Николай Михайлович Амосов

Голоса времен. (Электронный вариант)

Аннотация

"Эта книга - познание самого себя. Кем был, как менялся, что осталось..." Так скромно автор определяет задачу своих мемуаров, хотя имеет полное право на более высокую оценку столь долгой и яркой жизни. Воспоминания Н. М. Амосова - пронзительная, очень личная исповедь и в то же время объемный портрет эпохи: война, надежды шестидесятых, медицинские открытия, потрясшие мир, снова надежды и разочарования уже конца восьмидесятых, встречи, "голоса" и живые портреты современников - выдающихся хирургов С. С. Юдина, А. Н. Бакулева, А. А. Вишневского, академика Сахарова, политиков и деятелей культуры.

Николай Михайлович Амосов.

Голоса времен.

(электронный вариант)

Вместо предисловия.

Не будет декларации: "для чего пишу?", - пишу, для самовыражения, пишу потому, что мне 87 лет и боюсь оторваться от памяти, чтобы не потерять себя перед концом.

Пожалуюсь - плохо остаться без дела, даже в старости. Вроде бы есть ещё силы, но уже знаешь: конец близок, будущего нет. Значительного дела не сделаешь. Остаются размышления и прошлое.

Глава первая. Родня. Мама.

1. Семья Никаноровых: Север. "Медвежий угол".

Отец нас оставил, поэтому вся семья для меня была в маме. Самый идеальный человек: на всю жизнь.

Родина мамы - север Вологодской области, деревня Суворово, 20 домов, "Медвежий угол" - буквально! Охота на белку, на лис, на медведей.

Дед имел крепкое хозяйство. В семье, было, пять сынов и две дочери. Дядя Павел - чекист с 18-го года, дослужился до генерала, арестован, расстрелян в 1937. Тетка Евгения - колхозница, посажена "за колоски", умерла в тюремной больнице. Слыхал, что ещё двух дядей убили под Сталинградом.

Мама была старшей - о ней главный рассказ.

2. Мама. "Девичий грех". Акушерская школа. Село Ольхово. Замужество. Мои детские впечатления.

Мама родилась в 1884 году. Умная девочка. Читала книжки. Но: согрешила. Родила девочку, назвали Марией. По тому времени - позор. Замуж не возьмут.

Дед решил учить дочку. Отвез в Кириллов, нашли учителя: сдала экстерном за четыре класса гимназии.

Школа повивальных бабок в Петербурге - акушерка. Жизнь в столице: очень бедно, но интересно. В Питере мама стала, скажем так, "средне интеллигентным" человеком. И, даже, атеисткой.

В 1909 году земство дало ей место акушерки на фельдшерском пункте в село Ольхово, 25 км от Череповца. Тут она и закончила свою жизнь - профессиональную и физическую. "Кирилловной" её звали во всей округе.

Через три года вышла замуж за Мишу Амосова - в большую семью, против воли свекрови. Об этом я расскажу позднее.

В ранних двадцатых годах "аптека", как звали крестьяне медпункт, со слов мамы оставалась такой же, как и при земстве.

Всегда было три комнаты: ожидальня, приемная, где фельдшер или акушерка вели прием больных и сама аптека - шкафы с лекарствами, стол с аптечной кухней для приготовления лекарств. Аптекой ведала мама.

Медпункт обслуживал десять-двенадцать деревень и сёл в радиусе десяти километров - шесть-семь тысяч жителей. Ближайший врач в Череповце.

Воспоминание раннего детства: Перед медпунктом десяток саней и разномастные лошади, жующие сено из передка. Полная ожидальня мужиков, баб, детей - в армяках, полушубках, платках, тулупах. В лаптях, в валенках.

Главная работа акушерки - принимать роды на дому, от 100 до 150 родов в год. Две трети из них - в других деревнях, иногда за 8-10 километров.

Помню такие сцены. Ночью стук в дверь. Мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу разговоры примерно такие:

- Кириловна! Марья родит. Поедем, бога ради:

Мужика впускают в избу, он приносит запах мороза и сена. Усаживают на кухне. Дальнейший разговор: какая Марья, давно ли "схватило", которые роды, приходила ли на осмотр.

Мама уже оделась, бабушка тоже встала, крестится на икону. Я лежу, вида не подаю, что не сплю. Прощальные поцелуи у нас не приняты.

- На, неси ящик.

Был такой особый ящик для акушерских принадлежностей. Довольно тяжёлый - много всего с собой брала - в некоторых избах было грязно.

Мужик забирает ящик, мама надевает тулуп, и они отправляются в ночь. Вот скрипнула калитка, у неё был особый скрип, до сих пор не забыл.

Бабушка тушит лампу, забирается на печку, зевает, шепчет молитву.

Все замолкает, и я засыпаю.

Утром мой первый вопрос:

- Мамы нет?

- Больно скоро хочешь. Туда шесть верст, небось, снегу намело. Слышь, воет в трубе.

Я слушаю, и мне видится метель - дороги нет, и лошадь, и мужика, и маму занесло снегом.

Пока маму не привезут с родов - в доме тревога. Как там? Что?

Обычно бабы рожали быстро и раньше времени акушерку не тревожили. Мама возвращалась через восемь-двенадцать часов. Но иногда задерживалась на сутки, и на двое - у "первородящих". Я это слово знал с раннего детства.

Но вот наступил вечер, а мамы нет: Я уже не отхожу от окна. Поздно ночью слышу, как бабушка становится на колени перед иконой и громким шепотом творит молитву:

- Господи, разреши от бремени рабу твою Марью: Господи, яви божескую милость к рабе божьей Елизавете, помоги ей. Под молитву я засыпаю: бабушка водит меня в церковь я знаю о Всемогущем.

Под утро слышу скрип калитки.

Радость - мама приехала.

Мы постоянно жили при родах. Каждый третий-четвертый день мама уезжала или уходила со своими вещами. Иногда с одних родов прямо на другие, потом - на третьи. По неделям дома не бывала. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге (она не только молилась, но и ругалась: "Ишь, прорвало их, б.. й! ", - грубая была старуха).

У мамы за двадцать четыре года работы, на три слишком тысячи родов, умерла одна роженица. Примерно пять она возила в Череповец, там им делали операции, и, кажется, тоже все остались живы. Видимо, деревенские женщины были крепкие, тренированные.

Было в интеллигентской среде слово "бессеребренник", тот, кто "не берет". Акушерки всюду принимали (и теперь грешат!) подношения - "на счастье дитя". Так вот, моя мама - не брала. При крайней бедности, во все времена. Вообще никогда не видел лжи, хитрости, всегда доброжелательность и доверие к людям. Все о ней так говорили.

Очень вспыльчивая была. То же и на меня - за пустяк, не разбираясь, схватит - и отшлепает. Потом жалеет, я видел. Не обижался.

И - весёлая. Голос был такой звонкий, что разговоры слышно было с другого проулка. Говорили: "Вон Кирилловна идет". Не помню сильно плачущей. Когда уже совсем допечёт - смахнет слезу, и всё.

Не хочется говорить банальности, но работа был главным смыслом в жизни.Она жила жизнью деревни и ни за что не хотела её менять.

3. Село Ольхово. Дом Амосовых. Деревня до революции и при НЭП-е.

Ольхово - большое село, домов двести, центр волости. Главная улица тянулась километра на три. Мостовых не было, и грязь по осени и весне была ужасная. А летом - пыль. Двухэтажная школа стояла на самом дальнем конце села, над рекой, а наш дом - на противоположном, километрах в двух.

Старый дом Амосовых тоже помню: хороший, под железной крышей. "Зимовка" - большая кухня с двумя маленькими светелками, и "летний дом" - по городскому типу: кухня и три комнаты.

К дому - через сени - примыкал скотный двор, с большим сеновалом.

Во дворе высился журавль над колодцем. На участке был огород и сад с яблонями, малиной и смородиной.

В общем, было нормальное хозяйство, называлось - "середняцкое".

Село Ольхово при НЭП-е помню отлично. Бабушка говорила, что так же было и при царе.

Жили бедно. Корова, лошадь, пара овец, куры. Посевы - 3-4 гектара. Многодетные - бедствовали: Хлеб - не досыта, с добавками картошки. Мясо - только в праздники и в страду. Молоко - в обрез. Самые бедные одевались в домотканное. Но лапти носили только на покос и в лес - уже была культура.

Сельский кооператив с маслодельней и "лавкой" был центром общения. Правда, была изба-читальня, она же клуб. Кино стали привозить в 1924г.

Разнообразие в жизни создавали престольные праздники.

Политических страстей не помню. При НЭПе крестьяне были лояльны к власти.

4. Род Амосовы. Судьбы.

Расскажу об Амосовых. Меня воспитала мама, но вышел я - Амосовым, а не Никаноровым. Получается: гены.

Мало было интереса к прошлому. Но знал, по крайней мере, два поколения Амосовых были полукрестьяне-полурабочие. Летом - хозяйство, зимой - завод. Отец - мастером, сыны - рабочими.

Жили Амосовы хорошо, но небогато. Наверное, могли бы лучше, но были две страсти у деда: - к лошадям и к водке. Сыновья тоже все стали пьяницами. Мама считала, что это наследственное, и боялась за меня.

О дедушке мама: "добрейшая душа". Бабушка: "Дурной. Бывало, в праздник всех зазывал выпить. Лошадьми менял. Зато сама бабушка, Марья Сергеевна, была властная женщина, всё хозяйство держалось на ней. Грамоты не знала. Родилась еще крепостной. У них было три сына и три дочки.

Я помню дядю Сашу. По рассказам мамы: В Питере работал на заводе и вышел в первоклассные мастера. Талант, изобретатель, патенты имел. Хорошо зарабатывал, но пил. В 1918 году, приехали в Ольхово. Работал механиком на мельнице, поэтому жили безбедно. Но не жилось. Умер от пьянства, оставив без средств четверых детей. Они жили рядом, и я с ними дружил.

Младший, дядя Ваня, окончил Техническое училище в Череповце, то же что и я. Был эсером. Погиб в 1918 году, в стычке с большевиками.

Тетя Катя выучилась на акушерку. Помню её отлично.

