Виктор Лихачев.
Ангелы уходят не прощаясь.
Я уйду в неясный день,
Там в долине плачет птица.
Может, это - коростель?
Может, это только снится?
Или ночью, в час глухой
Я уйду, забыв потери,
И оставлю за собой
Старый дом и скрипы двери.
Этот скрип - вздох обо мне -
Ничего уже не значит,
Засмеется дочь во сне,
Под подушкой крестик пряча.
Только должен я уйти
В час любой, в пургу и слякоть,
Будут грозы на пути,
Будет в ивах ветер плакать
Или это коростель
Все зовет меня в дорогу?
Я уйду в неясный день,
Чтоб найти себя и Бога.
Кстати, домов в деревне много? Ты что, глухой? Домов, говорю, много?
Писатель открыл глаза. Солнечный зайчик, веселый посланник ласкового сентябрьского утра, озорничая, пробежал по стене сверху вниз, однако хозяин однокомнатной квартиры в девятиэтажной «высотке», только хмуро хмыкнул, давая этим понять, что от нового дня он ничего хорошего не ждет. Более того, не считая себя прозорливцем, писатель мог с точностью до минуты сказать, как сложится его сегодняшнее бытие. Вот сейчас он будет лежать в постели где-то с полчаса, мучаясь угрызениями совести. Дело в том, что вчера им самим в очередной раз было дано честное-пречестное слово, что с завтрашнего дня, то бишь, с сегодняшнего дня он начнет новую жизнь. «Новая жизнь», как понятие включало в себя следующее: писатель должен встать в шесть утра, сделать зарядку, принять холодный душ, затем отказавшись наконец-то от кофе, выпить полезного зеленого чаю, до обеда написать статью про Ирак и Буша, чтобы ему пусто было, затем наконец-то начать работать над новой книгой, забыв при этом про магазин напротив дома, где продается коньяк в стограммовых бутылках, а также водка в емкости большей ровно в два с половиной раза. Вечером обязательно прогулка по лесу, затем чтение хороших книг, благо их список уже давно составлен. И, возвращаясь домой, обязательно набраться столько силы духа, чтобы не зайти в тот же магазин напротив, забыв о чудном крымском портвейне, который там продается… Что еще? Впрочем, это не важно, ибо сегодня зарядку он сделать, похоже, не сможет. Нет, это вовсе не слабость, а элементарное здравомыслие: вчерашний портвейн был крепок, а его сердце, увы, не железное. И сегодня оно должно отдохнуть. Разве вот что кофе… в последний раз, чтобы лучше про Буша написать…
Внезапно раздался звонок. Кому, интересно, неймется в такую рань? - Простите, вас Иркутск беспокоит. - Кто? - Иркутск.
- Интересно, что я сделал плохого целому городу?
- Понимаем, что разбудили. А у нас уже скоро полдень. Алло, вы слышите?
- Слышу. А кто, собственно, говорит?
- Борис Николаевич.
- Только не говорите, что вы – Ельцин.
- Да нет, я Чернов. Помните, написал вам по поводу вашей книги?
- Теперь вспоминаю. Слушаю вас, Борис Николаевич.
- Я еще приглашал приехать к нам, на Байкал. Вы сказали, что таких денег не соберете, чтобы доехать.
- Точно. Будете смеяться, но сейчас я в соседнюю Тульскую область выбраться не могу, и все по той же причине.
- Еще как понимаю: сами так живем. Ну, так вот: мы вас ждем. Все уже решено, слава Богу.
- Не понял.
- Вы к нам летите. Сегодня в три часа дня. По-вашему в десять.
- Борис Николаевич, простите, но у меня на календаре не первое апреля, а четырнадцатое сентября.
- Слушайте внимательно: из Жуковского в три часа летит грузовой Ан-12. Летит к нам на авиазавод. В самолете три пассажирских места, одно забронировано для вас…
Сначала писатель решил сказать старосте одного из иркутских храмов все, что он думает о его затее, но так взволновано и радостно звучал голос Бориса Николаевича, сообщавшего как бы между прочим, что завтра у него, писателя, встреча с читателями в местной библиотеке, послезавтра поездка на Байкал, а на после-после завтра запланировано знакомство с Бурят-Монголией… Он слушал и думал: «Если я сейчас соглашаюсь, то выпить кофе уже точно не успеваю. Наконец-то хоть раз, но сдержу слово». И ответил коротко: «Ждите, вылетаю».
***
Это были удивительные десять часов полета. Писатель словно возвращался в детство. Только тогда он мог часами смотреть, как за окном вагона мелькают деревья, озерки, поля, города. Вот и сейчас, во время полета, ему не лень было все десять часов, не отрываясь, глазеть в иллюминатор, где под крылом самолета лежала Россия. Все было по-настоящему и одновременно уменьшено, как по мановению палочки волшебницы-феи. Полноводные реки превращались в тоненькие серебряные нити, огромные города занимали места не более гнезда какой-нибудь пичуги, а маленькие просто казались божьими коровками, ползущими по зелени листа. Все последние месяцы он жил с таким чувством, будто у него, прежде крылатого, кто-то взял и украл крылья. А ведь, кажется, еще Блок говорил когда-то: «Главное – не терять крыльев». И, кто знает, может быть оттого и было так муторно у него на душе, оттого рвалась душа не в небо, а к рюмке, что без крыльев до неба не долетишь? И пусть сейчас он и не вернул их, но зато смог вспомнить, благодаря этому допотопному старенькому Ан-12, что значит – летать…
А потом были счастливые несколько дней. Теплые встречи, незабываемые впечатления. Дни летели, как часы, часы мчались, как минуты. Возвращаться домой не хотелось, но, как говорили древние: «Dukum est telum necessitas», - «жестокая стрела – необходимость»: все хорошее когда-нибудь заканчивается. Семья Черновых устроила писателю роскошные проводы, он со всеми простился, собрался в дорогу – и не полетел: как оказалось, добрый знакомый Ан-12 летел обратно в Москву только тогда, когда в наличии имелся груз. В тот день его не оказалось, как, впрочем, не оказалось и на следующий день. Писатель не на шутку разволновался: так можно было остаться и без работы. Глядя на его дергание, Борис Николаевич спросил:
- Вы действительно хотите улететь? Смотрите, а то вы нам понравились. Оставайтесь.
- Нет уж, теперь вы к нам.
- Хорошо. Тогда поехали.
- Куда?
- К нашему святителю. Иннокентию Иркутскому.
Что ж, подумал писатель, к Иннокентию, так к Иннокентию. Он был согласен на все, лишь бы остаться примерным человеком и вовремя прилететь домой. И, следуя примеру древних римлян «Nihil contemnit esuriens» - «Голодный ничем не пренебрегает», отправился вместе с Борисом Николаевичем в главный храм Иркутска.
В храме было малолюдно. Чернов делал все обстоятельно и спокойно: купил два акафиста святителю, свечи. Они встали у раки с мощами святителю и начали молиться. Точнее, молитвы вслух читал Борис Николаевич, а писатель вслушивался в смысл слов, время от времени осеняя себя крестным знамением. Когда они закончили, Чернов сказал:
- Все, завтра вы летите.
Сказал так буднично и просто, что писатель даже немного возмутился внутри: «Откуда такая самоуверенность?» Но, как ни странно, Борис Николаевич оказался прав: утром им позвонили и незнакомый женский голос сообщил: «Самолет вас ждет». Если Чернов воспринял известие, как должное, то писатель хмыкнул про себя: «Случайность».
Вот и долгожданный Ан-12. Самолет стоял на взлетной полосе, и пока его заправляли, какой-то человек в форме летчика, стоя чуть поодаль, растерянно чесал затылок.
- Что-то случилось, командир? – догадываясь, с кем он имеет дело, спросил писатель.
- А то нет? Двадцать лет летаю, а такого еще не было.
- Не понял…
- Так и я не пойму, с какой кстати в Москву лечу с ящиком гвоздей…
Писатель торжественно улыбнулся:
- Ну, положим, вы не только ящик гвоздей везете, а еще более ценный груз…
Уже заранее предвкушая десять часов счастья, он занял место у иллюминатора. Его попутчиком оказался словоохотливый мужчина, назвавшийся Владимиром. Владимир был дядей недавно погибшего в авиакатастрофе известного тележурналиста, но о племяннике говорил мало. В основном о многокилометровых крестных ходах по России, в которых участвовал. Писатель слушал с интересом, не переставая смотреть вниз. Туда, где не встречу с могучим Енисеем, несли свои воды красавицы Ангара и Бирюса. Мерно гудели моторы, что-то рассказывал Владимир. Поднялся радист и подошел к какому-то щитку с приборами. Долго смотрел на них, затем с досадой стукнул кулаком по панели: «Опять радар не работает!» Писатель, оторвавшись от эпического пейзажа, посмотрел внимательнее на летчика. Нос у него был подозрительно красный. Писатель вспомнил, как его друг, офицер Саша Фролов однажды рассказывал полушутя, полусерьезно, что в грузовой военной авиации работают люди, которые с Бахусом на ты. Писатель еще раз посмотрел в иллюминатор, но увидел уже не эпически красивый пейзаж, а только крохотную, с муравья, тень от самолета. Их самолета, в котором находился еще более крохотный он. И почему-то мгновенно представилось, как у старика Ана, отказывает сначала один мотор, потом другой. И вот он, замерев на секунду, камнем падает вниз. Жуткий до мерзости страх вполз в сердце писателя. Ему казалось, что вот-вот и наступит та самая тишина, когда останавливаются моторы. В памяти, из самых ее глубин, всплыли строки песни, слышанные в далеком детстве: «Однажды в полете, однажды в полете, однажды в полете мотор отказал. И надо бы кричать, не вышел полет…»
Кстати, а почему им не выдали парашютов? Писатель обернулся к Владимиру, который мирно спал, выронив на пол книгу. Счастливый! Страх стал просто невыносимым. И впервые за многие месяцы, а может быть, даже годы, из самого нутра писателя вырвалось: «Господи, помилуй!» Никогда еще он не молился так горячо. Молился шепотом, боясь разбудить спящего, боясь выглядеть смешным в глазах экипажа, но молился, по-прежнему с замирание сердца ожидая тишины, которая сейчас наступит. «Господи помилуй!», «Господи помилуй!» - так прошли полчаса, час. Страх не исчезал, писатель понимал, что если так будет продолжаться и впредь, то до Жуковского долетит, если долетит, конечно, просто сумасшедший человек. А до Жуковского было еще восемь часов лета.
