Вишленкова Е.А., Дмитриев А.Н.
Прагматика традиции, или
Актуальное прошлое для российских университетов[1]
Университетская традиция в России, к которой так часто апеллируют исследователи и публицисты, обычно представляется как непроблематичная, устойчивая во времени характеристика развития отечественной высшей школы, как прошлое, организованное для службы настоящему. Авторы одного из первых в России исследований об историческом времени, И.М. Савельева и А.В. Полетаев справедливо считают, что «при таком “затмении” чувства времени возникает скорее эмоциональная связь с прошлым, чем критический взгляд на него»[2].
Как правило, в обыденной речи традиция представляется аллегорически – как вневременной свод неявных правил и заповедей, лишь подтверждающийся теми или иными конкретными примерами и всем обретенным опытом. В отличие от прочих высказывающихся на эту тему людей, профессионал создает «большую» историю (конкретного своего или российского в целом) университета и экстрагирует из нее традицию посредством процедуры типологизации источниковых данных. При этом он должен веровать в наличие «объективных» признаков и характерных черт изучаемого прошлого. Для гомогенизации временного потока в таких случаях используется прием масштабирования, когда в качестве мерила для всего объекта исследования используется один из его элементов, например, число учащихся в университетах, присуждение ученых степеней, факультетская структура или постоянно пополняющийся список «славных имен».
После выхода коллективной монографии под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера[3], общим местом в социо-гуманитарных дисциплинах стала максима, согласно которой в социальной жизни традиции изобретаются, а смысл ей придают мемуаристы и историки. Именно воспоминание организует время в непрерывную последовательность. Сама по себе линейная хронология – это абстракция, которая редко соответствует ощущению времени современниками. В историческом нарративе она располагает историческое знание в логике «до» и «после» и дает простор повествованию.
Эти положения, изложенные в трудах современных философов и социологов, а также антропологов, занимавшихся исследованием социального или исторического времени[4], проблематизировали создание большого исторического нарратива для гетерогенных образований, к каковым мы относим университеты. Они же легли в основу предлагаемой нами деконструкции концепта «университетская традиция». Провести ее нас побудили несколько обстоятельств: периодически обостряющиеся споры о правопреемственности современного вуза от исторического предшественника; историографические противоречия в хронологии истории локальных университетов и истории «российского университета» и прагматика (то есть использование) концепта «университетская традиция» в политике (в публичной истории, в политике образования, в конкурентной борьбе на рынке образовательных услуг).
Мы в России – свидетели повсеместно вспыхивающих дискуссий о правопреемственности современных университетов от их исторических предшественников (Харьковского университета от Харьковского коллегиума, Санкт-Петербургского университета от академического университета 1725 года, Воронежского университета от эвакуированного Дерптского университета и т. д.) С одной стороны, в основе этих споров лежит убеждение в исторической универсальности понятия «университет», каковым оно ни в одной стране не было. С другой стороны, такая борьба опирается на априорное признание непрерывности университетской истории.
Между тем, в историографии наличествуют различающиеся версии континуитета прошлого российских университетов. Исследования по истории конкретных высших школ порождают у читателей представление о сосуществовании в России автохтонных учебных локусов с собственной логикой развития, переломами и основаниями для преемственности. Видимо, местные архивы не позволяют историкам представить жизнь разных университетов как параллельные прямые линии. В юбилейных версиях такого прошлого жизнь фрагментируется на несовпадающие по длительности и свойствам блоки, персонализированные именами «своих» администраторов (попечителей или ректоров), либо означенные политическими катаклизмами (ревизиями, студенческими беспорядками, войнами, региональными событиями). Сборка большого периода как целостности в локальных историях возможна лишь через использование вневременных категорий «университетские черты» и «университетская культура»[5].
При изучении публикаций, посвященных правительственной политике и системе университетского образования, пред взором читателя предстают единое пространство страны или региона (созданное стирающими локальные различия понятиями «университетская идея»[6], «университетская система»[7] или «университетские модели»[8] ) и общая история, разделенная университетскими уставами и политическими событиями на этапы однонаправленного развития.
Утверждение такой упорядоченной континуальности дается исследователям российской университетской истории ценой умолчания о свидетельствах современников об «индивидуальных» цезурах (например, ревизии и обновлении Казанского университета 1819–1825 годов, кадровой реформе в Московском университете 1835–1837 годов, послереволюционной ликвидации университетской автономии, политических репрессиях 1930–1940-х годов).
Тиражируемое в разных по жанру текстах утверждение заведомо гомогенной, равной себе во времени и пространстве университетской традиции, как нам представляется, искажает историческое сознание читателей: оно камуфлирует интересы создателей исторических нарративов, исключает возможность признания «множественности» университетского прошлого и делает Россию зоной «особого пути» с «особой университетской традицией».
Линейное время для университетского прошлого
Конструирование университетской традиции для России началось с попыток правительства заставить профессорские советы писать исторические записки о своих учебных округах. «Составлять» историю требовал от профессоров устав 1804 года (§ 70). Такой текст представлялся разновидностью отчета о состоянии учреждения с указанием источников его процветания. Занятые обилием дел по учебному округу и учебному процессу в университете профессора долгое время игнорировали требование властей или присылали в Петербург разрозненные данные об университетских подразделениях, студентах и учебных курсах.
Первый сюжетный рассказ о прошлом придумало в 1840-е годы для университетов само министерство. Собираемые в те годы ежегодные отчеты позволяли чиновникам не только контролировать текущее состояние учебных заведений, но и разработать на их основе концепцию формирования университетской системы в России[9]. В 1843 году граф С.С. Уваров зачитал императору и публике отчет о десятилетней деятельности своего ведомства, в котором университетское прошлое предстало как реализация просветительской стратегии государства.
Министр напомнил, что в 1833 году получил от своего предшественника только «материалы, из коих надлежало почти вновь соорудить эти высшие учебные заведения»[10]. Вся жизнь университетов до его прихода на пост министра представлялась царством анархии и хаоса. Они были следствием той самой организационной автономии, которая возложила «административные и хозяйственные дела на лиц ученого сословия, по большей части чуждых обязанностей этого рода и без существенной пользы для успешности управления, что отвлекало профессоров от настоящих и главных их занятий науками и преподаванием»[11]. В результате в органах университетского самоуправления, констатировал министр, господствовала «медленность в распоряжениях, многосложность административных форм и затруднительность совещательного образа управления»[12].
Главную свою заслугу Уваров видел в том, что подчинил разрозненные учебные заведения единой системе управления (то есть обучения, воспитания и контроля), сформулировав ее «твердые начала», и в том, что снял с профессоров тяжесть административных и хозяйственных обязанностей. В написанных по разным поводам текстах министр доказывал, что выстроенная им «университетская система» является стройной, правильной и приспособленной для надзора. В результате ее внедрения пребывавшие прежде в упадке университеты, например, «Харьковский и Казанский вступили в эпоху своего возрождения»[13].
Для того, чтобы подчеркнуть собственные заслуги в развитии университетов, до-уваровские чиновники использовали метафоры «руины» и «расцвет». Почти каждый вновь назначенный попечитель обнаруживал подведомственный ему университет в руинах и оставлял его в цветущем состоянии. А его преемник вновь стоял среди руин. Такая метафорика не позволяла утвердить линейное развитие, замыкая университетское прошлое в цикличные круги. В николаевское время изменился язык делового письма, практикуемый по ведомству просвещения. Тогда попечителями служили не по несколько лет, как раньше, а десятилетиями. Разоблачения и критика предшественников решительно пресекались верховной властью, как порочащие честь мундира и подрывающие лояльность подданных. В поступающих отчетах администраторы сообщали об «усовершенствовании», «развитии», «улучшении» и «преемниках», что позволяло представить текущую историю как линию прогресса.
Основанная на идее прогрессивного исторического времени, уваровская концепция сняла уже закрепившееся к тому времени противопоставление России Западу как варварства – цивилизации[14]. Он был сторонником идеи «особого пути» для России. Исходя из этого, отечественные университеты представлялись национальным явлением, а не частью универсальной культуры. Министр ни разу не упомянул о призыве иностранных профессоров и о трудностях вживания университетских людей в локальную культурную среду. Он писал об университетах как о «русских», и как о всегда бывших. В создаваемом им дискурсе государство являлось единственным архитектором российского просвещения. Университетам отводилась роль средства для реализации правительственных намерений и фрагмента государственной машины («орудие Правительства»[15] ).
