Г.Д.Гловели,
(Вопросы экономики, 2000, № 11)
ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ В РОССИИ
Евразийский разворот и крепостнические вериги
В качестве исходного рубежа развития экономической теории как самостоятельной отрасли исследования обычно принимают XVII в., когда научная революция обозначила эпохальные перемены в структуре мышления[1]. В это время Европа через кровавые распри пришла к религиозно-политическому балансу и на фоне торговых войн и пиратского империализма появились проблески “сотрудничества всех народов”[2] и межстрановой специализации на континенте. Россия находилась тогда на полпути между кризисом “Москвы–Третьего Рима” и строительством петербургской Империи – превращением “православно-христианского универсального государства, верящего в свою исключительную миссию, в динамическое локальное государство, составной элемент европейской системы”[3].
Европейская государственная мудрость выдвинула как главенствующие идеи политического и торгового баланса: если актив в политическом балансе, балансе власти достигается преимущественно силой оружия, то для торгового баланса тот же результат должен быть получен при помощи конкуренции с другими странами в области коммерции и промышленности. Меркантилизм стал выражением обеих идей – и тем самым школой не только экономического, но и геополитического протоанализа, погруженного в контекст ожесточенной борьбы за гегемонию. Среди исследований, обычно относимых к меркантилизму, можно выделить два направления: “приморское”, делавшее особый упор на развитии мореплавания и кораблестроения, захвате океанических путей и создании колониальных компаний (Англия, Франция), и “континентальное”, проектировавшее “национальную экономию” с упором на самодостаточность, импортозамещение и бюрократическую рационализацию государственного управления (германская камералистика, особенно дотошная в имперской Вене и проникшая также и в скандинавские страны).
Меркантилизм в России – в форме правительственных мероприятий или благих пожеланий самодержавному государю – во многом объединил культурные “ветры” с Запада с экспансией на Восток, дошедшей в форме промыслового землеискательства до берегов Тихого океана. И заезжий панславист Ю. Крижанич, и дальновидный сановник-западник А. Ордин-Нащокин, исходя из типично меркантилистского понимания богатства как власти над обменом, формулировали для России евразийскую транзитную доктрину с приоритетами установления контроля над Каспийским морем, овладения берегами Балтийского (Ордин-Нащокин) и Черного (Крижанич) морей, развития торговли со среднеазиатскими ханствами, волжского ответвления “шелкового пути” (Ордин-Нащокин), грядущей цели “и по морю отсылать свои ладьи” в Индию и Китай из заполярной Мангазеи (Крижанич).
Идея евразийского транзита вплоть до налаживания торгового пути через Ледовитый океан получила дальнейшее развитие в реформаторских действиях и замыслах Петра I и в “литературе проектов” его времени (особенно в “Изъявлениях прибыточных государству” (1714) Ф.Салтыкова, где отдельная глава посвящена “взысканию свободного пути морского от Двины реки, даже до Омурского устья и до Китай” и перспективам сбыта товаров “в Персиду, а из Сибири в Китай и Бухарию”). Преобразования Петра, традиционно представляемые как стремление к сближению с Западом, были скорее нацелены на развитие российской торговли по трем основным направлениям – северо-западному, черноморскому и восточному – исстари освоенным, но затем не раз заблокированным внешними противниками. Потерпев неудачу на Черном море, но победоносно завершив войну за выход к Балтийскому морю, “Петр не спускал глаз с Востока”[4], и в последние годы жизни предпринял Персидский поход (лакомый территориальный кусок – шелковые провинции Ирана); не оставлял мысли различными способами и маршрутами “учинить коммерцию” с Индией; направил к китайскому императору посольство, добившееся через несколько лет Кяхтинского договора – первого торгового соглашения Китая с европейской державой.
Петр осознавал, что развитие торговли и закрепление приобретенных территорий неразрывно связаны с проблемой колонизации. Именно поэтому, а вовсе не из желания поэкспериментировать с бумажными деньгами, после краха во Франции “системы” Джона Ло царь решил пригласить финансового прожектера (который при встречах с русским посланником интересовался возможным транзитом через Россию и Ледовитый океан до Японии, Китая, Сиама и Индии) к себе на службу. Самодержец рассчитывал на организаторские способности “господина Ляуса”, который мог бы “около Каспийского моря городы и села заложить и оные иностранными заселить ради заводов и мануфактур или для земледелия” и “российские рудокопные дела, також и Персидскую торговую компанию в Российском государстве”. Для закрепления прикаспийских территорий Петр также предполагал поселить там христианское население, особенно армян и грузин.