Продолжая молиться, он поднял книгу, прочитал заглавие: «Красная пасха». Или «Пасха красная»? Писатель с трудом вникал в происходящее. Оптина пустынь. Какие-то монахи… Но постепенно разум стал вникать в суть написанного. Стало интересно. Он уже и ранее слышал о том, что на Пасху 1993 года в Оптиной пустыни убили двух послушников и иеромонаха. Убийцей оказался сатанист. Сам писатель был в Оптиной за два года до этого и, кто знает, может он видел убиенных мучеников или даже говорил с ними. Страница, другая, третья, и – о чудо! – страх стал таять. Так тает кусочек льда на теплой ладони, превращаясь в маленькую лужицу. Так исчезает, испаряясь, обычно в небе – последний след вчерашнего ненастья. Книга заканчивалась, осталось посмотреть фотографии. Самолет, качнув крылом, пошел на посадку… На писателя смотрело аскетически худое и строгое лицо иеромонаха Василия, одного из убиенных мучеников. Смущенные руки спрятаны за мантией на груди. А глаза… Где-то он видел эти глаза… Было в них что-то не здешнее, не земное, словно отец Василий прозревал какие-то иные миры. Писатель вздрогнул. Он вспомнил – и это лицо, и тот летний день, когда калужские друзья-журналисты впервые привезли его в Оптину. Пустынь тогда еще стояла вся в лесах. После многолетнего забвения восстанавливались храмы, кельи. Тогда писатель только начинал свои пешие походы по Руси. В тот год он решил пройти пешком от Оптиной до Мещеры. Кто-то из монастырского руководства благословил его осмотреть и пустынь, и скит с кельей преподобного Амвросия. А в сопровождающие ему дали высокого стройного монаха, оказавшегося и прекрасным гидом. Напоследок писатель не удержался и похвастался, мол, иду пешком по России, шестьсот верст – не шутка. Монах тогда впервые улыбнулся. Он перекрестил писателя и сказал: «Ангела хранителя вам в дорогу!» С тех пор было пройдено не шестьсот, а несколько тысяч километров, но вот что странно: никаких серьезных неприятностей в дороге с писателем не происходило, будто и действительно его сопровождал Ангел-хранитель, оберегая от лихих людей, злого зверя, болезней и ненастий… А он тогда даже не спросил имени монаха. Значит, через два года именно его, иеромонаха Василия, - а это был он, тот человек, от которого впервые в жизни писатель услышит: «Ангела-хранителя вам в дорогу!», - настигнет безжалостное лезвие ножа… И, получается, что все эти годы, за него, грешного просил перед Богом не просто монах, а мученик… Вот и сегодня он спас его. И то, что это было именно спасение – сомнений у писателя не было.
С трапа самолета на подмосковную землю спустился уже совсем другой человек, по крайней мере, писателю в это очень хотелось верить. Он уже с досадой вспоминал о длинной череде пустых дней, потраченных на сочинение бестолковых статей, на вино, созерцание потолка и декларирование грустных хокку:
В поле тихо.
Бабочка летает.
Бабочка уснула.
Все песни спел сверчок,
Одна скорлупа
Шелестит на ветру.
Сверчком был он – опустошенный, пресыщенный, усталый, одинокий. «Нет, я еще докажу, что не шелестящая на ветру скорлупа и уснувшая бабочка – это не про меня» - думал писатель, приближаясь к родной многоэтажке. Что ж, главное, как он будет доказывать, на данный момент было вопросом второстепенным. А вот и знакомый магазин. Ноги, словно сами по себе, замедлили шаг. Такой перелет… Он устал… Надо бы отметить… Правда, неплохо бы свечку поставить Николаю Угоднику. Пожалуй, завтра.
- Давно вы у нас не были, - приветливо улыбнулась продавец. – Вам как обычно?
- Мне? Не знаю… Нет… А пожалуй… Да!
…Только на следующее утро писатель удосужился включить автоответчик. Женщина, словно смущаясь разговаривать не с живым человеком, а с записанным на пленку голосом, пролепетала: «Читатели Энска помнят встречу с вами и были бы рады встретиться еще раз, в любое удобное для вас время».
Писатель, вспомнив с какими мучениями он добирался до Энска, как реализовал всего пять книг, даже не окупив дорогу туда и обратно, прослушав сообщение, произнес: «Ждать вы будете долго, ребята». Затем он выпил какую-то горькую бурду, именовавшуюся зеленым чаем и отправился на работу. Спускаясь по лестнице, увидел, что в почтовом ящике лежало письмо. Странно, но письмо, судя по обратному адресу, было из… Энска, от настоятельницы местного монастыря матушки Евфалии. Настоятельница Свято-Троицкой обители в представлении писателя была героическим человеком. Всего с двумя послушницами она поднимала из руин некогда знаменитый монастырь, связанный с родом Милославских, находивших здесь вечное упокоение. Когда писатель два года назад ходил с матушкой подле разрушенных надгробий, смотрел на печальные остовы монастырских врат, видел, как из единственного полуразвалившегося храма выносили тонны мусора, он недоверчиво качал головой, слушая монахиню, не сомневающуюся в том, что обитель вскоре встанет из руин.
- Ой ли? Вы мечтатель, почище Ленина.
- Нашли с кем сравнить! Я не мечтатель. Господь нам помогает, потому и верю, что сдюжим.
И вот матушка пишет, что храм восстановлен, в нем идут службы. Восстановлены и ворота. В одной, правой от въезда башенке они сделали маленькую, но очень уютную келью. Было бы славно, если бы вы к нам приехали, пожили, сколько Бог даст. Вы же говорили, что в городе жизнь суетная и порой трудно урвать минутку, чтобы поработать над новой книгой. Вот у нас и поработаете.
Писатель вспомнил, какой чудесный вид открывается из монастыря на Энска, стоящий на высоком берегу Волчицы, прихотливо несущей свои чистые воды среди полей и дубрав серединной России. Вспомнил, как славно поют цикады длинными летними вечерами, как чудесно пахнет маттиола в крошечном монастырском садике, вспомнил – и вздохнул. Он действительно за последние полгода не написал ни строчки новой книги, а там… Нет, нет, все это слишком нереально. Надо будет написать и поблагодарить и матушку, и директора библиотеки. Хорошие они люди, но… И он отложил письмо в сторону.
Разумеется, ни завтра, ни на следующей неделе он им не ответил, как и не сходил в церковь, чтобы поставить свечку Николаю Угоднику.
***
Много лет назад кто-то из остряков впервые сравнил человеческую жизнь с зеброй. Белая полоса, черная, затем опять белая. Но спроси кто нашего писателя о его жизни, он бы ответил, что она у него ни белая, ни черная, а какая-то серая. Вроде ничего плохого нет, но и хорошего тоже. Так, середина, только не золотая, а какая-то тусклая и блеклая, как серое осеннее небо. Иркутская поездка, Байкал, казались теперь далеким чудесным сном, страх, охвативший его в самолете – минутной, а потому вполне простительной слабостью. Только сушеный омуль, лежащий в холодильнике, напоминал ему о том, что это был вовсе не сон.
А затем все начало стремительно меняться. Все началось в день города. Писатель славно посидел в парке с друзьями. Ближе к полночи он решили встретиться еще раз: согласно новой моде, дни города заканчивались роскошным фейерверком, посмотреть на который собиралось все местное население от мала до велика. А пока оставалось время до фейерверка, прогуливался в толпе гуляющих, останавливаясь то у одного, то у другого аттракциона. Неожиданно его глаза встретились с глазами очень скромно одетого молодого человека.
- Здравствуйте! – сказал юноша и назвал писателя по имени-отчеству.
- Добрый день!
- С праздником вас.
- И вас также.
- Вы, наверное, не поняли меня, - смутился юноша, - я не о дне города.
- Вот как? А о чем же?
- Сегодня Воздвиженье Креста Господня.
- А-а, - протянул писатель. Ему стало досадно и неловко. Такой большой праздник, надо бы сходить в храм. И свечку… надо бы…
- Спасибо. И вас поздравляю с, - но он уже говорил в пустоту. Незнакомец исчез также неожиданно, как и появился.
«Ну и ладно», - думал писатель, - «в следующий раз не пропущу. Какой у нас следующий большой праздник? Покров? Вот на него и схожу в церковь».
Успокоившись, он пошел дальше вдоль торговых рядов и аттракционов. Его внимание привлекла кричащая, кого-то подбадривающая толпа. Он пошел на шум и увидел, как в доброй старой забаве сошлись с десяток мужчин и парней, перетягивавшие канат. Силы команд были равны, а потому середина каната, помеченная красным бантом, оставалась неподвижной. Какой-то паренек подбежал к одной из команд и стал тоже тянуть канат. Азарт передался и писателю, добавим сюда врожденное чувство справедливости, которое заставило его присоединиться к противоположной команде. Он схватился за свободный кусок каната, уперся что есть силы ногой в землю и крикнул: «Поднажмем, ребятушки!»
Что произошло дальше, писатель так и не понял. В районе колена что-то щелкнуло. Так валится под косой старый высохший камыш. Взмах, хруст, и вот узе камыш, еще вчера гордо качавший своей головкой, лежит на земле. Писатель рухнул на землю. Вокруг засмеялись. Кто-то крикнул: «Слабоват, дядя!» Мотнув с досады головой, писатель поднялся. Под чашечкой ныло, но он стоял нормально. «Наверное, оступился», - подумал он, но еще раз ухватиться за канат не успел, - его команда проиграла.
Покинув ристалище, писатель решил немного посидеть. Увидев на возвышении скамью, направился к ней. Наступил на правую ногу – и опять: щелк! – и он, как подкошенный, вновь валится на землю. Какие тут фейерверки: боль была жуткая. Он поймал свободное такси. «В больницу, пожалуйста!» Привычно занес ногу, чтобы сесть в машину – и вновь с криком упал вниз, умудряясь со всего маха удариться виском о дверь автомобиля. От боли, беспомощности, обиды у него навернулись слезы.
Врач, осмотревший его, был лаконичен:
- Связки порваны, батенька.
- Что же делать?
- Беречь ногу. Я бы посоветовал ходить с палочкой. Тяжести не носить. Стараться не делать упор на больную ногу.