5. Отец. Сельский кооператив. Брак. Война. Плен. Возвращение. Череповец - служба. Попойки. Распад семьи. Другой брак. Болезнь.

Теперь об отце можно всё говорить: никто не обидится, все умерли. Мама его всегда хвалила: "был прекрасный человек". Не знаю (мне даже папой его называть не хочется). Кончил двухклассное училище. Был вполне грамотным. Несомненно, много читал. Собрал порядочную библиотеку: классики, политика, философия, история. Она и мне пригодилась..

Отслужил в армии. Организовал в селе потребительский кооператив и маслобойню: существовали до конца Ольхова до 1936 года. Идейный был.

Дальше биография замыкалась на маму и на меня.

Мама приехала в Ольхово в 1909 году и поселилась с молоденькой учительницей Шурой Доброхотовой. Тогда же состоялось знакомство: Миша Амосов, с претензиями на интеллигентность. Бабушка браку сопротивлялась.

Тяжело было маме с такой свекровью. Жизнь скрашивалась только любовью мужа. Говорила - всегда очень любил и были счастливые.

В положенное время родился я. Тогда не было отпусков по беременности. В связи с выездами на роды, молоко у мамы "пересохло" и пришлось кормить искусственно. Поэтому я был хилым, болел. Однако когда дорос до школы - болеть перестал.

1914 год - началась война. Фронт. Мне было восемь месяцев. И тут же кончилось мамино счастье. Через полгода перестали приходить письма: "Пропал без вести". Но война была гуманнее, и после восьми месяцев молчания пришла открытка - уже из Германии, из плена. Плен был не тот, что теперь, легче. Работал на разных работах, больше - в сельском хозяйстве. Дважды пытался бежать, неудачно. Из Германии вернулся только в начале 1919.

Смутно помню: комната, яркий свет, надо мной стоит мужчина - он кажется огромным. И чужим. Таким и остался для меня на всю жизнь.

Отец научился у немцев и хотел заняться хозяйством, но скоро уехал - пригласили в Череповец, на большую должность, по кооперации. Соблазнился работой и хотел обновить своё хозяйство. Оно было в полном упадке - осталась одна корова да куры. Работать было некому: бабушка постарела, мама - урывками, нанимать не на что.

Но ничего из этих планов не вышло. Дом и имущество разделили с дядей Сашей. Тот передвинул свою "летнюю" половину на соседний участок. Отец снес старую "зимовку", и начал строить хороший дом, но не достроил.

Стал сильно пить. Завел любовницу. Сошлись.

Семья развалилась.

Судьба у отца была грустная. В новой семье родилось два сына.

Не знаю, почему не был оформлен развод родителей, но будто бы мама потребовала, чтобы отец забрал дом с участка. И он это сделал: новый дом разобрали и увезли. Через год ольховские мужики помогли маме построить "особняк" в два окошка. В нем она и дожила век.

Когда в 1926 г. я приехал в Череповец учиться, отец давал мне на содержание 15 руб. в месяц. В 1929 г. Маруся закончила институт и мама отказалась от его помощи.

В 1930-м отец заболел - ослеп. От мамы слышал диагноз "атрофия зрительного нерва на почве алкоголизма". Лечился в Ленинграде, наступило некоторое просветление и он снова стал работать. В 1931 году внезапно умер, видимо от болезни сердца.

Мама его очень жалела.

Так мне не повезло с отцом. Простить ему никогда не мог, хотя мне он был не нужен: ушёл, ну и ладно. Мама же осталась!

Глава вторая. Детство, отрочество, юность.

1. До 1926 г. Одинокое детство. Школа. Пионерия. Книги. Город Череповец.

Пожалуй, можно перейти к сути дела, к своему детству. Оно было необычным для деревни: до школы с ребятами не общался. Так и в школу пошел - одинокий. Прямо-таки - барчук! Читать тоже не умел. Помню только, что много рисовал, фантазировал, больше о войне. Гулять не любил: зимой чуть не силой выгоняли "дышать воздухом". В общем - рохля и рохля! Неправильно воспитывала мама.

Зато школа стала событием. Одна учительница учила два класса: первый и третий. Меня посадили со старшими, у первоклассников места не оказалось. Тут я быстро выучил буквы и стал читать. Робинзона Крузо прочел за три месяца. Но школа сначала не нравилась: очень много шума, ребята буйные, все - незнакомые. Не было контакта. Даже на переменах я не выходил из-за парты. Освоился только к рождеству.

В первое школьное лето барство с меня слетело: бегал босиком, дни проводил с товарищами на речке. Но всё равно остался неловким - не научился плавать, не дрался, плохо играл в городки, в лапту, не умею ездить на велосипеде, танцевать, плавать. Всегда ощущал свою неполноценность. Удивляюсь, как это стал хирургом: ручная все-таки работа!

Учился хорошо, но учили плохо. Условий для этого не было - учебников, бумаги, уменья преподавать. Впрочем, нашу учительницу, Серафиму Петровну, вспоминаю с удовольствием.

В 1924 году организовался отряд пионеров. Это было очень интересно. Тогда же у меня появился первый чин - заместитель вожатого отряда. Такое хорошее было партийное начало - и не получило продолжения!

Общественная работа кипела: сборы отряда, "проработки" нерадивых, походы, стенгазета. Даже участвовал во взрослом драмкружке. На митинге к седьмой годовщине Октября на площади стихи читал! Помню, как в 1924-м году пришёл дядя Саша и сказал, что Ленин умер. Нет, не жалели, не слыхал.

В пионерии сложились "политические убеждения": все богатые - плохие, бедные - хорошие. Революция справедлива - равенство. Белогвардейцы - звери. Имена: Ленин, Троцкий, Зиновьев. О Сталине не слышал.

Ещё одно: организовал школьный кооператив - тетради, карандаши.

Красные галстуки привились легко, а вот с трусами было плохо - старухи протестовали: "Стыдобушка!". Случалось, ребята самовольно - ножницами (или даже топором!) - укорачивали подштаники, чтобы получились трусы.

В общем, ничего выдающегося в моем деревенском детстве не было. Река, лес, луг, игры. Лидером по части забав не был. Уважали, что хорошо учился. А летом - работа: сенокос, жатва, молотьба. У нас было тогда скромное, но хозяйство - корова Лушка, собака Арфик, кошка, куры. С 12 лет я был главный работник.

Почему-то не помню, чтобы готовил дома уроки. Наверное, не задавали: много новаций пережила школа.

Читал много книг - библиотека была хорошая. Особенно запомнилась толстая "История Великой французской революции" Карлейля.

В школе всё было интересно - шла общественная работа в пионерии.

В 1926 году кончилось моё счастливое детство и началась довольно грустная жизнь.

Нужно было учиться дальше. Для этого надо ехать в чужой город - Череповец, поступать в школу второй ступени.

2. 1926-29 гг. Череповец. Квартира. Обязанности. Финансы. Одиночество. Походы в Ольхово. Книги.

Мы приехали на пароходе, мама свела в школу - держать экзамен. Что-то писали, решали задачи, был уверен и не волновался. Познакомился с Леней Тетюевым, другом на целых сорок лет. Вернулись в Ольхово и ждали извещения о приёме. Помню, думалось: "Хотя бы не приняли". Но тут же: "Надо"! И так пошло на всю жизнь: "Надо"! "Надо! "

Пароход "Кассир" ходил от Череповца до Ольхова, ночевал у пристани и в 4 утра отплывал обратно. Такое себе суденышко с дизельным двигателем. Даже сейчас слышу: "Тук-тук-тук", над рекой.

Горько плакал, когда один пришёл с пристани в свою комнатку, у Александры Николаевны. До 15 лет меня охватывала лютая тоска по возвращении из дома. В одиночестве, со скупыми слезами.

Почти весь период жизни в Череповце прошёл тоскливо. Не было счастья. Полегчало лишь в последние годы, когда появились новые интересы.

Мама поселила меня к своей лучшей подруге Александре Николаевне Доброхотовой. Она учительствовала, жила одна, имела маленький домик, было две комнатки и кухня: площадь метров 20, потолки низкие. Учителя жили нищенски, хуже, чем мы - у нас дома огород. Электричество было дорого, освещались лампой. Пищу готовили в русской печке.

Мне полагалось носить воду от колонки, колоть дрова, чистить тротуар.

Александра Николаевна была отличным человеком и прекрасной учительницей. К ней часто приходили такие же одинокие, как она, коллеги, и разговоры были только об учениках. С тех пор школьные дела остались близки моему сердцу (вспоминаю её, маму, их подруг - и умиляюсь, до чего всё-таки люди были преданы своему делу!).

Как я уже упоминал, отец давал мне 15 рублей в месяц, Пять рублей платил за квартиру и на 10 должен был питаться. Два раза в месяц надо было ходить за деньгами к отцу в Губсоюз - там он занимал хорошую должность.

До чего же тягостны были для меня эти походы! Бывало, подойду к лестнице на второй этаж, - постою, вернусь, похожу по улице: Но куда денешься? У мамы денег не было - училась в институте сестра. Поднимусь, вхожу в комнату - это контора с несколькими столами, его - главный. Подойду, поздороваюсь, он всегда выглядел добрым.

- Папа, мне нужно денег.

- Сколько тебе?

Первого числа я отвечал - десять, а пятнадцатого - пять рублей. Он каждый раз задавал этот вопрос, но я ни разу не попросил больше. А он не предложил.

Все закупки делал сам. Всегда хватало денег: педант с детства. Не так уж плохо питался на 10 рублей. Суп с мясом (1 кг на месяц!), на второе гречневая каша с коровьим жиром - его в плошке растапливали в русской печке, он тут же застывал. Утром и вечером - чай с хлебом без масла, сахар в прикуску. Витаминов мало, поэтому по весне всегда болели глаза. Но других болезней не помню. За все годы своего учения не помню, чтобы пропустил уроки.

Два раза в месяц ходил в кино - 20 копеек, в первых рядах. Изредка покупал на лотке ириску - 1 копейка. Шоколадных конфет не пробовал ни разу.

Одевался бедно - мама обшивала себя и меня. Были две ситцевые рубашки, одинаковые, серенькие. Еще была суконная курточка перешитая из старья. Матрацную наволочку осенью набивали соломой на весь год. К весне она превращалась в труху и спал уже на досках. Простынь была, пододеяльника не полагалось. Одеяло ватное, лоскутное.