Впоследствии проблеме колонизации огромных российских пространств уделили достаточно много внимания В. Татищев и М. Ломоносов. Первый, будучи в 1741-1745 гг. губернатором Астрахани, рассчитывал улучшить торговый баланс России с помощью главного каспийского порта, подчеркивая предпочтительность торгового партнерства с Азией, а не с Европой (меньше конкурентов, выгоднее цены). Показательно, что одновременно “птенец гнезда Петрова” составил “Краткие экономические до деревни следующие записки” (1742) – образец крепостнического инструктажа по извлечению максимальной пользы посредством труда “лентяев”-крестьян. На предпосылке подневольного труда как само собой разумеющейся основы хозяйствования строили свои экономические проекты и первый член-корреспондент Петербургской АН естествоиспытатель-предприниматель П. Рычков, и великий Ломоносов, и основатель “Русской Америки” Г. Шелихов. Крылатая фраза Ломоносова “российское могущество прирастать будет Сибирью” на самом деле имеет продолжение “и Северным океаном”. Ломоносов считал освоение “северного хода в Ост-Индию Сибирским океаном” решающим условием превращения России в морскую и влиятельную в мировой торговле державу и основой для хозяйственной колонизации Северо-Востока, включая разведку и разработку полезных ископаемых азиатской России, сельское хозяйство и рыболовство. Для заселения Ломоносов рекомендовал предоставить “отменные привилегии и вольности, а особливо в купечестве между собою и с соседними народами” и ежегодную ссылку в принудительном порядке бродяг и преступников в расчете, что “новое место и новые обстоятельства обычай их переменят, и нужда хлеба искать научит беспорочными путями”.
Реальная колонизация наиболее успешно развивалась в Поволжье и новоприобретенных (после покорения Крыма) причерноморских степях, стимулируя российский хлебный экспорт. Однако крепостническая основа экономики в эпоху учреждения Императорского Вольного экономического общества (по монаршей милости в ответ на просьбу фаворита Г. Орлова и другой титулованной знати) в еще большей степени укрепилась; “прикладная физиократия” была нацелена на то, “чтобы установить предельные и наиболее выгодные меры эксплуатации крепостного труда”[5]. С другой стороны, промышленный переворот в Англии лишил уральскую черную металлургию (насажденную Петром I и Демидовыми в жестоких крепостнических формах) экспортного значения, что сделало особенно наглядным экономическую отсталость Российской империи – по контрасту с ее статусом великой военной европейской державы.
Трудно спорить с тезисом о том, что хозяйственная отсталость крепостнической страны не позволила российской научной мысли участвовать в формировании системы теоретико-экономических категорий[6]. Однако, хотелось бы привлечь внимания к двум замечаниям П. Струве, предпринявшим в свое время попытку реабилитации крепостного хозяйства: 1) экономическая мысль никогда не могла отделаться от хрематистического мотива; 2) теория трудовой ценности, вокруг которой долгое время (от Петти до Маркса) кристаллизовалась вся работа экономической мысли, была рождена путем оплодотворения политической экономии духом победоносного естествознания XVII в. и выразила стремление построить политическую экономию как номографическую науку о “естественных законах”[7].
Можно добавить, что петровский меркантилизм (с его институтом “прибыльщиков”), “экономическая мысль” российских крепостников, распространение опыта вельможного предпринимательства (через ВЭО) отрицали антихрематистические мотивы российской духовности с ее глубоким пластом кенотического православия, выраженные, например, в “Молении” Даниила Заточника, новгородском сказании о посаднике-ростовщике Щиле, учении нестяжателей, сочинениях Ермолая Еразма и т.д.
С другой стороны, православное наследие с его историческим невниманием к институционализации мысли не создало предпосылок для осмысления категорий действительности как “естественного порядка вещей”. Характерно, что в русском языке процесс расширенного поиска “опытных и умозрительных истин” не привел к появлению слова, отличного от древнерусского “наука” (в первоначальном смысле – “наставление”, “обучение”, “указание” и т.п.), тогда как в западных языках на смену греческому слову “метафизика” (служившему в средние века обозначением универсальной “служанки богословия”) пришло новое, латинское слово scientia (исходное значение – “знание”, “опытное умение” и т.д.). Достижения Запада в области scientia стали предметом импорта в Россию, равно как и политическая экономия.
Однако данный готовый продукт мог быть усвоен только под эмпирическим “соусом”, связанным со своеобразием страны – территориальным и институциональным. С начала XIX в., “когда после долгого безмыслия, русский народ, наконец, высказал себя в слове и мысли”[8], восприятие западных экономических учений всегда выдвигало на передний план осевые дилеммы российской экономической мысли: приоритет либеральной доктрины versus неразрешимость задачи подъема национальных производительных сил на путях фритредерства; самобытность хозяйственного уклада versus потребность догоняющего развития (актуальные и по сей день). Именно поэтому экономическая мысль в России развивалась в значительной степени как геополитическая экономия.