- А как долго это будет продолжаться?
- Увы, обнадежить не могу. Полгода, год, а у кого и до конца жизни. – У врача было явно хорошее настроение.
В последующие два дня писатель успел упасть раз десять. В лифте, на работе, в магазине, на автобусной остановке, дома в ванной. И, всякий раз, кряхтя и пытаясь с четырех конечностей встать на две, он подбадривал себя: «Ничего, ничего, значит, Господь не оставляет». Но если писатель искренне верил в то, что говорил, то мог быть просто счастлив: еще через день, переходя железную дорогу и, пытаясь поберечь больную правую ногу, он встал на рельс левой. Неожиданно ступня «поехала» и… Все тот же врач встретил его как родного:
- Что-то вы зачастили к нам, батенька!
- Мне не до шуток, доктор. Посмотрите – нога.
- Эк ее раздуло. Здесь больно? А здесь? Пошевелите. Рентген для подстраховки сделаете, но думаю, перелома нет. Растяжение. Сегодня вечером – обязательно держите ногу в холоде. Хорошо бы палочку. Опирайтесь на другую ногу…
- Вы издеваетесь?
- Простите, забыл. Какая-то черная полоса у вас, батенька.
- Я заметил, - поднимаясь, сухо ответил писатель.
Теперь у него появился весомый повод не идти в храм. Зато когда ему позвонили из одной московской оптовой базы и сказали, что ждут книг, он быстро встал на ноги, нашел машину и, даже не отпросясь с работы рванул в Москву. Писатель никогда не пристегивался ремнем безопасности, но перед постом ГАИ или как оно теперь называется, он последовал совету водителя, и пристегнулся. А потом… наверное, просто забыл отстегнуться… Виной ли тому мокрая осенняя дорога, неопытность водителя, но машина, как необъезженный жеребец, рванула в сторону. Навстречу – это писатель четко видел, будто наблюдая происходящее в кино, мчалась машина. Господи! До встречи лоб в лоб оставалось с полсотни метров. Но водитель «джипа», старикашка в куртке цвета «хаки» повернулся к своему соседу, и о чем-то с ним спокойно говорил. «Ну, посмотри, посмотри на дорогу, гад!» - мысленно про себя проорал писатель. Бесполезно. Джип на скорости сто двадцать километров в час таранит «шестерку», чей багажник доверху набит книгами. Дальнейшее писатель помнил смутно. Удар. Он летит куда-то. Жуткая боль в спине…
Что он говорил раньше? Фантосмогория? Нет, то были семечки. А вот это была фантосмогория. Они с шофером кое-как выползли из машины. Водитель, целый и невредимый, стал биться в истерике: оказалось, на машину он копил всю жизнь и купил ее месяц назад. Мимо, не останавливаясь, мчались автомобили. Боль не уходила. Только сейчас писатель понял, как хорошо, что он случайно забыл отстегнуться. Иначе, шансов у нег не было.
В конце концов, они нашли попутку – доехали до больницы. Больше всего писатель боялся, что его примет тот самый доктор. К счастью, это был молодой парень, говоривший уверенно и веско:
- Где ваши снимки? Так… Перелом, батенька.
- Как вы сказали? – психанул писатель, вынужденный час простоять у дверей рентгеновского кабинета.
- Перелом…
- Нет, после.
- Батенька.
- Я вам не батенька! Сыночки, блин!
- Извините.
- Принимается. Вы хотите сказать, что у меня…
- Да, перелом шестого позвонка. Разумеется, перелом компрессионный. Полгодика полежите – и все будет в порядке.
- Сколько?! – писатель, понимающий, что за эти полгода он не получит ни копейки, запаниковал.
- Полгода. И это при условии, что вы будете примерным пациентом. А ложиться надо немедленно.
- Простите, не понял. Два часа я, как идиот, со сломанной спиной, таскаюсь по больнице, из кабинета в кабинет, а теперь – «немедленно ложитесь»?
- Это не ко мне. Во всей стране бардак, что вы от нас хотите? Не верите – посмотрите вот сюда. Это шестой позвонок…
Странно, но вечером, когда писатель лежал в больничной палате, к нему, впервые за много месяцев, пришла молитва. «Господи, - молился он, - я никчемная неблагодарная тварь. У меня даже не хватило совести поставить свечу к Твоей иконе. Ты можешь плюнуть на меня и приказать моему Ангелу-хранителю покинуть меня, грешного. Но я, окаянный, прошу Тебя, не оставь меня! Да, я плохой, неблагодарный, но… Дай мне еще хотя бы год и я… я обещаю… нет, не так… я клянусь, - опять не так!»
И вдруг из самых глубин писательского сердца вырвались слова, которых он не мог ожидать: «Господи, спасибо тебе за все!»
Внутри вмиг что-то оборвалось. Наступила тишина, вместе с которой пришло удивительное спокойствие. Неужели еще минуту назад волновало, на что он будет жить эти полгода? Беспокоило, что станет с сотней книг, лежащих в багажнике автомобиля? Господи, спасибо Тебе за все! Только сейчас писатель понял, увидел себя бегущим, как белка, только не в колесе, не имеющим ни начала, ни конца, а по узкой дорожке, ведущей к тупику. К высокой кирпичной стене. Еще секунда, - и он врежется со всего маха в эту стену… Но чья-то рука, сильная и одновременно добрая, останавливает его в нескольких сантиметрах от стены. Ему больно – и хорошо. Веки стали тяжелыми. Писатель уснул. Последнее, что он помнил – его собственные слова: «Господи, спасибо Тебе за все!»
Проснулся он от легкого прикосновения к плечу: «Больной, проснитесь! Идет обход». Какой обход? Почему он идет? Вообще, где я? Вообще, кто я? Писатель проснулся и спросил: «Какой сейчас час?» Ответа он не услышал, зато мозг профессионально подсказал: «Сейчас… час… Неправильно сформулировал»,
Но уже через секунду писатель забыл про это. В палату входили люди в белых халатах, среди которых он узнал того врача. Нет, Боже, только не это!
- Только ничего не говорите. Пожалуйста!
- Как, совсем ничего? Поинтересоваться, как зав отделением, что с вами, я могу?
На эти слова быстрее всех прореагировал вчерашний врач:
- Больной поступил вчера. Компрессионный перелом позвоночника…
- Снимки есть? – перебил его заведующий отделением.
- Конечно. Вот, смотрите. Шестой позвонок.
- Скалеоз, видимо еще детский, вижу. А где перелом?
- Странно, но вчера был…
- Вадим Евгеньевич, вы себя нормально чувствуете? Вчера на снимке был, а сегодня…
- …исчез. Нет, Валерий Иванович, правда – был!
- Хорошо, мы разберемся потом, - ответил заведующий и обратился к писателю:
- Батенька, я бы на вашем месте.
- Уже.
- Вот и славненько. А вы в рубашке родились. Если бы не ремень…
- Доктор, вы в это сами-то верите?
- Не понял…
- В ремень. Я его первый раз за всю жизнь забыл расстегнуть.
- Забавненько. Простите, интересно получается: может, действительно есть то, что неподвластно нашим мудрецам?
- Есть, доктор. И не ругайте вашего помощника.
Тот мигом откликнулся:
- Нет, правда, Валерий Иванович, я вчера…
- Я же сказал, после! – и, вновь обращаясь к писателю:
- Говорят, Бог любит троицу. Желаю нам обоим увидеться в другой обстановке. Например, на вашем творческом вечере.
- Вот как? – искренне удивился писатель, - а почему вы ни разу не подошли подписать книгу?
- Не поверите, но постеснялся. Да и очередь к вам большая была.
- К вам тоже – немаленькая. Всегда.
И впервые за много месяцев писатель рассмеялся. От души.
- Да, кстати, а какое сегодня число?
- Будете смеяться…
- Уже смеюсь…
- Тринадцатое, пятница.
- Выходит, сегодня Покров?
- Выходит, так
- Служба еще идет… Доктор, выпишите меня скорее…
***
Первым делом, вернувшись из храма домой, писатель набрал номер библиотеки Энска.
- Надежда Михайловна? Да, это я. Тоже, тоже рад вас слышать. Скажите, а мой приезд к вам еще актуален? Когда? Да в следующие выходные и приеду. Спасибо, обязательно захвачу. Скажите, а вы матушку Евфалию из Свято-Троицкого монастыря встречаете? Каждый день? Вот как славно! Передайте ей, пожалуйста, что я получил ее письмо. И… и… одним словом - еду.
***
Вообще-то писатель был очень пассивным человеком, если считал, что ему достаточно поставить свечку в церкви, чтобы все в его жизни образумилось. Видимо, он зашел уже так далеко в другую сторону, что трех свечей по десять рублей каждая, было недостаточно, а потому черная полоса в его жизни продолжалась. Готовясь к отъезду, он снял со сберкнижки деньги, лежавшие на его счету. После писатель и сам не понимал, что заставило его разделить всю сумму на две части: одну положить в паспорт, спрятав его в кармане пиджака, другую оставить в сумке. Он шел домой, когда обгоняя его, буквально пробежал молодой человек, обронивший что-то на ходу. Писатель поднял это «что-то». Не сразу, но постепенно до него дошло, что он держит в руках приличную пачку денег. Прошла секунда, затем другая, и он стал искать пробежавшего, которого и след простыл: «Эй, молодой человек! Вы потеряли…» Неожиданно перед ним возник юноша, который зашептал: «Что кричишь, приятель? Давай разделим деньги этого лоха». Писатель собирался сказать: «Зачем мне эти деньги», но не успел: перед ним, как в сказке, вырос, словно из–под земли, тот самый растеряха. Правда, не один, а с тройкой накаченных мужичков: «Вы мои деньги не находили? – «Да вот они». – «Простите, но у меня были доллары». – «Откуда я знаю, что у вас было?» - «А вы можете показать содержимое вашей сумки?» - Да пожалуйста», - писатель еле сдерживал гнев.
- Смотрите! – и он отдал сумку.
Растеряха достал его пачку денег, словно внимательно изучая, затем вернул деньги рассвирепевшему писателю:
- Простите.
Они расстались, но не успел наш друг пройти и стони шагов, как услышал чьи-то всхлипы. Плакал паренек дет двадцати. Он стоял на обочине, по-детски вытирая слезы, льющиеся буквально рекой.
