АНАТОМИЯ

ИЗМЕНЫ

Но благословопию Высокопрооснященного ВЕНИАМИНА,

Архиепископа Владивостокского и Приморского

Рекомендовано к публикации Издательским Сонетом Русской Православной Церкви ИС 11-107-0723

УДК 271.2 ББК 86.372 К 55

к 55 Кобылии В.

Анатомия измены. Император Николай II и Генерал-адъютант Алексеев. СПб.: «Царское Дело*, 2011. — 448с.

В противоположность многочисленно:'], зачастую недобросовестной, моли- тизированной и даже откровенно клеветнической литературе, посвященной Государю Императору Николаю II. книга Виктора Сергеевича Кобылина пред­ставляет собой один из наиболее фундаментальных и честных трудов на ’эту тему — груд, построенный на основании документов и фактов.

Впервые 7га книга под названном «Император Николай II и Генерал-адъютант М.В. Алексеев» увидела свет в Ныо-Иорке в 1970 году. Мы сочли небесполез­ным опубликовать предисловие к прижизненному изданию, составленное Все­славянским издательством, выпустившим кишу. Мы также сохранили некото­рые ныне устаревшие правила правописания, которых придерживался автор.

Издание снабжено примечаниями, комментариями и поисковым ключом, ко­торые послужат подспорьем всем, кто всерьез интересуется действительным, а не мифическим образом Святого Императора-Страстотерпца.

УДК 271.2 ББК 86.372

ISBN 978-5-9 П 02-030-9 © Редакция, примечания, комментарии

и составление ключа - Л,Е. Болотин

® Издательство «Царское Дело», 2011

ВИКТОР КОБЫЛИН

АНАТОМИЯ ИЗМЕНЫ

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ II и Генерал-адъютант М.В.Алексеев

Под редакцией Л.Е.Болотина Издание третье

истоки антимонархического заговора

Санкт-Петербург* 2011

л ур

запись в дневнике Государя Императора от 2/15 марта 1917 года

ОТ ВСЕСЛАВЯНСКОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА

Староста Церкви имени иконы Казанской Божией Матери Сантиаго, в Чили, в своем докладе по случаю 35-летия \ ^со дня смерти Государя Императора Николая Алексан­дровича и Его Августейшей Семьи, заканчивая его, сказал:^[1] 1

“...9-го марта вся Царская Семья была арестована.

Россия рухнула в бездну...

Прошло 35 лет от начала русской смуты. Много за это вре­мя пережито, и многое из того, что было тайным, становится яв­ным. Сквозь туман взаимных обвинений, раздражения и злобы, вольной и невольной неправды истина пробивается на свет Божий. Раскрываются двери архивов, становятся доступными Тайны сноше­ний, растут воспоминания, и у людей начинает говорить совесть. И по мере того, как с прошлого одна за другой ниспадают завесы, рушатся с ними и те злые вымыслы и сказки, на которых выросла, в злобе зачатая, русская революция. Как будто встав от тяжелого сна, русские люди протирают глаза и начинают понимать, что они потеряли.

И все выше и выше поднимается над притихшей толпой чистый образ Царственных Страдальцев за грехи всея России. Их кровь, Их страдания и смерть тяжким укором ложится на совесть всех нас, не сумевших Их уберечь и защитить, и с Ни­ми защитить и Россию... Покорные воле Предвечного, с Еван­гельской кротостью несли Они поругание, храня в душе непоко­лебимую верность России, любовь к народу и веру в его возро­ждение. Они простили всеж, кто клеветал, на Них и кто Их предал.^[2] Но мы не имеем права этого делать. Мы обязаны всех виновных пригвоздить к столбу позора. Ибо нельзя извлечь из прошлого благотворных уроков для грядущих поколений, пока это прошлое не исчерпано до дна.

Старое, доброе, хорошее погибло и примолкло, придавлен­ное обвалившейся на него громадой злобы и звериных страстей, но Она жива — это бесконечно трогательная душа православной сердобольной России. Под грубой корой предрассудков, под грязью и гноем, хлынувшими из трещин истории, — продолжает жить нежное и сострадательное сердце народа. Оно — лучшая порука в том, что не все потеряно и погибло, что настанет день, когда из праха, из развалин и грязи встанет Россия, очистит себя покаянием, стряхнет с души своей инородное иго — и вновь явит изумленному миру беззаветную преданность исконным сво­им идеалам.

И умученный Царь-Праведник станет тогда первой свя­тыней России”.

На такой же точке зрения стоит и наше издательство, что и заставило нас принять к изданию предлагаемый. читателю труд Виктора Сергеевича Кобыл и на.

ПОСВЯЩАЮ ПАМЯТИ МОЕЙ МАТЕРИ

Автор.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь.

(2 Фес. 2, 7)

С тяжелым чувством пишу я эти строки. Опять в памяти ЩСг встают мучительные картины страшного времени. Опять '—-"встают недоуменные вопросы, на которые не находишь ответа. И все же продолжаю опять (в какой уж раз?) перечиты­вать все, что вышло из печати за последние пятьдесят лет. И не, только перечитывать, но разбирать подробно написанное, сравнивать с другими изданиями, проверять тексты, системати­зировать накопленный материал и искать повсюду недостаю­щие еще материалы.

Часто задаешь себе вопрос: почему всю свою сознательную жизнь я интересовался этими событиями, почему неотвязно эти образы сопровождали меня в течение всей моей жизни? И сперва подсознательно, а потом все с большей уверенностью приходил я к выводу, что в этих событиях, в событиях одного дня, находится ключ к пониманию всех последующих событий, включая наши дни.

Я принадлежу к “молодому” поколению нашей эмиграции. В событиях, о которых речь впереди, принимать участия никак не мог по причине “нежного” возраста. За границу попал ре­бенком в первые годы революции. Но сравнительно скоро, будучи любознательным от природы, стал задавать себе вопро­сы о причине оставления родины и возникновения того, что мы называем революцией. И уже в годы, когда мои сверстники увлекались литературой, свойственной юному возрасту, я читал с неослабным вниманием и напряжением “Русскую Летопись”, “Архив Русской Революции”, “Красный Архив”, воспомина­ния участников событий 1917-го года, статьи по этому вопросу в газетах и журналах различных направлений на нескольких языках. Сперва читал, как попало, без всякой системы. Затем стал весь материал систематизировать, делить на три части; на фактический материал (законы, указы, постановления, ленты прямого провода, телеграммы, приказы и так далее), на мему­арный материал (воспоминания участников и очевидцев) и монографии и работы, написанные на основании первых двух категорий. И тут, будучи еще мало искушенным во всех тонко­стях этих передач, я еще совсем молодым часто поражался той, выражаясь очень осторожно, субъективной оценкой, которую давали авторы работ, будь это воспоминания или монографии.

Затем, входя в зрелый возраст, я уже во всем этом отлично разбирался и все понял. Как правило, все писавшие воспоми­нания всегда во всем были правы, все предвидели, все понима­ли и если бы их “послушались”, то все было бы в порядке и ничего плохого не случилось бы.

Далее во многих воспоминаниях я увидел много всяких неточностей, невольных ошибок и явных искажений. Часто в этих воспоминаниях люди касаются предметов, о которых не могли иметь никакого понятия. В местах, не поддающихся проверке (в разговорах с глазу на глаз) передаются, как факты, совершенно невероятные сообщения. Часто, не будучи свиде­телями тех событий, о которых пишут другие, мемуаристы за­являют, что это было написано по злобе или что-нибудь в этом роде. Объективность почти, как правило, в этих воспоминани­ях отсутствует. Часто мемуаристы оправдываются в том, что или было сказано или сделано; это всегда производит очень неприятное впечатление.

С годами я приобрел навык разбираться уже и в том, ка­кие труды и статьи могут или не могут появляться в том или ином издательстве или периодических изданиях. Имея уже дос­таточный опыт, я из накопленного и систематизированного материала стал делать свои собственные выводы.

Военные события сороковых годов заставили меня рас­статься со всем этим материалом. Больше всего жалею о потере вырезок газет и журналов, которых уже давно нет. Затем в те­чение целого ряда лет пришлось заниматься устройством лич­ных дел, и только через продолжительное время я стал опять разыскивать интересующие меня материалы. Книги, выпущен­ные в двадцатых и тридцатых годах, стали редкостью, и при­шлось платить за них большие деньги. Но зато вышло много новых, интересных трудов, и опять появились новые вырезки из газет и журналов.

Работая над этими трудами, я все более уделял внимание двум лицам. Они все больше меня интересовали, и я все боль­ше приходил к выводу, что эти два лица были теми людьми, которые предопределили весь ход событий. Когда я это понял, я постарался "направить рефлектор” на них и осветить все малейшие подробности их поступков, малейшие переживания, “извилины души”, все их высказывания и1, как самое значи­тельное, их моральный облик и мировоззрение.

Эти два лица — Государь Император Николай II и Его ге­нерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев.

Но тут сразу возникал вопрос. Достаточно ли перечисле­ния (хотя бы и самого подробного) всех событий, имевших место в те роковые дни, или нужно выяснить, осознать, про­чувствовать все, что было “душой” этих событий, то есть при­чинами их возникновения.

Будучи юристом и филологом по образованию, я всю жизнь интересовался социологией и историей и часто, в ущерб своим профессиональным интересам, штудировал и историче­ские, и социологические труды. Но кроме социологического анализа, который я кладу в основу моего исследования, я счи­таю совершенно необходимым применить критерий нравст­венного начала, без которого все становится условным и, что гораздо хуже, возможно толкование происходившего так, как это нужно для того или другого автора.