В баню ходил раз в две недели. Стирать белье возил домой.

Образ жизни (скучные слова!). Такой был и "образ".

Вставал в семь, ложился в десять. Ни разу не нарушил режима.

Невесело жил. Но - не скучал. Только сильно тосковал по маме и по дому. Через две-три недели обязательно бывал в Ольхове. Осенью и весной - на пароходе, зимой ходил пешком. Много раз я вымерял эти 25 км.

Учиться нравилось: всё легко давалось, был первым, даже старостой класса: журнал посещений доверяли. Но "не высовывался". Странные были порядки: оценки - "уд" и "неуд". Равенство? Глупость?

Уроки не готовил. Заданий мало, всё успевал делать в классе. Даже сочинений дома не писали. Между прочим, учителя были дореволюционной выучки. Только правильно писать не научили - до сих пор ошибки делаю.

Было и слабое место - физкультура. Неловкий, стыдился, хотя сила была. Поэтому хитрил, даже сбегал с уроков. Петь тоже не мог: ни слуха ни голоса. Музыку не слушал, электричества и радио у Александры Николаевны не было.

Любимый предмет - литература. Всё читал, всё знал, учительницы были умные.

Не помню, чтобы на переменах бесился, как полагалось мальчишке. Всё потому же: "рохля". В драках не участвовал, меня не били, потому что был сильный, сам не задирался. За всю жизнь ударили однажды - ещё в Ольхове.

Вне школы с ребятами не общался. Порядок такой: пришел из школы, пообедал, помыл посуду и читать.

Это и было, как говорят, "Одна, но пламенная страсть".

Книги. Состоял в трех библиотеках, детской, взрослой городской и школьной. Кроме того, в чулане у Александры Николаевны были "приложения к Ниве" за несколько лет - собрания Горького, Куприна, Андреева, Бунина, Сервантеса, Золя. Комплекты приносил и прочитывал "от и до". Гоголя и Пушкина уже раньше знал, в Ольхове. Еще читал всю новую литературу, что приходила в городскую библиотеку - в 20-х годах ещё свободно печатали "попутчиков". Конечно, был Есенин, кумир молодёжи. Но мне больше нравился ранний Маяковский: Строчки из "Облако в штанах" до сих пор помню. Вся моя "образованность" выросла из беллетристики, научных книг читал мало. Разве, что историю.

Общение. Первые четыре года домашних друзей совсем не было, только в школе. Пионеры не понравились, комсомола даже не попробовал. Однако культурные "мероприятия" были. Во-первых, театр. Для школьников по субботам билет последние ряды - 10 копеек. Выходной одежды не было, немного смущался, но превозмогал. Ещё ходил на публичные лекции. Ещё помню "чистки партии": здорово драили!

Историю как предмет, нам не преподавали, было "обществоведение". Я был "за революцию и социализм". Мама и Александра Николаевна - "в основном" тоже. Верили, что власть - для народа, и надеялись на будущее. О ЧК говорили шёпотом.

Вёл дневник. Неблаговидное о себе тоже писал, но по-немецки. Тетрадочку позднее взяла моя "любовь" и не вернула.

О любви. Конечно - влюблялся, и очень рано. Под домом ходил. Сирень в окна бросал. Но писем не писал, и слов не произнёс. Предметы: сначала Шура Венчинова, потом Валя Шобырева, особенно долго. Влюбленность чистая, в постели себя воображал с другими. Да, романтика была, мотивы в уме звучали.

Самое счастливое время - каникулы. От деревенских приятелей отошёл сразу, как попал в Череповец. Общался с сёстрами, они жили рядом. Пока вели хозяйство - была работа: сенокос, картошка, огород. Грибы, ягоды собирал в лесу. Всё вместе - не очень много времени занимало. А в зимние каникулы даже этой работы не было. В 1928 году организовались колхозы и хозяйство ликвидировали - остался только огород. Всё свободное время лежал на диване и читал книги. Мама называла: "книжный червь" и грозилась продать диван.

3. 1928-29 гг."Страсти-мордасти": Воровство книг. Бог спас?

Где-то у Горького написано: "Придут страсти-мордасти, принесут с собой напасти".

Да, приходили и ко мне. Но как-то всю жизнь удавалось удерживать их "в пределах", не заносило. За исключением короткого периода в отрочестве.

Все было в 14 лет. Сначала - факты. Помню до мелочей.

Я воровал книги. Добрый десяток. Все помню - пять томов сочинений Маяковского, Англо-русский словарь, Курс фармакологии, "Медицинская терминология" - собирался стать медиком- теоретиком.

Был большой книжный магазин с открытыми прилавками. Я приходил с папкой, рассматривал книги, листал и незаметно прятал книжку между своих бумаг. Заведующего помню: интеллигентное лицо с бородкой, средних лет.

И вот, последний раз: только я спрятал Маяковского, заведующий подходит, берёт у меня папку, вынимает книжку, кладет на место и говорит, почти ласково:

- Не надо это делать, молодой человек:

И - всё. Я убежал, раздавленный стыдом и страхом.

Мне и сейчас жутко, через 70 лет: чтобы могло быть! Бог спас?

4. 1928-30 гг. Конец НЭП-а, процессы, колхозы. Разрыв с отцом. Любовь. Лесная практика. Клятва.

В восьмом классе, на границе 15-16-ти лет, я сам и жизнь изменились.

Даже и страна. НЭП кончился, началось движение в социализм.

В классе были "лишенцы" - дети, у которых родители относились к "нетрудовым элементам", лишенным избирательных прав. Это все "бывшие" - дворяне, купцы, кулаки, попы. Мы знали о таких детях, но "дискриминации" не подвергали - слишком абстрактно для мальчишек.

За съездами партии не следил, но был в курсе дела: планы индустриализации. Первая пятилетка. "Левый уклон" - Троцкий. Дальше - "правый уклон" - Зиновьев, Бухарин, Рыков. Но пока их только ругали, не судили. Знали слово "вредители": "Шахтинское дело", "Промпартия".

Пошло наступление на кулака - сначала налогами, а потом раскулачиванием. Образовались колхозы, сплошная коллективизация. Партия посылала читать мужикам "Головокружение от успехов", даже нас, восьмиклассников. Началось массовое бегство из деревни наиболее предприимчивых мужиков. В том числе, и на "стройки социализма". Уверен, что без коллективизации и арестов. Партия бы не построила пятилетки.

На рынке ломали ларьки и магазинчики частников. За год все товары исчезли. Ввели талоны, а потом и карточки.

Мама в колхоз не вступила, определилась как служащая и ликвидировала хозяйство. Это уже назревало - работать некому. Мы уже жили в новом домике - маминой личной собственности, хотя с долгам. Маруся кончила институт и поехала на врачебный участок за 20 км. Отказались от папиной помощи и даже купили мне ботинки вместо деревенских сапог.

Между тем идея социализма уже укоренилась в умах "малой интеллигенции" и не помню, чтобы мама и учительницы у Александры Николаевны роптали на коммунистов. Конечно, мама переживала за "баб", что плакали, отводя скотину в общественные дворы. Но это относили за счет "ошибок". ГПУ ещё так не свирепствовало, как в 37-м, богатеев в наших деревнях было мало, поэтому раскулачивание в Ольхово шло сравнительно легко.

Школьные дела тоже изменились: после 7-го класса многие ученики отсеялись. Создали один класс из двух. В средних школах ввели специализацию - "уклоны". Нам достался "лесотехнический": инженеры из леспромхоза читали лекции. Было ново и интересно: "таксация", "геодезия", "лесоустройство". Зачётов не устраивали, но водили "в поле" - работать с приборами. Чего ещё лучше?

Любовь. Валя Шобырева из нашего класса. Каждое утро, как шел в школу глядел - не появится ли из-за угла чёрный берет с красным помпоном. Лицо, как сейчас вижу - очень красивое. Было "тихое воздыхание", никаких провожаний, встречаний и записок. Не скажу, что пользовался взаимностью, так - благосклонность. Был даже соперник - школьный поэт.

Странное это чувство - отроческая любовь без сексуальности. Кажется, так пели: "только сердце от чего-то сладко таяло в груди:" Притом, что грешные желания были - но к другим предметам, к взрослым женщинам.

На летнюю практику в лес мы поехали вчетвером: Валя, Шура Ванчинова, Коля Чернышов и я.

Маленький лесной поселок с конторой, с заводиком, службами. Встретили, как взрослых. Выдали продукты, отвели комнату в новом недостроенном доме - одну на всех. Мы, мужчины, устроились в углу за печкой, девочкам - лучшее место. Молодой техник - (ревновал!) два дня водил в лес и показывал как отводить лесные делянки и пересчитывать в них деревья.

Вечером девочки варили суп из мясных консервов. До этого о консервах только читал в романах.

Сплошной праздник жить в одной комнате с любимой! Через несколько дней отправились в "настоящий лес" ещё за 20 км. Дали нам в помощь двух лесников. Поселились в лесной избушке, с нарами, очагом в центе, маленьким оконцем без стекла: и тучами комаров. Спасались только дымом.

Работали с утра до вечера: мужчины измеряли, (инструмент: "мерная вилка") кричали цифры, девочки записывали на фанере. Уставали. Вечером лесники варили вкусный "кулеш" из консервов и крупы, чай в котелке, ещё - вяленая вобла. Спали на голых нарах из отёсанных жердей, подстелив одежду. Очень хотелось поцеловать Валю, приложиться, как к иконе, но не решился. Работу сделали за семь дней и вернулись на базу. Прошла одна из самых счастливых недель моей жизни.

Дальше всё было плохо.

Вернулись. Заявились в контору, к этим молодым и красивым техникам. Написали отчёт. Потом нас с Колькой отправили в лес, а девочек оставили.

Второй заход в лес был очень грустный. Совершенная глушь, вырубки, пустуши. Болота, кочки, комары. Кукушки тоскливо кукуют. Ветрено, деревья скрипят. Дождики, крыша в землянке течёт. Мужики неприятные. Работа не продуктивная - измерять и самим записывать, лес редкий, кусты.

А там, в леспромхозе, осталась любовь в окружении мужчин.