- Что-то случилось? – остановился писатель.
- Обво… обво… ровали!
- Кто?
- Не знаю! Я деньги поднял… они… они…по…подошли…
- Ну и? – в сердце писателя стало тревожно. В романах это называется предчувствием. Оно его не обмануло. Правда, лучше не обмануло бы несколько раньше.
- Мои деньги вернули… я посмотрел, а там… бумажки. Я в Москве три месяца вкалывал! – и слезы с новой силой полились из глаз незнакомца.
Писатель полез в сумку и достал пачку денег, которую отдавал тому парню. Вверху лежала сотенная бумажка, внизу тоже, а посередине – аккуратно порезанная белая бумага. Неожиданно для себя он рассмеялся.
- Вам смешно? – обиделся паренек.
- Не обращай внимания. Сам такой. Сколько у тебя украли?
- Семь ты… тысяч.
- Надо же, у меня осталось десять. Бери семь, а это мне на дорогу.
- Вы… вы мне даете деньги?
- Нет, я отдаю долги.
- Не… не по… понял.
- Объясню потом. Бери деньги – и не будь ротозеем. Пока.
А вечером… Вечером какая-то сила подняла с кровати писателя. И он впервые за много месяцев ощутил тот прекрасный зуд, о котором уже забыл. Захотелось увидеть чистый лист бумаги, захотелось что-то написать на нем – не потому, что надо, что кто-то ждет этих строк, а потому, что если он не выжмет эти строки из себя, то… Одним словом, в ту ночь писатель не уснул. Точнее, уснул где-то под утро. А на столе лежали исписанные листы. Это был рассказ, который назывался…
Пашка.
- Следующая станция - Тверь. Конечная. - Раздался голос из динамика. Задремавший Пашка вздрогнул, потом сладко потянулся. Все. До автостанции всего две минуты ходьбы. Затем три часа до райцентра. Там он поймает попутку и к обеду окажется в родной деревне Еськино. Те долгие полгода, что он жил в Москве, картина возвращения в отчий дом, рисовавшаяся ему душными летними вечерами, была для него единственной отрадой. Пашка знал, что товарищи по строительной бригаде за глаза посмеиваются над ним. После смены он спешил в прокуренный вагончик, опасаясь соблазнов большого города. К тому же ему, деревенскому тихоне, не нравились местные девчата: слишком уж они бойкие. В еде и питье Пашка тоже довольствовался самым насущным. Бригадир Петр Иванович изредка подтрунивал над ним:
- Ты, Павел, хоть и кацап, а почище нас, хохлов, будешь. Сходил бы погулять, пивка попил. А то лежишь целыми вечерами, будто тебе не двадцать лет, а все восемьдесят.
Пашка улыбался, краснел, но ничего не говорил в ответ. Пусть смеются, ему-то что. Он лежал на панцирной койке и представлял, как идет по знакомой до боли деревенской улице, как здоровается с соседями
- Привет, Марья Даниловна! Как здоровье?
- Иван Матвеич! Мое почтение!
А вот и родной дом. Мама и сестренка бегут навстречу. Сестренка у него замечательная. Невеста! Не в пример этим городским вертихвосткам. Не то, что вина, пива сроду не пила. А работящая какая!
Они зайдут в дом, сядут на кухне под образами. Он достанет московские гостинцы, а потом достанет книжку «Северная повесть» писателя Паустовского - ее он взял из дома не только для того, чтобы читать. Так вот, он раскроет книгу на сотой странице, и мама с сестренкой ахнут: «Денег - то сколько!» А мама даже слезу утрет: «Кормилец ты наш». Пашка по хозяйски еще раз пересчитает каждую купюру и скажет важно:
- Ну, мать, отдаю тебе деньги, решай сама, что нам более всего надобно. Но, главное, про Танюху не забудь: свадьба у нее должна быть на высшем уровне. Мать всплеснет руками:
- Да как же я про твою сестру забуду? Не волнуйся, родненький, справим мы ей свадьбу. С такими деньгами и не справить. Но ведь и тебе не мешает костюм новый купить. Почитай, как с армии пришел, только кроссовки тебе купили.
- Ничего, - ответит он, - я себе еще заработаю...
- Такси, пожалуйста, такси, - голос мужчины в кожаной куртке вернул Пашку к реальности. Он отрицательно качнул головой и быстро пошел по знакомой аллее в направлении автовокзала. Моросил нудный осенний дождичек, утренние сумерки делали всех людей какими-то одинаковыми. Пашка отметил про себя, что все, кто встречался ему на пути, были одеты в кожаные куртки, что делало их еще более похожими друг на друга. Один человек шел рядом с ним, другой обгонял их. Он бежал во весь опор, видимо, опаздывал на автобус. Вдруг из его кармана что-то выпало. Парень, идущий рядом с Пашкой быстро поднял небольшой пакет: в нем, туго скрученные резинкой лежали доллары. Многие ребята из строительной бригады меняли рубли на баксы, поэтому Пашка знал, как выглядит доллар. На каждой из этих купюр четко выделялись три цифры - 100.
- Эй, гражданин, стойте! - Закричал Пашка. - Вы деньги потеряли.
Но человек не услышал его, убегая все дальше и дальше.
- Молчи, дуралей! - Подал вдруг голос парень, поднявший деньги. Тут же денег куча. Что упало, то пропало.
- Но ведь чужие же, возразил Пашка и опять крикнул, уже громче:
- Товарищ, остановитесь! У вас день...
- Слушай, взмолился парень. - Я с тобой по-братски поделюсь. Не будь ты идиотом...
Пашка в жизни не брал чужого. Он непонимающим взглядом смотрел, как парень прячет пакет с долларами в карман. Нехорошо все это, ох, нехорошо. А парень говорил все горячее и горячее:
- Мы сейчас за угол встанем и все поделим. Я студент, на степуху сейчас разве проживешь? Да и тебе лишние деньги не помешают...
- Ребята, вы здесь ничего не находили? - Как из-под земли перед ними вырос мужчина, обронивший пакет. Был он рыж, одет в кожаную куртку. Маленькие серые глаза смотрели пристально и тревожно. Пашка хотел сказать: «Конечно, находили, я же кричал вам», но парень шепнул ему на ухо: «Пожалуйста, не выдавай меня, ради Бога!»
- Что вы шепчитесь? - В голосе мужчины послышался металл. - Вы деньги нашли?
- Нет, в один голос произнесли Пашка и его сообщник. Только Пашка сказал это неуверенно и тихо, а парень громко и где-то даже с вызовом.
- Показывайте сумки! - Произнес мужчина. - Я свои кровные сразу узнаю.
Пашка хотел возмутиться, но решил, что лучше всего будет показать свои деньги. Ведь все они были в рублях, а не в валюте. Он покажет и уйдет, а уж как они потом с этим парнем разберутся - их дело.
Пашка достал «Северную повесть».
- Вот, смотри, это мои деньги. Твои я бы так быстро не спрятал.
- Кто тебя знает, может ты шустрый. - С этими словами мужчина взял книгу из рук Пашки и стал задумчиво перебирать купюры.
- Убедился? - Пашка стал заводиться. - Теперь отдавай. В этот момент парень, стоявший за Пашкиной спиной вдруг сказал:
- Отстань от человека, мужик, вот твои бабки, - и протянул пакет незнакомцу.
Пашка с уважением посмотрел на своего сообщника. Молодец, все-таки решил отдать деньги. Мужчина с видимым облегчением протянул книгу Пашке, но произнес укоризненно:
- А говорите, не брали. - Сунул свиток в карман и быстро пошел прочь. Правда, почему-то в противоположную сторону. Однако Пашка, у которого словно камень упал с плеч, на это не обратил внимания. А парень произнес:
- Давай в разные стороны, деревня. Видать, мужик крутой. Как бы нам морды не набили. - И с этими словами побежал на другую сторону улицы.
У кассы народа не было. До отхода автобуса оставалось пять минут. Успел! Пашка назвал место, куда ему надо было ехать и полез в сумку за Паустовским. Раскрыл книгу... Денег не было. Пашка похолодел. Руки и ноги вмиг стали ватными. Он лихорадочно стал листать страницы - все тщетно.
- С вас восемьдесят семь рублей пятнадцать копеек, - сказала кассирша. - Если можно, дайте с мелочью.
- Сейчас, сейчас. Простите. - Едва дышавший от ужаса, Пашка полез в сумку. На пол полетели одежда, свертки с гостинцами, документы. Денег нигде не было. И тут только до него дошло, что их украли. Украли эти двое. Забыв о сумке, он рванул на улицу. Потом бросился обратно, бормоча про себя: «Как же так?» и «Только не это, Господи!» Схватил сумку и вновь побежал на улицу. Пашка бежал, оглядываясь по сторонам, надеясь увидеть мужчину в куртке. Добежал до вокзала, бросился к таксистам:
- Вы... вы... - ему не хватало воздуха, - не видели человека в куртке кожаной, с меня ростом.
Таксисты засмеялись:
- А мы все в кожаных куртках, и все с тебя ростом. Как он выглядит, человек твой? Приметы особые есть?
- Приметы? Да, вспомнил - он рыжий.
Опять дружный смех:
- В наших краях, почитай, каждый второй мужик - рыжий. Да что случилось-то?
- Деньги у меня украли, - тихо сказал Пашка. - Все деньги. Домой вез. - И вдруг заплакал. Заплакал по-детски беспомощно. Смех стих.
- Эх, паря, - произнес самый пожилой из таксистов. - Обули тебя. Много хоть денег было?
Пашка назвал сумму. Кто-то удивленно присвистнул:
- Ого!
- Я полгода в Москве работал. На стройке. Копил. - Продолжая плакать, и шмыгая носом, чуть слышно ответил Пашка.
- И денежки твои плакали тоже, - насмешливо произнес один из таксистов. - В следующий раз умнее будешь.
- Замолчи, - цыкнул на него старший. - Человеку и так плохо. - Затем обратился к Пашке:
- Хоть какие-то деньги остались? В какие края едешь?
Пашка назвал свой районный центр.
- Далеко!
- Может мне в милицию пойти? - С какой-то робкой надеждой спросил Пашка.
- Бесполезно, - махнул рукой пожилой таксист. - Да и не возьмут они у тебя заявление.
- Почему?