Оговариваюсь еще, что, когда я говорю о нравственном начале, я имею ввиду религиозную основу этого начала, так как мне совершенно чужды “гуманистические” принципы ма­териалистического мировоззрения. Как пример различного подхода к методу работы, приведу работы С. Мельгунова.

В своем капитальном труде, трилогии “Царь и революция’1, Мельгунов дает так много материала, часто совершенно не отно­сящегося к развитию темы, что порой он загромождает свою работу ненужными повторениями, сбивает читателя с толку и чрезвычайно затрудняет изучение своих работ. Поневоле прихо­дится согласиться с И. Солоневичем, когда он говорит:

“Такие усидчивые компиляторы, как С. Мельгунов, соби­рают горы цитат и показаний, и, как полагается усидчивым ком­пиляторам, из-за деревьев не видят леса”.

О выводах же в некоторых работах С. Мельгунова мы по­говорим в другом месте, скажу только уже сейчас, что они по­рой поражают своей наивностью, а иногда и предвзятостью.

Есть работы и другого стиля. Это, например, “Великая фальшивка февраля” И. Солоневича, или “Памяти последнего Царя” архимандрита Константина, или же “Император Нико­лай II и революция” И. Якобия..

Работы И. Солоневича интересны тем, что несмотря на то, что местами они весьма спорны, они являются смелой попыт­кой дать ответ на то, что происходило, избегая тех штампов, которые так характерны для работ “компиляторов”.

Интереснейший психологический этюд архимандрита Константина дает совсем новое и очень вдумчивое толкование внутренней сущности тех сдвигов, которые произошли в созна­нии русского общества.

Работа И. Якобия, вышедшая в 1938 году, наделала в свое время много шума. Я проверил очень тщательно текст его ра­боты и не нашел никаких искажений. Написана она на осно­вании трудов Дитерихса, Соколова, Воейкова, Лукомского и др. Эмоционально повышенный тон этой книги и вызвал, как я думаю, нападки на эту работу Якобия.

Тут придется сказать несколько слов о вопросе деликат­ного свойства. В некоторых кругах нашей эмиграции существу­ет мнение, что о вождях Белого движения можно писать толь­ко то, что пишется в официальных случаях в военной прессе (Приказ Р.О.В.С. № 7, например). Все, что пишется в разрез этому обыкновению, считается “клеветой”.

Есть и другая тенденция, которой придерживаются пишу­щие в периодической печати. Это стремление найти “измену” только у одних и тех же лиц. Я не буду говорить о той нетерпи­мости и недоброжелательстве, которые проявляются сторонни­ками этих крайностей. Вряд ли это нужно, убедительно и объ­ективно. Впрочем, все высказывания почти всегда субъективны по той простой причине, что люди являются сторонниками разных мировоззрений. Безспорно, конечно, что, скажем, ате­ист или религиозный человек по-разному оценивают те или другие явления. Говоря о религиозном сознании, я имею ввиду только Русское Православие, которое помимо своего вероис­поведного признака является в то же самое время и нацио­нальной доктриной. К сожалению, не все это понимают. Про­исходит это часто просто по незнанию предмета или же от стремления заменить это национальное самосознание какими- то суррогатами.

Все это я говорю к тому, чтобы объяснить свой подход к моей работе. Если бы я ограничился только перечислением того, что произошло, то вряд ли моя работа была бы нужна. На эту тему написаны уже сотни работ, и все же появляются все новые работы на разных языках. Не странно ли? Казалось бы, что события наших дней должны были бы заслонить то, что имело место полвека тому назад. Ан, нет! И это понятно. Люди как-то инстинктивно чувствуют (вряд ли понимают), что фев­раль 1917-го года является каким-то рубежом, после которого началась совсем новая жизнь, вернее существование.

Кончил я свою рукопись уже давно, но закончив, я не ре­шался ее опубликовать по целому ряду причин. Зная всю “болезненность” этой темы, я не хотел вызывать какие бы то ни было нелады в нашей эмигрантской общественности, я не хотел, чтобы меня неправильно поняли. Я всегда очень высоко ценил Русскую Армию, я знаю, какую роль играла наша Армия в исто­рии Русского Государства. Я всегда благоговейно относился к памяти тех, кто пал смертью храбрых в рядах Добровольческой Армии. Эти русские юноши в офицерских и солдатских шине­лях, в гимназических и юнкерских мундирах отдали свои жизни в борьбе со злом, вырвавшимся на свободу в ужасные дни ужас­ного года. Несмотря на все ошибки, все промахи и оплошности, которые совершило Белое движение, как было бы ужасно, если бы его не было. Оно спасло честь Русской Нации.

Вот почему я много лет держал свою рукопись под спудом. Из этого положения меня вывел издатель моего труда С.В. За- валишин. Зная много лет о моей рукописи, Сергей Владими­рович мне писал в одном из своих писем:

“...Не следует забывать, что нам с Вами уже много лет и после нашей смерти этого уже никто не напечатает. История и защита чести Государя требует опубликования Вашей рукописи уже теперь! А там, как знаете! Вы хозяин!”

Прочитав эти строки, я долго над ними думал и... решил опубликовать свой труд.

В приводимой мной библиографии, я, конечно, не смог указать всего, что было мной прочитано. Я не привожу ни тру­дов Соловьева, Ключевского, Платонова, Киреевского, Леонть­ева, ни Тьера, Ленотра, Тойнби, ни всего того, что было про­читано на французском, немецком и английском языках, за исключением нескольких работ, которые я цитирую в своем труде. Изучение французской революции дало мне очень много для уразумения смысла февраля 1917-го года. Боже, ка­кие параллели! Иногда просто кажется, что русские события являются просто копией того, что происходило за сто с лишним лет тому назад. Тут и “безвольный муж”, и “жена-немка”, и "коленопреклоненный” дядя, и “чудесное” законодательное собрание, и так далее и тому подобное.

Верю, что выпускаемый мной труд не приведет ни к ка­ким недоразумениям в нашей зарубежной общественности. Единственная цель этой книги - объяснить, почему Зло торжествует в нашей жизни, почему мы лишены той светлой ра­дости, которая была на просторах земли, которую когда-то звали Домом Пресвятыя Богородицы.

Глава I

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОБЗОР ОТ АНДРЕЯ БОГОЛЮБСКОГО ДО АЛЕКСАНДРА II

У^^^^режде чем приступить к описанию непосредственных \.Я я событий, составляющих содержание моего исследова- Сг t-ния, я хочу предварить его небольшим историческим экскурсом в область общественно-политических отношений между властью и народом и их развитием на Московской Руси и в Российской Империи. Делаю я это для того, чтобы было понятно, какими принципами руководствовалась Верховная Власть в 1917-ом году, почему Она упорно стояла на охране этих принципов. Для того, чтобы понять и то глубокое нравст­венное падение русской, по преимуществу столичной общест­венности, придется кое-что сказать и о том, что происходило в это время и в Западной Европе. Только после этого мы вполне поймем и осмыслим события, которые произошли в феврале 1917-го года.

Идея единоличного Самодержавия на Руси все время крепла и, еще до татарского нашествия, Андрей Боголюбский был ее ярким представителем. Видя, какой вред приносят кня­жеские усобицы, Андрей Боголюбский начал ломать все старые порядки и сосредоточивать власть в своих руках, изгоняя при этом даже своих родных братьев, недовольных бояр и всех сто­ронников удельного порядка. Бояре ненавидели Андрея за умаление их власти и возвышение “мизинных” людей, т.е. раз­ночинцев того времени. Бояре составили против Него заговор, но “Князь Андрей слышал раньше, что враги угрожают Ему убийством, но разгорался Духом Божественным и ни мало не обратил внимания”. Он был убит заговорщиками.3

Иоанн III уже писал:

“Иоанн, Божией милостью Государь всея Руси и Великий Князь Владимирский, и Московский, и Новгородский, и Псков­ский, и Тверский, и Югорский, и Пермский и иных”.4

Временами он называет себя “Царь всея Руси”.

Это время было как бы заключительным звеном в разви­тии идеи Царской Власти с удельных времен. Брак с Софией Палеолог давал Русским Царям право на наследство Византий­ской Империи.5 Освобождение от татарского ига укрепляло это сознание. При Иоанне III владетельные права удельных князей почти уничтожаются. У них остается только право собственно­сти, вотчинного суда и “помирия”.

Но только Иоанн Грозный первый дал ясное определение Царской Власти. В своей переписке с князем Курбским, пред­ставителем аристократического начала, Грозный дает такую формулировку Верховной Власти:

"Если ты праведен и благочестив, то почему не захотел от меня, строптивого владыки, пострадать и наследовать венец

ЖИЗНИ!*

Если Царь и поступает несправедливо, это его грех, но под­данные обязаны ему повиновением. О шведском короле он го­ворит, что тот “точно староста в волости”, а о выборном польском короле Стефане Батории Грозный говорит его послам:

"Государю вашему Стефану в равном братстве с нами быть не пригоже”.7

О Себе он говорит:

“Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению”.*.

Таким образом, не от народа, а от Божией милости идет к народу Царское Самодержавие.

Грозный еще говорил:

“Российские Самодержцы изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи”.