Через неделю я люто затосковал. Поздним вечером сидел перед дымным очагом, смотрел на огонь и думал горькие ревнивые думы, сжавши зубы, чтобы не заплакать. А тут ещё забытый дневник. Что тут ждать хорошего?

Результат - я сбежал с практики. Симулировал болезнь и рванул на станцию прямо из леса, вещи на Колю оставил.

Приехал домой. Сочинил "легенду". Мама была рада. Не думаю, что она поверила, но напрямую не пристыдила. Просто пропустила мимо ушей. Зато Маруся как-то потом сказала: "Все ты выдумал!" Я - не упорствовал.

Написал письмо Вале на леспромхоз - с тем же враньем. Стыдно было признаться. И стал ждать ответ, с большим страхом.

Письмо пришло через месяц, уже из Череповца. Очень грустное: "Я всё прочла. Поняла, что сбежал. Очень жаль, что ты такой". Обидных эпитетов не было, признаний, что любила - тем более, но дело ясное - конец!

Всё у меня сжалось внутри.

- Что ж, заслужил - получил.

Я не помню, чтобы произносил клятву, но чувствовал без слов:

- Никогда больше не допущу.

Чего - "не допущу?" - позора перед людьми? Греха перед Богом? Ни то, ни другое. По-прежнему, считал себя главным судьёй своих поступков. Выше людей. И не верил в Бога. "Не допущу слабости". Что это было? Пробуждение совести? Ещё - нет. Была - "Гордыня".

Только много позднее сформировалось другой внутренний закон - уважение к чувствам других людей, не причинять им горя. Права не имею! Сам слаб и грешен.

5. 1930-32 гг. Аресты. Ленька - компания. Техникум. Работа на "прорыве". Практика в Ленинграде. Смерть отца. Машинист. Окончание учения.

Грустно закончилось то лето: лежал, читал. Куприн, Арцибашев:..

Перед 1-м сентября приехал в город, прибежал к Лёньке и узнал потрясающую новость:

- 9-го класса не будет. Учеников распределяют - кто хочет остаться дома - в механический техникум, другие - в Ленинград, в Ораниенбаум, учиться на лесника. Уже идет запись. Валя записалась. Ты как?

- А ты?

- Я, и почти все - остаёмся. Денег нет в Ленинград ехать.

И я остался, вроде бы по той же причине - знал, как тяжело досталась маме Маруся. Только-только вздохнула и, чтобы опять: Да и стыдно было перед Валей. К тому же одеть нечего, очень беден для Ленинграда.

Записался в техникум, вместе со всеми. Из нас, школьников, создали отдельный класс, зачислили на второй курс.

Техникум был основан ещё в прошлом веке: выпускали механиков. Назывался "Александровское техническое училище".

Теперь индустриализация страны вдохнула новую жизнь: готовить техников для лесной промышленности и электростанций.

"Школьников" стали ускоренно обучать, чтобы догнать основных студентов-"техников". Занимались по восемь часов: математика, физика, химия, механика, черчение. Потом пошли специальные предметы - паровые котлы, машины, турбины. Учили много, но плохо. Была эпоха "бригадного метода": пять человек вместе готовили уроки, отвечал один от всей бригады.

Зато дали стипендию - 30 рублей! Обедали в столовой, не дорого, но жидко и порции малы. Домашние обеды прекратились, всё давали по карточкам, хлеб чёрный, 400 гр., а вместо сахара - песок, который я тут же съедал. Не голодал, но и сытым не был. Наедался только у мамы: бюджет её поправился, когда у детей появились свои получки.

Жизнь менялась на глазах.

Рыночная площадь опустела, частная торговля исчезла. Город быстро расстраивался: мужики перевозили дома из деревень - спасались от колхозов. Культура хирела: прекратились удешевлённые спектакли. Открылся торгсин - государство собирало золото и серебро на индустрию. Я в магазин не заходил.

В стране шла тотальная зачистка - арестовывали бывших офицеров, эсеров, меньшевиков, дворян, купцов. Не скажу, что нас, ребят, это сильно трогало - народ всё бедный, аресты коснулись лишь нескольких человек.

Моя жизнь значительно изменилась. Валя уехала в Ленинград. Я её не видел. Тоска осталась, но как-то притупилась. Отболело.

Зато мужская компания расцвела. У Леньки Тетюева открылся музыкальный талант - стал играть на гитаре, мандолине, на трубе в оркестре. Все мальчишки начали курить. Я - не поддался, но на "посиделки" ходил. Однако, к десяти часам всегда возвращался. Маме писал каждую неделю, но ездить стал реже.

В большом темпе мы проучились почти до нового - 1931-го года.

И тут пятилетка нас настигла: отправили на "ликвидацию прорыва" в лесопильные заводы на север, за Белое озеро. Там остро не хватало рабочих.

Шли пешком, расстояние около двухсот километров. Мороз 20-30 градусов, выдали фуфайки, ватные штаны и рукавицы. Валенки у всех свои.

На Кемском заводе я попробовал рутинную жизнь рабочего и понял классовую ненависть.

Работа была тяжела и однообразна - отвозить доски на вагонетках и складывать в стопы. К обеденному перерыву уже вымотан, а после ещё четыре часа тянуть. В общежитие сначала приходил чуть живой. Потом втянулся.

С ужасом представил: если бы так на всю жизнь? Понял, почему культурные рабочие шли в революцию - завидовали. И я бы пошёл.

Жизнь большой компании не тяготила. Народ подобрался хороший, не пьянствовали и не хулиганили. Вот только жестоко обовшивели - спали вповалку, мылись редко, дезкамер тогда не было. Без малого четыре месяца проработали, социализму помогли.

После прорыва мы все как-то повзрослели. Я чуть не через день ходил к Тетюевым, девушки приходили, разговоры вели. Ленька собрал струнный квартет. Танцевали. Но не я. Так и не выучился. Комплексовал.

Техника мне понравилась, читал по паровым турбинам, котлам, дизелям. Изобретал машину для укладки досок в стопы. Делал чертежи.

Учились без каникул до июля и сразу же поехали на новую практику, на этот раз под Ленинград, на целюлозно-бумажный комбинат.

Там снова была тяжелая работа кочегаром в котельной.

Очень хотелось повидать Валю. Ораниенбаум - вот он, рядом, час езды от Ленинграда, только в другую сторону. Уже знал, что она вышла замуж, но всё равно, хотя бы взгляд. О моей любви, конечно, не знали, но повидать одноклассников согласились. Поехали компанией в воскресение.

Запомнился бескрайний парк, болтовня с приятелями об учебе - они будут лесничими, и короткое свидание при людях с замужней женщиной Валей.

- Все очень хорошо, муж - студент, любит, имеем комнатку в общежитии.

Вот так: "Все прошло как с белых яблонь дым..."

Нет, не сразу прошло, года два ещё болело, девушки не нравились.

После практики был месяц отпуска: мама, диван, книги ("книжный червь").

В сентябре умер отец. Мы работали на разгрузке дров с барж, близко от города: возили на тачках на крутой берег. В обед бригадир сказал:

- Батька у тебя умер. Поезжай хоронить.

Никаких чувств не пробудилось.

Сижу около гроба, смотрю на мёртвое лицо, думаю о его прожитой жизни.

Гроб до кладбища несли на плечах. Я тоже нёс, всю дорогу. На поминках не был, да и не помню, чтобы приглашали. Зато помню, (о подлая память!) как на пути с кладбища купил красный ломоть арбуза - первый в жизни. Помянул.

Ни разу могилу не посещал. Не много места в душе занимал отец, а теперь совсем вычеркнул. А мама плакала:

- Хороший был человек.

С осени меня одного из "школьников" перевели к "техникам": их предполагалось выпустить досрочно. Пятилетка требовала.

В новой группе я был самый бедный - у меня, единственного, не было пиджака, его заменял джемпер Маруси. Оглядываясь, скажу - лодырь. Мог бы подработать, сила и время были. Так нет, только книги и трёп с друзьями.

Уроки по-прежнему, не готовил. Но положение в новом классе завоевал. На девушек совсем не глядел, хотя любопытство (всё по Фрейду!) имел. Всю жизнь с ним прожил, с сексуальным любопытством.

Занятия кончились как-то внезапно - послали на практику на полгода, разбросали по лесопильным заводам. Я попал в село Луковец, 12 км от города.

Проходили практику "на рабочих местах". Я - машинистом на паровой машине. Это было интересно и не тяжело. Заработал на тужурку из шинельного сукна и, наконец! - купил полушерстяной чёрный пиджак, самый дешёвый.

Сразу после практики объявили, что "техникам" учение кончилось.

Мне и Севке Милославову выписали путёвку в Архангельск, на лесозавод имени Молотова. Прибыть 25 октября.

До отъезда был ещё отпуск: путешествие с мамой по Шексне и Волге в гости к Марусе. Обратно ехали поездом с заездом в город Арзамас к дяде Павлу, начальнику НКВД, и в Москву на два дня.

Последние недели сидел дома под окном, непрерывно лил дождь, а я читал "Братьев Карамазовых", потом всего Достоевского подряд. Настроение было соответствующее.

Юность закончилась. Счастливая? Пожалуй - да.

Глава третья. Архангельск. 1932-39 гг.

1. 1932-35 гг. Проводы. Дорога. Сменный механик. Общежитие. ИТР - столовая.

Поздно вечером мама провожала меня на пароход - окончил техникум, еду на работу в Архангельск. Дорога к реке через луг. Было удивительно тепло. Не помню точных слов, но мама говорила приблизительно так:

- Провожала твоего отца на войну, так же было тепло, конец сентября в девятьсот четырнадцатом. Счастья после этого уже не было. Вот теперь ты уезжаешь.

Дышала неровно - сдерживала, слезы. Не показал, что заметил. К чему углублять горе? Смутно было на душе. Ничего не ждал хорошего. Жалко своего места дома у окна, книг. Мама сдержалась и не зарыдала, когда обнимала меня перед сходнями.

"Кассир" медленно зашлепал плицами и отвалил. Под керосиновым фонарем на пристани растаяла во тьме женская фигура в платке. Тогда только представил, как она побредёт одна в темноте. Сжалось сердце.