Фритредерство, протекционизм и геополитика
Слово “либерализм” появилось в переписке императора Александра I и его воспитателя швейцарца Лагарпа, по-видимому, раньше, чем на Западе. “Дней Александровых прекрасное начало” сопровождалось изданием при поддержке правительства “Богатства народов” А. Смита, возобладали либеральные поветрия. Первый петербургский академик-политэконом Г. Шторх стоял на позициях свободы торговли, настаивая при этом на пользе для России от специализации на земледелии и “уступлении прав рукоделия и торговли” более развитым странам. Иную – охранительно-протекционистскую – позицию занимали первый министр коммерции Российской империи граф Н. Румянцев[9]. и известный адмирал-экономист Н. Мордвинов, подкрепляя ее новыми аргументами в пользу евразийского транзита. Румянцев выдвигал вопрос о Северном морском пути, поддерживал русские кругосветные плавания и деятельность Российско-Американской компании. По мнению Мордвинова, “…по пространству и угодьям, Россиею обладаемым, она должна быть страной земледельческою, по климату своему (по продолжительности зимы) страной рукодельною, по рекам, внутри ее протекающим и впадающем в моря, она должна быть торговою, по положению ее, ей принадлежит производство торговли между Европою и Азиею”
В “Некоторых соображениях по поводу мануфактур и о тарифе” (1816), Мордвинов, предвосхищая учение Ф. Листа о “воспитательном протекционизме” и национальном рынке, указывал на зависимость успехов сельского хозяйства от роста отечественной промышленности, что обусловлено расширением внутреннего спроса. В бытность Мордвинова председателем ВЭО (1823-1840 гг.) протекционизм возобладал в российской таможенной политике; однако этот курс, проводимый в течение более четверти века (до 1850 г.) министром финансов Е. Канкриным, был ориентирован не на “воспитание” собственной промышленности, а на консервацию хозяйственного строя, и сочетался с враждебным отношением к крупному машинному производству и железным дорогам.
В период смягчения российских таможенных тарифов (в 1850 г. и затем в 1857 и вплоть до 1877 г.) – наиболее последовательно и прямолинейно отстаивали фритредерство Л. Тенгоборский и М. Рейтерн (министр финансов в 1862-78 гг.). Оба они считали, что у России нет всех условий для превращения а промышленную страну. При этом Тенгоборский считал оправданным развитие только тех отраслей, “для которых наша почва производит в изобилии сырой материал” (типа льнопеньковой промышленности, а не выросшей на импортном сырье хлопчатобумажной), а Рейтерн, проводя фритредерскую политику, ориентировался на хлебный экспорт как на средство обеспечения активного сальдо торгового баланса. Будучи одним из организаторов тайной продажи Аляски под предлогом изыскания дополнительных средств на железнодорожное строительство, Рейтерн стремился направить железнодорожное грюндерство в русло формирования в России транспортной сети для подвоза основного экспортного продукта – хлеба – к балтийским и черноморским портам, предоставлял прибыльные концессии прибалтийским немцам и евреям, имевшим хорошо налаженные связи с международными финансовыми рынками.
Политике Рейтерна противостояло “промышленное” славянофильство, сросшееся с московским купеческо-текстильным лобби и сплотившееся вокруг основанного в 1860 г. Ф. Чижовым и А. Шиповым Общества содействия русской промышленности и торговле. Основными требованиями этой группы были:
– железнодорожное строительство с ориентацией на потребности внутреннего рынка с центром в Москве и подвозом к ней ресурсов, добываемых в богатых ими южных и восточных окраинах;
– экспансия в Среднюю Азию для обращения ее в “наш улус”, обеспечивающий верные рынки сбыта и поставку сырья – хлопка, марены, серы – для московских, в первую очередь, текстильных фабрик;
– поддержка отечественной промышленности (прежде всего опять же текстильных фабрик Москвы) охранительными таможенными пошлинами.
Славянофилы с распростертыми объятьями приняли в свой круг покорителя среднеазиатских городов генерала Черняева и завоевателя Самарканда генерала Терентьева, живописавшего выгоды от открытия новых рынков благодаря территориальным приобретениям на Востоке: “вслед за штыком в Азию торжественно вступает и наш шестнадцативершковый аршин” (текстильная продукция – Г. Г.).
В это же время близкий к славянофилам И. Бабст внушал в своих экономических лекциях сыну Александра II необходимость политики таможенного протекционизма для защиты интересов отечественной промышленности, и, вступив на престол, Александр III неуклонно поддерживал соответствующую тарифную политику своих министров финансов, начиная с Н. Бунге.
Национальная экономия
Большой вклад в формирование идеологии русского протекционизма внесли Д. Менделеев и С. Витте. Первый называл своим предшественником Мордвинова, а второй, как известно, восторгался Ф. Листом и написал единственную о нем монографию на русском языке. “Национальная экономия” Менделеева–Витте, как и “Национальная система политической экономии”, базировалась на критике “космополитического” кредо классической либеральной школы и понимании роли геополитических условий национального рынка, включая особый акцент на “воспитательном” протекционизме и значении транспортной инфраструктуры и образования для роста национальных производительных сил.
Менделеев и Витте были не только идеологами индустриализации страны, их практическое участие в собственных программах – Менделеева как химика-технолога, Витте как министра финансов и дипломата – было весьма действенным. В труде “Об условиях развития заводского дела России” (1882) Д. Менделеев четко сформулировал “общие вопросы, которые надлежит решать при индустриализации страны”: 1) кому сбывать фабрикаты; 2) откуда брать сырье; 3) откуда взять необходимые капиталы; 4) какие силы найдутся для осуществления всего этого дела. Отвечая на поставленные вопросы, Менделеев отстаивал следующие позиции.