“Верую, — говорит он, — яко о всех своих согрешениях, вольных и невольных, суд прияти ми яко рабу и не токмо о сво­их, но и о подвластных мне дать ответ, аще моим несмотрением согрешат".9

Так понимали тогда отношения Верховной Власти и наро­да и Царь, и народ. Тихомиров пишет:

“Вдумываясь в эту психологию, мы поймем, почему народ о своем Царе говорит в таких трогательных, любящих выражени­ях:

“Государь, батюшка, надежа, православный царь..."

В этой формуле все: и власть, и родственность, и упование, и сознание источника своего политического принципа.

...С таким миросозерцанием становится понятно, что

“Нельзя царству без царя стоять”.

“Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится”, “Без царя земля вдова”.

Это таинственный союз, непонятный без веры, но при вере дающий и надежду, и любовь”.10

Система власти в Московском Царстве представлялась в то время в следующем виде: во главе государства стоял Великий Государь, Самодержец. Его власть была безгранична. Все при­надлежало ведению Его власти — политические, нравственные, семейные, правовые и другие интересы Его подданных. Царь говорил, что за каждого подданного Он даст ответ Богу. Царь направляет всю историческую жизнь нации, печется об отда­леннейших судьбах народа.

"Царская власть — это как бы воплощенная душа нации, отдавшая свои судьбы Божией воле. Царь заведует настоящим, исходя из прошлого и имея в виду будущее нации”.11

“Грозные Государи Московские Иоанн III и Иоанн IV были самыми усердными утвердителями исконных крестьянских прав, и особенно Царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому, что­бы крестьяне в общественных отношениях были независимы и име­ли одинаковые права с прочими классами русского общества”.12

При Государе высшим учреждением была Боярская Дума, которая в частых случаях усиливалась новыми членами и пре­вращалась в Земский Собор. Соборы имели место при Иоанне Грозном, в которых участвовали духовенство, бояре, дьяки, дворяне, дети боярские, гости и купцы. Здесь были представ­лены все “чины” Московского Государства. На Соборе 1550 года Грозный каялся в промахах прошлого и обещал править, как подобает Самодержцу. В 1566 году Собор был созван по поводу войны с Польшей. В Соборе 1611 года участвовали уже и местные выборные власти, и “уездные люди”, то есть воль­ные крестьяне, и также казаки. Не участвовали только “холо- пи” и владельческие крестьяне. На Соборе 1613 года, когда избирали на Царство Михаила Романова, участвовало не менее 700 человек. Он продолжался более месяца. Свои решения выборные рассылали на опрос городов. В царствование Ми­хаила Федоровича Соборы созывались пять раз. При Алексее Михайловиче Соборы созывались три раза. В 1649 году по по­воду составления Судебного Уложения, в 1650 году из-за мяте­жа в Пскове и в 1653 году о принятии в подданство Малорос­сии. Последний Земский Собор был созван уже при Петре в 1689 году для суда над Софьей. Их решения имели совеща­тельное значение.13

Связь Царской Власти с народом усиливали ее отношения с Церковью. Церковная жизнь в Московском Государстве зижди­лась на правильных основах. Низшее духовенство избиралось ми­рянами. Среди монахов встречались как люди из боярских и кня­жеских слоев, так и люди из массы народа. Митрополиты, а затем Патриархи имели исключительно важное значение. Но централь­ная власть Церкви в важных случаях действовала соборне. При Василии был созван Собор для изгнания митрополита Исидора, принявшего Флорентийскую унию. В 1551 году был Стоглавый Собор, в 1660 и 1661 годах — по делу Патриарха Никона.

Митрополиты и Патриархи находились в самом тесном союзе с Царской Властью. Случай с Митрополитом Филиппом не был нормальным явлением. Это, конечно, был акт деспотиз­ма Грозного, но твердость Митрополита в обличении Царя по­казывает право Церковной Власти на обличение Государствен­ной Власти. Часто Церковная Власть принимала формы чрезвы­чайные, как, например, в случае Патриарха Гермогена, когда он стал единственным представителем нации. Так было и при Фи­ларете и одно время и при Никоне. Но в общем отношения бы­ли самые тесные, проникнутые сознанием обоюдной необходи­мости и внутренней дополняемости. Представители Церкви уча­ствовали также в совещаниях с боярами и в Земских Соборах, а также “печаловались” о всех обиженных и угнетенных.

"За Самодержавную Власть народ стоял твердо, как скала. Без Царя он не представлял себе своей страны. Народ вынес все казни Грозного, не только без протеста, но даже умел по­чувствовать в этом Царе то, чего и доселе не понимают многие ученые историки и юристы: действительно Великого Устроителя Земли Русской. Царской идее Верховной Власта народ не из­менял с тех пор до сего времени никогда. Попытки явного огра­ничения Самодержавия у нас доселе никогда не удавались”.14

Первой трещиной в гармоническом сотрудничестве Госу­дарства и Церкви в Московском Государстве был раскол. Как мы видели, Самодержавная Власть имеет свой источник в вере, ее нравственной основой является вера, оформленная в Церкви. И как раз в этом основном мериле правды появилась рознь. Выходило так, что Церковь как бы раскололась — на одной стороне Царская Власть, Патриарх и верхние служилые слои, а на другой — народ. В. Соловьев по этому поводу говорит:

«Дело шло не о тех частных пунктах, которые выставлялись спорящими сторонами, а об одном общем вопросе весьма суще­ственного значения. Чем определяется религиозная истина: ре­шениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию? Вот вопрос величайшей важности, из-за которого на самом деле произошла жестокая и доселе непримиренная распря между “никонианами" и староверами"».15

С этого времени началось время “шатания”. И это как раз накануне того поворотного в истории русского государства периода времени, когда на исторической сцене появился Петр. При Петре то, что раньше являлось незыблемой основой Са­модержавия, то есть основа религиозная, стала меняться в сто­рону абсолютизма. Политическое самосознание вступило в опасный кризис — смешивания Самодержавия с абсолютизмом. По поводу реформ государственных и церковных я приведу мнение Л. Тихомирова:

«...В основной задаче своей Петр Великий был, безусловно, прав... Он понял, что как Монарх, как носитель царского долга имел обязанность бестрепетно взять на свои плечи тяжкую зада­чу: привести Россию возможно быстрее к возможно полному обладанию всеми средствами европейской культуры. Это состав­ляло для России вопрос “быть или не быть”. Страшно даже подумать, что было бы, если бы мы не сравнялись с Европой до конца XVIII века. Мы и при Петровской реформе попали в доселе длящуюся кабалу к иностранцам, но без этой реформы, конечно, утратили бы национальное существование, если бы дожили в варварском беэсилии своем до времен Фридрихов Великих, Французской революции и эпохи экономического за­воевания Европой всего мира.

...Но Петр был прав только для себя, своего момента и для своего дела. Когда же эта система закабаления народа государ­ством возводится в принцип, она становится убийственной для нации, уничтожает все родники самостоятельной жизни народа. Петр же не обозначил никаких пределов установленному им все­общему закрепощению государства, не принял никаких мер даже к тому, чтобы временная система не стала постоянной, не принял мер даже к тому, чтобы закрепощенная Россия не попала в руки иностранцам, как это и вышло тотчас после его смерти.

Петр стремился организовать самоуправление на шведский лад и с полнейшим презрением к своему родному, не воспользо­вался нашим общинным бытом, представлявшим все данные к самоуправлению.

Церковная политика Петра столь же или даже более харак­теристична, чем национальная.

...Значительная доля иерархии, без сомнения, была враж­дебна реформе Петра... Петр имел право как Самодержец при­нять меры к обузданию всякого сопротивления. Но он перешел в этом всякие границы. Он как Царь мог не слушать епископов или казнить их. Но перестраивать Церковь для подчинения ее государству — не имел ни малейшего права.

...Петр — в случае понимания своего царского принципа — мог бы вспомнить, что организация Церкви, вполне обезпечи- вающая порядок, установлена самой Церковью более 1000 лет до рождения его самого и что если следовало устроить Русскую Церковь, действительно весьма расшатанную самим же Петром и его нежеланием целых 20 лет допустить избрание нового Патриарха, — то для этого устроения не было надобности вы­думывать “Духовный Регламент”, а следовало только избрать Патриарха и собрать обычный Собор, который, конечно, и сам установил бы все, что есть дельного в “Регламенте”. Впрочем, излишне лицемерить 200 лет после Петра. Само собою, что не о порядке в Церкви он думал, а о ее подчинении царской вла­сти.

...Это не суть действия Монарха, хотя бы лично не верую­щего, а действия увлекающегося протестантствующего новатора. Между тем, дух мероприятий Петра, естественно, остался и после него, особенно при им подготовленном господстве немцев».16

Таким образом, начиная с Петра, когда взамен Патриарха, который был “совестью” народа, мы получаем Синод, как возглавление церковного управления, фактически высшей вла­стью Церкви является обер-прокурор, который ведет все сно­шения с Верховной Властью. Он сделался посредником между Царем и Церковью. Обер-прокурор есть как бы министр цер­ковных дел. Епископы занимают второстепенное положение, и Верховная Власть не имеет прямого общения с Церковью, как это было до учреждения Синода.