Ехали с Севкой Милославовым, однокурсником.

Вещи: самодельный чемоданчик, обитый белой клеенкой. В нём Маяковский, пирог "помазень", бельишко, две простыни. Ещё узел - лоскутное одеяло, подшитые валенки, подушка - всё упаковано в матрацную наволочку. Её набить соломой или сеном и будет матрац. Одежда и обувь вся на мне - тужурка из шинельной ткани, брюки, перешитые из отцовских, пиджак. Старые ботинки и калоши. Бедность не порок, но узел раздражал своим полосатым видом.

Дорога: Череповец- Архангельск. В Вологде пересадка. Страшная давка на вокзале. Посадка - штурм, уборная - проблема, поспать - если захватишь третью полку, на второй сидят. Мат и вонь. Великое переселение народов: крестьяне едут на Север, спасаются от колхозов. Часа через три всё утряслось, место уже не займут. На остановке стоим с кружками у будки "Кипяток".

Архангельск. Станция на левом берегу, город напротив. Мрачный полдень, грязный, истоптанный талый снег, широченная пустая Двина. Всё деревянное - вокзал, перрон, склады, пристань. Пароход "Москва", почти морской, с высокими бортами. Длинная очередь на переправу в город.

Переплыли. Близко от пристани нашли "Дом крестьянина", оставили узлы в камере хранения. Расспросили дорогу. Долго-долго ехали трамваем вдоль города. Лозунг: "Даёшь пятилетку в четыре года! " Снова переправа - через Кузнечиху, рукав Двины, в Соломбалу.

С трудом разузнали дорогу на наш завод "имени Молотова". Там электростанция куда нас распределили. Болото, на сваях эстакада из досок покрытых слоем грязи. Вдали маячит труба: "Вон ваш завод". Снег с дождём, темнеет. Измучились. "Не добраться!" Оставили чемоданы в крайнем домике. Нет, не боялись, что украдут. Вернулись в Дом крестьянина: койка, столовая, кипяток. "Правда" на стене под стеклом. Комфорт.

Утром легко добрались. Пешком, пять километров от города. Весь завод и поселок на щепе, слой два метра. Нигде ни кустика. Посёлок: деревянные одинаковые двухэтажные дома и дощатые бараки. Река, на берегу огромные штабеля брёвен, два низких деревянных корпуса лесозаводов, внутрь по желобам из бассейна ползут брёвна. Непрерывный металлический скрежет транспортеров. Этот звук над посёлком до сих пор стоит в памяти.

Электростанция даёт ток в общую сеть на город и лесозаводы. Их в окружности пятнадцать, пилят доски на экспорт: "валютный цех страны". Наш - самый молодой и большой, "стройка пятилетки".

Станция считается временной, поэтому у неё деревянный корпус в четыре этажа и железная труба. Транспортёры на столбах тянутся от корпусов завода, по ним плывёт щепа внутрь станции и дальше, на склад.

В поселке нашли контору. Директор (из рабочих) недоверчиво оглядел - мальчишки, мне восемнадцать, Севке девятнадцать. Но зачислил сменными техниками, иначе, сменный мастер, сменный механик. Можно назвать и совсем пышно - "начальник смены". До нас они все были из рабочих (вот были времена- начальник в 18 лет!).

Выдали пропуски, карточки, талоны на столовую: не шутите, для ИТР (Инженерно-Технических Работников) !, Тут же отсчитали подъёмные и дорожные - около двухсот рублей. Таких денег отродясь не видел. Зарплату назначили - 125 р. плюс "ночные". Маме 50 послал и ещё останется.

Проводили в общежитие, в дом на краю посёлка.

Комната на первом этаже, стены не штукатуренные, пять деревянных кроватей с досками. Стол под газетой, хлеб, кружки, тараканы. Ведро с водой, жестяной таз. Три табуретки, одежда на гвоздях в стене. Следы клопов. Печка, дрова. Уборная во дворе.

Уже живут трое механиков, как мы. Познакомились. Рассказали, где набить матрацы - есть только стружка. Соорудили постели - ватное одеяло из цветных лоскутков немного смущало. Ничего, народ простит.

Потом ходили в столовую. Отличная! Никогда в жизни так не ел.

2. 1932-35 гг. Станция. Смена. Обязанности. Авария. Работа.

Станция. Я вижу её до мелочей, даже с открытыми глазами. Маленькая дверь с улицы в машинный зал, через которую мы вошли в первый раз. Сразу окутал ровный гул турбогенераторов.

В машинном зале на высоких фундаментах две турбины - большая на 5000 киловатт и малая на 1600, куплены старыми. Здесь же распределительный щит. Тут царствовали щитовой монтёр и машинист. Они сидели за столиками и каждые полчаса записывали показания приборов.

В котельной на бетонном полу смонтированы четыре паровых котла. Высота в три этажа, с железными трапами и лесенками. Вверху у водомерных стёкол и манометра сидели водосмотры. Они регулировали поступление воды в котел. Они же давали гудки.

На втором этаже стоял кочегар. Он смотрел за топкой и регулировал подачу топлива. В самом низу, где вентиляторы и насосы, работали два подростка-зольщика, их обязанность - выгребать золу. Главным в котельной был старший кочегар.

Больше всего хлопот доставляла топливоподача. Станция работала на древесной щепе и опилках - отходах после распиловки бревен. Щепа подавалась на станцию к котлам и на склад по ленточным транспортёрам. Они тянулись через заводской двор на высоких столбах. Для работы на складе была команда из двенадцати девушек во главе с их "бригадиршей".

Сменный техник - командир над всей сменой.

Собственно, никаких специальных обязанностей у него не было -обеспечь выполнение графика нагрузок и всё. Топливо не экономили. Щепы - избыток, ею засыпали территорию посёлка. Вся беда в неритмичности. Если завод стоит, всё равно надо давать энергию в сеть. Вот и начинается аврал. Особенно в "часы пик", зимой - утром и вечером, - давай 6000 киловатт и никаких разговоров! Диспетчер из города не даст покоя сначала щитовому монтёру, потом сменному технику, потом и директору.

Всего одну неделю мы стажировались и заступили на свои смены. Не было особых трудностей. Помню только первую аварию ночью. Лампочки начали ярко светиться, машинист кричит:

- Сейчас вырубит!

Это значит, наш участок сети отключился от системы, нагрузка упала турбины идут вразнос и срабатывает автомат, пар закрыт - турбина отключилась. Тут начинается настоящий ад - свет гаснет, предохранительные клапаны на котлах травят пар под крышу со страшным свистом, дымососы останавливаются, пар, дым и искры заполняют всю котельную. Молодые рабочие убегали от котлов на улицу. А ты - командир, за всё в ответе!

Конечно, у каждого рабочего на такой случай инструкция, но нужно, чтобы они не растерялись, сделали всё как положено. И, чтобы, Боже спаси, не загорелась деревянная коробка здания.

В первый раз я тоже испугался, толку с меня было мало, в полутьме заблудился на лестницах, но всё обошлось - ребята дело знали. Потом уже не боялся. Если сравнить с кровотечением при операции на сердце, которые испытал спустя четверть века, такая авария - детская забава.

Освоение профессии прошло успешно и довольно быстро. Через пару месяцев я уже мог заменить любого из рабочих, исключая щитового монтёра и машиниста - они не доверяли мне своих дел.

Кроме нас с Севкой были ещё два сменных техника. Оба они практики, теорий не знали. Дружбу с ними не водил.

Моложе меня на смене были только зольщики. Все звали Колей и на "ты", но уважали. Наверное, за работу, за простоту без панибратства. Не знаю, за что, спрашивать не приходилось.

Смена была хорошая. Старший кочегар Коля Михайлов, почти ровесник, сын эмигранта, поэтому Коля боялся, что чуть-что - арестуют. Щитовой монтёр, Захарин Григорий, забыл отчество, много старше меня. Биография интересная: в 1914 удрал от войны на иностранный корабль, плавал по всему миру. Надоело, обосновался в Штатах, переменил много профессий. Поддался на советскую пропаганду и приехал "строить социализм". Потом проклинал тот день и час, а уж коммунистов поносил: "от и до". Выглядел очень импозантно - лицо как у профессора, комбинезон светло голубой с массой карманов и застёжек, читал английские книжки.

Только один человек на смене меня полностью игнорировал - старик машинист. Еще при Цусиме был машинистом на корабле. Лишь через год мне удалось заслужить его минимальное уважение: я пустил турбину после аварии, когда сам старик спасовал и отказался.

Мне удалось сплотить смену примерно за полгода. Потом до конца не знал забот, мог спокойно заниматься в своей конторке. Для этого не нужно всех гладить по головке и сюсюкать о личных делах. Матерные слова я знал с детства, но практику прошёл на станции. Теперь без употребления лежат эти слова. Вернее, перешли во внутреннюю речь. Очень помогают при операциях и конфликтах.

Как гудок прогудит, смену сдали, все собираются в "красном уголке" на пятиминутку. Начальник скажет несколько слов о работе, разберет ЧП, если были, пожурит нерадивых, похвалит хороших.

Приятный момент на смене - еда. В полдень, а в вечерние смены часов в шесть-семь, заявлялся зольщик и спрашивал:

- Коля, небось, за обедом сходить?

Ему доставляло удовольствие поболтаться по поселку. Иногда что-то перепадало в столовой, наших зольщиков там знали. Рабочим пищу не носили, буфета или столовой не было. Перерыв не полагался, ели тут же, где работают, чаще черный хлеб с кипятком.

Времена года очень отзывались на станции. Летом не работа, а удовольствие. Нагрузки маленькие - светло всю ночь, освещение не включают. Топлива избыток. Склад полон. Ходишь, бывало, по транспортёрам, видно далеко, обдувает запахом древесины. На Севере тепло имеет особую прелесть, его все время ощущаешь как благодать. Но лето в Архангельске короткое - два месяца и снова пасмурно, тучи, дождь, холод. Зимой нам доставалось сполна - вечерний пик нагрузок и утренний пик. С трёх часов и до восьми, и утром - с семи утра до десяти - жмёт диспетчер: давай 6000 киловатт! Турбины работают почти на пределе.