Изобретение Уварова имело долгосрочные последствия для будущей историографии российских университетов и конструирования ими своей традиции. Изложенная министром логика развития университетов, понимание их назначения легли в основу разработанной его подчиненными системы сбора первичных данных с университетов. Формуляры отчетных документов, спускаемые из Санкт-Петербурга, были сделаны таким образом, что вписанные в них данные представляли профессоров и студентов обезличенной массой «учащих» и «учащихся», а сам университет государственным учреждением [16]. А ведь именно эти документы служили и продолжают служить главными историческими свидетельствами для историков.
Поиски традиции
Коллективное творчество по созданию общей традиции началось в российских университетах в связи с предстоящими юбилеями. Оценивая современное состояние университетской жизни как критическое, профессорские советы пытались найти определение себя, своего социального назначения и корпоративного прошлого, или просто получить причитающиеся по такому поводу благодеяния от властей. И если провинциальные университеты своё прошлое помнили так, как дозволяло им помнить министерство[17], то москвичи попытались выйти из ущемляющего университетское достоинство государственнического дискурса.
К столетнему юбилею в Москве планировалось составить своего рода сборник агиографических текстов о его служителях и соединить университетское торжество с празднованием 1000-летия «изобретения церковных Славянский письмен, которое совершилось в 855 году»[18]. Таким образом, университетская история предстала бы завершением духовного просвещения Руси-России. И поскольку в такой связи профессора являлись прямыми продолжателями дела христианских просветителей, то юбилейные издания предлагалось обогатить «историей славяно-русских письмен» и «жизнеописанием Св. Первоучителей Славянской грамоты Кирилла и Мефодия»[19].
Несмотря на первоначальную установку, опубликованная в 1855 году «История Московского университета» С.П. Шевырева не образовала линию, выходящую за пределы имперского времени. С одной стороны, война 1812 года и московский пожар создали в ней явный разрыв, а, с другой стороны, имевшиеся в распоряжении историка источники повествовали не о тысячелетнем, а только о столетнем периоде и о двух разных университетах внутри него: о Московском университете XVIII века и об императорском университете в Москве первой половины XIX века.
Единую нить, на которую автор нанизал почерпнутые из них сведения, образовал тезис о стремлении российских монархов просвещать подданных[20]. Глористические мотивы и утверждения, что Николай I завершил просветительское дело Петра I и создал из отдельных школ систему российского образования, нередко звучали в те времена в университетских стенах. Об этом в частности говорил А.В. Никитенко на торжествах 1838 года по случаю переезда Санкт-Петербургского университета в здание 12-ти коллегий[21]. Но в речах это была дань одическому жанру, и она не требовала обоснования.
Взятая же в качестве концептуальной установки эта идея побудила Шевырева делать сомнительные утверждения. Так, историку пришлось заверить читателей, что создавая университеты, правительство удовлетворяло потребности элит («помещиков») в университетском образовании[22]. Видимо, так же как в свое время законодателям, историку казалось соблазнительным представить университет в Москве результатом естественного исторического развития. Только никаких доказательств тому у него не было. Некоторые объяснения он давал исходя из свойств современной ему культуры. «Потребности государственные, особенно военные, и потребности общежития, – уверял, например, Шевырев, – были причиною распространения и умножения медицинского факультета»[23]. И это несмотря на то, что даже в 1840-е годы врачи с университетским дипломом сообщали правительству о низкой потребности россиян в научной медицине[24]. Модернизируя историю XVIII столетия, университетский историк утверждал, что правительство всегда стремилось «к приведению всех учебных средств к государственному единству»[25], то есть к системе. В шевыревской версии концепт «система» получил более широкое, чем у Уварова, толкование – как унифицированное университетское пространство и характерная черта университетской жизни России.
История Шевырева организована в качестве хроники событий, составлена из последовательности правительственных указов и описания реакции на них членов Конференции. Историк пересказал довольно близко к тексту оригинала протоколы Конференции XVIII века, содержимое писем университетской канцелярии к кураторам и кураторов к профессорам, рассказал о ежегодно публикуемых программах лекций. Рассказ о жизни «послепожарного» университета он подменил изложением правительственных постановлений, взятых из «Полного собрания законов Российской империи» и «Журнала Министерства народного просвещения».
В этом отношении в завуалированном и обновленном виде сформулированная Уваровым концепция университетского прошлого, утвержденные им категории, оказались воспроизведены в университетских самоописаниях. От доклада министра они отличались отсутствием цифровой аргументации и включением в нарратив университетской истории персональных голосов и биографических справок. Но всё равно это были рассказы не о культурной специфике конкретных университетов, а о правительственной политике в отношении их. «История университета Московского занимает в ней, – писал Шевырев, – только малую и скромную часть, но не менее значительную, как часть одного великого целого»[26]. Юбилейные исследователи университетов разделили протяженность прошлого на царствия, а их на кураторства и попечительства[27]. Таким образом оказались синхронизированы просветительские действия политической власти и жизнь университетов.
Обновление государственнического дискурса
Отчет С.С. Уварова стал образцом для создания почти всех ведомственных историй, возникших в конце XIX – начале XX века. Тогда каждое министерство обзавелось письменной версией славного прошлого, а государство – историей своих учреждений.
К тому времени уваровское правление обрело привлекательность в глазах университетских людей. Уставшие от разнонаправленных реформ образования, испытавшие разрушительные последствия радикализации и политизации всего академического уклада, современники с ностальгией вспоминали о простоте и стройности системы управления николаевских времен, о плотной опеке правительства над профессорами, учеными и университетами в целом. В этой связи устав 1835 года стал представляться олицетворением порядка и проявлением государственной заботы.
Это нашло отражение в опубликованных профессорских воспоминаниях и подготовленных к юбилеям биографических очерках ученых[28]. Пришедшие в университеты после массовых увольнений своих учителей (1835–1837), на склоне лет преподаватели подкрепили тезис министра о «старых» и «новых» профессорах, о «старом» и «новом» университете в России[29]. Их свидетельства уверили современников в том, что после возвращения из-за границы министерских стипендиатов открылась новая эпоха в российской интеллектуальной истории.
Для утверждения собственного профессионального превосходства мемуаристы широко использовали концепт «поколенческого разрыва». По контрасту со своими предшественниками, писавшими в письмах и дневниках о корпоративных конфликтах, откровенно рассказывавшими о проблемах обучения студентов и критично оценивавшими свой научный уровень, уваровские профессора ценили себя высоко, противопоставляли свой уровень учителям и отсталым коллегам, демонстрировали элитную солидарность. Многие такие воспоминания объединяла мысль о том, что их поколение обеспечило расцвет русской науки и русского образования. Подписчики толстых журналов конца столетия (которые читали ярко и интересно написанные воспоминания и не ведали о пылящихся в архивах свидетельствах стагнации университетской деятельности) верили старым профессорам. Так же верят им и современные исследователи, приводя отдельные цитаты из мемуаров в доказательство далеко идущих выводов[30].
Созданные во второй половине XIX и начале XX века исторические нарративы образовали два связанных, но все же разных дискурса о российском университете: культурный и государственнический. Исследователи локальных университетов рассказывали в своих историях о культурно-просветительской миссии местных профессоров и особенностях их взаимодействия с местной культурной средой. А исследователи правительственной политики подменяли рассказ о жизни университетов, рассказом о действиях власти, направленных на ее улучшение.
Интересно, что создавая рассказ о корпоративном прошлом, историки провинциальных университетов не смогли выйти за пределы Александровского времени. Все их нарративы обрывались на начале 1830-х годов, указывая тем самым на историческую цезуру. Похоже, исследователи утонули в пересказе деталей университетского строительства, зафиксированных в протоколах советов, правлений и училищных комитетов. Зато обширные истории Н.Н. Булича, Д.И. Багалея, Н.П. Загоскина сделали первую четверть XIX века частью цивилизованной истории российских университетов[31] и тем самым удревнили ее на треть века. Характерной особенностью реабилитированного отрезка прошлого стал не хаос (как утверждал С.С. Уваров), а звучащее со страниц университетского делопроизводства культурное мессианство призванных в Россию профессоров и их русских коллег.
Большой нарратив университетской истории создали не историки университетов[32], а исследователи правительственной политики. Гомогенизировать столетнее и даже стопятидесятилетнее прошлое им позволили фонды министерского архива. Из хранящихся в нем проектов реформ и политических записок, направленных на распространение российского образования, исследователи построили линию прогресса и модернизации.