И все же надо сказать, что несмотря на то, что вся система управительных учреждений во всех ведомствах, особенно в XIX веке, была направлена к тому, чтобы отрезать Верховную Власть от народа, живые силы нации постоянно вносили в действия бюрократии социальные поправки. Несмотря на все европейские навыки в государственном управлении, различие между русской Верховной Властью и европейским абсолютиз­мом было значительно. Значение Православия для самодер­жавной идеи было особенно важно в этот период подражания

Европе. Православная вера, поскольку она была в сердцах лю­деЙ, подсказывала не абсолютистскую, а самодержавную идею. Митрополит Московский Филарет так это определяет:

‘‘Крепкая благочестием и Самодержавием Россия стоит твердо...

Царь, по истинному о нем понятию, есть глава и душа цар­ства. Закон, мертвый в книгах, оживает в деяниях, а верховный государственный деятель и возбудитель и одушевитель подчи­ненных деятелей есть Царь”.17

Для Монарха существуют известные принципы, которыми Он должен руководствоваться. Главные из них - это справед­ливость, законность и милосердие. Грозный о справедливости так говорит:

“Всегда царям подобает быть обозрительными: овогда крот­чайшим, овогда же ярым; ко благим убо милость н кротость, ко злым же ярость и мучение. Аще ли сего не имеет — несть Царь”.1*

Принцип законности особенно важен для Самодержца. Верховная Власть, издав закон, должна ему подчиняться и его охранять, пока он не будет изменен или отменен в том же уза­коненном порядке. Милосердие — неотъемлемое право Монарха. Таким образом, Царь ограничен содержанием своего идеала, осуществление которого составляет его долг. Монарх выражает дух народа. Он должен сознавать свою безусловную необходи­мость для нации. В этом Царь должен быть всегда уверен. Ни в каком случае, ни при каких опасностях, ни при каких соблазнах он не может упразднить своей Верховной Власти.

Карамзин писал Александру 1-му:

“...Россия пред святым Алтарем вручила Самодержавие Твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераз­дельно.

Сей завет есть основание Твоей власти: иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить ее”.19

Катков пишет, что сам монарх не мог бы умалить полноту прав своих. Он властен не пользоваться ими, подвергая тем самым Себя и государство опасностям, но он не мог бы отме­нить их, если бы и хотел.20

Тихомиров пишет еще более ясно и точно:

"Монарх, по смыслу своей идеи, даже н при воле на то на­рода, не может ограничить своей власти, не совершая тем, вме­сте с народом, беззаконного (с монархической точки зрения) coup d'Etat^[3]. Ограничить Самодержавие — это значит упразд­нить Верховную Власть нравственно-религиозного идеала, или, выражаясь языком веры, упразднить Верховную Власть Божию в устроении общества. Кто бы это ни захотел, монарх или народ, положение дела от этого не изменяется. Совершается переворот, coup d'Etat. Но если народ, потерявши веру в Бога, получает, так сказать, право бунта против Него, то уж монарх ни в каком слу­чае этого права не имеет, ибо он, в отношении идеала, есть толь­ко хранитель, depositaire" власти, доверенное лицо.

В отношении идеала монарх имеет не права, а обязанности. Если он, по каким-либо причинам, не желает более исполнять обязанностей, то все, что можно допустить, по смыслу принци­па, есть отречение от Престола”.21

Для понимания того, что происходило накануне февраля 1917-го года, совершенно необходимо, хотя бы очень кратко, коснуться вопроса о русском дворянстве. Дворяне в допетров­ское время на Руси составляли, главным образом, военную и административную силу страны, были землевладельцами, стоя­ли близко к народу, жили с ним, управляли им и никак не отличались по своему мировоззрению от него.

При Петре все это меняется.

“Служба дворянина делается постоянной: от нее избавляют­ся только за дряхлость и увечья... До Петра служилый человек отбывал службу как бы за поместья, с Петра Великого он начи­нает нести ее, как член особого сословия — благородного дво-

II 22

рянства.

Таким образом, дворянство было в распоряжении государ­ства, точно так же, как крестьянство у дворянства. При Петре путь к дворянству открывали чины, так что дворянство состав­лялось из разнообразных слоев, но у них быстро развивался сословный дух и сознание своего “благородства”. Дворянские земельные владения непрерывно возрастали от Петра до Алек­сандра I. Возрастало также и количество крепостных. До Петра крепостное состояние не было сословным. С Петра же дворян­ство получает исключительное право владеть крепостными. Дворянство, таким образом, являлось как бы представителем России перед Верховной Властью. Но все привилегии дворян­ства могли держаться только Царем. Крестьяне служили дво­рянам, а дворяне Царю. Лучшие дворяне проводили политику патриархальных отношений к своим крепостным. Но были, конечно, и другие отношения. По мере успехов просвещения в России права дворянства и обязанности крепостных начинали всем казаться уже все более отжившими и рассматривались уже не как необходимость, а злоупотребление. Верховная Власть стояла на этой точке зрения.

Уже Александр I старался уничтожить крепостное право, а Николай I всю свою жизнь подготовлял освобождение кресть­ян. Произошло бы это освобождение значительно раньше, ес­ли бы дворянство не тормозило подготовку этого акта всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Дворянство про­сто не хотело отказаться от выгодного положения, созданного для него историей. А в распоряжении дворянства были средст­ва весьма внушительные — вплоть до цареубийства. И вели­чайшим подвигом Царского Самодержавия был 1861 год, когда Император Александр II после долгих лет оттяжек со стороны организованного дворянства обнародовал акт об освобождении крестьян от крепостной зависимости. С этого времени Россия вступила в новый период времени, период нового строя.

Кроме освобождения крестьян, Александр И дал стране це­лый ряд реформ, который совершенно изменил социальную структуру общества. И несмотря на все это, в стране начинается то движение, которое можно условно назвать конституционным. Стало распространяться мнение, что освобождение крестьян и другие реформы — только первый шаг к “окончательному” осво­бождению, каким считалось народное верховенство или сувере­нитет народа в государстве. Очень ходким выражением стало “увенчание здания”, то есть ограничение Самодержавия консти­туцией...23 Власть монарха казалась уже “отжившей”. И это дви­жение проявилось с периода реформ со страшной силой и быст­ротой. Началась пропаганда отрицания религии. Это движение подрывало и Православие, и идею Царского Самодержавия, под­рывало и психологическую настроенность к склонности к само­державному царскому принципу. К этому движению присоеди­нился социализм. Будучи вначале достоянием образованных слоев, он постепенно стал проникать и в народ, особенно в горо­дах. Он совершенно отрицал религию и проповедовал идею соци­альной демократии. Появился новый общественный слой — ин­теллигенция. В этот слой входили как дворяне, так и разночинцы.

Тихомиров пишет:

«Новая "интеллигенция” унаследовала у старо-дворянской всю ее требовательность в отношении прав личности, но не име­ла ни силы, ни самостоятельности, ни тонкости личности старо­дворянского времени. Элементов устойчивости в ней поэтому было меньше, элементов самоуверенности и требовательности стало еще больше».24

Эта новая интеллигенция была слишком слаба как куль­турная сила, но сплачивалась на отрицании. Эта интеллиген­ция связала себя с новым космополитическим и революцион­ным духом. В этой разношерстной интеллигенции появилось много нерусских элементов, которые стали захватывать влия­тельную роль в областях, главным образом, либеральных про­фессий. Эта интеллигенция не только в своих крайних прояв­лениях, как социалисты, но и в умеренных, так называемых либеральных, отрицала державную силу, требовала не тех или иных мер, а просто устранения Верховной Власти и отдачи России им. Конечно, при таких условиях никакого сотрудни­чества быть не могло, оставалась борьба до полного уничтоже­ния побежденного.

Верховная Власть не всегда это понимала, не могла пред­ставить, чтобы в стране с вековым укладом государственного устройства на религиозной основе могли существовать такие принципиальные ее враги. Зато эта самая интеллигенция, как “крайняя”, так и “либеральная”, прекрасно отдавала себе отчет в этом и систематически направляла все свои усилия к тому, чтобы всякий шаг развития страны обратить в безпощадную борьбу против существующего строя. Эта интеллигенция была и в рядах бюрократии и нередко стремилась к мероприятиям правительства, которые противоречили идее Самодержавия. Крайнее же крыло революционной интеллигенции перешло к системе политических убийств.

Что же происходило с народными массами после освобож­дения? Начиная с 1861 года, крестьяне стали терять свой прежний, крепко сложенный однообразный состав. С появле­нием заводской промышленности значительные массы кресть­ян устремились в города. Фабрика не давала в социальном от­ношении ничего, кроме деморализации. В скором времени фабричное население стало нести свое влияние и в деревню. На фабрике нашла себе почву отрицательная и социалистиче­ская пропаганда.

Кто же остался около Верховной Власти в это время? Ос­тались ее бюрократические служебные органы. Бюрократия, насаждаемая с Петра и, в особенности, усиленная с Александ­ра II-го, разъединила Царя и народ в момент, когда их едине­ние было совершенно необходимо. Что касается Земства, то участие крестьян в нем было минимально, а дворяне, в кем работавшие, на самом деле были политиканствующими интел­лигентами. Земство больше думало о своем политическом укреп­лении, чем о своей работе. Правительство, в свою очередь, стало с недоверием смотреть на земство, вернее на его тенден­цию расширить свою компетенцию.

На Московской Руси единению Царя с народом помогала Церковь. В Петербургский период Церковь сама была отрезана от Верховной Власти, с подчинением той же бюрократии, как и вся нация.