Но турбины что им бы пар, а вот котельная в постоянной лихорадке. Требуется равномерная подача топлива и искусство ведения топки. Коля Михайлов дело знает, но топливом приходится обеспечивать мне: Вот и бегаешь вдоль пассов и транспортеров - от станции на завод:

- Почему ленты пустые?

- Видишь, простой, лесу нет.

Бежишь на склад:

- Девочки, давай, давай, пар садится!

Девочки уже платки размотали, телогрейки сняли, свежую щепу подобрали, приходится ковырять старую, она смерзлась в камень. Сам покопаешь для воодушевления и согреву, и снова на завод:

- Скоро топливо подадите?

- Да поди ты: тут план горит.

Я никогда не носил ватника, бегал в одной спецовке. Намёрзнешься, чуть живой, и на котлы к водосмотрам, в тепло. Постучишь по манометру, если стрелка идет кверху можно вздохнуть. Счастлив, когда смену дотянешь, с графика не сползешь.

3. 1932-35 гг. Быт. Именины. Сравнения.

В комнате жили дружно, хотя без особой теплоты. Костя Квасков - электрик, москвич, интеллектуал. Масса анекдотов, историй, немецкие журналы читает. В январе 1933 он первый просветил нас о Гитлере. Пашка Прокопьев - архангелогородец, модник, выпивоха. На третьей койке люди менялись - не помню. Еще был один приходящий - Володька Скрозников, старше нас, женатый, с завода. Добрый, прямой, картавый, низкорослый, матерщиник. Очень приятный.

Вечера и ночи - преферанс по четверть копейки с пивом. Пиво без карточек в главном магазине. Я играл без азарта, когда переходили на очко отказывался твёрдо.

В начале декабря вспомнили про мой день рождения (19 лет). Денег не было, Володька снял со своей книжки последние и купил вина. Первый раз в жизни попробовал - было противно, но пил и напился вдрызг. Не помнил, что было. Утром похмелье, рвота. Реакция осталась на тридцать лет - желудок не принимал. Этот рефлекс спас меня - у хирургов спирт всегда под рукой, спиться легко.

Вместо выпивок в моей жизни были отдушины - работа и чтение. Третья отдушина - любовь уступала первым.

Хочется сравнить "век нынешний и век минувший". Вот эти впечатления, выверенные и взвешенные. Отношение к труду было честное. Не воровали на производстве. Разводов было немного. Пили умеренно. Бедность - питались плохо, но не голодали. Одежду носили до износа. Жили в общежитиях и коммуналках. Преступность низкая.

Началась вторая пятилетка. Много было обещано, ничего не выполнено.

4. 1932-35 гг. Первая зима. Болезнь мамы. Любовь. Дядя Павел.

Когда начинал писать, казалось, все забыл. Потом пришло прояснение: последовательность событий, чувства, даже ключевые слова, по которым диалоги придумал.

Первый период, в той комнате на четверых, занял всю зиму. Это была адаптация к быту, освоение профессии, человеческих отношений. Настроение было неплохое. Тосковал по одиночеству, Редко удавалось одному подумать, кто-нибудь всегда в комнате разговаривал. Короткие письма писал маме каждую неделю, получал ответы.

Книги, конечно, читал. Библиотека на заводе была приличная. Приоделся. На базаре купил морской шлем (зюйдвестку?), шнурованные сапоги и: полушубок, а для выхода - желтые ботинки- экспортные - "Скороход"!. Соседка сшила рубашку с приставными воротничками. Первый галстук купил. Карточка сохранилась с той поры: смешной мальчик!

В первую же зиму мне нашли хорошее дело: заниматься с рабочими, готовить их к сдаче техминимума. Сначала учил кочегаров, потом машинистов. Народ пестрый, но больше молодые с тремя-четырьмя классами начальной школы. Семилетка среди рабочих тогда считалась "образованием". Учились с удовольствием, занятий не пропускали. Экзамены сдавали комиссии. Волновались, я тоже. От кочегаров началось мое преподавание и на всю жизнь.

Так и прошла бы первая зима 1932/33-го. если бы не случилось несчастье: заболела мама.

Маме не везло до конца. Она умерла в пятьдесят два года от рака желудка. На боли в животе жаловалась давно, ездила в Череповец на рентген. Подозревали язву, не нашли.

В марте 1933 года на станцию пришла телеграмма: "Амосову: срочно выезжай, мать больна". Отпросился, подменился сменами, поехал. Тревога.

В Череповец приехал утром. Сразу же отправился пешком в Ольхово. Солнечный день начала марта. Что-то меня ждет? Жива ли? Всякие мысли приходят на ум, когда идешь зимней дорогой.

Неожиданно встретил их на середине пути. Издали узнал тетку Евгению. Сердце сжалось. Побежал навстречу. Мама лежала в санях, закутанная в тот самый тулуп, в котором ездила на роды. Лицо бледное, глаза закрыты. Поцеловал, открыла глаза, оживилась. "Коленька, Коленька!"

Не плакал, слезы всегда были далеко.

Слабым голосом рассказала, что было желудочное кровотечение, потеряла много крови.

- Вот еду лечиться, да ты не бойся, не умру:

Даже тут она думала о моих страхах, а свои держала при себе. Поехали прямо в межрайонную больницу. Она стояла на окраине, на высоком берегу Шексны, недавно построенная.

Больную положили на носилки и внесли в вестибюль. Пришел хирург, посмотрел и велел отправить в палату. Я неумело помогал нести.

Три дня прожил в Череповце. Ходил на короткие свидания. Операцию не делали. Переливали кровь. Стало получше. Улыбалась: "Не бойся, Коленька: "

Уезжал из Череповца, не понимая опасности. Маму выписали, примерно через месяц. Процент гемоглобина повысился немного. Самочувствие улучшилось, дома пробовала даже работать, да не смогла. Однако почти каждый день ходила в медпункт. К этому времени открыли родильный дом на три кровати и была молодая акушерка. Сбылось то, о чем мечтала всю жизнь: принимать роды в больнице. Но уже не для нее:

Любовь. В 1933 году Весна в Архангельске началась поздно. В середине мая деревья стояли еще голые. Но день уже длинный, работать стало легко. К этому времени мы с Севкой остались в комнате вдвоем - уехал в Москву Костя, переехал в город механиком на спиртовой завод Пашка. Прошел ледоход по Двине. Ледокол ломал льды и несколько дней даже перевозил людей из Соломбалы. Такой себе небольшой ледокольчик.

К лету старая мужская компания распалась и сложилась новая: из Череповца приехали наши выпускники - Ленька Тетюев и Толя Смирнов. Оба друга работали сменными механиками на лесопильном заводе. Только работа у них была тяжелее. Как правило, ребята перерабатывали по три-четыре часа, пока ремонтировали механизмы после смены. Приходили домой в грязных ватниках, в опилках и валились от усталости. Жили они в том же доме, где была наша столовая, поэтому виделись ежедневно.

Еще: попробовал завести роман без любви, для секса. Девушка (из мелких служащих, забыл имя), малоразвитая. Но все оказалось не просто: не сумел. Переживал недолго, отступился. Но интерес к девушкам пробудился.

Севка уехал в Ленинград учиться в военную школу. Мне - на одного (!) - дали маленькую комнату в двухкомнатной квартире директора (!) станции: вот какие были времена! - Социализм.

В 32-м бараке жили девушки - бухгалтеры из ОРСа, Женя и Галя. Потом к ним подселили вторую Женю. Комнатка была маленькая, но кроватки (наши заводские деревянные) покрыты белыми покрывалами. Днем на них садиться не полагалось. Не то что мы: все свободное время проводили лежа.

Девушек я приметил в столовой ИТР с первых дней, они приехали из Вологды после техникума. Помню, как Галя стояла у столика кассирши: в кожаной куртке с меховым воротником, ножка в туфельке и шерстяном носке этак "художественно" отставлена. Все мужики на нее поглядывали и разговаривали преувеличенно оживленно.

Я тоже смотрел на них месяцев девять. Не решался заговорить, комплексовал. Познакомил нас, кажется, Володька Скрозников..

Трудно писать о любви. Ни одно чувство так не изъезжено словами, как это. Не случайно: большая значимость.

Любовь идет от биологии: в генах заложена главная программа природы --размножение. Чтобы ее реализовать, нужно общение, выбор партнера, соответствующие действия. Для действий - стимулы. Стимулы - от потребностей. Потребности - в половых железах и подкорковых центрах мозга. Они выражаются чувствами. Воспитание тренирует или подавляет их. Еще больше - успех или неудачи в реализации. Такова простая арифметика людского поведения.

Вот цепочка: Восхищение, Идеал, Красота. Хочется смотреть и смотреть. Но надоедает: адаптация. Нужно знакомиться ближе. Разговаривать. Требуются обратные связи. Отвергнут - повздыхал, успокоился. Поддержали, поощрили, заметили - уже счастье. Сначала кажется - больше ничего не нужно. Но: опять адаптация. Нужны прикосновения. Потом ласки. Потом: все остальное. На каждой ступени возможны остановки. Короткие или длинные - от характера (общительный, спокойный), от воспитания. И от обратных связей. Если все правильно, то счастье все растет и растет, прелести каждой ступени остаются и живут с тобой. Любимая все время в тебе -"эффект присутствия". На все, что бы ни делал, прикидываешь- как оценит она?. Всё принадлежит ей, "предмету". Во всем субъективность оценок. Боже мой, какая пристрастность! Где твои глаза? Уши? Ум? Она - красивая? Несомненно. Если не античная красавица, то симпатичная. Природный ум. Не развита? Ничего, выучится! Добра? Конечно, добра! Если не все качества, какие ожидались от идеалов, то просто жизнь у нее была тяжелая- " среда". Теперь все изменится.

И так далее.

Степень и темп смены этапов: смотреть, разговаривать, касаться, ласкать, спать: И - не смотреть, не разговаривать, не ласкать, не касаться, только секс. Все от типа и воспитания обоих, от обстоятельств.

Какая грубая картина! И ложная. Автор - злой старик, все забыл или не чувствовал.

Нет, любовь прекрасна. Даже ее грубые и животные ступени, против которых восстает наша идеальная романтика, обожествляющая человека. Но особенно хороша, когда все гармонично сочетается в обоих: красота, чувства, страсть, ум: Характер: Тогда любовь устоит против адаптации, которая безжалостно расправляется с преувеличениями.

