые из этих проявлений были подлинными, со­мневаться не приходиться. Но какое объяснение можно им дать? Лишь многие годы спустя я обнаружил источник этих поразитель­ных явлений и связал его со сверхразумной силой в человеке, силой озаряющей и таинственной. Эта сила озаряет гениев и порождает маскарад духов и бесов, являющихся к медиумам и одержимым; в силе этой заключено и блаженство, и проклятие — блаженство эк­статических видений и проклятие жутких теней безумия.

Мой интерес к изучению и практике Йоги не был порожден же­ланием обладать особыми психическими способностями. Трюки и фокусы, практикуемые людьми определенного сорта, а также призывы священных текстов избегать демонстрации сверхъестествен­ных способностей казались мне достаточной причиной для того, чтобы не поддаваться соблазну управлять законами природы, не об­ладая при этом достаточной силой воли, необходимой для подчине­ния закону духа. Я не уставал удивляться непоследовательности человеческой природы, когда встречал в книгах по Йоге (издавае­мых как на Западе, так и на Востоке) обещания развить способности практикующего таким образом, что ему будет легко добиться успе­хов в мирской жизни. А ведь речь шла о системе, специально со­зданной для совершенствования незримых, тонких свойств челове­ческого духа!

Задача, которую я перед собой поставил, была куда выше и благороднее всего того, на что я мог рассчитывать, развив в себе сверхъестественные способности. Я мечтал достигнуть такого состо­яния сознания (считающегося конечной целью Йоги), в котором во­площенный дух возносится в сферы невыразимой славы и блажен­ства, покидая пределы мира противоположностей, освобождаясь от желания жизни и страха умереть. Это особое состояние сознания, осознающего свою трансцендентальную природу, являлось той вы­сшей наградой, к которой должен стремиться истинный йог. Обла­дание же сверхъестественными способностями иного рода (как те­лесными, так и умственными), оставляющими человека беспомощно барахтаться в бурном море бытия, не продвигая его ни на шаг к ре­шению великой тайны, казалось мне столь же бессмысленным, как и владение земными ценностями, исчезающими в момент смерти.

Достижения науки вооружили человека новыми чудесными возможностями, которые могут сравниться даже с самыми выдаю­щимися проявлениями сверхъестественного характера, за исключе­нием одного «но» — именно чудо трансцендентального опыта и от­кровения (необходимого для эволюции этики и существования мир­ного и продуктивного социального порядка) не только внесло свою лепту в вознесение человечества на пьедестал современного мате­риального благополучия, но и сделало возможными сами чудеса на­уки. Всем сердцем я желал достичь того трансцендентального со­стояния чистого познания, не знающего границ пространства и вре­мени, которому мудрецы Древней Индии посвящали вдохновенные гимны, считая его высшей целью человеческой жизни.

Комментарии к первой и второй главам

Помню, как в жаркий день начала лета 1952 г. я со своей же­ной и двумя друзьями, Джеральдом Хэнли и Ф. Дж. Хоупмэном, приложившими много усилий для того, чтобы эта книга увидела свет, посетили Гопи Кришну в его доме в Сринагаре. Мы все тогда жили в Кашмире и натолкнулись на труды Гопи Кришны на местной ярмарке, где один из его последователей распространял книжечку стихов, сопровождавшихся кратким описанием опыта автора. Я отправился на эту встречу из любопытства и был на­строен весьма скептически, предполагая встретиться с шарла­таном, поспорить с ним, разоблачить, а позже, возможно, и по­смеяться над ним.

Помню жару, мух и свою пропотевшую рубаху, приклеивающуюся к спинке кожаного кресла. Гопи Кришна сидел на узкой кровати, спокойный, полный, облаченный во что-то белое, и улыбался. Его кожа, казалось, отличалась от кожи других людей, которых я встречал в Кашмире за последний год. Тогда я подумал, что она выглядит здоровой. Сейчас бы я сказал, что она свети­лась. Помню ту простоту, с которой мы вели беседу. Но больше всего запомнились глаза этого человека — дружественные, светя­щиеся, огромные, мягко сфокусированные. Они всецело поглотили мое внимание и каким-то образом убедили меня в том, что все, что происходило в этой комнате с этим человеком, — подлинно. Я посещал его еще несколько раз, чтобы поговорить с ним, прежде чем отправился назад в Шишнаг, а затем возвратился в Европу. Поскольку после встреч с Гопи Кришной в горах со мной произош­ло несколько необычных событий, я склонен считать его инициа­тором и знамением в моей жизни. Наши встречи оказали на меня более глубокое воздействие, чем мне казалось вначале. Его глаза на­учили меня доверять своему видению, своим убеждениям — тому, что находится за пределами моего воспитанного в скептицизме западного ума. Это было посвящение в психологию, которой я стал заниматься позже.

Поэтому краткие комментарии, которыми я решил снаб­дить данную книгу — не что иное, как проявление благодарности, уважения к нему лично и к культуре, в которой он воспитывался.