- А им это надо? Скажут, что свидетелей нет - и прощай. Вот что, ребята, - обратился он вдруг к своим коллегам, - давайте поможем бедолаге. - И с этими словами дал пятьдесят рублей. Другие мужики тоже полезли в карманы, доставали деньги и передавали их старшему. В основном десятки. Затем тот пересчитал деньги.
- Вот, возьми, - протянул он их Пашке. - Сто шестьдесят рублей пятьдесят копеек, как в аптеке.
- Спасибо вам, - с голосом Пашки что-то случилось. - Спасибо. Я обязательно верну.
- Забудь. Ну, ладно, парень, счастливо тебе, а нам работать надо.
Знакомая касса. Женщина - кассир накинулась было на Пашку: «Я билет пробила, а вы убежали...» Но посмотрев в Пашкины глаза замолчала. Он протянул деньги. Получив билет, растерянно остановился посреди шумного зала. До отхода автобуса оставался целый час. Вокзал жил своей жизнью. Мимо Пашки сновали десятки людей, на него не обращавших никакого внимания. И вдруг он почувствовал, почувствовал впервые в жизни, что ему не хочется жить. Как он теперь вернется домой? Какими глазами посмотрит на мать, сестренку? Вновь встала перед глазами картина: он идет по деревне, Танюха, завидев его, выбегает из дома и со всех ног бежит к нему. И картина эта, раньше доставлявшая ему столько радости, на сей раз причинила почти физическую боль. Он, не понимая, что собственно делает, бродил из угла в угол, время от времени наталкиваясь на спешащих людей, пока не оказался в вокзальном буфете.
Вообще-то он был непьющим человеком. Последний раз пил полтора года назад, когда пришел из армии. Он подошел к стойке и после недолгих раздумий попросил:
- Стакан портвейна и котлету.
- Сколько будете брать хлеба? - невозмутимо спросила буфетчица.
- Два, нет, один кусок.
- Котлету подогреть?
- Не надо. Нет, подогрейте.
Он никогда не пил портвейна. Что означают три цифры 7 на бутылке, Пашка не знал. Но портвейн был самым дешевым из всех спиртных напитков, продававшихся в буфете. Пашка нашел свободный столик у окна. Ему было немножко неловко, поэтому он быстро выпил свой портвейн. Оказалось, что он пьется намного легче, чем водка. Сначала Пашка даже был разочарован: портвейн показался похожим на забродивший сок. Но уже буквально через минуту, когда он судорожно заедал выпитое котлетой, живот заполнила приятная теплота, а в голове немного зашумело. Через минуту захотелось выпить еще. Пашка залез в карман и достал оттуда пятьдесят рублей. Может быть те самые, что дал ему старший таксист. Впервые за весь день безысходность и потерянность уступили место злости. Ему захотелось взглянуть в глаза тем подлецам, разыгравшим его, как щенка. Но их он больше не увидит, Пашка это понимал. А вот другим людям, которых было много вокруг, он вдруг захотел посмотреть в глаза. И вообще, разве это справедливо, что до него, Пашки, Павла Сергеевича Воробьева, никому в целом мире нет дела? Ему вдруг захотелось встать на лестницу, ведущую из зала в буфет и закричать на весь вокзал, нет, на всю Тверь... Опять нет, на всю Россию: «Люди, мне плохо! Я никому не сделал зла, почему же со мной так поступили? Люди!!!»
Пашка решительно отошел от столика, но вместо лестницы подошел к буфету. Достал смятый полтинник.
- Пожалуйста, мне еще...
И вдруг взгляд его случайно упал в дальний конец буфета. Там, на полу сидела женщина, судя по виду, славянской национальности. На ее руках спал ребенок. Больной ребенок. В левой, свободной руке женщина держала табличку, на которой было написано: «Люди добрые! Помогите, пожалуйста. Нужны деньги на срочную операцию». Пашка слышал, что развелось полным полно людей, спекулирующих на чужой сердобольности. От ребят, коллег по бригаде, он слышал, что в Москве за день такие люди получают до тысячи рублей, которые потом у них забирает мафия. Но здесь была не Москва. А еще... Еще они встретились глазами с этой женщиной. И такую боль, такую безысходность увидел в них Пашка, что вдруг к своему удивлению почувствовал в ней родственную душу.
- Молодой человек, так я не поняла, вам чего?
- Мне? - Пашка вздрогнул. - Мне ничего. - И отойдя от стойки подошел к женщине с ребенком. Протянул ей пятьдесят рублей.
- Возьмите, пожалуйста.
И не дожидаясь ответных слов, быстро направился к выходу. До отправления автобуса оставалось пять минут.
***
До отъезда оставались четыре, три, два дня. Писатель отдал последние распоряжения, упаковал свой немудреный багаж, не забыв заранее купить билеты и до Москвы, и до Энска. Чтобы быть спокойным за свою холостяцкую квартиру, отключил антенну у телевизора, газовую плиту, холодильник, в котором, впрочем, оставался только один сушеный омуль – последнее напоминание об иркутской поездке. Писатель, отдав должное мастерству байкальских рыбаков, съел омуля, запив его местным пивом, а утром… Это вновь была «какая-то сила», но на этот раз она подняла его не к письменному столу, а к унитазу. Похоже, это было отравление. Писателя несло в самом буквальном смысле этого слова. На еду он и смотреть не мог. Немудрено, что за два дня «байкальского побоища» писатель потерял шесть килограммов. Но хуже было другое: от слабости его шатало. До отъезда оставалось два часа. Подняв свой багаж, писатель понял, что дальше ближайшего дома ему не дойти. Но обратной дороги не было. Внутренний голос, становясь все громче, шептал ему: «Куда тебе ехать? Оставайся! Оклемайся недельку-другую, а потом поедешь. Или… не поедешь. Что тебе делать в этой глуши? Ведь написал же здесь «Пашку»? Значит, не важно где, когда, важно чем – сердцем, душой. А ведь этого у тебя никто не отнимет».
Голос был сладок, убедителен. Но писатель чувствовал, что смалодушничай он, откажись от поездки – и все начнется сначала, все повторится – хмельное утро, опохмел, беспросветный день, вечер, полный благих надежд… Желудок предательски булькал, от слабости подкашивались ноги… Писатель, надев рюкзак на плечи, долго сидел у входной двери. Если он сейчас не поедет в Энск, кто его осудит? Да никто. Что, он не человек, что ли? Писатель тяжко вздохнул – и вышел из квартиры.
***
На вокзале Энска его встречали всей библиотекой, во главе с Надеждой Михайловной. Зеленому, как спирохета, писателю хватило сил только слабо улыбнуться встречающим. В библиотеке его ждал роскошный завтрак – сосиски, омлет, сыр, колбаса, чай. Посмотрев на все это, писателю вновь стало дурно.
- Вы не больны? – глядя ему прямо в глаза, спросила Надежда Михайловна.
- «Несет меня течение» - пропел писатель строчку из песни Юрия Антонова. Директор библиотеки не поняла. Тогда он кивнул:
- Болен.
- Кажется, я знаю, как вам помочь, - и, поднявшись, Надежда Михайловна направилась к сейфу.
- Ой ли?
Еще мгновение-другое, и Надежда Михайловна извлекла из сейфа начатую бутылку водки и поставила ее перед писателем. Затем, как по щучьему велению на столе оказались стакан и соль. Хозяйка библиотеки очень уверенно плесканула в стакан водки, насыпала туда соли, все размешала.
- Пейте!
- Простите?
- Пейте! Только, чур, не запевать.
- Водкой меня еще не лечили…
- Какие ваши годы! Ну, вперед!
Писатель выпил то, что ему предложили:
- Надеюсь, хуже не будет.
- Будет лучше. Уже через пять минут.
Удивительно, но через пять минут, впервые за несколько дней, ему захотелось есть. Ему вспомнились сосиски и омлет.
- А не будет хуже? У меня, знаете ли, опыт, - вновь затянул он свою волынку.
- Не будет, - сказала, как отрезала, Надежда Михайловна.
И оказалась права.
***
Было только лучше. Нет, было замечательно. Так чувствует себя моряк, старый «Морской волк», ступивший на палубу родного корабля после долгой отлучки. Или хирург, после длительной болезни вновь взявший в руки скальпель. Сначала – небольшое волнение, но проходит секунда, вторая… Писатель специально не готовился к встрече. Он попросил Надежду Михайловну отказаться от длительных вступительных слов и просто представить его, что она с радостью исполнила, с облегчением отложив в сторону листок с написанной речью.
Писатель встал, осмотрел зал, дожидаясь, когда войдут последние опоздавшие. В маленьком зале собралось человек пятьдесят. Для Энска это было просто отлично. Люди сидели очень плотно, лица некоторых из них писатель вспомнил. Вон та девушка с блокнотом – это журналистка местной газеты. Кажется, ее зовут Света. А там, в самом углу – местный краевед. Это он в прошлый раз водил писателя по Энску. Матушка Евфалия. Пришла. Сидит вроде бы серьезная, а глаза улыбаются… С чего начать? Пожалуй, надо поздороваться.
- Здравствуйте, дорогие… - на секунду он задумался, как правильно назвать собравшихся. Улыбнулся. Ему сейчас было очень хорошо. Он любил их всех, своих читателей, людей, не пожалевших своего личного времени, чтобы послушать его. И вот в эту, вторую секунду, писатель понял, о чем будет говорить.
- Как сказать правильно? Энцы или …. - продолжил он.
- Энцы! – дружным хором ответил зал.
- Здравствуйте, дорогие энцы! Не думал, не гадал, а вот уже второй раз приезжаю в ваш славный город. Переспросил не случайно: иной раз так легко сконфузиться. Помню, выступал я в Ивановской области. Есть там районный городок – Южа, а неподалеку от него поселок, название которого вы наверняка слышали – Холуй.
Народ дружно закивал.
- На той встрече, я это знал, присутствовали жители и Южи и Холуя. Ну вот, вхожу, помнится в зал, и с разбега: «Здравствуйте, дорогие хо…холуи и южане».
Мне в ответ негодующе: «Холуйцы! Южаки!» Извиняюсь, конечно. Что-то говорил, а потом, забывшись: «Итак, дорогие холуяне». Вы не представляете, что тут началось. Но, слава Богу, все обошлось.