Если идти от кибернетики, то любовь развивается по закону положительных обратных связей: сначала эффект усиливает первоначальное внешнее воздействие, но когда уже достигнут предел, то даже маленькое уменьшение эффекта рушит любовь. Поток начинает иссякать. Прозрение. Нет, хуже - переоценка с обратным знаком. Часто - несправедливая.

И у нас все было, как по писаному: "присутствие", "принадлежность". Вопросы внутренней речи по каждому поводу: "Что она сейчас делает? Как она к этому отнесется? "

Разумеется, я говорю о Гале. Развился классический вариант "чистой любви", почти как с было с Валей. Встречи в столовой, обмен книгами, кино, походы в городской театр. Катание на лыжах. Однажды был такой мороз и ветер, что я чуть не отморозил: самое главное, пока до дома добрались. Не скажешь ведь ей, что пропадаю!

Никаких поцелуев, изредка - под руку, только разговоры и разговоры. Мечтали поступить учиться. Я мечтал. Казалось, что она тоже. У женщин удивительная способность светиться отраженным светом.

Так прошло лето 1933 года

В августе я приезжал в отпуск в Ольхово. Было грустно, беспокоило состояние мамы, хотя опасности не понимал. Уехал, пожалуй - с облегчением. Любовь уже намечалась.

Возможно, платоническая канитель с Галей тянулась бы очень долго, если бы ревность не подтолкнула события. Приревновал к Володьке Скрозникову. У него уже два года была красавица жена Маша, но для разговоров она мало годилась. Поэтому он тянулся и сюда тоже. Таковы мужчины. Не знаю, далеко ли шли его намерения и ее "обратная связь", но Галя с ним вроде бы встречалась.

И вот наступило 7 февраля 1934 года. У меня ночная смена. Толька и Ленька позвонили мне около часа, что после чая Галя и Володька ушли прогуляться и их все еще нет.

Это была самая ревнивая ночь в моей жизни. Романов уже было много прочитано, видел себя со стороны: "Дурак, какой же ты дурак! Не смеешь поцеловать, а тут: " Володька не стеснялся в высказываниях по поводу женского пола, включая и свою жену. "Нет, все кончить! Немедленно! " В два часа позвонили, что пришла. Смену доработал, дома спать не мог, в одиннадцать пошел завтракать в столовую. Подруги, как ни в чем не бывало, сели за мой стол. Наверное, Гале рассказали, как ночью на телефон ребята бегали.

После завтрака были объяснения, совсем их не помню, но вечером друзья перенесли ко мне кровать и пожитки Гали. Женитьба состоялась. Но решили испытать временем: зарегистрировались только через полгода.

Брак был счастливым поначалу. Все его атрибуты присутствовали, но нет особенных слов для описания. Хотя были трудности в некоторых аспектах супружеской жизни, по моей вине, как понял позднее, когда стал настоящим мужчиной. Подозрения в адрес Володьки не оправдались, О Гале и говорить нечего. Классика: вместе теряли девственность.

Так обстояли любовные дела. Если считать по среднему, то этот фронт уже тогда, и всю жизнь стоял на третьем месте, исключая острые моменты. Первым делом - работа, вторым была страсть к выдумыванию, конструированию. К науке? Я всегда стеснялся называть себя ученым. Но всю жизнь создавал модели, рисовал схемы, что бы понять суть системы.

Началось еще на первом курсе, на "прорыве". Там, в завшивленном общежитии уже выдумывал "автомат для укладки досок в стопы".. Потом за жизнь еще много было изобретений, малых и больших. Довел до практики только одно, но очень серьезное: АИК, Аппарат Искусственного Кровообращения, но это было через 20 лет. Такой вот горе-изобретатель.

Зиму 1933-34 мама прожила у своего брата, дяди Павла, начальника НКВД Чувашии, в Чебоксарах.

Местные врачи поставили диагноз: подозрение на рак. Оперировали: опухоль удалить невозможно. Скрывали от больной, но она все равно поняла, хотя виду не показывала.

Я приезжал в конце марта всего на несколько дней. Познакомился с бытом начальников: жили богато, по моим тогдашним стандартам, по современным - скромно: три комнаты, кухня, ванна. Прислуги не было. Дядя сам выносил во двор ведро с мусором. Не знаю - фасон или демократизм?

Изредка вели с ним разговоры: признал меня взрослым.

Я рассказал как меня вызывал следователь. Он спросил напрямую:

- Не предлагали сотрудничать? Не говорили: " Кругом враги, нужно чекистам помогать".

- Нет. А что это значит?

Тогда я еще был стерильный по этой части.

Дядя объяснил. Назвал даже термин: " шкапной сексот".

- Отказывайся наотрез. Ничего не сделают: а то попадешь к нам в лапы, так и будешь жить обосранный.

Обстановкой в стране был недоволен. Делал намеки в адрес Сталина, но не уточнял. Он первый зародил во мне антипатию к вождю.

К маме, конечно, относились хорошо, но все равно она чувствовала себя в гостях и тосковала. Сидела в своей комнатке за кухней, такая жалкая, исхудавшая. Плакала украдкой. Даже сейчас сердце сжимается, как вспоминаю.

Уехал с тяжелым сердцем. Нужно было работать, и, кроме того, ждала Галя. Женитьбу скрыл.

С приходом весны мама сильно затосковала по родным местам и Маруся привезла ее в Ольхово. Сама нашла работу в Череповце и приезжала по воскресеньям. За больной ухаживала тетка Евгения, "бабы" ее навещали, молодая акушерка приходила, рассказывала, советы спрашивала.

5. 1934 г. Заочный институт. Отпуск. Авантюра с университетом. Похороны мамы.

Очень хотелось учиться. По закону нужно отработать три года, чтобы поступить в вуз. Не было терпения ждать. Весной 1934-го выдержал контрольные испытания во ВЗИИ - Всесоюзный Заочный Индустриальный Институт в Москве. Энергетический факультет.

Но меня прельщала не инженерия, а теоретическая наука с уклоном в биологию. Изобретательство - только увлечение. Университет! Вот куда хотелось. Выбрали - Ленинградский.

Галя увлеклась идеей об институте и активно готовилась к экзаменам. Подали заявления на биофак.

Но были сложности. Мама тяжело больна, Я обязан ей помогать. Где взять деньги? Можно для начала продать книги, а потом буду подрабатывать.

По дороге в Ленинград мы с Галей заехали в Ольхово. Маме не сказали, что уже полгода женаты, будто "невеста". Она делала вид, что поверила. До сих пор стыдно за этот визит. Разве можно давать такую психическую нагрузку умирающей матери? Наверное, она все понимала. Черствый человек, Амосов.

В университет давал адрес Ольхова, а вызова на экзамены все нет и нет. Седьмого августа поехали, не дождавшись. Оказалось - недоразумение.Экзамены в разгаре. Допустили, но нужно в большом темпе наверстывать, и конкурс огромный, а служащих принимают в последнюю очередь. Самое главное -книги не покупают. Носился со своим списком по букинистам, магазинам - напрасно: "Своих много". Хоть плачь. Отправил обратно.

Все рассыпалось. Поступать в университет не решились. Галя поехала в Архангельск и сходу выдержала экзамены в мединститут, он открылся за два года перед этим.

После неудачи в Ленинграде я один вернулся в Ольхово, что бы побыть с мамой. Там и закончил свой отпуск, недели две прожил. Один разговор стоит в памяти:

- Если женишься, будь верным мужем. Знай, что женщина страдает неизмеримо больше, чем мужчина. Помни мою несчастную жизнь, удерживайся.

Этот завет мамы не исполнил - разошлись с Галей после шести лет брака. Правда, по взаимному согласию, без детей и обязательств.

Однако всегда помню мамины слова о женской доле страданий при семейных неприятностях. Старался их уменьшить. Чем? Увы - нарушением заповеди - тайной.

Не знал, что прощаюсь навек: мама умерла через три недели.

А жизнь продолжилась, как и не было летней авантюры с Ленинградом. Принял смену и начал работать. Жена - студентка, стала каждый день ездить на занятия в этакую даль: трамвай, переправа, автобус. Бывало, вечером жду, жду:

Маруся прислала телеграмму: "Мама умерла". Ничего не добавила - обида тлела - ей пришлось ухаживать за мамой, не мне.

Путь не близкий, прибыл в день похорон.

День четко отпечатался в памяти: яркий, осенний, северный. Красные ягоды на наших рябинах: на одной как киноварь, на другой - слегка оранжевые. Было тепло, окна в доме открыты. Во дворе и в комнате полно женщин, многие с детьми. Подумалось: всех их она первая подержала в руках. Но разве кто-нибудь знает о той акушерке, что помогала нам появиться на свет? Увы, даже учителей забываем. (А иные - и родителей).

Слез не было. Обстановка тормозила чувства. Мама лежала в гробу, почти не узнать. Не фотографировали, помню только живой.

Скоро ее понесли на кладбище. Долгим показался этот путь через село. Мужчины всю дорогу несли гроб на плечах, женщины голосили. За четверть века каждая приносила к Кирилловне свои горести и беды, не говоря уж о болезнях.

Много было народа на кладбище, как на пасху.

Хоронили без священника, мама не обратилась к богу. Музыки в Ольхове тоже не было. Председатель сельсовета сказал несколько чувствительных неумелых фраз, и под плач женщин сосновый гроб опустили в могилу, рядом с бабушкой Марьей Сергеевной.

Венков в Ольхове не делали, цветов тоже не растили в палисадниках. Поминок не было.

Горе охватило, когда вернулись домой с кладбища. Домик пуст. Кровать убрали, чтобы поместить гроб. Но будто еще витает дух мамы в каждой вещи. Слезы полились, и долго не мог их унять.

Все! Будто исчезла некая страховочная веревочка, за которую уже не держишься, но всегда можно схватиться, если начнешь падать.

Переночевал одну ночь. Не смел прикоснуться к ее вещам, но утром наткнулся на старую клеенчатую тетрадку. Вижу, что- то вроде дневника. Мысль: "Нарочно оставила на виду? " Нет, хитрость ей не свойственна. Возможно, перечитывала перед смертью, а спрятать уже не было сил.