Широкие круги интеллигенции, требовавшие “увенчания здания”, требовали, конечно, парламентарного строя. Отвергая эти требования, власть давала только бюрократическую опеку и централизацию правительственных учреждений. Таким обра­зом, бюрократическое всевластие соединяется с социальной расшатанностью. И это начало проявляться во всех сферах: и гражданских, и духовных. Наконец, началось движение, до сих пор незнакомое в России, - объединение нерусских народно­стей с русскими революционерами. Появляется коалиция сил, которая всеми силами старалась свергнуть Самодержавную Монархию.

Еще до убийства Императора Александра П-го Достоев­ский писал в своем дневнике:

“Безбожный анархизм близок — наши дети увидят его. Ин­тернационал распорядился, чтобы европейская революция нача­лась в России, и начнется, ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы и стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются”.25

И затем:

"Да, новый дух придет, новое общество восторжествует. В этом не может быть никакого сомнения. И этот злой дух близок

• наши дети узрят его. Мир спасется уже после посещения его злым духом”.26

В этой цитате интересно одно выражение:

“...Интернационал распорядился".

Что же это такое этот интернационал? Одна ли это орга­низация, или под этим словом надо понимать что-либо другое? Под этим словом надо понимать ту вековую ненависть, кото­рую питал Запад в отношении России. В этой ненависти спле­таются религиозные, социальные, политические, экономиче­ские и расовые элементы этой вражды к государству с совер­шенно чуждым и непонятным Западу нравственным идеалом. Самодержавный Царь, Помазанник Божий, носитель Верхов­ной Власти одной шестой части всей вселенной был ненавис­тен Западу, который свою политическую жизнь к тому времени устроил на совсем других началах. Ниспровергая “алтари и троны” или устраивая их так, что эти “алтари и троны” были послушными марионетками в руках тех сил, которые держали в своих руках уже все нужное для контроля над послушными исполнителями их воли, “они” не могли, конечно, допустить такого явления, как Русское Православное Царство. Действо­вали они и через социалистические партии, разжигая классо­вую ненависть, и через масонство, проникшее во все слои об­щества, не исключая членов Династии, и через продажную прессу; и использовали многолетнюю неприязнь Англии, и спровоцировали Германию для выступления против России, имея конечной целью уничтожение монархии в трех Импери­ях, и торжество так называемой демократии, на самом деле ничего общего не имеющей с подлинными интересами закаба­ленных народов. Излишне, конечно, говорить, что интерна­циональный капитал принимал в этом самое живое участие. Остается только удивляться, как легко пошел русский народ во всех своих слоях на эту губительную приманку. Променять свои подлинные национальные интересы, свою идеологию такого самобытного государственного бытия, как Самодержа­вие, отказаться от нашего Русского Православия как нацио­нального мировоззрения в угоду совершенно несуществующему нигде в природе народовластию, когда от имени народов гово­рят и правят совершенно безпринципные и безнравственные лица, когда уничтожается вековой уклад и быт людей, когда от них отнимается вся радость жизни, все нравственные устои жизни нации и взамен дается только заведомо ложное утвер­ждение о “свободе” человека. Какой свободе? Свободе от тех заветов, которые нам дал Сам Господь - “Люби Господа всем сердцем и всем помышлением”27 и люби ближнего своего, как са­мого себя (Лев. 19, 18), и заменой их ненавистью, ложью и торже­ствующим злом.

Глава II

АЛЕКСАНДР П. АЛЕКСАНДР III. ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ НИКОЛАЯ II

жя ласто в жизни человека переживания детских и юных f Щ/Ш лет налагают отпечаток на всю последующую жизнь.

В особенности это заметно обнаруживается, когда это касается носителей Верховной Власти. Так обиды, которые терпел Грозный от бояр, будучи ребенком, никогда не были Им забыты и привели в конце концов к Опричнине.

Малолетний Петр, присутствуя во время стрелецкого воз­мущения при смерти своего дяди Нарышкина, затаил недобрые чувства не только к стрельцам, но и к Москве. Эти недобрые чувства привели впоследствии к фатальному истреблению ста­рого уклада жизни.

Нелюбовь Екатерины П-ой к своему сыну Павлу и посто­янные обиды от ее фаворитов и от нее самой сделали Павла угрюмым и подозрительным.

Совершенно неправильное воспитание Александра I под руководством республиканца и масона Лагарпа создает тот двойственный характер этого Государя, который губительно отзывался на судьбах России.

Бунт декабристов, который всегда был так близок сердцу “прогрессивной” части нашей общественности, в первый день царствования Государя Николая I-го наложил неизгладимый отпечаток на характер его правления. И было от чего. Ведь в программе этих сторонников “гуманности и прогресса” первым пунктом числилось истребление всей Царской Семьи. Они были теоретическими, так сказать, предтечами убийц из Ипатьевского подвала. И несмотря на это, Император Николай I посылает в Сибирь Жуковского для того, чтобы дать сосланным всевоз­можные облегчения, но от имени самого Жуковского, стро­жайше запретив говорить, что эти льготы исходят от него. Но и Толстой, и Мережковский, и все “прогрессивные” люди на­зывали Государя Николаем Панкиным. Кстати, как неприятно даже писать это слово.

“Прогрессивный блок” (о котором речь еще впереди), “про­грессивное человечество” (любимое выражение советской прессы) и "прогрессивный паралич” (садиста Ильича, 100-летний юби­лей которого собираются отпраздновать Объединенные Нации), несомненно, имеют какую-то между собой внутреннюю связь. И это не только каламбур, а самая настоящая реальность.

Убийство Императора Александра П-го, Царя-Освободи- теля, давшего свободу миллионам русских людей, — одно из самых отвратительных преступлений, которое могли совершить только настоящие изуверы. Они такими и были. Как было ис­калечено сознание этих людей, как искажено представление о добре и зле! Конечно, это злодеяние не могло не оставить глу­бокого следа в сознании молодого Императора Александра III. И прав был, конечно, Победоносцев, когда он говорил Алек­сандру III, чтобы Государь повел вверенное Ему Богом Госу­дарство Российское по пути Самодержавия, а не западного парламентаризма.

Император Александр III своей властной рукой остановил революционное движение, спрятавшееся в подполье, и дал тринадцать лет спокойствия стране. Сейчас мы вспомним все нападки на Царскую Власть в ее кровожадности, насилии, жес­токости и прочие измышления. А ведь после бунта декабри­стов, т.е. вооруженного восстания против существующего строя, было повешено только, пять человек, а после убийства Императора Александра П-го столько же. И после суда, кото­рый длился так долго, сколько нужно было для подлинного правосудия.2®

Во время убийства Александра II его внуку Николаю было тринадцать лет. Это возраст, когда уже человек отдает себе отчет в том, что происходит, что его окружает. И смерть деда, конечно, тоже осталась в памяти царственного юноши.

Император Николай II родился в мае 1868 года в день Ио­ва Многострадального, и это обстоятельство значительно поз­же Государем рассматривалось, как Божие предопределение. Вопреки чрезвычайно некомпетентному, но весьма распро­страненному мнению русского “передового” общества, Госу­дарь получил очень тщательное образование. После общеобразо­вательного курса Наследник Престола получил высшее юриди­ческое и военное образование. Среди его профессоров были такие известные авторитеты, как К. Победоносцев, Н. Бунге, Е. Замысловский, генералы М. Драгомиров и Г. Леер. Военный стаж проходил в гвардейских частях всех трех видов оружия. Принимал участие в заседаниях Государственного Совета и Комитета Министров.

Мировоззрение Государя, определившееся еще до восше­ствия на Престол, было таким же, как и у его отца. Основой его взглядов была незыблемая вера в Бога и в свой долг. Он, как и его самодержавные предки, полагал, что вся ответствен­ность за судьбы государства лежит на нем, он отвечает перед Богом за них.

Государь обладал большим личным обаянием. Будучи тща­тельно воспитанным, он производил чарующее впечатление на своих собеседников, часто недоброжелательно к нему отно­сившихся. Но была у Государя еще одна черта, которая сы фа­ла решающую роль в конце его царствования — Государь не обладал властным авторитетом личности, в нем не было той внутренней мощи, которая заставляет людей безпрекословно повиноваться, иначе говоря, Государь не обладал даром пове­левать. Это совсем не значит, что Государь был слабоволен, как это часто утверждают, отнюдь нет, он умел настоять на исполнении своих решений, которые оспаривались его мини­страми. Чтобы выразиться яснее, скажу, что Государя не боя­лись. А власть, в особенности Верховная, должна внушать это чувство. Надо правильно понять этот термин. Мы говорим часто, что “он Бога не боится”. Вот этот страх Божий можно сравнить с тем чувством, которое подданные должны испыты­вать к своему Государю. Император Николай II этого чувства своим подданным не внушал. Очень мягкий, добрый, чрезвы­чайно деликатный и чуткий, он казался многим или слабо­вольным, или безчувственным. Государя часто упрекали в том, что он, увольняя своих министров, не говорил им об этом, а извещал в письменной форме. Это происходило от особого свойства Государя избегать говорить неприятные вещи, и часто вело к ложному пониманию его характера. Мнение о слабово­лии Государя не соответствовало действительности. Несмотря на сопротивление своих родителей, он настоял на своем браке с Принцессой Алисой Гессенской, хотя борьба эта продолжа­лась несколько лет.

По натуре очень скромный, Государь не любил пышных торжеств и этикета и любил семейную обстановку и спокой­ный уклад жизни. Уже с молодых лет он владел собой на­столько, что казался, как уже было сказано раньше, безчувст­венным.