Я не намерен ни объяснять, ни отстаивать то, что написано Го-пи Кришной, — я лишь стремлюсь соотнести его опыт с глубин­ной психологией Запада и, в частности, с процессом индивидуали­зации, как он описан в «Аналитической психологии» Карла Юнга.

Наш текст начинается классическим примером медитативной техники. Как в восточной, так и в западной психологии обязатель­ным условием любого достижения человека является внимание. Способность концентрировать сознание — признак силы «эго», как это называется в западной психологии. Нарушения внимания могут быть определены при ассоциативном тесте, предложенном Юнгом, чтобы продемонстрировать способность «эго» фокусироваться на от­носительно простом задании (словесных ассоциациях). Эта способ­ность может ослабевать из-за подсознательных комплексов. Длите­льная, упорная концентрация внимания на одном объекте (напри­мер, на цветущем, излучающем свет лотосе) столь же трудна, как и продолжительная концентрация при выполнении любого задания экстравертного характера. Идет ли речь об экстравертном или интровертном, восточном или западном, — в любом случае мы с самого начала должны отметить значение «эго» — фокусирующегося, кон­центрирующегося, проявляющего внимание.

Многолепестковый лотос на макушке головы — традиционный символ Кундалини-Йоги. С точки зрения аналитической психоло­гии, это означает фиксацию «эго» на образе себя в форме мандалы. Этот образ был избран «эго» в соответствии с духовной дисципли­ной — в христианской медитации это может Священное Сердце, Крест, образы Христа, Марии, Святых и т.д. Вместо того чтобы об­суждать объекты концентрации (чем занимается сравнительный символизм), лучше кратко поговорить о различиях техники актив­ного воображения, с одной стороны, и дисциплины Йоги, с другой. В духовных дисциплинах внимание, как правило, фокусируется на заданных или известных образах (в дзен-буддизме может не быть образов, но вместо них используется коан, задание или вещь). В лю­бом случае задается фокус внимания, и человек знает, когда он от­влекается или «отключается». При активном воображении, которое описал Карл Юнг, внимание уделяется любому образу, эмоции, час­ти тела или чему-либо еще, что «приходит на ум». Таким образом, отвлекающие факторы не подавляются — им уделяют внимание.

Этот метод стоит посредине между свободными ассоциациями Фрейда, когда человек свободно переходит от одного образа (слова, мысли) к другому, не имея представления о цели, и традиционной духовной дисциплиной с ее жесткой фиксацией на определенном предмете. Активное воображение дает волю более личным психоло­гическим фантазиям. (Хотя лотос — не личный образ. На нем может фокусироваться любой адепт, независимо от своей психической структуры. Это не «его» лотос, а «тот» лотос.) Активное воображе­ние имеет дело с отношением «эго» к ментальным образам и личны­ми реакциями на эти образы. Эмоциональная вовлеченность и спон­танная реакция на эти образы не менее важны, чем характер самих образов. Если о качестве свободных ассоциаций можно судить по отсутствию их подавления (или, по крайней мере, минимальному подавлению), а о качестве дисциплинированной медитации — по не­нарушимой фиксации и отсутствию отвлечения, то качество актив­ного воображения может быть оценено по эмоциональной напря­женности. Напряженность же определяется противостоянием «эго» и сознания в различных фигурах, образах и намерениях бессозна­тельной психики. Этот метод называется активным воображением, поскольку здесь «эго» не только подавляет все то, что «не имеет от­ношения» (как при духовных упражнениях), но и является актив­ным участником драмы или диалога, где задаются вопросы, прояв­ляются эмоции, происходит поиск решений.

Более того, цель активного воображения часто бывает экстравертной. Этим я хочу сказать, что при такой медитации человек ищет совета у внутренних образов для решения практических лич­ных проблем, тогда как духовные дисциплины направлены на то, чтобы преодолеть (макушка головы) тот мир, в котором возникают эти личные проблемы и в котором их окончательное решение невоз­можно. При активном воображении ответ не может сводиться к «дол­жен ли я сделать то или это?»; скорее нужно думать о том, какое от­ношение является правильным, на какой комплекс следует обра­тить внимание. Духовная же дисциплина направлена на выходящее за рамки отношений и комплексов достижение божественного.

Автор стремится «достичь трансцендентального состояния чис­того познания», и путь к этому — медитация. Эта цель являет собой разительный контраст с задачей психоанализа. Поскольку цели разнятся, методы достижения этих целей также выполняют различные задачи. Таким образом, метод свободных ассоциаций и ме­тод активного воображения не могут быть средством достижения освобождения или обретения просветления в традиционном смысле. Иногда в глубинной психологии об этих различиях забывают, пола­гая, что от метода можно ожидать большего, чем то, что является его непосредственной целью. Кроме того, метод свободных ассоциа­ций также направлен на исцеляющее раскрытие причины травмы — на «чистое познание», способное избавить пациента от невроза. Но методы психологии не ведут к достижению тех целей, которые ставит Йога. Кроме того, активное воображение — это не метод «чистого познания». Попытка заглянуть, подобно пророку, преодо­левающему пространство и время, в завтрашний день — не более чем ошибка. Ценность и подлинность активного воображения не определяется ни синхронностью событий, ни сверхъестественными прорывами. Поэтому активное воображение — техника саморегуля­ции и циркуляции. Ее цель — установление психологического кон­такта с доминирующими архетипами.