Профессор Петербургского университета и будущий академик М.И. Сухомлинов показывал ее наличие посредством растущей статистики школ в империи («учреждение университетов открыло путь для развития народной образованности и дало верный залог для ее безостановочного движения»[33] ) и цепочки биографических очерков, сменяющих друг друга министров и попечителей («деятельность Разумовского, как министра народного просвещения, была как бы продолжением того, что начато его непосредственным предшественником Завадовским»[34] ). Благодаря этому историку удалось преодолеть разрыв в последовательности просветительских усилий российской власти XVIII и XIX веков[35].
Единственная цезура университетской истории, которую он зафиксировал, приходится на 1815–1825 годы. Исследователь считал это время остановкой в целенаправленных усилиях просвещенной власти, вызванной системным сбоем – реакцией и мистицизмом, охватившими общество. В его версии прошлого, именно общество, а не правительство страдало этими болезнями и противодействовало развитию университетов. Сухомлинов даже сделал на заседании Академии наук специальный доклад, посвященный заслугам Александра I в деле образования России.
После открытия в 1870-е годы государственных архивов для частных исследователей версия Сухомлинова была развита и обоснована в публикациях В.В. Григорьева, П.И. Ферлюдина («погром двадцатых годов»[36] ) и Е.М. Феоктистова[37]. Ферлюдин удревнил историю высшего образования до времен Древней Руси, а университетскую историю расчленил уставами на пять периодов: 1755–1804, 1804–1835, 1835–1863, 1863–1884; 1884 – по время написания работы.
Еще больший вклад в гомогенизацию университетского прошлого внес петербургский историк, ученик и ближайший коллега авторитетного С.Ф. Платонова – С.В. Рождественский[38]. Историю российского просвещения он поделил на эпохи, в третью из которых были созданы университеты[39]. Ограниченность архивом министерства, а также примененная к его содержанию методика анализа позволили исследователю создать из весьма разных университетов Российской империи единое образовательное пространство и типизированный «русский университет». Его труд был частью общей истории ведомств, затеянной к 100-летию введения министерской системы в России[40].
Как правило, правящая власть высоко ценила усилия университетских исследователей, направленные на укрепление её культурного имиджа и исторических заслуг. Их труды получали признание, а авторы – чины и награды. К создателям таких нарративов сановники обращались с просьбой выступить с юбилейной речью или написать юбилейный трактат[41]. В подобных салютациях ученые оставляли за кормой свои исследовательские сомнения, забывали о разрывах в истории, остановках в развитии, о разнообразии объектов изучения. Московский университет и его гимназия, – уверял С.В. Рождественский, – «положили начало прочной, непрерывной традиции высшего и среднего образования в России»[42]. Вдохновенно и искренне многие (хотя и не все, конечно) дореволюционные профессора-историки слагали оды просветителям России. В юбилейном альянсе университета и государства рождался эпос просвещенного правительства и картина университетского прошлого как истории развития абстрактного духа науки.
Вместе с тем, параллельно с ведомственными нарративами (региональными университетскими или министерскими) с конца XIX века стали появляться иные варианты корпоративной истории – иллюстрирующие эволюцию системы через развитие студенческого движения[43] или созревание профессиональной, профессорской среды. В их центре оказывались также просветительные аспекты университетской жизни или долгий путь к самоорганизации. Правительство же выступало скорее как тормозящая или препятствующая сила. Важный и актуальный еще до революционного взрыва 1905 года лозунг «университетская автономия» был спроецирован на прошлое российской школы, в том числе на довольно отдаленные десятилетия[44].
Отметим, что авторами этих трудов были, как правило, публицисты или представители не-статусных университетских групп. На примере научных биографий Рождественского и Багалея видно, как специализация на истории образования или прошлом своего университета органично включилась в круг приоритетных изысканий «цеховых» историков (и перестала быть почетной обязанностью, возложенной на того или иного талантливого профессора, вроде словесника С.П. Шевырева или ориенталиста В.В. Григорьева).
Наконец, в начале XX века история университета стала включаться в состав общей истории культурного развития страны или эволюции науки и естествознания (в качестве характерных примеров могут рассматриваться «Очерки истории русской культуры» П.Н. Милюкова и дореволюционные труды В.И. Вернадского)
Запрет и восстановление преемственности
Сокрушительный удар по прежним образам и стратегиям университетских самоописаний нанесли идеологические кампании советской власти (внедрение нового устава 1921–1922 годов и фактическая ликвидация университетов в 1930–1932 годах). Их разрушительное воздействие усилили идеологические проработки 1930-х годов и особенно конца 1940-х годов. В результате императорский университет с его ценностями самоуправления и свободы мысли был замещен советской «фабрикой знаний» высшего разряда[45]. На эту перемену работало и общее расширение сети и контингента университетов. К тому же, вопреки заветам Вильгельма фон Гумбольдта, научные исследования в советских университетах были отделены от обучения и сосредоточены или в отраслевых институтах, или в учреждениях Академии наук.
Все это, разумеется, прямо и непосредственно отразилось на практиках университетского самоописания. На самый сложный для российской науки (в том числе университетской) 1919-й год, связанный с недоеданием и гибелью ученых, дефицитом ресурсов, гражданским кровопролитием – пришелся столетний юбилей Санкт-Петербургского университета, подготовка к которому началась еще в годы Первой мировой войны. Усилиями С.В. Рождественского и при содействии местных органов Наркомпроса был издан обширный том материалов по ранней истории университета (всего лишь один из десятка запланированных). Но сразу же в весьма жесткой рецензии на него историк революционного движения и один из лидеров «левой профессуры» М.К. Лемке предрёк, что в случае реализации всего проекта «мы будем иметь удовольствие видеть исчезновение массы бумаги ради очень и очень небольшого числа специалистов по истории высшего образования в России, кому они действительно могут быть нужны»[46].
Лемке был настроен весьма критически к старой профессуре и прежним университетским порядкам (особенно на историческом отделении, куда он попросту не был в свое время допущен коллегами). Но так мыслил не только он. Это было «духом времени». После 1920 года на Украине университеты были попросту ликвидированы и реорганизованы в институты народного образования. На страницах тогдашней печати этот факт рисовался как исключительно прогрессивный и необходимый: «[…] Если бы революционное движение на Западе в своих школьных преобразованиях резко разбило – раскололо – университет, то мы могли бы с уверенностью сказать, что перед нами революционная борьба, аналогичная нашей, с аналогичным же успехом. Но тот факт, что соглашательские социал-демократы в период, когда они могли это сделать, но не тронули университета, является своего рода показателем всего темпа революции на Западе (курсив автора – Е. В., А. Д.). И обратно: то обстоятельство, что как раз на университет мы направили свой основной удар, лучше всего свидетельствует о том, что этот удар мы делали в темп нашей коммунистической революции»[47].
Главной формой противоположной тенденции – легитимации университетской традиции – с середины 1920-х годов стала отсылка к революционному студенческому движению[48] и к заслугам прогрессивной профессуры. По мере приближения к рубежу 1917 года эти профессора представлялись оппозиционной и страдающей группой, третируемой либералами и националистами. Данная стратегия «перепрофилирования» традиции легла в основу появившейся в 1930-м году обширной истории Казанского университета (двухтомном труде молодого историка М.К. Корбута, через несколько лет после этого репрессированного[49] ).
Переосмыслению подверглось ключевое для прежнего университета (как профессоров, так и студентов) понятие «автономия». В брошюре ректора университета в 1922–1925 годах филолога Н.С. Державина (которого ранее считали приверженцем правых, почти черносотенных взглядов), выпущенной к шестой годовщине Октября, отмечалась эта «диалектика»: «Либеральный, прогрессивный и революционный лозунг в прошлом – борьба за «автономию» школы сейчас, в новых исторических условиях нашей жизни и нашего общественно-политического и культурно-государственного строительства есть лозунг не только реакционный, но несомненно и контрреволюционный, искусно используемый в стенах высшей школы буржуазией в своих интересах»[50].
Подчеркивание автономии университета от царского правительства и имперской власти, необходимости свободы для развития просвещения и науки (в духе милюковской традиции)[51] определяло подход к университетскому прошлому среди российских эмигрантов первой волны, широко отмечавших и 175-летие, а потом и 200-летний юбилей МГУ в 1930 и 1955 годах[52].