В первые годы царствования Государя большим влиянием на него пользовался обер-прокурор Святейшего Синода Побе­доносцев. Известный юрист, профессор гражданского права.

Победоносцев был ярым противником парламентского строя. В своем “Московском Сборнике 1896 г.” он пишет следующее:

“Парламентское правление ~~ великая ложь нашего времени. История свидетельствует, что самые существенные плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от цен­тральной воли государственных людей или от меньшинства, про­светленного высокой идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение госу­дарственной мысли и вульгаризация мнения избирателей”.29

“Вместо неограниченной власти монарха мы получали неог­раниченную власть парламента с тою разницей, что в лице мо­нарха можно представить себе единство разумной воли; а в пар­ламенте нет его, ибо здесь все зависит от случайности, так как воля парламента определяется большинством... Такое состояние неотразимо ведет к анархии, от которой общество спасается од­ной лишь диктатурой, то есть восстановлением единой воли и единой власти в правлении”.10

Как уже было сказано раньше, Император Александр III за короткое свое царствование внес успокоение в стране. Как только на Престоле появился Император Николай II, сразу начались какие-то разговоры на тему “увенчания здания”, пе­чатались статьи, как будто приветственные по адресу молодого Монарха, а вместе с тем зондировали почву по тому же самому поводу. Ведь наша интеллигенция (включая объединенное дво­рянство и земство) считало преимущества западных государст­венных форм совершенно безспорными и очевидными. Высту­пая и на земских собраниях, и повсюду, говорили на эту же тему. Государя как бы вызывали дать ответ на все эти по суще­ству конституционные пожелания. Молодой монарх честно ответил, не желая вводить кого бы то ни было в заблуждение:

“Мне известно, что в последнее время слышались в некото­рых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся безсмыслен- ными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают, Я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала Самодержавия также твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный не­забвенный родитель”.31

Сразу после этой речи интеллигенция начала свою рево­люционную агитацию в тех или иных формах.

На кого же молодой Царь мог опереться? Бюрократия и на этот раз не дала сомкнуться силам, верным Престолу.

“Передовая” общественность сразу увидела, что Государь, не обладая той непреклонной волей, какая была у его отца, явля­ется тем лицом, который должен был, по их убеждению, усту­пить так или иначе их пожеланиям.

То время не могло создать подлинно патриотического движения, движения широких масс, на которое мог бы опе­реться Монарх. Идея Народной Монархии была тогда незна­кома, за исключением единичных случаев, русской обществен­ности. А как плодотворно могла бы развиться общественная жизнь, если бы эта идея проникла в сознание людей того вре­мени! Проводя нужные реформы, превращая постепенно со­словный характер Российской Империи в безсословное госу­дарство, уничтожая привилегии высших слоев общества и за­меняя бюрократию молодыми талантливыми силами, Русская Православная Монархия была бы сильнейшим государством и никакие враги ей не были бы страшны.

И все же наши Государи шли по этой дороге. Уже рефор­мы Александра П-го изменили значительно социальный облик России. Дворянство, как сословие, беднело с каждым годом. Крестьянству же, наоборот, уже к 1900 году принадлежало 160 миллионов десятин земли — более чем на три четверти удоб­ной; дворяне имели 52 миллиона (около половины — леса и неудобные земли); а всем другим владельцам (купцам, ино­странцам, городам, акционерным компаниям и т.д. и т.п.) - около 30 миллионов (преимущественно удобных земель).32

Но крестьянская “община”, как раковая опухоль на теле государства, тормозила все преобразования, которые исходили от Верховной Власти. Ее (общину) берегли как левые, так и правые круги по разным, конечно, причинам. Правые считали общину одним из устоев государства, левые рассматривали общину как практическое приложение социалистических принципов в русской деревне. Весь вред общины заключался в том, что земля считалась принадлежащей “миру”, который мог перераспределять ее между своими членами и устанавливать правила и порядок обработки земель. Общинное землепользо­вание тормозило деятельность хозяйственных крестьян, оно способствовало уравнению, но препятствовало повышению общего благосостояния деревни. Кроме того, крестьянин, же­лавший выхода из общины, должен был получить согласие двух третей ее членов. И правильно подошел к этой проблеме только Столыпин, который появился на политической арене уже после 1905 года.

Государь много сделал для улучшения быта рабочих. При нем рабочий день с тринадцати часов вдень был сведен к 11,5 часам и 10 часам в субботы и предпраздничные дни. (В Европе в то время рабочий день равнялся 12 часам). Много сделал он в области просвещения. Я не буду приводить сейчас статисти­ческие данные, имеющиеся в моем распоряжении, так как это отвлекло бы от основной темы. Приведу только цитаты И. Со- лоневича по этому поводу. Они интересны для объяснения того факта, что все меры, исходившие от власти, принимались “в штыки” русской общественностью, не только крайне левой и либеральной, но и сравнительно умеренной.

«Россия до 1905 года задавалась в тисках сословно-бюро­кратического строя — строя, который "самодержавие” медленно, осторожно и с необычайной в истории настойчивостью вело к ликвидации и без всякой революции. Не надо забывать: Россия того времени была единственной из культурных стран мира, в которой не существовало никакого народного представительства, в которой существовала предварительная цензура печати, паспортная система, чисто сословная администрация и неполноправная масса крестьянства. Социально-административный строй России был от­сталым строем. Эго положение никак не касается монархического принципа вообще, ибо монархи, как и генералы, “бывают разные”. В России до 1905 года существовала монархия, "ограниченная ца­реубийством” и сдавленная пережитками крепостничества.

Государь Император Николай Второй был, несомненно, лично выдающимся человеком, но “самодержавным” Он, конечно, не был. Он был в плену. Его возможности были весьма ограни­ченными — несмотря на Его “неограниченную” власть, и если при Императоре Николае Первом Россией правили “сто тысяч столо­начальников”, то при Императоре Николае Втором их было три­ста тысяч. Правили нацией, по существу, они. По существу, страна боролось против них. Но против них же, правда, в дру­гих формах, боролось и “самодержавие”. Таким образом, обе линии совпадали — линия монархии и линия нации. И все шло более или менее гладко до военных катастроф Японской войны.

Страна была охвачена патриотическим подъемом. Потом он стал гаснуть. Ни одной победы. Нация, исключительно талант­ливая, энергичная и боеспособная, начала искать виновников. Генерал Куропаткин был результатом данного социального строя. Устарелый правящий слой страны не годился никуда.. Из установления этого — совершенно безспорного факта — был сделан, по меньшей мере, спорный вывод: долой самодержа­вие”. Спорный потому, что “самодержавие” не связано ни со сло­ем, ни со строем: монархия может быть и крепостническая, и со­циалистическая, а "самодержавие” в старой Москве означало — в переводе на нынешний язык — национально-суверенную Монар­хию, ограниченную и Церковью, и Соборами, и традицией. В Санкт-Петербурге 18-го века оно обозначало монархическую вы­веску над диктатурой дворянства, и в 19-ом столетии оно означало центральную единоличную власть, “ограниченную цареубийством” и пытавшуюся вернуться к Московским истокам этой власти».33

Государь находился в чрезвычайно тяжелом положении. Он, конечно, понимал, что России нужны реформы почти во всех областях государства, и как умный и образованный чело­век, а главное, как человек кристаллической честности, он самоотверженно был предан исполнению того, что почитал своим царским делом. Среди министров Государя за все Его царствование были люди и умные, и исполнявшие свой долг в отношении Монарха и страны. Имена Сипягина, П. Дурново и, в особенности, П.А. Столыпина, говорят сами за себя. Меня могут спросить: а где же Витте, Коковцев, Кривошеин и дру­гие? О всех этих сановниках я скажу в другом месте, упомяну только вскользь, что моральный облик одних и некоторые “высказывания” других не позволяют отнести их к той же ка­тегории, как вышеупомянутых лиц. Еще до Японской войны и событий 1905 года почти вся наша интеллигенция была охва­чена болезненным состоянием опорочивания всего, что исхо­дило от власти, критического отношения ко всем мероприяти­ям правительства из принципа. И каждый, кто осмеливался не разделять этих взглядов, заносился на “черную доску”. Писате­ли, художники, журналисты, профессора, земцы — все прохо­дили через эту “общественную цензуру”.

Крайние течения в лице таких организаций, как “Союз Борьбы за Освобождение рабочего класса”, “Бунд” и другие, вели усиленную пропаганду среди рабочих. Будучи неприми­римыми противниками существующего строя, они всякое не­довольство стремились использовать в своих целях - устройст­ва революции. Вызывая демонстрации, устраивая забастовки, они толкали рабочих на предъявление все более высоких тре­бований. Они заражали атмосферу ненавистью и озлоблением невиданных до этих пор размеров. Наряду с рабочими кругами социалисты уделяли большое'внимание студентам. Ведя про­паганду в студенческих “землячествах", они пользовались лю­бым случаем, чтобы дискредитировать, очернить Верховную Власть. Ходынская катастрофа, торжественный прием Государя во Франции — все было использовано для вызова волнений, запрещенных сходок, демонстраций, бойкота неугодных им профессоров и прочее.