– принятие по отношению к Востоку (Центральной Азии и Китаю) “той самой роли, которую столь долго Западная Европа играла по отношению к нам самим, везя от нас сырье и возвращая нам переделанный товар”; “сверх того Россия сама по себе со своими ста миллионами жителей составляет обширный рынок для самостоятельного внутреннего потребления”;
– обоснование промышленных изысканий на окраинах России, консультации русских предпринимателей по поводу путей освоения ресурсов химического сырья в Прикамье и Приуралье и нефти в Баку; указание на “будущую силу” каменного угля Донбасса;
– критика косности московских дельцов, не вкладывавших капиталы в необходимые стране отрасли тяжелой промышленности и признание необходимости привлечения иностранных капиталов;
– убежденность в том, что “реальный толчок всякому общему и важному народному делу определяется у нас во всех отношениях высшим государственным почином”.
Предметом особого внимания Менделеева была нерациональность структуры национального хозяйства России в целом и экспорта в особенности: 1) ущербность наращивания “того хлебного экспорта, который теперь делается” – с сугубо экстенсивной распашкой “всего, что только можно” и в результате истощением чернозема; 2) экспорт почти всех добываемых в стране платины и марганца; 3) избыточный экспорт керосина при неполном использовании возможностей создания нефтеперерабатывающих заводов на Волге.
В “Заветных мыслях” Менделеев подчеркивал связь близости к морям с “наполнением рынков”. Он считал оправданными тихоокеанские устремления России, поскольку державы Атлантического океана (“куда мы с грехом пополам летом попадаем через Финский залив, Балтийское море и Немецкое море прямо к берегам Великобритании”) настроены к ней недружелюбно: “Пока мы по морям везем нужные хлеба да продукты лесов и нефти, недостающие у других, еще мирятся с этим, лишь бы мы сами жили впроголодь, освещались скудно и горели ежегодно на все барыши нашей внешней торговли”. Наконец, Менделеев рассчитывал установить навигацию через Ледовитый океан путем создания кораблей нового типа – ледоколов. В докладной записке Витте “Об исследовании Северного Полярного океана”(1901) Менделеев выразил готовность лично принять участие в испытательной экспедиции по Ледовитому океану. “Победа над его льдами составляет один из экономических вопросов будущности северо-востока Европейской России и почти всей Сибири, так как лес, хлеб и другие тяжелые сырые материалы отдаленных стран могут находить выгодные пути сбыта у себя в стране и во всем мире только по морю”.
Витте, наиболее полно раскрывший “азиатские карты” русского протекционизма, в “Конспекте лекций о государственном и народном хозяйстве” отчетливо показал остроту геополитических “углов” и жесткость геоэкономических рамок российской территории. Он писал о преимуществах Англии и США, которые благодаря своему географическому положению не нуждаются в содержании значительного контингента сухопутных сил, перед континентальными державами, которые “соперничая между собой, довели свои армии до грандиозных размеров и несут по их содержанию тяжелые расходы”. Для России бремя континентальной державы, приближавшейся к морям ценой кровопролитных войн, усугублялось холодным климатом, бесконечными расстояниями и рассредоточенностью главных месторождений угля и железа. Главным ответом на перечисленные вызовы, также как и на угрозу возникновения китайского вопроса в случае наплыва “стойкой китайской расы” на русский Дальний Восток, Витте считал “железные дороги – первостепенное орудие государственности”. Он предполагал дополнить колонизационное обустройство районов Транссиба сооружением линии Омск–Ташкент, могущей помочь в деле приближения русского населения к границам Китая и обеспечения среднеазиатского рынка дешевым сибирским хлебом, “благодаря чему явится возможность расширить за счет зерновых посевов разведение хлопка в Средней Азии”.
Негативная политическая экономия капитализма
Саркастическое замечание Менделеева в знаменитом “Толковом тарифе” (1891) по поводу тех, которые, “восставая противу капитализма... требуют мер, подавляющих самое его зарождение, и косвенно приглашают проедать остатки... и в то же время заводить алюминиевые крыши (намек на “четвертый сон Веры Павловны” – Г.Г.), не указывая, однако, откуда взять алюминий и где его провальцевать в листы” – напоминает нам о том, что еще за десятилетие до начала ХХ в. понятие “капитализм” стало обиходным в России, тогда как на Западе оно получило распространение лишь с появлением претенциозного труда В.Зомбарта “Современный капитализм” (1902). В работе В. Воронцова (В.В.) “Судьбы капитализма в России” (1882) обозначилось объединение “политической экономии трудящихся” Чернышевского и “пролетарской политической экономии” Маркса в отечественную традицию негативной политической экономии капитализма, относившейся “к трудовой теории ценности со своего рода мистическим чувством”, считавшей ее “чем-то заветным и дорогим, как бы принципом справедливости к трудящимся”[10].
Над народнической политэкономией земского врача Воронцова и его единомышленника Н. Даниельсона (начавшего в 1872 г. вместе с Г. Лопатиным и завершившего в 1896 г. первый перевод “Капитала” на русский язык), витал дух поэзии Некрасова, сатиры Салтыкова-Щедрина, публицистики Г. Елисеева (ввел в обиход термин “плутократия”) и Н.Михайловского (противопоставлял “богатство народов” и “благосостояние масс”), Ей была присуща антикапиталистическая ментальность русской разночинной интеллигенции, предрасполагавшая к антихрематистическим мотивам в экономической мысли.