Традиционная цель мудрецов стоит в отдалении от патопсихо-логических и парапсихологических феноменов. Наш автор говорит об этом прямо. Фантомы, странные вспышки и звуки не способны отвлечь его от главной цели. Ни содержание непостижимых виде­ний, ни телепатические инсайты, ни «удивительные свойства тела и ума» не могут удовлетворить его. Он устремлен к истоку как естест­венных, так и сверхъестественных явлений, чтобы познавать по­средством знания, которое знает его (чистое познание), а не стано­виться медиумом этого знания, обладающим оккультным даром и случайным доступом к знанию. Чтобы служить этому знанию, он должен познать его, а не стать его жертвой. Вот почему в этой книге автор останавливается на теоретической структуре своего опыта. Знание происходящего не менее важно, чем сами происходящие со­бытия. С этой точки зрения источник явлений нельзя определить лишь как «бессознательное», поскольку мы не сознаем их истинное происхождение. Психологические определения ничего для него не определяют — ведь слово «бессознательное» признает несостояте­льность когнитивного влечения. Автор не намерен останавливаться на вторичных явлениях духа (оккультных способностях, особых ощущениях, спорадических озарениях и т.п.), тем более не намерен он принимать вторичные определения за первопричину. С его точки зрения несостоятельность наших западных объяснений (в свете пато- и парапсихологии) идет рука об руку с низшим видом опыта. В свете такого опыта и объяснений Кундалини будет казаться потре­воженной, но застрявшей на месте; начавшей поднятие, но не за­вершившей его. С его, традиционной, точки зрения, из чистого по­знания и завершенного поднятия Кундалини проистекают как адек­ватный опыт, так и адекватное объяснение.

Все сказанное выше должно напомнить нам об огромном значе­нии концепций и теории о движении психологического сознания. Психика нуждается в психологии — это дает ей пространство для движения. Тщательное, но интуитивное обдумывание необходимо для поддержки и подходящего обрамления ее приключений. Психи­ка и психология слишком точно отражают друг друга, чтобы ради­кальное развитие одной не сопровождалось соответствующим столь же радикальным теоретическим обоснованием другой. Если же вто­рая не успевает за первой, мы называем психические события «чуждыми» и отводим им место в пато- или парапсихологии. Более того, радикальные теории (подобные Кундалини-Йоге), мы называ­ем «мистическими спекуляциями» лишь потому, что наша скудная психическая жизнь была не в состоянии обеспечить существующие психологические теории необходимыми эмпирическими данными.

Снова и снова мы будем встречать отрывки в тексте, где дела­ется ударение на огромной физической цене, заплаченной за этот опыт. Мы должны быть признательны автору за то, что он не утаил этот факт — трансформация личности требует огромных затрат сил. Сознание поглощает сотни калорий в день, и интенсивные за­нятия интровертной дисциплиной требуют не меньших энергетиче­ских затрат, чем напряженная экстравертная умственная деятель­ность. Успехи в работе зависят от тела. Невзирая на семнадцати­летнюю практику, автор страдал дезориентацией сознания, и мы не можем свести это к неврастении или невротической ипохондрии. Таким образом, степень физической цены, подлинности органиче­ских событий оказывается неожиданной. Автор поступил как совре­менный человек, воссоединив дух с телом, не отождествляя дух с душой или умом в ущерб телу. Внимание, в дальнейшем уделяемое телу, — не что иное, как современный пример воплощения духа.

С аналитической точки зрения определенное любопытство вы­зывает констелляция семьи автора, имеющая отношение к архетипическому прорыву. Прежде всего, изначально наблюдались духов­ные амбиции. Его отец проложил путь в этом направлении, и жела­ние нашего автора доказать матери, на что он способен, становится доминирующей темой. Он — единственный сын — преемник психо­логической ноши обоих родителей.

Его воспоминания детства выносят на поверхность два факта, относящихся к его собственному «персональному мифу». Первый — это угроза смерти и чудесное спасение. Мотив ребенка-которому- угрожает-опасность — часть мифологемы героя-спасителя. Это — признак избранности: герой в детстве встречается с силами тьмы и находит избавление благодаря сверхъестественному вмешатель­ству. Боги отмечают еще в детстве тех, кому предназначено нести огонь сознания дальше. Чудо сознания вначале непрочно и легко может быть потушено. Моисей, Христос, Дионис, Геракл — все это примеры ребенка- которому-угрожает-опасность.

Еще в детстве он, как и Будда (только в гораздо более зрелом возрасте), задавал себе глобальные вопросы. Описание детства Юн­га в его автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, раз­мышления» повторяет тот же мотив внезапного осознания. Этот же вопрос, лежащий в основе любой философии, и произвел некогда такое потрясающее воздействие на Декарта — хотя опять-таки в более зрелом возрасте.