Не стал читать, не смел касаться. Только взглянул мельком на короткие записи от времен войны. Резнули по сердцу. Горе, тоска по мужу, придирки свекрови, приставания мужчин, болезни Коленьки, долги, долги от жалования до жалования: "Нет, пусть полежит:" (И до сих пор не могу себе простить, что не взял с собой: дневники пропали.)

6. 1934-35 гг. Учеба в заочном институте. Увольнение. Мединститут.

Вернулся с похорон и начал усиленно заниматься в заочном институте. За один семестр прошел весь курс высшей математики и сдал ее в зимнюю сессию при учебном пункте в лесотехническом институте. Восемь часов длился экзамен - по разделам. Вышел чуть живой. Не скажу, что знал блестяще, но на "четыре" - честно. Шутка ли, всю математику зараз. Очные студенты учат полтора года.

В декабре 1934 г. убили Кирова. Помню, что услышал об этом из уличного репродуктора, когда шел на ночную смену. Трудящиеся - возмущались. Клялись. Тогда еще не знали - какие последуют гонения на интеллигенцию.

Но с января отменили карточки и на заводе появился белый хлеб. Мы - на севере - не пробовали его лет пять. Сначала стояли большие очереди.

Весной сдал физику, термодинамику и какую-то из общественных дисциплин. У Гали тоже были хорошие оценки. Она оказалась толковой.

Однако заочный институт меня не устраивал. Электростанции изучил, быть главным инженером не собирался. Нужно учиться по-настоящему, что бы для науки. Кроме того, было важное обстоятельство - призывной возраст, В армию люто не хотел.

Только университет! И не меньше.

На этот раз выбрал МГУ. Вызвали на экзамены, приехал, поговорил в приемной комиссии. Огорчили:

- Вы -служащий. Будут все пятерки - пройдете, нет - значит, нет.

Уверенности не было и армия маячила на горизонте. Забрал я, несчастный, документы и вернулся в Архангельск. Благо комната еще осталась пока за нами. Пришлось поступать в медицинский. Выдержал на пятерки, приняли.

Рассчитался в конторе. Простились хорошо. Предлагали возвращаться.. Сдал комнату и переехали в общежитие института. Галя - в женское, я - в мужское.

Так кончилась производственная работа. Впрочем, не совсем: весной и летом подрабатывал на старой должности в ночные смены, и делал чертежи.

Когда начинал вспоминать, думал, напишу чуть-чуть, самое важное, не для биографии (ординарная), для понимания людей, жизни и себя. Получилось много. И еще не все.

"Дело о вредительстве" на заводе все - таки создали в 1937. Директор Леготин построил лесопильно-целлулозный гигант на голом болоте, довел его до толку и загремел на много лет. Из наших станционных арестовали главного механика Марченко, но, слава Богу, через полгода выпустили. Очень боялись ареста мои друзья - Ленька и Толька, они работали на скользких местах: механизмы ломаются, завод простаивает, ущерб экспорту - вредительство запросто можно придумать. Но: пронесло. Оба были членами партии, но это не спасало тогда, скорее наоборот.

7. 1935-36 гг. Мединститут. Экзамены. Общежитие. Борис. Финансы. Два курса за год

Что такое был тогда наш Архангельский институт? За два года до этого его создали на голом месте. Дали два старых двухэтажных здания. Прислали из Москвы кандидатов для заведования теоретическими кафедрами. Теперь оглядываюсь назад: хорошие получились профессора,. Ассистенты молодые, после года аспирантуры в столице, "неостепененные". Но зато полны энтузиазма. Оборудование кафедр? Понятное дело, электроники не было, так где она тогда была? Зато трупов для анатомички сколько хочешь: много беглых крестьян помирали, хоронить некому, только возьмите. Когда мы пришли учиться, был уже первоклассный анатомический музей: попался хороший профессор и отличный энтузиаст-препаратор, из сосланных интеллигентов.

Больницы, где учат студентов, тоже были не так уж плохи. Что больные часто лежали в коридорах, так и теперь их встретишь там же.

Вот с общежитиями было очень плохо - двухэтажный барак на улице Карла Маркса переполнен. Новое здание не достроено. Поэтому нас временно поместили в в большую комнату в помещении, примыкавшем к анатомичке. Ходили через коридор, где в пол врезаны огромные бетонные ванны, очень глубокие, в них плавали трупы. Тот самый служитель-препаратор - будто нарочно вытаскивал и перекладывал свое хозяйство. Лежали груды рук и ног. Запах формалина разъедал глаза.

В этом общежитии я встретил Бориса Коточигова, с которым дружили потом тридцать лет - до самой его смерти. Он был мой ровесник, и жизненный опыт похожий - девятилетка с педагогическим уклоном, учительство в начальной школе. Даже мать у него сельская акушерка. Борис тоже был " читаль", пожалуй, глубже образован и вообще был умнее меня, хотя ученая карьера его в последующем остановилась на доценте. Мы сошлись сразу, еще экзамены шли, а мы уже ходили вечером по набережной Двины и вели разговоры о литературе и о политике. Он мне многое рассказал. "Сродство душ", как раньше говорили.

Странную вещь поведал о себе. Он - таки побывал тем " шкапным". Его завербовали на идейной почве: был большим комсомольским активистом и очень убежден в коммунизме. Вот его и попросили помогать.

- Это ваш гражданский долг!

Нет, никаких врагов народа Борис не нашел, долг не исполнил, но очень скоро люто возненавидел НКВД и понял, что попал в сети. Он был резкий человек - Борис. Поссорился с хозяевами, не испугался угроз, дал расписку о молчании и уехал в Архангельск. Но опасается, что припомнят. Меня предупредил:

- Если что случится со мной - знай - "достали". Но ты не беспокойся.

Потом его доставали несколько раз: студентом из комсомола исключали, с партией ссорился на войне. Но не посадили. Был истинный борец за справедливость и идеи социализма.

Я не беспокоился, что продаст. Очень любил его и уважал. Царство ему небесное. Это - к слову.

Экзамены мы с Борисом выдержали, были зачислены в группу, его назначили старостой, меня выбрали профоргом.

Первые лекции не вызвали волнения - одну скуку. Помню, так хотелось спать, что соседа просил: "Толкни". Месяца два привыкал. Занятия казались легкими. Угнетала только зубрежка. Но ничего, освоил технологию.

Месяц прожили в той комнате, позади анатомки, потом открылось новое общежитие, и мы с Борисом попали в комнату на шесть человек - кровать к кровати. (Кровать с сеткой - первая в моей жизни, раньше на досках спал.) Компания в комнате попалась плохая. Вечер спят, ночь зубрят в голос, не уснуть. Уши затыкал хлебным мякишем. Все вернулось "к истокам", к общежитию на "прорыве". Только народ хуже.

Галя жила на улице Карла Маркса. Семейная жизнь в таких условиях - дело трудное и неприятное. Супружеские дела вершили в бане, там были отдельные номера и дешево. А что делать? Стыдно, банщики смотрят косо. Не будешь же свидетельство о браке показывать. Но любовь еще горела, поэтому - не жалел о холостой жизни.

Самолюбие задевало, что жена учится на курс выше, но она превосходство не показывала. У меня уже были полтора курса в Заочном институте. Гораздо хуже - дела денежные. Стипендия 80 р. обеды - в студенческой столовой, завтраки и ужины - "из тумбочки" - хлеб, кружка кипятку - титан всегда кипит. Без заварки, разумеется. Я-то педант. Все продукты были рассчитаны: сколько калорий на копейку, но и то отощал до 54 килограммов. На маргарин хватало, а на масло нет. Но Галя любила одеваться, что - то ей было нужно купить. Хорошо, что Маруся стала посылать по 50 рублей в месяц, пока я не начал прирабатывать.

Заниматься было легко. После заочного института вся эта медицинская зубрильная наука казалась пустяком.

Проучился два месяца и заскучал. В это время случилось событие: стахановцы появились. Выполнение двух или больше планов. Как раз для меня:

- Даешь два курса за год!

Тем более что учились в две смены, второй курс днем, первый вечером. Пошел по начальству: директор отказал, но заместитель, Седов - разрешил, если профессора второго курса согласятся. Всех обошел, похвалился зачеткой из Заочного института и они согласились. Тогда Седов благословил:

- Давай. Но условие: без троек, практические занятия не пропускать, на обоих курсах, а на лекции - как хочешь.

Разумный человек, спасибо ему.

Так начался мой эксперимент. Сильно вдохновился, занимался как проклятый, с утра до десяти вечера - институт и библиотека.

Отличная областная библиотека была в Архангельске. Несчетные часы там проведены.

На втором курсе пристроился в группу к Гале. Сначала косились на "выскочку", потом привыкли, вел себя скромно, не высовывался.

Первая задача в зимнюю сессию - сдать анатомию и гистологию со вторым курсом. Оставалось всего два месяца вместо полутора лет при нормальной учебе. Нужно вызубрить, и найти на трупе около 1500 анатомических "пунктов". Пришлось сильно жать.

Днем ходил на занятия второго курса - на физиологию, биологию, политэкономию. Слушал лекции, которые интересны, на скучных занимался своим делом, учил. Ассистентом по физиологии была Мария Григорьвна Седова. Она же и кружек вела, очень интересно. При том - красивая женщина: помню ее грустный взгляд и пепельные волосы. Анатомичка Серафима Ильинична тоже красивая, но хромала. Они обе болели за меня при экзаменах. На женщин поглядывал Амосов.

Дело с продовольствием неожиданно быстро улучшалось. Денег только не было. Подрядился обслуживать электричество в общежитии за 25р. Поздно вечером, после библиотеки чинил поломки, менял лампочки.

Сессию сдал отлично.

Второе полугодие было уже легче. Начал увлекаться физиологией, читать и думать о теориях мышления, о регулировании функций. В начале 1936 г. умер Иван Петрович Павлов - ученый герой моей юности. Весной того же года не стало Горького - тоже моего любимого. Газеты и радио трещали об отравителях, арестовали врачей Левина и Плетнева. Мы с Борисом не верили ни одному слову - Сволочи!

Отношения с Галей периодически обострялись. Сказывалась раздельная жизнь и бедность.