Контекст понятия “капитализм” у Воронцова и Даниельсона был исключительно негативным и притом многослойным. “Капитализм организовал труд на Западе, но в форму, непригодную для рабочего”; “капиталистическая организация, попытавшись утвердиться в России, вступила в своего рода заколдованный круг: для ее процветания необходимо богатое население, но каждый ее шаг на пути развития сопровождается обеднением последнего”. Капитализм в России выступает либо “гостем, привлеченным почти насильно” в форме крупной промышленности, “судорожно возбуждаемой” правительством для очередного этапа перевооружения армии или железнодорожного строительства, либо в облике “кулака” – сельского спекулянта-перекупщика и ростовщика, эксплуатирующего мелких сельских производителей-кустарей за счет монополизации сбыта их продукции. От “чумазых” российских капиталистов не приходится ждать выполнения исторической миссии “третьего сословия” – реализации либеральных и просветительских идей. Крупная капиталистическая промышленность не может существовать без внешних рынков, но они уже захвачены западными странами, а ее “водворение” в России происходит на основе заимствованных технико-организационных усовершенствований и с ускоренным наращиванием производства, что означает лишь сосредоточение капитала через кредитный механизм за счет сокращения народного потребления, а следовательно, и внутреннего рынка, застой земледельческой производительности, увеличение числа “упалых” хозяев.
Но, кроме “капиталистического пессимизма”, народники как идеологи разночинной интеллигенции выражали ее самосознание как “идейно-рабочей силы”, уже проявившей себя в земских учреждениях[11] и готовой в сотрудничестве с государством на взять на себя миссию содействия “народному производству” с учетом как специфики национального хозяйственного быта (община, артель, кустарные промыслы), так и альтернативного опыта Запада (от переходного к фермеру положения наемного рабочего в США до мелкой промышленности, основанной на искусном ручном труде, во Франции). Народники исходили из рационалистической предпосылки о возможности выбора иных форм промышленного прогресса и организации научных исследований, чем капитализм с его теневыми сторонами, “коль скоро в понятиях” интеллигенции, которая “могла принимать с Запада прогрессивные идеи в их общечеловеческой чистоте”, сложилось “представление о формах, более идеальных”[12].
Предтечами концепции “народного производства” были выдающийся историк А. Щапов, первым призвавший интеллигенцию к “естественнонаучной народной экономии” – “основывать по провинциям особые экономические ассоциации”, чтобы вносить научные знания в сельский общинный уклад, рационализировать земледелие и кустарные промыслы, вводить технику и новые отрасли промышленности; и А. Корсак (по оценке М. Туган-Барановского, самый крупный экономист 1860-х годов), чья диссертация “О формах промышленности вообще и о значении домашнего производства (кустарной и домашней промышленности) в Западной Европе и в России” (1861) была первым в России опытом компаративистики.
Концепции политэкономов-народников при своей относительной простоте породили довольно запутанный клубок полемических и историографических оценок. Связано это, с одной стороны, с тем, что, будучи первыми распространителями идей К. Маркса в России, представители народничества в конце XIX в. внешне потерпели поражение в дискуссии с молодыми марксистами и получили от последних ярлыки “мелкобуржуазных утопистов”, “отечественных сисмондистов”, “экономистов-романтиков” и т.п. С другой стороны, базируясь на марксистской трудовой теории стоимости, Воронцов и Даниельсон говорили о бесперспективности капиталистического строя в России и об особом, отличном от западного, пути ее хозяйственного развития, что делало неизбежным параллели со славянофилами. Действительно, народничество и славянофильство оспаривали универсальность западного опыта и провозглашали русскую сельскую общину институтом, определяющим своеобразие форм производства и жизненного уклада, однако если славянофильство (раннее) как разновидность национального романтизма консервативной складки рассуждало об общине, прежде всего, в историософских категориях – как о проявлении провиденциальной самобытности России, то народничество основывалось на западническом рационализме.
Оценивая политэкономическое наследие народников, стоит обратить внимание на мнение В. Рязанова, говорившего о них как “о первых институционалистах в России”[13]. А если обратиться к настоящему времени, можно обнаружить, что перечисленные Воронцовым, Даниельсоном и их более молодыми последователями (М. Энгельгардтом, Н. Огановским) геоэкономические препятствия для адаптации российского хозяйства к рынку почти полностью совпадают с современными выводами экономико-географов[14], а концепция “народного производства” – ничто иное, как поиск институциональных ответов на геоэкономические вызовы России. К последним обычно причисляют: континентальность (в противоположность прибрежному расположению ведущих западных государств); огромные расстояния и бездорожье; суровый климат; ограниченность выбора сельскохозяйственных культур.
Анализ народников, который можно назвать геоинституциональным, не только объяснял своеобразие исторически сложившихся в России хозяйственных форм геоэкономическими условиями, он проливал свет и на структурные перекосы, которые могут угрожать хозяйству России при включении в сеть в мирохозяйственных связей, а именно: форсирование хлебного экспорта при постоянно снижающихся ценах (вследствие конкуренции заокеанских стран); истощение российских почв в результате однообразия зерновых культур в севообороте; окончательное разрушение животноводства из-за вынужденного расширения экстенсивно используемых пахотных земель и сбыта кормов за границу ввиду русской невозможности ждать.