"В пассивном сочувствии, — пишет С. Ольденбург, — зна­чительного большинства русского образованного общества была главная сила студенческих волнений”.14

Да, “либеральная” и даже “умеренная” интеллигенция своим сочувствием толкали социалистов всех толков на все более радикальные эксцессы. Кстати, о “толках” социализма. Марксизм приобретал все больше сторонников, и не только в специфических кругах политиканов, но и в интеллектуальных кругах общественности. Целый ряд профессоров, как юристов, так и экономистов, признавали марксизм научной категорией, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

За границей было основано общество “Освобождение”, которое под эгидой вот этих господ начало ту отвратительную работу “изобличения” власти, которая, к превеликой радости извечных врагов России, свелась к обливанию грязью всех на­чинаний нашей Верховной Власти. Правда, значительно позже, уже в эмиграции, эти люди “раскаялись”. Из бывших марксис­тов мы знаем людей, которые стали впоследствии профессора­ми Богословия и даже священниками. Но, странное дело, уже “раскаявшись”, они продолжали писать странные вещи, в фи­лософии под именем русской идеи приписывать свои собст­венные шатания и отсутствие стойких взглядов всему русскому народу, в Богословии явно еретические измышления возводить чуть ли не в догматы, в периодической печати под видом “правых” вводить неискушенных читателей в заблуждение. И это уже здесь, в эмиграции, после всего того, что произошло!

Когда я стал интересоваться событиями русской катастро­фы, я между другими занятиями стал усердно штудировать марксизм. Я дал себе труд проштудировать все труды К. Маркса, Энгельса, кроме них, Лассаля, Фейербаха и других. После них принялся за Плеханова, Ленина и даже Сталина. Я старался понять, почему люди с подлинным интеллектом и большой эрудицией становились марксистами, я старался найти этот магнит, который притягивал к себе всех этих людей, я старался понять и осознать “научность” этого учения. Читал все в под­линниках, чтобы избежать возможных неточностей в перево­дах, перечитал всех комментаторов марксизма и за, и против.

Чем больше я углублялся в изучение марксизма, тем больше я приходил к убеждению, что человек с неповрежден­ным сознанием, человек с твердым убеждением и верой, в силу нравственных категорий, не может быть последователем этого учения, не может признать “научности” и диалектического, и исторического материализма. Во всех выводах Маркса видна предвзятость, преднамеренность и стремление загнать настоя­щую действительность в свои искусственные формулировки.

О русских марксистах я и не говорю. Еще Плеханов пишет так, как полагается образованному человеку, если не считать, конечно, всей предвзятости его произведений. Но уже Ленин, этот “гуманист” (как легко теперь черное называть белым!) пишет так, что человек, который разбирается в философии и социологии, видит сразу, что все “научные" высказывания “Ильича” рассчитаны на людей несведущих или приемлющих его положения по причине, ничего общего с наукой не имею­щие. Человек без законченного образования, прочитавший только то, что нужно было для демагогии, рассчитанной на полуинтеллигенцию (самый опасный слой общества!), считает­ся одним из “гениальных” творцов “гуманитарной и прогрес­сивной” социологии! А язык! Все эти “помещичьи сынки”, “поповщина” — это же перлы непревзойденной пошлости, убогости мышления и отсутствия подлинного интеллекта! Зато сколько злобы, ненависти и безпредельной лжи! В этом он, конечно, гениален.

О “Вопросах Ленинизма” и прочих писаниях Сталина я говорить не буду — все это рассчитано на несчастных людей, которые должны это “принимать всерьез”. Без принуждения “изучать” эту макулатуру можно только в моем случае, когда я заставил себя все это прочесть, чтобы изучить совсем другой вопрос. И все же я до сих пор не могу понять, как все это можно принимать всерьез?! Точно так же, как не могу понять людей, которые всерьез изучают “розовые” и “голубые” перио­ды в “творчестве” Пикассо. А ведь изучают! И выпускают многотомные труды этих исследований.

Я отклонился от темы, желая показать, как увлекалась русская интеллигенция этими нерусскими учениями, забывая свои русские, подлинно духовные ценности, забывая свои под­линные обязанности русских людей, изменяя инстинкту того исторического сознания, которое тысячу лет строило русскую государственность. Но этому сознанию не изменял никогда и не изменил до конца Император Николай II.

2 Зяк,.)013

Глава III

ОСНОВЫ САМОДЕРЖАВИЯ, ЧИН КОРОНОВАНИЯ.

предыдущей главе мы говорили о том, что Государь до \ Ж^самой своей мученической смерти остался верен прин- -^^ципам Православного Самодержавия. Сейчас я приведу выдержки из “Царской Власти” М. Зызыкина, который описы­вает Священное Коронование и Миропомазание Императора (статьи 57 и 58 Основных Законов) и которые являются осно­вой того мировоззрения, которому Государь был всегда верен.

Уже в статье 1-ой говорится, что власти Самодержавного •Монарха повиноваться не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает, потому что подвиг его самодовлеющей власти освящен Церковью. Священное коронование производится, согласно статье 57 Основных Законов, по чину, установленно­му Православной Церковью. Этот чин заимствован из Визан­тийской Церкви. Статья 58 упоминает, что перед Священным Коронованием Царь читает Исповедание Православной Веры. Без Священного Коронования и Миропомазания Царская Власть теряет свою основу и свой смысл, так как без них нет Царской Власти как священного чина, а только простая чело­веческая власть, ничем не отличающаяся от всякой другой че­ловеческой власти.

Вот что описывает М. Зызыкин:

«Священное Коронование начинается молебном святителю Петру Митрополиту Московскому как виновнику объединения Руси во главе с Москвой и святому Сергию Радонежскому как освободителю от ига неверных. Перед приступлением к Короно­ванию, когда Государь всходит ка трон, венчающий иерарх ста­новится перед Государем и вопрошает:

“Благочестивейший Великий Государь Наш, Император и Самодержец Всероссийский! Понеже благословением Божиим и действием Святаго и Всеосвящающаго Духа и Вашим изволени­ем имеет ныне в сем первопрестольном храме совершиться Ва­шего Величества Коронование и от святаго мира помазание; того ради по обычаю древних христианских Монархов и Боговенчан- ных Ваших предков, да соблаговолит Величество Ваше в слух верных подданных Ваших исповедать Православную Кафоличе­скую Веру. Како веруеши?”

По прочтении Государем исповедания Веры венчающий ие­рарх возглашает:

“Благодать Пресвятаго Духа да будет с Тобой”.

И начинает молебен с особыми прошениями в возглашаемой диаконом ектенни:

“О еже благословитися Царскому Его венчанию благосло­вением Царя Царствующих и Господа Господствующих”».33 И так далее.

«После чтения Евангелия на Императора Патриарх возла­гает порфиру со словами: “Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа", крестит преклоненную голову Государя, возлагает на нее крестообразно руки и читает молитву:

“Господи Боже наш, Царю царствующих и Господи господ­ствующих...”»36 И так далее.

«Затем по возгласу диакона все преклоняют голову, и вен­чающий иерарх читает другую молитву:

“Тебе Единому Царю человеков подклони выю с нами, Благочестивейший Государь, Ему же земное царство от Тебе вверено: и молимся Тебе. Владыко всех, сохрани Его под кро­вом Твоим, укрепи Его царство, благоугодная Тебе деяти всегда Его удостой, воссияй во днех Его правду и множества мира, да в тихости Его кроткое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и честности. Ты бо еси Царь мира и Спас душ и телес наших, и Тебе славу воссылаем Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков”.

Патриарх принимает корону и передает ее Императору, Ко­торый сам ее надевает при возгласе Патриарха:

“Во имя Отца и Сына н Святаго Духа. Аминь.”

После он читает молитву:

“Видимое сие и вещественное Главы Твоея украшение, яв­ный образ есть яко Тебя, Главу Всероссийского народа венчает невидимо Царь славы Христос, благословением Своим благост­ным утверждая Тебе владычественную и Верховную Власть над людьми Своими”.

Затем Патриарх вручает в правую руку скипетр, а в левую жезл...

После коленопреклоненной молитвы Государя,...Государь становится перед троном, а Патриарх и все присутствующие опус­каются на колени и Патриарх от лица народа читает молитву:

“Боже великий и дивный, неисповедимою благостию и бога­тым промыслом управляй всяческая, Его же премудрыми, но неиспытанными судьбами...”37

Затем после приветственной речи венчающего иерарха на­чинается литургия, в течение которой Император сидит на троне в полном облачении, в известные моменты литургии вставая и снимая корону.

Перед причащением два архиерея подходят к Государю, и один из них возглашает:

“Благочестивейший Великий Государь Наш Император и Самодержец Всероссийский, Вашего Императорского Величества Миропомазание и Святых Божественных Таин приобщения при- ближися время: того ради да благоволит Ваше Императорское Величество сея Великия Соборныя Церкви к Царским Вратам”.

Там у алтаря совершается миропомазание на челе, на очах, ноздрях, устах, ушах, персях н руках с известным сакральным возгласом. Один из митрополитов затем вводит Императора внутрь алтаря для причащения Святых Христовых Тайн по Чи­ну Царскому, то есть как и священнослужители. После Литур­гии Царь поклоняется праху предков в Архангельском соборе».31

“В молитве своей во время Священного Коронования за на­род Царь внутренно соединяется с народом. В этом священно­действии заложена не идея личного блага, а идея веры в то, что только благодатной силой свыше может строиться Царство. Царь для народа — Помазанник Божий”.39

Сколько красоты и глубокого смысла в этом обряде! Какая благодатная идея заложена в нашем Русском Самодержавии! Невежды называют Самодержавие абсолютной монархией. Это не соответствует действительности. Монархия может быть: абсолютной, самодержавной, деспотией и конституционной.