Писатель открыл книгу и продолжил: Писатель почувствовал: зал был его. Он взял в руки одну из своих книг:
- Я долго думал, - не долго и не думал совсем, но ведь как без красного словца? – с чего начать нашу встречу? Тем более, что в прошлый раз я о себе почти все рассказал.
- Так не все же были тогда! – подал кто-то реплику.
- Согласен, но как по второму разу это будут слушать те, кто был? Давайте поступим так. Я приглашаю вас в свою творческую лабораторию, расскажу, из какого сора растет все это, а потом прочту то, что в итоге получилось. Согласны?
- Согласны!
- Вот рассказ «Шиповник». Ничего особенного, но для меня он дорог – это самый первый написанный мною рассказ. С тех пор прошло много лет, но тот июльский день я помню до мелочей. Мы, сотрудники редакции районной газеты «Маяк» едем в командировку в отдаленный колхоз. В старом, видавшем виды «газике» нас трое: водитель, фотокорреспондент и ваш покорный слуга. Мы довольно-таки быстро сделали все дела в колхозе, пора было трогаться в обратный путь, как вдруг фотокорреспондент говорит, обращаясь ко мне:
- Васильич! Тут неподалеку, километрах в десяти-пятнадцати…
- Ты уж скажи: в двадцати, - перебил его водитель, мечтавший побыстрее вернуться домой.
- Нет, Леха, пятнадцать – больше не будет. Так вот, деревня там стоит, а в ней моя тетушка живет. Какие она оладушки готовит! – пальчики оближешь. А речка там какая! Заедем к ней, а, Васильич? Я столько лет ее не видел…
Солнце стояло в зените, на работу возвращаться так рано не хотелось, а фотокорреспондент смотрел так просящее…
- А, семь бед… Только, чур: угощение чтоб было по полной…
И мы поехали. Впереди, разумеется, водитель, рядом с ним мой коллега, а я сзади. Всю дорогу, пока ехали, сидевший в пол оборота ко мне фотокорреспондент, рассказывал о своем детстве, проведенном у тетушки, о том, как они, мальчишками, купались в реке, какие славные и добрые люди живут в той деревне… В тот момент я впервые понял, насколько верна народная мудрость: «Глаза – зеркало души». Мой друг просто светился от счастья. Так ребенок ждет в день рождения долгожданный подарок, с такими глазами девушка приходит на первое в жизни свидание. И вдруг – словно облачко коснулось лица моего спутника. Коснулось, и прикрыло солнышко… А потом, потом такую боль, такую тоску я увидел в его глазах. И все – за считанные минуты. Ничего не понимая, смотрю туда, куда смотрит и он. Мы приехали. В деревню. А на месте деревни – голое поле. Ни домика, ни сарая. Только несколько кустов шиповника вдоль дороги. Мы вышли из машины. Фотокорреспондент закурил. Курил молча. Крепкий, взрослый, не склонный к сентиментальности мужик, а руки у него дрожали. Курил долго. Мы с водителем молчали, понимая, что творится в душе у человека. Затем он резко встал, отбросив сигарету в сторону:
- Извините, ребята, задержал я вас. Поехали обратно…
Мне осталось досказать немного: ночью я неожиданно просыпаюсь, какая-то сила подняла меня с постели. Достаю чистый лист бумаги, ручку – и через два часа появился «Шиповник». Ну, а теперь мне осталось прочесть вам его.
И писатель стал читать.
Шиповник.
Сны ему снились каждую ночь, но он забывал их сразу же после того, как поднимался с постели. Но один сон, странный, оставивший после себя необъяснимую тоску, помнился до мельчайших подробностей. Вот этот сон.
Ярко-зеленый от молодой травы пригорок, густо усыпанный полевыми цветами, на пригорке - церквушка. Было в ней что-то одновременно и сиротское, и величественное. Он бежит к церкви, бежит из последних сил, потому что знает - там, за старыми кирпичными стенами, его взору откроется... Что именно откроется - этого словами не объяснишь. Родное, необыкновенно - чудесное, таинственно - притягательное - все близко к сути, но все же не то. И чем сильнее ему хочется увидеть, тем труднее бежать: неведомая сила преграждает путь, заставляет напрасно перебирать ногами.
Местность, увиденная во сне, была незнакома, но он не сомневался: там, за пригорком, за полуразвалившейся церковью - его родная деревня. Странно. Четверть века прошло с тех пор, как он приезжал туда за матерью, чтобы забрать ее к себе. Несколько лет, как уже нет мамы, городская жизнь не просто захватила его - он по-настоящему забыл, что когда-то жил в деревне. И вдруг - эта тоска. Особенно она донимала поздними вечерами. Родные давно спали, все меньше светящихся окон в доме напротив, помаленьку отступали заботы и тревоги - отступали без борьбы, ибо знали: завтра утром они вернутся вновь. А на их место приходили бессонница и тоска. И еще воспоминания. Он вдруг стал замечать, что все увиденное или пережитое в детстве, помнилось до мельчайших подробностей. Старинный барский сад, таинственный в своем запустении - для него это было лучшее место на свете. Впрочем, нет. Разве меньше времени проводили они с ребятами на пруду. Кто первым бросился в воду, когда тонула соседская Любка? До сих пор в ушах стоит крик проходившей мимо женщины: «Люди! Ивансергеева Любка тонет!» А уже через минуту Паша выносил на берег мокренькое тельце. Вот кто первым кинулся в воду - Паша. Любка только всхлипывала, беззвучно шепча «мама» синими губами и крепко обхватив ручонками загорелую Пашкину шею. Сколько же тогда нам было? Семь классов закончили, точно.
Одно воспоминание цеплялось за другое, один эпизод вызывал к жизни другой - и так почти всю ночь. Наконец он решил, что единственная возможность вернуть сон и избавиться от тоски - поехать на родину. Просто и гениально. Там должны еще жить его тетки, двоюродные братья и сестры. На машине пути - меньше шести часов. Сказано, сделано. Пришлось, правда, выдержать атаки жены да провести соответствующую беседу с сыном, горячо выражавшим нежелание «вставать ни свет, ни заря и ехать в какую-то деревню»…
- Какую-то!? - с пафосом подвел итоги беседы отец. - Оттуда наши корни, а человек без корней, это... Это не человек. Понял?
Но все это было уже вчера. А сегодня раннее воскресное утро, старенький «Москвич» весело мчит папу и сына по шоссе. И чем ближе деревня, тем больше волнуется отец. Картины встречи с близкими и знакомыми людьми, одна сердечнее другой, теснятся в мозгу. Сын тем временем потихоньку щипал булку, торчавшую из дорожной сумки.
- Ты, что никогда хлеба не ел?
- А куда им столько? Ну, колбасы - это я понимаю, а то хлеб...
- Дурачок, так в деревне люди хороший белый хлеб ценят, не то, что мы.
Так вот и ехали они - отец, с волнением ожидавший встречи с прошлым, и сын, недовольный тем, что его разбудили так рано и что он не посмотрит футбол.
- Да ты не переживай, Стас! Ты знаешь, как в деревне теперь живут? У тетки Полины посмотришь свой «Спартак» или что там еще будет? Пойми, мне очень хочется тебя там показать, пусть посмотрят, какой сын у меня вырос.
- Что я картина, чтобы меня показывать? Думал, хоть сегодня отдохну, завтра в школу топать.
Отец виновато вздохнул. Что поделаешь - молодость. Но вот справа показались пятиэтажки на берегу большого водохранилища.
- Ты посмотри, Стас, вот это да! Когда уезжал, здесь поселочек был, а сейчас смотри, настоящий город. Неплохо смотрится, правда?
- Господи, деревня деревней. Наш микрорайон раза в три больше этого города.
Стасу были непонятны восторги отца, и он, отщипнув кусок булки, закрыл глаза и откинулся на сиденье. Еще минут через десять они свернули с дороги. Теперь дорога шла вдоль небольшого леса.
- Здесь малины, ешь не хочу! Да открой ты глаза!
И он запел что-то веселенькое, но голос выдавал волнение. Стас улыбнулся:
- Первый признак старости - сентиментальность. Стареем, батя.
- Что? А, домов... До войны мать говорила, больше двухсот было. Сейчас, конечно, меньше. Но с полсотни, думаю, будет.
Миновали последний поворот. Вот и барский сад на пригорке. Но что за чушь такая? Сад на месте, а где пруд, где, наконец, дом? Машина остановилась. Он вышел и стал растерянно озираться вокруг. Сзади посвистывая, подошел Стас.
- Постой здесь, сынок. Ничего не понимаю. У сада, кажется, кто-то есть... Пойду узнаю, что к чему.
У кустов шиповника стояли белые «Жигули». Мужчина и женщина рвали крупные ягоды и бросали их в большую корзину. Женщина пару раз оглянулась в его сторону, что-то зашептала своему спутнику. До него донеслось:
- Успеется, успеется. Говорила тебе, вчера нужно было ехать. Люди не дураки, разнюхали. Рви быстрее.
Когда же он приблизился к ним, обернулась и очень даже приветливо спросила:
- За шиповником? Правильно, полезная ягода. Моему врач велел пить. А вы рвите, ягод всем хватит.
- Не за шиповником я, - осипшим, глухим голосом произнес он. - Хотел сыну родные места показать, приехали, а здесь будто сроду людей не было.
- В гости, значит? - Рассмеялась женщина. - Да тут уж поди пять лет ни одной души нет. Кто помер, кто в город уехал... Постой, а ты, чей будешь? Я ведь здешняя сама, а тебя не признаю. И она впервые с начала разговора оставила шиповник в покое.
- Да это Кузьминичны сын, - вступил в разговор ее муж. - Как она сама - то?
- В восемьдесят седьмом схоронили.
- Ну, ничего, пожила, дай Бог каждому, - супруги повернувшись к кусту, принялись опять за работу. И только женщина из-за плеча бросила напоследок: - Никого не осталось. Была деревня, а вроде как и не было вовсе. Зато шиповник здесь славный.
Он потоптался на месте, пытаясь продолжить разговор, но из этого ничего не получилось. Повернувшись, пошел в сторону сада. Из машины донесся крик сына
- Па, ты чего? Никого ведь нет, поехали обратно. Может, к футболу успеем, - и для верности посигналил.
- Сейчас, сынок, сейчас, как-то угодливо, будто виновен в чем-то, ответил он. - Ты выйди, разомнись.