В более поздней книге “Судьба капиталистической России” (1907) Воронцов на сравнительно-историческом материале показал, что капиталистический путь развития прогрессивен, когда в структуре сельского хозяйства происходит сдвиг к интенсивному животноводству, тогда как в России под воздействием мирового рынка имело место увеличение доли экстенсивного производства зерновых.
Структурная несбалансированность сельского хозяйства России, находит отражение в российской экономической литературе на протяжении почти 500 лет – от Ермолая Еразма, писавшего в середине XVI в., что “в русийстей земли ни злато, ни серебро не ражается, ни велицыи скоти” (выделено мной – Г.Г.) до современного историка Л. Милова, разработавшего концепцию России как особого типа социума, консервировавшего феодальные отношения и государственное вмешательство в экономику ввиду минимального объема прибавочного продукта, что обусловливало невозможность перехода к более прогрессивной структуре сельского хозяйства с товарным животноводством. Но наиболее масштабно эту проблему осмыслил представитель обновленного народничества Н. Огановский, который первым – еще в начале ХХ в. – ввел в экономическую теорию понятие об устойчивом развитии, охватывающее не только структурный, но и экологический и социально-демографический аспекты.
Прежде чем остановиться на концепции “устойчивого развития производительных сил” Огановского, не замеченной, к сожалению, экономической мыслью, обратим внимание на еще один важный момент. Именно Н. Даниельсон перевел ключевые термины марксистской политэкономии “Werth”, “Gebrauchswerth”, “Tauschwerth”, “Mehrwerth” как “стоимость”, “потребительная стоимость”, “меновая стоимость”, “прибавочная стоимость”. На то, что этот перевод может привести к недоразумениям, первым обратил внимание легендарный ученый-энциклопедист М. Филиппов – издатель журнала “Научное обозрение”, на страницах которого полемика о рынках между народниками и марксистами переросла в полемику о теоретических основаниях марксизма. То же самое подчеркнул М. Туган-Барановский после появления нового перевода, выполненного Струве. Последний предложил терминологический ряд “ценность”, “потребительная ценность”, “меновая ценность”, “прибавочная ценность”. Симптоматично, что с поправкой не согласились только те участники дискуссии, для которых критика народничества была началом движения по пути к организации марксистской партии крайне левого толка – В. Ульянов-Ленин (Вл. Ильин) и А. Богданов-Малиновский, под редакцией которого был В. Базаровым и И. Степановым-Скворцовым был сделан новый полный перевод “Капитала” (1907-1909), который лег в основу всех последующих изданий советского периода. Таким образом, советская версия марксистской политэкономии капитализма базировалась на категориях “стоимость” – “прибавочная стоимость”.
Структурная сбалансированность – устойчивое развитие
Фигура Николая Петровича Огановского (1874-1938) – земского статистика, аграрника, экономико-географа – пребывает в тени[15] громких имен начала ХХ в., в том числе плеяды теоретиков организационно-производственной школы. Однако в своем главном труде “Закономерность аграрной эволюции”(1909-1914), в послереволюционных работах “Сельское хозяйство, индустрия и рынок в ХХ веке”, “Народное хозяйство СССР в связи с мировым” и др. Огановский обозначил, возможно, высшую точку исторической школы в политической экономии – и не только российской, но и европейской.
Подчеркнем, что, во-первых, историческая школа в политической экономии содействовала выделению в отдельную научную дисциплину не только экономической истории, но и экономической географии; так, первый теоретик экономической географии в России В. Ден рассматривал развивавшееся им направление как ветвь исторической школы. Во-вторых, организационно-производственная школа русских экономистов-аграрников и своими эволюционными подходами, и вниманием к нравственно-психологическим сторонам крестьянского хозяйства, несомненно, вобрала в себя традицию историко-этического направления (отметим особо работы Н. Макарова[16] ). Наконец, исключительную значимость для русской экономической мысли обрело понятие “производительные силы”, основополагающее, с одной стороны, для “национальной экономии” Листа–Менделеева–Витте, с другой стороны – для формационной теории марксизма. В исследованиях Огановского категория производительных сил предстала в наиболее широком цивилизационном контексте.
В аграрной эволюции Огановский выделял три фазы сельскохозяйственного производства: 1) доземледельческую – потребление даровых благ природы, кочевое скотоводство; 2) экстенсивного земледелия – повышения производительности земли за счет расширения площади обрабатываемой территории (переложные системы полеводства; паровое трехполье); 3) интенсивного земледелия – многопольного и плодосменного, при котором пар исчезает, а плодородие почвы восстанавливается и повышается за счет усложнения севооборота и увеличения количества вносимых в почву удобрений. При паровом трехполье, на стадии которого сельское хозяйство России застыло вплоть до ХХ в., нарушается равновесие между земледелием и скотоводством: пашня наступает на пастбище, почва истощается, ее консервативное восстановление не идет далее поддержания плодородия на одном уровне и то лишь на черноземных землях лучшего качества.