Юбилей МГУ 1930 года в Советской России показательно совпал с самым яростным наступлением функционеров различных ведомств и идеологического актива на университет как таковой. «Зеленый свет» им был дан в постановлении ЦИК и СНК СССР «О реорганизации высших учебных заведений, техникумов и рабочих факультетов» от 23 июля 1930 года. Университет виделся рудиментом феодальных времен и представал на страницах печати и в руководящих документах в виде хаотического конгломерата различных факультетов и отделений, который должен быть реорганизован с учетом курса на всемерную индустриализацию и выполнение актуальных хозяйственных задач. Для этого его предстояло разделить на специализированные, преимущественно технически, и практически ориентированные институты. В качестве примера упоминались исторические уроки прежних атак на университеты («не случайным эпизодом Великой французской революции явился декрет 1792 года, закрывший все 22 университета Франции как учреждения реакционные и по своему содержанию и по методам преподавания»[53] и позитивно оцененный украинский опыт, который следовало повторить и в РСФСР для борьбы с «порождением седой старины». С тем, что срок жизни «175-летнего старца» почти истек, соглашался и тогдашний ректор МГУ экономист И.Д. Удальцов[54].
После постановления ЦИК СССР «Об учебных программах и режиме в высшей школе и техникумах» от 19 сентября 1932 года волна реорганизаций пошла на спад и уже к середине 1930-х годов университеты были признаны ведущими центрами фундаментальной подготовки специалистов. Юбилеи Московского университета и недавно восстановленных в УССР Харьковского и Киевского университетов были отмечены в 1935 году в центральной печати[55]. Тогда везде стала подчеркиваться преемственность широкой научной – а не только «общественнической» – традиции с наследием XIX века (по шаблону отраслевых историографий, вроде изучения химии/геологии/славяноведения etc в N-ском университете за соответствующее число юбилейных лет; и тон этих дисциплинарных описаний был гораздо более взвешенным и объективным, чем в общих трудах по истории университетов[56].
Теперь острие классового подхода было развернуто в иную сторону – не на разрушение прежних канонов, а на пропаганду важности нового, советского наследия, которое только и позволило реализоваться сполна давним университетским идеалам и начинаниям. Характерный текст напечатал к юбилею Ленинградского университета биолог А.В. Немилов: «За 21 год Великого Октября на месте бывшего «Санкт-Петербургского университета», в конце-концов совсем оторвавшегося от жизни и не знавшего, кого и для чего он готовит, вырос мощный научный комбинат, крепко связанный с массами и пустивший корни в разные направления. [...] То ценное зерно, которое заключалось в самой основе построения университета, не могло себе найти подходящей почвы в дореволюционное время. Только при советской власти основная установка университета и могла быть реализована как следует. Хлынувшая в университет масса рабочих и колхозников нутром почувствовала ценную сущность университетского образования и помогла этой идее созреть и вылиться в тот социалистический Ленинградский университет, который мы имеем в настоящее время»[57].
Тем самым во второй половине 1930-х годов появилось намерение советских идеологов легитимировать за счет современных достижений и успехов университетское прошлое в целом. Накануне войны вышел юбилейный сдвоенный том «Ученых записок МГУ»[58]. Только вместо прежних солидных изданий «к датам», подобных тем, которые обычно профессора-историки готовили в конце XIX века, перед читателем были очерки, в которых история предстала деперсонализированной чередой «классовых боев» в рамках университета. И это кардинально отличало «новую» историю от прежних рассказов о жизни корпораций, воплощенных в биографиях профессоров и развитии учреждений.
Примечательно, что авторами юбилейных очерков, особенно касающихся политически острых периодов университетской истории – цезур, были аспиранты, ассистенты, а то и коллективная бригада студентов (в которую входили, в частности, будущие известные историки М.Я. Гефтер и Б.Г. Тартаковский)[59]. С середины 1930-х годов у нового жанра университетских исследований появилась еще одна особенность: на общем фоне весьма политизированного и обезличенного повествования были выделены биографии политически выдержанных профессоров – К.А. Тимирязева, Н.Я. Марра, И.П. Павлова, которые с тех пор становятся своего рода «иконами» и одновременно олицетворением «славного прошлого». В дни праздновании «некруглого» юбилея, в мае 1940 года, Московскому университету, удостоенному в честь этого события ордена Ленина, было присвоено имя М.В. Ломоносова (с октября 1932 года по сентябрь 1937 года университет носил имя историка-большевика М.Н. Покровского). Позднее к этому сонму университетских святых добавятся Т.Н. Грановский, Д.И. Менделеев (несмотря на близость к идеям «реакционнейшего» Александра III) и уже после 1960-х годов В.И. Вернадский, которому перестают вменять в вину членство в кадетской партии и близость к Временному правительству.
В конце 1940-х годов возвеличивание «людей русской науки» и неумеренное подчеркивание русского приоритета во всех областях знания тоже, как ни парадоксально, содействовало реабилитации связи советского и «дореволюционного» (не «императорского») университета. Сразу после окончания Великой Отечественной войны спрос на прошлое оказался неимоверно высоким в Ленинградском университете, во главе которого тогда стоял амбициозный ректор А.А. Вознесенский. Именно там, в юбилейном издании «ученых записок» появилась большая статья С.Н. Валка – выдающегося источниковеда, ученика А.С. Лаппо-Данилевского – о развитии исторической науки[60]. В Ленинграде вышел отдельный том о советской истории вуза[61], начал работать первый в стране музей истории университета[62]. Однако новые идеологические кампании эту реставрационную деятельность практически свели на нет (празднование 130-летия этого университета в контексте разворачивающегося «ленинградского дела» было, по сути, запрещено[63] ).
Очередная волна реабилитации прошлого и восстановления преемственности пришлась на середину 1950-х годов и проявилась в подготовке юбилея Московского университета. Тогда был издан весьма представительный двухтомный труд по истории ведущего вуза страны[64]. Дореволюционное прошлое в нем перестало быть свидетельством чего-то архаично-буржуазного и обреченного на слом. Напротив, оно предстало залогом нового успешного советского развития, его необходимой предысторией. В конце 1950-х годов стали издаваться сборники с фрагментами воспоминаний об университетах (а не только о героической борьбе за завоевание «крепости буржуазной науки», как в 1920–1930-е годы[65] ). Особенно показательна эта сложная игра лояльностей, «советского» и «традиционного» в случае университетов с большим прошлым в таких непростых регионах как Западная Украина и Прибалтика. Для университетов Львова, Вильнюса и Тарту (как и университетов Чехословакии, Восточной Германии или Венгрии) это подразумевало обращение к архаическому или заведомо чужому наследию.
В годы оттепели и застоя появилось уже много работ по истории отдельных университетов (особенно – Санкт-Петербургского/Ленинградского), сводные «юбилейные» труды по истории Киевского, Казанского, Тартуского, Томского, Ростовского и Пермского университетов[66]. Но при этом даже свободные от явных сталинских штампов истории еще долго не мыслились как продолжение прежних дореволюционных сводов: с работами предшественников – С.П. Шевырева, А.И. Маркевича, В.В. Григорьева – историки из МГУ, Одесского университета или СПбГУ обращались или критически, или сугубо инструментально.
Часто авторами работ об университетах, кроме историков-профессионалов, были бывшие ректоры – как С.Е. Белозеров в Ростове или создатели обобщающей сводной работы по университетскому образованию в СССР – бывший ректор МГУ физик А.С. Бутягин и его помощник филолог Ю.А. Салтанов[67]. К тому времени такие университетские истории перестали восприниматься советской властью в качестве трудов, чреватых опасностью позитивной репрезентации «чужого» прошлого. После десятилетий чисток и «коммунизации» преподавательского корпуса с университетов было снято подозрение в оппозиционности. Они, действительно, стали лояльными господствующей системе – в отличие, например, от собратьев в Восточной Европе, где этот процесс растянулся почти до начала 1970-х годов[68].
Университетские истории позднесоветского времени были вполне интегрированной частью государственного дискурса прошлого, что обеспечивало им политико-административную поддержку и финансирование. В обстановке и атмосфере «оттепели» появились первые труды ныне признанных специалистов по истории университетской системы Российской империи – Г.И. Щетининой, Р.Г. Эймонтовой и А.Е. Иванова. Показательно, что все они были сотрудниками академических институций. Тогдашняя смелость их публикаций заключалась в реанимации идеала университетской автономии в духе С.Г. Сватикова или А.А. Кизеветтера, идеала, который в раннесоветский и сталинский периоды был объявлен достоянием прошлого и рассуждения о нем расценивались как акт политический.