В первом случае неограниченная власть монарха не при­знает для себя никаких высших обязательных начал и, сливая себя с государством, приписывает ему и себе всемогущество (L'etat — c'est moi*).40

Во втором - монархическое начало есть выражение того нравственного начала православия — смирения перед промыс-

' L'etat-c’est moi (фр.)-“Государство-это я” (ред.),

лом Божиим, указующим носителя власти и подвига, которому народное миросозерцание усвояет значение верховного прин­ципа жизни.

В третьем — рабская покорность без ясного представления о нравственном идеале.

И, наконец, в четвертом — власть монарха является номи­нальной: он является только представителем нации, подлинная же власть принадлежит парламенту, который в лице прави­тельства, составленного из случайного большинства, правит страной. Излишне говорить, что это большинство может быть и национал-социалистическим (что имело место в Германии) и коммунистическим. Какие из этого получаются последствия, мы все хорошо знаем.

Пишу я подробно об этом потому, что надо выяснить, по­чему эти высокие принципы Государственной власти в России в конце XIX-го и начала XX-го века были в таком пренебре­жении среди русской общественности. Мы знаем, что основой Верховной Власти в России было религиозное сознание наро­да. Что же произошло с этим религиозным сознанием народа в это время? В этом вопросе нам поможет разобраться Архиман­дрит Константин в своей “Памяти последнего Царя”.

«Профессор Киевской Духовной Академии В. Певницкий в своей статье “Об отношении к Церкви нашего образованного общества” пишет:

"Издревле Русь называлась Святой Русью, и охранение чистоты и целости Православия она считала своим призванием. А что ныне? Может ли Русь по-прежнему называться Святою Русью? Не потускнело ли это светлое титло, которым прежде украшалось наше отечество? Если бы восстали из гробов наши благочестивые предки и посмотрели бы на нынешнее шатание умов, на современное непочтительное отношение к Церкви и ее уставам нашего образованного передового общества, они удиви­лись бы изменению наших нравов, и чувства их терзались бы от глубокой скорби при виде оскудения в нас духа благочестия...

Представьте себе святую православную веру, хранимую в Церкви, посланницею небес. Она — вера откровенная; она свы­ше, от Разума Божественного ниспослана нам, и ей, этой небес­ной посланнице, поручено освещать наше темное сознание и указывать нам путь спасения. Где же среди нас обиталище ее, и где ее принимают? Принимают ее люди простые, держащиеся руководства Церкви. Но нет ей благоприятного приема там, где,

по-видимому, должен быть особенно слышен н понятен голос ее. Она хотела бы занять и утвердить себе место среди руководите­лей общественного мнения, заправляющих печатным словом. Но многие ли здесь принимают ее и признают своей руководитель­ницей? Едва ли не большинство сторонится от нее и ищет себе других руководителей, чуждых и даже прямо враждебных ей. Если и слышен инде голос ревнителей и чтителей веры, то он совершенно заглушается шумными голосами людей, знать не хотящих указаний веры и нередко подвергающих глумлению суждения, на ней основанные. Читайте и перелистывайте наши светские газеты и журналы: чувствуется ли в них такой тон, чтобы вы могли сказать, что это говорят люди воспитанные в православии? Редка, весьма редко”».

После целого ряда цитат Архимандрит Константин пишет:

«Достаточно на этом, бегло нами обрисованном фоне пред­ставить себе облик нашего последнего Царя, чтобы реально ощутить ту непроходимую пропасть, которая лежала между Го­сударем Императором Николаем Александровичем и русской общественной средой.

Отчужденное одиночество — вот на что был обречен этот истинный и истовый православный христианин на Престоле Православного Царя. Теми именно свойствами своими, которые делали из него идеального Русского Царя, Он становился зага­дочным и непонятным ‘‘лучшим” людям своей Земли! Вот ко­рень национально-общественной трагедии всего Его царствова­ния, вот корень катастрофы, которая вырастала из этой траге-

41

дни».

Глава IV

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА. ВИТТЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ МИРА. РЕВОЛЮЦИЯ 1905 ГОДА. МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА

политической системы, которая если и не исключала бы войн, то ограничила бы рост вооружений. Но обращение Государя к великим державам успеха не имело. Вильгельм II, например, заявил, что “в своей практике я и впредь буду пола­гаться и рассчитывать только на Бога и на свой острый меч”. В менее резкой форме так же высказались и государственные дея­тели других стран. И все же Гаагская конференция 1899 года сыграла свою роль в мировой истории. С. Ольденбург пишет: «Когда собралась 9 ноября 1921 года Вашингтонская кон­ференция по вопросу о морских вооружениях, северо-американ- ский президент Гардикг в своей вступительной речи вспомнил, кому принадлежал первый почин в этом деле.

“Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами — не ново, “ сказал американский президент. — При этом случае, быть может, уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском реск­рипте Его Величества Императора Всероссийского".

И процитировав почти целиком “ясные и выразительные” слова русской ноты 12 августа, президент Гардинг добавил:

“С таким сознанием своего долга Его Величество Император Всероссийский предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой”».42

Значительным событием в царствование Императора Ни­колая П-го была война с Японией и последовавшие после нее революционные события. Война эта была неизбежной. С са­мого почти начала своего царствования Государь уделял особое внимание вопросам Дальнего Востока или так называемой “большой азиатской программе”. Государь понимал, что такая Великая Держава, как Российская Империя, не может быть запертой на континенте и не иметь выхода к Тихому океану. И Государь сделал все возможное (это “безвольный" и “безха- рактерный”-то человек!), чтобы добиться своей цели - выхода

к океану. Но, как всегда, русское общество и здесь оказалось не на высоте.

Ольденбург пишет:

«Примечательно — и трагично, что “большая азиатская программа”, оцененная по достоинству иностранной дипломати­ей, встречала полное непонимание в русском обществе, которое что-то лепетало о “манчжурской авантюре" и готово было искать причины русской политики на Дальнем Востоке, единой в тече­ние всего первого периода царствования Государя, в материаль­ной заинтересованности каких-то "царских адъютантов”,...в лесных концессиях на территории Корен. Это поняли задним числом и представители русского "марксизма”...

"Нет более убогого взгляда на вопрос, чем взгляд буржуаз­ных (? — В.К.) радикалов, сводивших все дело к концессионной авантюре на Ялу”, — пишет коммунистический "Красный Ар­хив” и повторяет в другом месте:

"Концепция об авантюризме различных придворных клик является не только недостаточной, но и убогой”»/3

И, конечно, Япония была главным препятствием на этом пути русского продвижения. Но Государь не хотел столкнове­ния до того времени, когда будет закончен Великий Сибир­ский путь. Понимала это и Япония, которую всячески поддер­живала Англия, и без объявления войны (обычная тактика Японии) она начала военные действия против России.

Военные неудачи вызвали кампанию против власти под флагом критики ведения войны.

Враги власти, пользуясь общим настроением недовольства, преувеличивали недочеты, извращали факты. А в Париже про­изошла в это время первая встреча “конституционалистов” с революционными партиями. С одной стороны — князь П. Долго­руков, П. Милюков, П. Струве, и с другой стороны — Чернов, Натансон и... Азеф. Какое трогательное единение! Впрочем удивляться нечему, как мы увидим позже, масонство объеди­няло и не только этих лиц. На совещании вынесли резолюции об “уничтожении самодержавия” и об его замене “свободным демократическим строем”, а также о “праве национального самоопределения” народностей, населяющих Россию. Здесь налицо все элементы государственной измены: и ниспровер­жение существующего строя, и раздел России, то есть все то, чего так страстно добивались интернациональные силы. Пусть не удивляет на этом совещании присутствие Рюриковича — позже мы увидим, как участвовали в гибели нашей Родины члены Династии.

С. Ольденбург пишет:

«Внутренние волнения в России были необходимы Японии, как воздух. Несомненно, она дорого дала бы, чтобы их вызвать. Имела ли она возможность это сделать и в какой мере она это делала?

...Следует различать два понятия: неверно было бы утвер­ждать, что революцию делали за иностранные деньги. Люди, отдававшие все свои силы делу революции, готовые отдать за нее и жизнь, делали это не ради получения денег от кого бы то ни было. Но в известной мере революция делалась на иностранные деньги: внутренние враги русской власти (вернее — часть их) не отказывались от помощи ее внешних врагов. Об одном факте та­кого рода, относящемся к зиме 1904-1905 годов, открыто пишет в своих воспоминаниях руководитель Боевой организации (“Генерал БО" Р. Гуль — В.К.) социалист-революционер Б. Савинков.44

“Член финской партии активного сопротивления Конни Циллиакус сообщил Центральному Комитету, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американ­ских миллионеров в размере миллиона франков, причем, амери­канцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооружение народа и распределены были между всеми революционными партиями. Центральный Комитет принял эту сумму, вычтя 100.000 франков на Боевую организацию”.

«В “Новом Времени", — писал далее Савинков, — весною 1906 года утверждали, что это пожертвование сделано не аме­риканцами, а Японским правительством, но нет оснований со­мневаться в словах Конни Циллиакуса”...

Английский журналист Дилон — определенный враг Цар­ской Власти — написал в своей книге “Закат России”:

“Японцы раздавали деньги русским революционерам из­вестных оттенков, и на это были затрачены значительные сум­мы. Я должен сказать, что это безспорный факт”.