При интенсивном земледелии, к которому через аграрные перевороты и революции пришла Западная Европа в течение XVIII-XIX вв., вместо трехполья устанавливается пестрополье – вся пахотная земля засевается, но не только зерновыми, но и корнеплодами (картофель и сахарная свекла), бобовыми и кормовыми травами. Их посевы способствуют: развитию обеспеченного обилием кормов скотоводства; восстановлению и повышению плодородия удобряемой навозом и минеральными туками почвы; товаризации сельского хозяйства. Интенсивное земледелие – условие перехода к устойчивому развитию производительных сил, которое предполагает, что:
– человек не истощает ни одного из даровых благ природы (растения, животные и плодородие почвы), а увеличивает их запасы;
– избыточное население уходит из деревень и поглощается развитием городской индустрии;
– поддерживается равновесие между рационализированным земледелием и животноводством;
– устанавливается двусторонняя рыночная связь между городской промышленностью и сельским хозяйством;
– растут масштабы применения сельскохозяйственных машин, искусственных удобрений, развивается транспорт, складское хозяйство, кредит и т.д., то есть все то, что могут дать только промышленность, город и развитая рыночная инфраструктура.
Очерченные фазы являются закономерными для стран умеренного климатического пояса и сменяются в результате роста плотности населения. “Задержка” эволюции сельскохозяйственного производства в России обусловлена ее природно-исторической спецификой, в том числе колонизационным размахом, который снижал плотность населения и создавал возможности для расширения экстенсивного земледелия, а тем самым – для “попятного хода” эволюции. Уточнив периодизацию российской государственности, данную В. Ключевским, Огановский выделил три колонизационных пояса экстенсивного земледелия в пределах империи – 1) великорусский центр, Среднее Поволжье и Прикамье; 2) Новороссия и Нижнее Поволжье; 3) Северный Кавказ, Сибирь и Средняя Азия. Для каждого из них характерна своя эволюция производства, и таким образом, на территории России одновременно представлены разные ступени эволюции земледелия.
Огановский продемонстрировал ущербность пресловутой роли России как “житницы Европы”. В районах Черноморско-Каспийского кольца – Новороссии, Нижнем Поволжье и Северном Кавказе – посевные площади в конце XIX в. – начале ХХ в. быстро росли и давали с каждой десятины в 2-3 больше валового сбора, чем в остальной России. Но эти результаты достигались за счет развития хищнического зернового хозяйства, основанного почти исключительно на выращивании двух злаков – пшеницы и ячменя – с ориентацией на экспансию на внешний рынок. Когда доступ на внешний рынок прекратился, эти районы стали деградировать раньше и сильнее, чем остальные.
Огановский указывал на различные институциональные и структурные перекосы в сельском хозяйстве России – наследие крупнопоместного, нетрудового, захватного и раздаточного землевладения; крестьянское малоземелье и аграрное перенаселение; чрезмерность истощающих почву посевов зерновых (9/10) и явная недостаточность посевов выгодных технических и интенсивных культур (1/10), слабость мясомолочного скотоводства при чрезмерном количестве рабочего скота; “армия паразитарных посредников в сфере сбыта, уже организованного хищническим торговым капиталом”. Однако, в противоположность “капиталистическому пессимизму” Воронцова, Даниельсона, Энгельгардта, он тем не менее полагал (и приводил примеры), что внешняя торговля может быть не деформирующим фактором, а стимулом движения России к двустороннему типу рыночного хозяйства с развитой промышленностью, к замене “несчастной трехполки” интенсивным многопольем. Для этого, однако, необходимы правительственные усилия по развитию путей сообщения, “экономическое служение” интеллигенции, налаживание кооперативной связи между производством и потреблением, кредитная помощь крестьянам, агрономический подбор сельскохозяйственных культур. Речь в данном случае идет не об альтернативе рынку, а об “устранении препятствий, возникающих для интенсификации земледелия со стороны недостаточно развитых рыночных отношений”.
Разработки Огановского наряду с идеями экономистов-теоретиков организационно-производственной школы увенчали собой традицию кооперативного идеала в российской экономической мысли – социализма иной модели, нежели смявшая их марксистско-ленинская диктатура пролетариата.
Национальный рынок и производительные силы страны:
экономическая проблема Великой России
В полемике о рынках оппоненты народников - П.Б.Струве, М.И.Туган-Барановский, С.Н.Булгаков, В.И.Ульянов-Ленин - развернули систему аргументов: 1) теоретико- 2) историко- 3) социально- и 4) геоэкономических. Отправляясь от критики народнического толкования абстрактной теории воспроизводства и реализации, Туган-Барановский в знаменитой диссертации “Русская фабрика” показал историческое развитие русской кустарной промышленности не как альтернативы, а как ограниченного временными и институциональными рамками следствия насаждения государством крупного производства (“фабрики раздробились в кустарную промышленность”), а Ульянов-Ленин в еще более знаменитой монографии “Развитие капитализма в России” доказывал наличие антагонистических классов внутри крестьянства и прогрессивность социально-экономического расслоения как фактора образования внутреннего рынка для крупной промышленности.