Во всяком случае, к концу 1980-х годов, то есть еще в рамках советской идеологии, канон и возможный спектр легитимной и публично признанной университетской памяти был существенно расширен по сравнению с «нигилистическим» периодом 1930-х годов[69]. Занятия прошлым университета, собиранием в том числе и неофициальной культурной памяти стало делом немногих энтузиастов, из которых отдельного упоминания заслуживает Владимир Дмитриевич Дувкакин (1909–1982), пионерские занятия которого устной историей с конца 1960-х годов стали возможны благодаря покровительству тогдашнего ректора МГУ И.Г. Петровского[70]. А к моменту перестройки апелляция к дореволюционному прошлому была четко артикулирована и апроприирована на символическом уровне – как важный ресурс самолегитимации и средство защиты от слишком радикального идеологического вмешательства.
В новых рыночных условиях этот ресурс был заново освоен и «перепрограммирован» для успеха иных практик самоутверждения прежней университетской элиты. Ведь, как известно, в России не произошло тех радикальных изменений в университетской среде (и управленческом корпусе университетов), которые оказались характерны для вузов Восточной Европы и особенно ГДР[71].
Политическая прагматика традиции
Стоит напомнить, что к концу 1980-х сильно изменилась и расширилась география отечественного университетского строительства. В сакраментальном 1913 году в России работало девять университетов (Москва, Санкт-Петербург, Киев, Казань, Харьков, Юрьев [Дерпт, Тарту], Одесса, Томск, Саратов), в феврале 1917 – одиннадцать, а на момент распада СССР – 70. В 1950–1970-е годы многие территориально-административные области и особенно республики (союзные, а затем и автономные) обзавелись в 1950–1970-е годы своими университетами ради повышения государственного статуса. Впрочем, это обзаведение университетами не было системным и оказывалось успешным только при наличии лоббистских ресурсов у местной власти.
С началом перестройки стала возможной самоорганизация университетских сообществ и их горизонтальная интеграция. Правда, над солидарным духом автономных университетов довольно скоро возобладали амбиции их управленческих звеньев. В марте 1989 года при весьма благожелательном отношении тогдашнего руководителя союзного Госкомитета по образованию, бывшего ректора Московского химико-технологического института (МХТИ) Г.А. Ягодина была создана Ассоциация университетов СССР, с 1992 года переименованная в Евразийскую. В конце ноября 1992 года возникло профессиональное объединение университетских администраторов – Российский союз ректоров. И Евразийскую ассоциацию и союз ректоров возглавил бессменный руководитель МГУ В.А. Садовничий[72].
Весьма консервативные по своей сути, эти объединения довольно успешно работали в 1990–2000-е годы в административном сегменте образовательного рынка, тормозя или корректируя (в том числе через профильные комитеты парламента) те инициативы правительства, Госкомитета по высшей школе или Министерства образования, которые были для ректорского корпуса сомнительны или попросту невыгодны[73].
Получив право говорить от лица коллективного «мы» и управлять посредством выстраивания иерархий, Ассоциация и Союз провозгласили наличие в российском образовательном пространстве заповедной зоны – «классические университеты». Записанные в нее школы претендовали на высшие позиции и обосновывали свои претензии историческим вкладом в создание национальной университетской традиции. На практике и на фоне стремительного процесса «университизации» технических, педагогических и прочих вузов классическими стали считаться или именоваться госуниверситеты советского времени[74]. К ним удалось присоединиться только нескольким университетам из региональных центров, выросших на базе педагогических институтов.
Созданная в начале 2000-х годов Ассоциация классических университетов России (АКУР) объединила 24 университета, а весной 2010 года в нее входило уже 43 университета, «соответствующих критериям классического»[75]. Описание этих критериев, присутствующее на сайте АКУР, хотя и начинается со срока деятельности вуза в этом статусе, состоит из формальных числовых показателей (наличия в вузе программ подготовки магистров, бакалавров или специалистов, не ниже установленной нормы от всего спектра потенциальных дисциплин).
Несмотря на семантическую размытость понятия «классический университет» (или благодаря ей), под давлением разнообразных лоббистских структур идея классического университетского образования стала механизмом распределения власти и ресурсов на внегосударственном уровне. Это осуществлялось через структуры внутри Евразийской ассоциации университетов и особенно через такую специфическую и непубличную сферу, как методическая работа: утверждение программ, аккредитация, придание грифа учебной литературе и так далее.
В середине 1990-х годов за особый вклад в национальную университетскую традицию (а реально за политическую поддержку весьма слабой тогда правящей власти) ряд самых старых университетов страны были включены в Государственный свод особо ценных объектов культурного наследия народов Российской Федерации, что гарантировало им привилегированное государственное финансирование.
Система приоритета «старых» университетов в определении рамок и параметров учебного процесса стала складываться в России в перестроечные годы. Она была закреплена Комитетом по высшей школе Министерства науки России от 6 мая 1992 года (Постановление № 141 – «О создании научно-методических советов Комитета по высшей школе Миннауки России»). А в июне 2001 года эта привилегия была вновь подтверждена Министерством образования.
Несмотря на разнесенность научно-методических советов по разным (преимущественно «классическим») университетам, для профиля гуманитарных и общественных дисциплин важнейшую роль все 2000-е годы играло Учебно-методическое объединение (УМО) по классическому университетскому образованию (ранее Учебно-методическое Объединение университетов СССР), созданное на базе Московского государственного университета еще в 1987 году[76]. Ректор негосударственной Алтайской академии экономики и права Л.В. Тен заметил, что «сами участники рыночных отношений – государственные вузы – [оказываются] наделены несвойственными им функциями государства. Без решения УМО и Совета ректоров невозможно открытие новых специальностей и направлений, их аттестация и аккредитация. Особо привилегированное положение в такой системе занимают классические университеты, без согласия которых невозможно открытие в других вузах имеющихся у них специальностей и направлений»[77]. В самом деле, негосударственные вузы или созданные в 1990-е учебные заведения оказались объектами решений ректоров «старейших» университетов.
Уже упомянутая Ассоциация классических университетов России во главе с В.А. Садовничим выделилась из Евразийской ассоциации университетов (стран СНГ) в июне 2001 года. Председатель АКУР назвал четыре функции классического университета: производство знаний, их накопление и хранение, передача и распространение. Не трудно заметить, что под столь расширительное толкование попадало любое учебное учреждение и даже семья. Отстаивая групповые интересы, Ассоциация создавала дочерние организации, например, «консалтинговые центры».
Впрочем, входящие в Ассоциацию ректоры пытались и самостоятельно определить границы, защищающие привилегии их университетов по праву прошлого. И в этом стремлении достигали большего, чем сама Ассоциация. Например, ректор Томского университета Г.В. Майер уверял, что «основной задачей классического университета является подготовка и воспитание не только высококвалифицированной, но энциклопедически развитой творческой личности, способной к саморазвитию»[78].
Сходные процессы шли в независимых государствах бывшего Советского союза. Еще 5 сентября 1996 года Кабинет министров Украины утвердил «Положение о государственном высшем учебном заведении» (Постановление № 1074) и закрепил в нем особый статус «классического университета»[79]. Под ним законотворцы подразумевали «многопрофильные высшие учебные заведения, готовящие специалистов по широкому спектру естественных, гуманитарных, технических и других направлений». Документ уверял, что в таком вузе «проводятся фундаментальные и прикладные научные исследования, ведется культурно-просветительская деятельность. В целом, классический университет объединяет три вида общественно значимых социальных институтов: науки, образования и культуры»[80].
В Белоруссии флагманом университетской интеграции (а также агентом исторической политики) стал старейший столичный университет[81] ; особенно после того как авторитетный Европейский гуманитарный университет вынужден был по прямым давлением властей и вопреки протестам европейских ученых эмигрировать из Минска в Вильнюс.
В 2000-е годы с программами российских УМО по профилю «классических» работали университеты в Ереване, Душанбе, Бишкеке, а также в Приднестровье, Абхазии и Южной Осетии.
Заказы на традицию
Осознание того, что в новых политических условиях родословная может стать основанием для получения административных и финансовых льгот, побудило ректоров ряда университетов заказать исторические исследования и использовать их в качестве исторического обоснования права на привилегии. Эта установка на официальном сайте Саратовского государственного университета выражена так: «Мы с огромным уважением относимся к поискам наших коллег, но сохраняем при этом свое право на выбор модели управления. Наш университет – классический – требует особо бережного отношения»[82]. Последнее замечание характерно для ректора, само назначение и деятельность которого сопровождались громкими публичными скандалами и острым конфликтом между ректоратом и деканатом исторического факультета (при явном участии политических сил). Эта история середины 2000-х получила широкую огласку в прессе[83].