Кругом простирались бескрайние поля. Где-то в вышине звонко пел жаворонок. Надо же, подумалось ему, когда здесь жил, все недосуг было посмотреть вокруг. Прав оказался отец: помянешь еще меня, сын, однажды позовет тебя земля. Позовет, - и никуда от этого не денешься. Говорил, когда провожал меня в город. А я спорил с ним...
Мысли его были прерваны сигналами, которые настойчиво подавал Стас. В тишине, стоявшей вокруг, они казались особенно громкими.
- Иду, иду.
Солнце катилось к закату. Машина плавно катила по автостраде. Чувствуя приближение дома, оживился Стас.
- Дома расскажем - обсмеются, - весело тараторил он. - Ехали к тете Поле, а приехали в поле. Ха-ха. Но ты особо не расстраивайся, мы из этих гостинцев дома пир устроим, так что все в порядке. Бензина только жалко, правда, - и не дождавшись ответа, сделал еще одну попытку вовлечь отца в разговор:
- А как эта деревня называется? Название чудное, забываю все. И вдруг осекся, увидев, как по лицу отца, внезапно посеревшем, текли слезы.
- Пап, ты чего это? Я же не хотел... Я же не думал... Прости.
- Ничего, Стасик, я не обижаюсь. Это я... Это моя...
Что хотел сказать отец, сын так и не понял. А тот неумело вытер слезы, дал машине газ и произнес глухим голосом, словно прощаясь с кем-то навеки:
- Кибень... Кибень называется.
***
Рассказ был принят на «ура», хотя писатель не лукавил, считая его не очень удачным. Незаметно пролетели два часа, но люди не хотели расходиться. Еще с час он отвечал на вопросы, подписывал книги. Последней подошла молодая женщина. Подошла, протянула книгу. Писатель с самого начала приметил ее: очень красивое лицо, роскошные черные волосы, очень живые зеленые глаза. Все портило выражение лица: уголки губ были опущены, от чего казалось, что женщина либо чем-то недовольна, либо ей просто скучно. Она одна во время выступления писателя не смеялась, когда смеялись все, да и вообще никак не реагировала на происходящее.
- Подпишите, пожалуйста.
- С удовольствием. Скажите, кому?
- Наташе.
- Какое у вас красивое имя.
- Это не мне. Одной девушке. Ей нравятся ваши книги.
- Спасибо. А вам, нравятся? – подписывая, спросил писатель.
- Еще не читала.
- Ну, а как вам вечер? – странно, но слегка пьяный от успеха писатель, которому люди уже сказали столько теплых слов, очень хотел услышать похвалу и от этой особы.
- Нормально, - спокойно ответила она, - вот только…
- Говорите, не стесняйтесь!
- Да я не из застенчивых, просто не знаю, нужно ли это вам…
- Не совсем понял вас, - слукавил писатель.
- Может, вы только похвалы слушать любите?
- Почему только похвалы? Критика – это тоже… хорошо.
- Вы и впрямь так считаете?
- Да, соврал писатель.
Женщина вдруг посмотрела ему прямо в глаза, а затем улыбнулась:
- Наташка сказала бы: «Не верю!»
- Станиславский тоже, - стал раздражаться писатель, чувствуя, что незнакомка видит его насквозь. Ему действительно не нравилась критика, более того, он ее терпеть не мог. Впрочем, герой вечера нашел в себе силы улыбнуться:
- Услышать из уст такой красивой женщины…
- Не продолжайте! – резко отозвалась та, - вы не должны говорить банальностей. Никогда.
- Это еще почему?
- Разочаруете таких, как Наташа. А мне бы этого не хотелось.
«Слушай, шла бы ты в конце концов отсюда» - подумал он.
- Хорошо, я пошла, - спокойно ответила женщина, взяла книгу и вышла, провожаемая растерянным взглядом писателя.
- Не обращайте на нее внимание, - это подошла Надежда Михайловна, по всей видимости слышавшая разговор писателя с женщиной, - москвичи они все такие – с гонором.
- А что, она москвичка?
- Кто же еще. Все свободные дома у нас поскупали.
- Так сейчас, почитай, не лето, что ей в конце октября в Энске делать? – продолжал спрашивать писатель.
- Дочка у нее больная, - вмешалась в разговор другой библиотекарь, Татьяна Ивановна, - они от меня через три дома живут. Кто-то говорил, что у девочки с легкими что-то, ей чистый воздух нужен. А его у нас, слава Богу, сколько хочешь. Вот они здесь и поселились. Говорят еще, что у них…
- Слушайте, народ, - перебила всех вошедшая в читальный зал заместитель надежды Михайловны Ольга, - у нас уже все готово. Все скворчит и пышет.
Писатель и матушка Евфалия переглянулись.
- Арсений Васильевич, вы посидите, пообщайтесь, а потом вас проводят в монастырь.
- А может, вы тоже…
- Нет, нет, мне пора – дела.
- Какие дела, матушка, вечер на дворе? – простодушно удивилась Оля.
- Самое главное монашеское дело – молитва, - ответила матушка и, попрощавшись со всеми, вышла.
***
Писатель уже привык к таким застольям после своих выступлений, но всегда его искренне волновало радушие русских людей. Он знал, какие зарплаты у библиотекарей, абсолютное большинство из которых женщины. На эти копейки многие умудряются в одиночку растить и учить детей. Но вот приезжает гость, - и вскладчину собирается стол: домашние соленья, грибочки, тушеная картошка, - как говорится, цари вкуснее не едали. И не пивали, а иначе, зачем нужно все это?
Писатель и человек шесть библиотекарских уселись за стол. Первой, на правах хозяйки, слово взяла Надежда Михайловна:
- Уважаемый Арсений Васильевич, вот уже во второй раз вы приезжаете к нам, и всякий раз дарите столько радости! Нам очень приятно, что в своих многочисленных поездках, которыми мы восхищаемся…
- Скажете тоже, - пробормотал смущенный, но одновременно и счастливый виновник торжества.
- И нечего скромничать! Я правильно говорю, девушки?
Девушки дружно закивали:
- Правильно!
- Такие рюкзаки таскать. Другой бы плюнул на все…
- Арсений Васильевич не такой, он патриот…
- Тише, девочки, тише! – вновь уверенно взяла бразды правления в свои руки Надежда Михайловна, - согласна с вами: только человек, любящий Россию, нас, своих читателей, способен быть таким подвижником. За вас, Арсений Васильевич, за ваше подвижничество, за ваши новые книги.
Все дружно выпили.
- А что же не закусываете, Арсений Васильевич? – спросила Оля, - или еда не нравится? Чем богаты…
- Что вы! Все просто замечательно. Только есть у нас, русских писателей-подвижников одна слабость, - совершенно с серьезным видом сказал Арсений Васильевич.
- Какая? – оторвавшись от тарелки, подняла на него удивленные глаза Татьяна Ивановна.
- Мы после первой не закусываем.
Раздался дружный смех.
- А мой муж говорит, - это снова была Оля, - расстояние между первой и второй должно быть короче…
- Короче чего?
- Сейчас вспомню, Надежда Михайловна. Вспомнила: короче полета пули.
- А мой про взмах шашки говорит, - сказала доселе молчавшая скромная Вера Валентиновна.
- А мой…
- Короче, все мужики одинаковы, разница в нюансах, - Надежда Михайловна показала на бутылку, - Арсений Васильевич, у нас руку нельзя менять: раз начали разливать – продолжайте.
Выполнив поручение, писатель поднялся.
- Друзья мои, вы не будете против, если я скажу несколько слов?
- Еще как не будем!
- Слушаем.
- Вот тут про мои поездки говорили. На самом деле, не Бог весть какой подвиг. Обычная работа…
- Ну, не скажите!
- Оля, не перебивай Арсения Васильевича.
- Спасибо, Надежда Михайловна. Но вот что интересно, - продолжал писатель, - а ведь сегодня я отметил юбилей!
- У вас день рождения сегодня? Что же вы сразу не сказали?
- Нет, Олечка, это юбилей другого рода. Вы не поверите, но сегодня у меня была трехсотая встреча с читателями.
- Трехсотая?!
- Вот это да!
- Да, друзья мои, да. И я, честное слово, просто счастлив, что этот юбилей я праздную в вашем замечательном городе, среди вашего чудесного коллектива. Вот за это я и хочу выпить. За вас, друзья!
- Скажите, а вы помните свою первую встречу? – спросила Оля писателя.
- Слушай, дай человеку закусить, - возмутилась Надежда Михайловна, - кушайте, кушайте.
- Вы знаете, а я могу и есть и рассказывать. Вот такие мы русские писатели способные… Конечно, я помню свою первую встречу. Хотите, расскажу?
- Еще спрашиваете!
- Правда, если быть совсем точным, надо вести речь о двух встречах. Обе они прошли в один день. Книга, самая первая моя книга, тогда только вышла. Стали поступать отклики, письма. Почти в каждом было приглашение, мол, приезжайте к нам в город. Мне этого тоже хотелось, но я оставался реалистом. Во-первых, работа. Во-вторых, деньги, точнее их отсутствие. Согласитесь, просто так куда-нибудь в Мурманск не соберешься? И я благодарил за приглашения, но отказывал. И вот как-то приходит еще одно приглашение, из райцентра, который называется Некоуз.
- А где это? – спросила Оля.