Итак, потребность в непрерывности, внимание к прошлому и традициям, сближающие позднеимперские и позднесоветские университетские юбилеи, претерпели в постперестроечные годы примечательную трансформацию[84]. Политическая актуальность и выгодность «длинной истории» способствовали утаиванию разрывов в университетском прошлом и игнорированию соответствующих тем. Так, казалось бы, доступ к архивам и практически отсутствие цензуры должны были в 1990–2000-е годы вызвать всплеск интереса к политическим репрессиям в советских университетах 1930–1940-х годов. Но он бы явно акцентировал разрыв между дореволюционным и советским периодами университетской жизни, продемонстрировал, насколько «выдрессированной» и этатистской стала «советская вузовская интеллигенция». А потому такой интерес не родился или не был поддержан.
Изредка попадающие на страницы историографических сочинений сюжеты о репрессиях и ограничениях «сверху» в привычном страдательном залоге только пресекают возможность социологически заостренной постановки вопроса о сращенности знания и власти в советское время, о симбиозе академической и политической элит[85]. Чаще всего, исторические факты политических гонений используются университетской администрацией как «охранная грамота» для сохранения статус-кво или «свободы рук» в делах внутриуниверситетских. Для сравнения ситуаций напомним, что после 1988 года в Германии критическая дистанция по отношению к компромиссам с прошлым позволила переоценить немецкую традицию культуры и «чистого знания», показать ее зависимость от политической стратегии и конъюнктуры того или иного периода. Эта болезненная и явно неприятная процедура позволяет обрести иммунитет против повторения трагедий прошлого.
Весь арсенал новейшей критической интеллектуальной истории, истории повседневности, политической и социальной истории оказался неудобным для самолегитимирующих установок верхушки университетского корпуса и обслуживающих их историков. Интерес новейшей университетской историографии к подвижным иерархиям, неравенствам, генерационным или академическим конфликтам[86] никак не отвечает желаниям простой, механической преемственности и представлениям об общей лояльности вузовской интеллигенции к политике властей предержащих (в духе всегдашнего – что в 1890-е, что в 1950-е – «служения Отчизне»).
В результате в сегодняшних общих трудах по истории университетского образования XIX века можно прочитать следующие рассуждения о национальном своеобразии отечественной высшей школы: «Подводя итог сказанному, подчеркнем еще раз основную особенность литературы, посвященной описанию истории отечественной высшей школы в начале ХХ в[ека]. Речь идет о недооценке духовной или политической составляющей этого важнейшего признака русской модели университета. […] Не секрет, что гигантский взлет российской науки и культуры стал возможным благодаря возникшей в начале [XIX] века системе императорских университетов, в стенах которых получали великолепную огранку лучшие умы России, прославившие свою страну в веках корифеи науки и искусства. И она, эта система, преодолевая пиковые спады, неуклонно развивалась, развивается и, надо полагать, будет развиваться в дальнейшем. Об этом свидетельствует активное личное участие президента России в разрешении судьбоносных проблем современной высшей школы.
На исходе XIX века особенно ярко оказались выражены именно те признаки отечественной высшей школы, которые выделили ее в мировом университетском сообществе. Посаженный рукой Ломоносова в обогащенную сильной протекционистской политикой, берущей начало от Петра Великого, почву саженец привился, окреп и принес богатые плоды. […] И если после еще более острых кризисов, пережитых высшей школой в ХХ столетии, она не только устояла, но и обеспечила дальнейший расцвет отечественной науки и культуры, значит такой курс написан на ее роду, и другого не дано»[87].
Конечно, подобные изоляционистские самоописания «русской модели университетов» представляют собой крайность в исторической литературе – но крайность допускаемую и даже поощряемую. Данный коллективный труд издан под грифом Федерального центра образовательного законодательства и посвящен VII Всероссийскому съезду ректоров.
О неудобстве ревизии университетских исследований
Условия развития университетских исследований в современной России таковы, что административный заказ и групповые интересы преподавателей-коллег служат жестким ограничением в разработке целого ряда тем и предохраняют университетские исследования в целом от методологической ревизии. Так, поскольку вопрос о кризисах и конфликтах не приветствуются потребителями и заказчиками историй, самыми «фундаментальными» работами по истории университетов раннесоветского времени остаются концептуально устаревшие труды Ш.Х. Чанбарисова и Ф.Ф. Королева[88]. И поскольку ревизия теоретических оснований и аналитического инструментария, выявление дискурсивной природы исторических источников и созданных на их основе нарративов ведет к утрате веры читателей в эпические сказания об Университете, она вызывает противодействие альянса университетских чиновников и ангажированных ими историков. И это понятно.
Аналитическая деконструкция, действительно, обнажает рукотворный и изменчивый характер фетиша – «университетской традиции». Более того, в тех случаях, когда мы работаем не только с одним типом источников – правительственными распоряжениями и законодательными проектами, то обнаруживается сосуществование в одном временном срезе нескольких несовпадающих традиций (например, одна – у студентов, другая – у профессоров, третья – у ректоров). К тому же, далеко не все традиции письменно фиксировались и превращались в нормативный и дисциплинирующий свод. В университетском фольклоре и мемуарах можно обнаружить следы неписанных традиций, действовавших на уровне практик (банкет после защиты диссертации или уход студентов за могилами профессоров, например).
Университетские традиции имеют разные сроки жизни и периоды обновления. И что можно сказать с уверенностью – нет единой и всеобщей университетской традиции, она всегда гетерогенна и образуется из совокупности разных традиций. Другое дело, что усилиями нескольких поколений университетских писателей, и в XIX веке и в последующем, создавался и затем несколько раз радикально переписывался Большой нарратив университетской традиции, своего рода эпос университетской жизни. Собственно, в данной статье мы прослеживали его создание, заложенные в него намерения, его бытование и модификации. Он вбирает в себя писанные и неписанные традиции и пытается создать из них единый, всегдашний (вневременной), самотождественный поток. Такой нарратив всегда изготавливается для определенных нужд – обретения самоидентичности, рекламы, пропаганды образования, мифологизации университета, извлечения политических и финансовых льгот. Но затем он утрачивает эту условность и начинает претендовать на документальное отражение реальности.
Понятно, что такое толкование или опрощение святыни не должно нравиться ни верующим в нее, ни тем более «служителям культа». Для многих историков университетов гораздо проще, почетней и безопасней поставлять на книжный рынок нечитабельные юбилейные компиляции и биографические справочники университетских сотрудников со времен основания школы и до сегодняшнего ее руководителя[89], чем трогать те стороны прошлого, которые не вписываются в беспроблемную картину поступательного неразрывного развития «нашего славного заведения».
В результате в российской историографии практически нет работ, посвященных университетам периода революций и Гражданской войны[90]. Очень редко появляются публикации о противоречиях и изменениях состава послевоенной вузовской интеллигенции. А если и появляются, то их авторы принадлежат скорее к цеху историков науки[91]. У университетской истории России нет удовлетворительной хронологии, нет истории переходов, поворотных точек и трансформаций, нет проблематизации связи политической и университетской историй.
Для движения в этом направлении нужны комплексные источниковедческие исследования университетских архивов и архивов «идентичностей». Без них мы имеем дело: 1. с отсутствием исследований, посвященных анализу феномена университетской традиции в России; 2. с разрывом концептуальной преемственности в обсуждении этой темы в разных дисциплинах и даже в рамках исторической науки; 3. со спекулятивным манипулированием университетской историей со стороны одного из участников трансформационного процесса и с весьма слабым знанием генеалогии вопроса со стороны других «игроков».
Для создания условий диалога экспертов и политических элит, для успешной реализации реформационных замыслов, а также для стимуляции отечественных исследований было бы полезным соединить усилия специалистов в области истории университетов, историков науки и социологии образования, чтобы достичь категориальных соглашений[92]. Нам представляется возможным выработать согласованные языки и параметры описания феномена «российский университет» в исторической ретроспективе и в социологическом горизонте. Это позволит эффективнее диагностировать объект наших штудий и выявлять причины его современного состояния.
[1] В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта «Конструирование традиции: проблема преемственности и разрывов в университетской истории России», выполненного в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2013 году.
[2] Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 420.
[3] The Invention of Tradition / E. Hobsbawm, T. Ranger (eds.). N. Y.: Cambridge University Press, 1983; Hobsbawm E. Mass-Producing Traditions: Europe, 1870 – 1914 // Representing the Nation: A Reader / D. Boswell, J. Evans (eds.). London, New York: Routledge, 2007. Р. 82.
[4] Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997; Остерхаммель Ю. Трансформация мира: история XIX века: Главы из книги / пер. А. Каплуновского // Ab Imperio. 2011. № 3. С. 21–140; Bourdieu P. The Logic of Practice. Stanford: Stanford University Press, 1990; Zarubavel E. Hidden Rhythms: Schedules and Calendars in Social Life. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1981; Zarubavel E. The Standardization of Time: A Sociohistorical Perspective // American Journal of Sociology. 1982. Vol. 88. № 1. P. 123; Munn N.D. The Cultural Anthropology of Time: a Critical Essay // Annual Review Anthropology. 1992. № 21. P. 93–123; Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt: Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts. 1. Auflage. Munchen: C.H. Beck, 2010.
[5] О возможности такой преемственности для Казанского университета см: Вишленкова Е.А., Малышева С.Ю., Сальникова А.А. История университета как история памяти корпорации? // Ab Imperio, 2004, № 3. С. 271–311; Vishlenkova E.A., Malysheva S.Yu. Universitat als Wissenschaftseinrichtung und als Form der Gedachtnisorganisation // Jahrbuch fur Universitatsgeschichte. 2008. Bd. 11. S. 155–182.
О преемственности Харьковского университета от Харьковского коллегиума см: Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета: (по неизданным материалам): в 2 т. Т. 1. 1802–1815. Харьков: Паровая тип. и литогр. М. Зильберберг и с-вья, 1893. С. 14–51; Посохова Л.Ю. Православные коллегиумы Российской империи: (вторая половина XVIII – начало XIX века): между традициями и новациями // Ab Imperio. 2010. № 3. C. 85–113.
Обоснование преемственности Санкт-Петербургского университета см.: Марголис Ю.Д., Тишкин Г.А. Отечеству на пользу, а россиянам во славу: из истории университетского образования в Петербурге в XVIII – начале XIX века. Л.: Изд-во Ленинградского гос. ун-та, 1988; Их же. «Единым вдохновением»: очерки истории университетского образования в Петербурге в конце XVIII – первой половине XIX века. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2000; Жуковская Т.Н. Какая история нужна Петербургскому университету? // Санкт-Петербургский университет в XVIII–XX веках: европейские традиции и российский контекст: материалы междунар. научной конференции, 23–25 июня 2009 года / отв. ред. А.Ю. Дворниченко, И.Л. Тихонов. СПб.: Изд. дом. Санкт-Петербургского гос. ун-та, 2010. С. 463–478.
Критика аргументации петербургских историков см: Левшин Б.В. Академический университет в Санкт-Петербурге: историческая справка // Отечественная история. 1998. № 5. С. 73–76; Андреев А.Ю. О начале университетского образования в Санкт-Петербурге // Там же. С. 62–72; Кулакова И.П. Московский и Санкт-Петербургский университеты: к спору о первородстве // Российские университеты в XVIII–XX веках: сб. науч. ст. Вып. 5. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2000. С. 28–64; Андреев А.Ю. Проблемы рецепции «гумбольдтовского» университета в России в ее прошлом и настоящем // Гумбольдтовские чтения: материалы межд. науч. конф. М.: РГГУ, 2010. С. 146–147.
[6] Афонюшкина А.В. О правительственной политике России 20–40-х годов XIX века в области университетского образования // Российские университеты в XIX – начале XX века: сб. науч. статей. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1993. С. 15; Андреев А.Ю., Посохов С.И. Раздел 1. Конец XVII–начало XIX в. // Университетская идея в Российской империи XVIII – начала XX веков: антология: учебное пособие для вузов / сост. А.Ю. Андреев, С.И. Посохов. М: РОССПЭН, 2011. С. 15.
[7] Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М.: Изд-во Московского гос. ун-та, 2002–2003. Т. 1–4; Чесноков В.И. Некоторые актуальные вопросы истории дореволюционных российских университетов //Российские университеты в XVIII – XX веках: сб. науч. ст. Вып. 6. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2002. С. 145.
[8] Gellert C. The Emergence of Three University Models: Institutional and Functional Modifications in European Higher Education. Florenz: European University Institute, 1991; Wittrock B. The Modern University: the Three Transformations // The European and American University since 1800 / S.Rothblatt, B.Wittrock (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 303–361; A History of the University in Europe / W. Ruegg (ed.): Vol. 1. Universities in the Middle Ages / H.De Rudder-Symoens (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Vol. 2. Universities in Early Modern Europe 1500–1800) / H.De Ridder-Symoens (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1996; Vol. 3. Universities in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries (1800–1945) / W. Ruegg (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2004; Vol. 4. Universities sience 1945 / W. Ruegg (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2011.
[9] Ильина К.А. Профессора и бюрократические коммуникации в Российской империи первой трети XIX века // История и историческая память: межвуз. сб. науч. тр. Вып. 4. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2011. С. 133–158.
[10] Уваров С.С. Десятилетие Министерства народного просвещения: 1833–1843 // Сергей Семенович Уваров: избранные труды / сост., автор коммент., перевода В.С. Парсамов. М.: РОССПЭН, 2010. С. 368.
[11] Там же. С. 349.
[12] Там же.
[13] Там же. С. 358, 367.
[14] О ранней биографии Уварова, помимо известной книги Цинтии Х. Виттекер (Граф Сергей Семенович Уваров и его время / пер. с англ. Н.Л. Лужецкой. СПб.: Академический проект, 1999 ), см.: Майофис М. От идеи «единой Европы» к идее «особого пути»: С.С. Уваров в 1816–1821 годах // Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание, последствия. М.: Три квадрата, 2010. С. 49–69; Велижев М. Б. С.С. Уваров в начале николаевского царствования: заметки к теме // Пушкинские чтения в Тарту 5: Пушкинская эпоха и русский литературный канон: к 85-летию Ларисы Ильиничны Вольперт: в 2 ч. Тарту: Tartu likooli Kirjastus, 2011. Ч. 2. C. 335–356.
[15] Уваров С.С. Циркулярное предложение управляющего Министерством народного просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление министерством // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. I. № 1. С. L.
[16] Vishlenkova, E. University Deloproizvodstvo (Paperwork) as a Cultural Practice and Institution (Russia, First Half of the 19th Century) // “Humanities” (WP BRP 03/Hum/2012) National Research University Higher School of Economics. 2012. 29 pp. Электронная версия: http://www.hse.ru/data/2012/01/24/1264549655/03HUM2012.pdf.
[17] См.: Российский государственный исторический архив (далее РГИА). Ф. 733. Оп. 50. Д. 663 «Дело об осмотре министром народного просвещения и другими учебных заведений Харьковского учебного округа. Историческая записка о Харьковском университете», 1851. Л. 2–13; Загоскин Н.П. История императорского Казанcкого университета за первые сто лет его существования, 1804–1904: в 4 т. Т. 1. Введение и часть первая: 1804–1814. Казань: Типо-литогр. имп. Казанского ун-та, 1902. С. XXV.
[18] РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. «Дело о праздновании столетнего юбилея университета. Рисунок медали в честь юбилея», 1850–1859. Л. 1.
[19] РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. Л. 3, 4.
[20] Шевырев С.П. История императорского Московского Университета, написанная к столетнему его юбилею ординарным профессором русской словесности и педагогии Степаном Шевыревым: 1755–1855. М.: Унив. тип., 1855. С. 10. Об общих установках Шевырева см.: Петров Ф.А. С.П. Шевырев – первый профессор истории российской словесности в Московском университете. Москва: Альтекс, 1999.
[21] Никитенко А.В. Похвальное слово Петру Великому, императору и самодержцу всероссийскому, отцу отечества // Слова и речи, читанные ректором и профессорами императорского Санкт-Петербургского университета в день открытия его в бывшем здании 12 коллегий 25 марта 1838 года. СПб.: Тип. А. Плюшара, 1838. Паг. 2. С. 3.
[22] Шевырев С.П. Указ. соч. С. 10
[23] Там же. С. 497.
[24] См об этом: Вишленкова Е.А. «Выполняя врачебные обязанности, постиг я дух народный»: самосознание врача как просветителя русского государства (первая половина XIX века) // Ab Imperio. 2011. № 2. С. 47–82.
[25] Шевырев С.П. Указ. соч. С. 37.
[26] Там же. С.470.
[27] См. также: Плетнев П.А. Первое двадцатипятилетие императорского Санктперербургского университета: историческая записка, по определению университетского совета читанная ректором университета Петром Плетневым на публичном торжественном акте, 8-го февраля 1844 года. СПб.: В тип. военно-учебных заведений,1844.