- Вот и я тоже самое спросил. В Ярославской области, отвечают, недалеко от Рыбинского водохранилища. Поблагодарил я их, только положил трубку – снова звонок: «Вас Брейтово беспокоит». «А где это? – спрашиваю. – «В Ярославской области, на берегу Рыбинского водохранилища». Слушаю, и думаю: а ведь из этого может что-то получиться. А на том конце продолжают: «Вы не смотрите, что у нас село. Нашей библиотеке в прошлом году исполнилось 105 лет. У нас есть при библиотеке драматический театр, в нем даже прокурор наш играет. Если вы к нам приедете, мы еще раз отметим»… - «Что, простите?» - «105-летие». Ну и как, скажите, можно было отказаться от такого предложения? Узнаю, что в Некоуз ходит из Москвы один единственный поезд, точнее ходит в Рыбинск, а в Некоузе он стоит две минуты. Беру рюкзак с книгами, друзья везут меня на машине в ближайший от моего города населенный пункт – Кимры, где проходит эта ветка. На кимрском вокзале делаю первое неприятное открытие: мой поезд будет стоять здесь целый час. Потом столько же в Кашине, чуть меньше в Бежецке и так далее. А в Некоуз он приходит в пять утра, так что мне придется часа два-три кантоваться на станции, а после искать библиотеку…
В поезде я не сомкнул глаз – боялся проспать Некоуз. Впрочем, при всем желании мне бы этого не удалось: в вагоне в основном ехали рыбаки, начавшие отмечать будущий удачный улов еще по дороге к Рыбинскому водохранилищу. Но вот и Некоуз. Я оказался единственным, кто здесь сошел. Схожу на перрон. Декабрь. Мороз за двадцать градусов. Над головой огромные зимние звезды, за спиной огромный рюкзак, набитый книгами. Весело скрипит снежок под ногами, но мне совсем не весело: вокзал закрыт на огромный амбарный замок. Поезд, просигналив мне на прощание, скрылся во мгле. Успеваю заметить, что поселок одноэтажный, дома расположились по обе стороны железной дороги. На какой из сторон находится улица Советская, где располагается местная библиотека? Но спросить-то не у кого. И вдруг – слышу песню. Она все громче, громче:
Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
Через минуту ко мне подходит мужичок неопределенного возраста, судя по внешности и одежде – бомж. Чувствовалось, настроение у незнакомца было превосходным:
Мне во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Ой, разыгрался – расплясался…
- Привет! – он заметил меня. – Закурить не найдется?
Я всегда удивлялся, что «стреляя» закурить, у нас говорится не «закурить найдется», а именно так, как сказал этот мужик. Однако тогда мне было не до лингвистических изысков. Передо мной стоял живой человек! Впервые пожалел, что не курю. Знал бы, заранее купил целую пачку.
- Прости, не курю, - отвечаю.
- Бывает, - миролюбиво отвечает бомж и идет дальше:
Разрезвился подо мной…
- Постойте, - окликаю его, - спросить хочу…
И тут же задаю ему вопрос, после которого и он и я начинаем дико смеяться – другого слова не подберу. Догадались, о чем я его спросил?
- Как пройти в библиотеку? – под дружный смех присутствовавших озвучила вопрос писателя бомжу Надежда Михайловна.
- В пять часов утра! Ой, мамочки, не могу! – заливалась Ольга.
- Это Вицин в «Операция «Ы» говорит…
- А то мы не знаем, Татьяна Ивановна, - под новый взрыв смеха заметила заведующая.
Писатель, как опытный рассказчик, с невозмутимым видом выдержал паузу, дождался тишины, и продолжил:
Отсмеявшись, незнакомец задумался, приняв позу роденовского мыслителя. Задумался надолго. Я даже подумал, что бомж уснул. Ан нет: он, посмотрев мне в глаза, с виноватой улыбкой произнес:
- Прости, браток, я ведь в библиотеке лет двадцать не был…
И вдруг – радостно:
- Вспомнил! Библиотека у нас находится на улице Советской.
Господи! Да я и сам это знаю. А бомж, повернувшись и, удаляясь от меня, почти без паузы, завел свою шарманку:
Ой, налетели ветры злые,
Да с восточной стороны
И сорвали…
- Слушайте, а где она у вас, эта треклятая Советская улица?
Мужик остановился, круто развернулся и… Мне этого никогда не забыть: он принял позу Маяковского, читающего стихи, то бишь широко расставил ноги, плечи расправил. Затем бомж резко вскинул правую руку в сторону от себя: «А у нас весь Некоуз – улица Советская!» И столько в этих словах было гордости за свой родной поселок, что мое плохое настроение вмиг улетучилось. Тем более, мужик оказался прав: улица Советская составляла своеобразный стержень поселка и тянулась через весь Некоуз.
Но мои встречи с местными оригиналами на этом не закончились. Минут через тридцать двери библиотеки мне, уже изрядно замерзшему, открыла миловидная девушка лет двадцати-двадцати двух. Я понял, что меня ждали: на столе кипел самовар, в тарелках лежали пирожки и бутерброды. Это было весьма кстати, но, согласитесь, в незнакомом месте, рядом с незнакомым человеком не хотелось поглощать еду в полной тишине. Задаю один вопрос девушке, другой, третий. Но на все мои вопросы только «да», «нет» и «не знаю».
- Сколько жителей в Некоузе?
- Не знаю.
- Чем здесь народ занимается?
- Не знаю.
- Сама ты жизнью довольна?
- Да.
- Где-нибудь училась?
- Нет.
- А хочешь?
- Не знаю.
И далее все в том же духе. Но, похвастаюсь, я ее разговорил, честное слово! Очень много Аня, так звали девушку, рассказала. А когда говорила о своей любимой лошади, - ее семья держала лошадь, - увлеклась. И, знаете, насколько был образен и чудесен ее рассказ, что я забыл о бутербродах…
Когда спустя год или два, я, уже подружившийся с некоузцами, вновь приехал к ним презентовать свою вторую книгу, первым делом спросил у директора библиотеки:
- Людмила Дмитриевна, а где у вас Аня?
- Запомнили? У нее сегодня выходной.
- Жаль, хотел с ней поздороваться.
- Понравилась?
- И это тоже. Но она мне поначалу странной показалась: что ни спрошу – «не знаю», «да» и «нет» - только и слышу.
Людмила Дмитриевна рассмеялась:
- Сейчас могу вам сказать. Мы ей строго-настрого наказали: к нам едет писатель. Это очень любопытный народ, писатели. Он наверняка станет тебя обо всем расспрашивать. Кто его знает, может, потом такое о нас понапишет! Так что ты, говорим мы Ане, за весь Некоуз отвечаешь. Вот она и ответила…
Ну вот, а потом было самое первое в моей жизни выступление перед читателями. В девять часов утра. А потом меня ждало Брейтово. Теперь для меня это место, где живут мои дорогие друзья, а тогда… Приезжаю – село оно и есть село. Сама библиотека поначалу показалась мне большим кирпичным сараем. Удобства – на улице. Захожу – и обмираю: зал набит народом. А на передних рядах мужчины и женщины в костюмах 19 века. Догадываюсь: местные актеры. В Некоузе я, похоже, разминался, а тут разошелся не на шутку. Я даже забыл, что мне вечером ехать «любимым» рыбинским поездом обратно. Директор, Татьяна Ивановна, мне на часы показывает, а народ, заметив это, зашумел: «Пусть говорит! Нам интересно». Но Татьяну Ивановну тоже надо было понять: они действительно собирались повторить празднование своего юбилея. Специально для меня. Спектакль у ребят получился просто замечательным. Особенно хороши были в своих ролях методист библиотеки Олечка, она же главный режиссер, и прокурор.
А после спектакля был праздничный ужин. В бедном-пребедном Брейтове мои хозяева накрыли стол, который мне показался поистине роскошным. Меня посадили между Олечкой и прокурором, оказавшимся очень коммуникабельным и обаятельным человеком.
Знаете, на мой взгляд, нет ничего лучше теплого и сердечного русского застолья. Вокруг меня – люди в костюмах давно ушедшей эпохи. Смотрю, прокурор берет в руки гитару. А как душевно он поет… Кажется, это Окуджава. Не выдерживаю, прошу у него гитару. Пою Визбора. Подпевают все. И я, только сегодня познакомившийся с ними, понимаю, что люблю их, таких простых и сердечных…
- А нас вы любите? – неожиданно спросила Надежда Михайловна. После нескольких рюмок она раскраснелась и уже совсем не походила на ту несколько жестковатую женщину, которую писатель видел сегодня утром.
- Конечно, - серьезно ответил он, глядя ей прямо в глаза, - очень люблю.
На какой-то момент за столом наступила тишина, но Арсений Васильевич первым преодолел неожиданное смущение:
- Понимаю, вы устали. Мне осталось досказать немного. Сидим мы, значит, пьем, поем, ведем задушевные разговоры. Неожиданно к Олечке подходит невесть откуда взявшаяся крупная, я бы даже сказал – массивная женщина лет шестидесяти. Берет она нашу Олечку за шкирку, небрежно поднимает со стула, а сама садится на ее место. Уперлась ладонью в подбородок и смотрит на меня влюбленными глазами:
- Ох, Арсений Васильевич, как же вы меня утешили…
- Я? Чем же?
- Тем, что приехали. Не поверите, когда я книгу вашу читала – обрыдалась вся. Особенно, когда Лиза умерла.
- Спасибо за добрые слова.
- Спасибом сыт не будешь. У меня для вас подарок.
И с этими словами она полезла в огромную сумку, которую я поначалу не заметил. Женщина долго чем-то шуршала, а затем с торжествующим: «Вот она, родненькая!» - извлекла из сумочных глубин бутылку с какой-то светло-коричневой жидкостью.
- Что это? – спрашиваю.
- Как что? Самогон. Мой самогон.
- Спасибо.
- Пейте на здоровье и пишите еще, нам на радость.
- Так вот сейчас и выпьем. Володя, - обращаюсь к прокурору, - давайте разольем на всех. Он потянулся было за бутылкой, но моя собеседница остановила его:
- Отставить!
- Почему? – спрашиваю.
- Как почему? – искренне удивилась она, - Перебьются. Мой самогон самый лучший в Брейтово. Это только для вас. Пейте!
- Что, прямо сейчас?
- А то когда же? Чтобы не подумали, будто хвастаюсь.
Делать нечего, наливаю в свою рюмку ее самогон. Под взглядом ее одновременно влюбленных и требовательных глаз, выпиваю все до дна. Крепкий! Хочу что-нибудь положить в рот, но не успеваю. Женщина, по-прежнему не убирая ладонь из-под подбородка и не сводя с меня глаз, спрашивает:
- Почему молчите?
- ?!
- Молчите, говорю, почему? Ведь вижу, что понравился.
- Кто?
- Какие вы, писатели, в реальной жизни бестолковые! Самогон, кто же еще?
- Понравился.
- Я же говорила… Тогда почему не спрашиваете?
- Господи, о чем?
- О рецепте. Меня все спрашивают, а я никому не даю. А для вас сделаю исключение.
Разумеется, я спросил у женщины, каков же рецепт такого чудесного самогона. Уже через минуту понимаю, что передо мной настоящий поэт этого напитка. Она с таким упоением стала рассказывать, сколько нужно добавить лаврового листа, ванили и чего-то там еще, что я успел подать знак прокурору, и тот быстренько разлил содержимое бутылки на всех. Я был спасен.