[28] Биографический словарь профессоров и преподавателей императорского Московского университета за истекающее столетие со дня учреждения января 12-го 1755 года, по день столетнего юбилея, января 12-го 1855 года, составленный трудами профессоров и преподавателей, занимавших кафедры в 1854 году, и расположенный по азбучному порядку. М.: Университетская тип., 1855.
[29] См. статью Т.В. Костиной «Профессора «старые» и «новые»: антиколлегиальная рефрма С.С. Уварова 1835–1837 годов» в этом сборнике.
[30] Пример тому: Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. Т. 1. Российские университеты и Устав 1804 года. М.: Московский гос. ун-т, 2002. С. 16.
[31] Булич Н.Н. Из первых лет Казанского университета: 1805–1819: рассказы по архивным документам: в 2 ч. Казань: Тип. имп. Казанского ун-та, 1887–1891; Багалей Д.И. Указ. соч. С. 5. Библиографические сведения о вышедшей тогда литературе можно найти в: История Харьковского университета: сист. библиогр. указ.: 1805–1917. Ч. 1. Вып. 1 / сост. М.Г. Швалб, М.М. Красиков, С.Б. Глибицкая. 2-е изд., испр. и доп. Харьков: [б. и.], 2004; Загоскин Н.П. Указ. соч. Остальные 75 лет Загоскин обещал описать в следующих томах, которые предполагал подготовить к 1914 году – юбилею полного открытия Казанского университета. Но этого уже не произошло.
[32] Григорьев В.В. Императорский Санкт-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования: историческая записка, составленная по поручению совета университета. СПб.: Тип. В. Безобразова и Ко, 1870; Маркевич А.И. Двадцатипятилетие императорского Новороссийского университета: историческая записка экстраординарного профессора А.И. Маркевича и академические списки. Одесса: Экон. тип., 1890; Владимирский-Буданов М.Ф. История Императорского Университета Св. Владимира: по поручению совета университета Св. Владимира составил ордин. проф. М.Ф. Владимирский-Буданов. Т. 1. Университет Св. Владимира в царствование императора Николая Павловича. Киев: Тип. имп. ун-та Св. Владимира, 1884.
[33] Сухомлинов М.И. Материалы для истории образования в России в царствование императора Александра I // Журнал Министерства народного просвещения. 1865. Ч. 128, № 10. Отд. 2. С. 9.
[34] Там же. С. 34.
[35] Сухомлинов М.И. Речь на торжественном собрании императорской Академии наук по случаю столетнего юбилея Александра I // Сборник отделения русского языка и словесности императорской АН. Т. 18. СПб: Тип. имп. АН,1877. С. 43.
[36] Ферлюдин П.И. Исторический обзор мер по высшему образованию в России. Вып. 1. Академия Наук и университеты. Саратов: Типо-лит. П.С. Феокритова, 1893. С. 88.
[37] Феоктистов Е.М. Магницкий: материалы для истории просвещения в России. СПб.: В тип. Кесневиля, 1875.
[38] Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения: 1802–1902. СПб.: Министерство народного просвещения, 1902; Рождественский С.В. Значение Комиссии об учреждении народных училищ в истории политики народного просвещения в XVII–XIX веках // Описание дел архива Министерства народного просвещения. Т. 1. Пг.: Типография К.Н.Губинского, 1917. С. ?? О биографии историка см.: Груздева Е.Н. Петербургский историк Сергей Васильевич Рождественский. СПб.: РГПУ им. А.И. Герцена, 2008.
[39] Рождественский С.[В.] Предисловие // Рождественский С.В. Исторический обзор... С. 8
[40] См. подробнее об этой историко-административной практике: Раскин Д.И. Столетие министерств в контексте государственных юбилеев в Российской империи начала ХХ века [Электронный ресурс] // Новейшая история отечества XX–XXI веков: сб. науч. трудов. Вып. 1. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2006. С. 79–91. URL: http://www.sgu.ru/files/nodes/10087/07.pdf (последнее обращение: 25.10.2012).
[41] См. новейшие метаморфозы жанра: Министерская система в Российской империи: к 200-летию министерств в Росси / под ред.: В.П. Козлов, Д.И. Раскин. М.: РОССПЭН, 2007.
[42] Рождественский С.[В.] Предисловие. С. 7.
[43] См.: Мельгунов С.П. Студенческие организации 80–90 годов в Московском университете: (по архивным данным). М.: Свободная Россия, 1908; Выдрин Р. Основные моменты студенческого движения в России. М.: Студенческий голос, 1908 и др.
[44] Соловьев И.М. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях. Вып. 1. Университеты до эпохи шестидесятых годов СПб.: Энергия, 1914 (профессор Соловьев был специалистом по педагогике и всеобщему обучению, сам труд был подготовлен в Учебном отделе Общества по распространению технических знаний); Сватиков С.Г. Русские университеты и их историческая библиография. М.: тип. «Научное дело», 1915; Его же. Опальная профессура 80-х годов // Голос минувшего. 1917. № 2.
[45] Александров Д.А. Советизация высшего образования и становление советской научно-исследовательской системы // За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки / под ред. Э.И. Колчинского, М. Хайнеманна. СПб: Наука, 2002. С. 152–165.
[46] Лемке М.К. Рец. на: Санкт-Петербургский университет в первое столетие его деятельности 1819–1919: материалы по истории Санкт-Петербургского университета / собр. и изд. И.Л. Маяковский и А.С. Николаев; под ред. С. В. Рождественского. Пг., 1919. Т.1. 1819–1835. //Печать и революция. 1921. Кн. 8–9. С. 62.
[47] М. А. От гимназии – к профшколе, от университета – к техникуму и институту // Путь просвещения. [Харьков]. 1924. № 10 (20). С. 59. См. также апелляцию к немецкому и американскому опыту для украинской реорганизации: Готалов-Готлиб А.Г. Кризис университета и вопрос о подготовке учительства // Путь просвещения. 1923 № 2. С. 37–61.
[48] См.: Орлов В.И. Студенческое движение в Московском университете в XIX столетии. М.: Изд-во Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1934 (именно материалами о нагайках, демонстрациях, тюрьмах и репрессиях буквально переполнены материалы о прошлом университета на страницах студенческой периодики 1920-х годов – притом что о науке и о собственно обучении сказано крайне скудно).
[49] Корбут М.К. Казанский государственный университет им. В.И. Ульянова-Ленина за 125 лет: 1804–05 – 1925–30: в 2 т. Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 1930; Блюмштейн З.Н., Корбут М.К. Празднование 125-летнего юбилея Казанского государственного университета им. В.И. Ульянова-Ленина // Ученые записки Казанского университета. 1930. Кн. 5. С.768–778. О М.К. Корбуте см: Литвин А.А., Маслова Е.С., Сальникова А.А. Жизнь и судьба «красного» профессора: Михаил Ксаверьевич Корбут (1899–1937). Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 2009.
[50] Державин Н.С. Высшая школа и революция. М.; Пг.: Прибой, 1923. С. 38–39.
[51] Кизеветтер А.А. Московский университет и его традиции // Кизеветтер А.А. Исторические отклики. М.: К.Ф. Некрасов, 1915. C. 319–338; Кизеветтер А.А. Московский университет и его традиции: (роль Московского университета в культурной жизни России). Прага, 1927.
[52] Московский университет: 1755–1930: юбилейный сборник: издание Парижского и Пражского Комитетов по ознаменованию 175-летия Московского университета / под ред. В.Б. Елеяшевского, А.А. Кизеветтера, М.М. Новикова. Париж: Изд-во «Современные записки», 1930. Сборник был подготовлен парижским Обществом бывших воспитанников императорского Московского университета и Комитетом, организованным при Русском народном университете в Праге. См. также: Двухсотлетие Московского университета, 1755–1955: празднование в Америке. N. Y.: All Slavic Publ. House, 1956. Общий обзор: Кононова М.М. Традиции Московского университета: взгляд из русского зарубежья // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 161–165. Небольшой сборник был подготовлен к 100-летию Киевского университета: Столетие Киевского университета Св. Владимира: 1834–1934. Белград: Изд-во Комитета киевских профессоров в Любляне, 1935.
[53] Бровман Г.[А.], Поповкин Е.[Е.] Университет ждет своей революции // Революция и культура. 1929. № 21. С. 17 (прим. 2), С. 22. Эти два тогдашних студента 1907 года рождения уже после, в 1950–1960-е годы, станут вполне известными литературно-идеологическими функционерами (особенно активно будет полемизировать с «Новым миром» А.Т. Твардовского, публикациями В.Я. Лакшина и А.И. Солженицына Г.А. Бровман).