Рпзграничив развитие капитализма вглубь и вширь, Ленин отметил, что в России возможности для фабрикантов сбыта в колонизуемых окраинах и ухода на новые земли для крестьян замедляют разрешение противоречия между крупной капиталистической индустрией и архаическими учреждениями в сельском хозяйстве, но не отменяют “закона параллельного разложения мелких производителей в промышленности и в земледелии”, присущего эволюции сельской России в той же степени, что и западному капитализму: от патриархального хозяйства к мануфактуре и крупному производству.
Выводы Ленина соответствовали тому пониманию марксизма - “учение об основном тождестве русского экономического развития с западноевропейским” - которое зафиксировал Струве в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Но сам Струве, ставя проблему роста производительных сил России как проблему развития национального рынка, соединял марксизм с национальной экономией Ф. Листа, почтением к протекционизму Менделеева–Витте и ориентацией на пример США как территриально обширной страны (а Россия еще пространнее), успешно осуществившей индустриализацию благодаря железнодорожному строительству и опоре на внутренний рынок.
На основе “Русской фабрики” Туган-Барановского Струве резюмировал специфику российского капитализма в категории децентрализованного товарного производства. Европейский капитализм технически был подготовлен опиравшимся на местные рынки корпоративным городским ремеслом, в то же время ограничившим свободу предпринимательства цеховыми статутами. В России при слабом развитии городов и промышленной техники не было развитых местных рынков и корпоративного мастерства, но громадная территория предоставила простор для оптовых ремесел (специализация придорожных деревень на каком-либо одном промысле) и деятельности торгового капитала. Среда, в которую вторгался торговый капитал, была перед ним юридически и культурно безоружна. Никакого “кустарного права” не было, “царила идеальная манчестерская свобода, при крепостном праве полное Laissez faire, смягченное высоким помещичьим оброком и чиновничьими взятками”. Такое децентрализованное товарное производство было выигрышно в “чисто экономическом” приближении к капитализму (отсутствие институциональных преград), но связанная с ним общая техническая и культурная отсталость обусловила особую остроту проявления отрицательных сторон капитализма в России, смягчить которую, однако, можно лишь, если “признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму” с целью “стать из бедной капиталистической страны богатой капиталистической страной”.
За первое десятилетие ХХ в. Струве проделал эволюцию от “легального марксизма” к “национальной идее буржуазии”, сблизившись с лидерами московских деловых кругов старообрядческой закваски братьями Рябушинскими и возглавив особое направление - веховство, проявившее себя не только в философской и социально-политической, но и в экономической мысли.
В сборнике “Вехи” (1909) Струве и соавторы афишировали разрыв с леворадикальной философией русской интеллигенции: с одной стороны, отвергнув ее “отщепенство” от государства, религии и права; с другой стороны - отдав приоритет личному свободному творчеству над идеей общего блага. Вслед за этим Струве и два других автора-политэконома журнала “Русская мысль” - А.Изгоев и А.Рыкачев - развили веховские приоритеты “личной годности” и критики предубеждений интеллигенции в апологию частной собственности, торгово-промышленного предпринимательства и имперского великодержавия России.
В то время как Рыкачев призывал “детей тех, кто шли в народ, идти в промышленность и торговлю”, а Изгоев подчеркивал невозможность отделения от России ее национальных окраин ввиду их значения для российских производительных сил, Струве теперь решительно признал потребность для русской промышленности во внешних рынках и без смущения проповедовал великороссийский империализм, ставя в пример империализм великобританский - от “великого революционера-государственника Кромвеля” до бывшего радикального мэра индустриального Бирмингема, а затем министра коллоний, “отца британского империализма и британской социальной реформы” Чемберлена, благодаря которому “в Англии каждый рабочий является теперь империалистом”. "Экономическую проблему Великой России" Струве истолковал прежде всего как необходимость завоевания экономического господства в бассейне Черного моря с опорой на ресурсы нового промышленного региона Юга России.
Мнение о целесообразности имперской формы организации геоэкономического пространства как средства развития национального рынка Струве сохранил и в последующие годы мировой войны, белогвардейской конрреволюции и эмиграции. В опубликованной посмертно (1952) работе “Первая русская республика и первая русская империя” Струве установил происхождение имперской традиции экономической и территориальной экспансии России не от московской централизации, а от Великого Новгорода При этом, сравнивая Новгород как “субарктическую империю” с “городом-государством-империей” Венецией, Струве пришел к выводу, что именно невозможность стать морской державой и равнопартнерских отношений с европейцами обусловила ориентацию Новгорода, а затем и Москвы, не на Запад, а на евразийский северо- (а затем и юго-)Восток.
С другой стороны, критика веховцами в экономических обзорах “Русской мысли” (Рыкачев), в диссертации Струве “Хозяйство и цена”(1913-16), в статьях Изгоева в сборнике “Из глубины”(1918) и журнале “Экономист”(1922) доктринальных основ различных социалистических доктрин и большевистской практики подготовила традицию негативной политической экономии социализма, развивавшуюся Б.Бруцкусом, А.Билимовичем и другими экономистами-эмигрантами.
Марксистская геополитическая экономия
В то время как веховство через экономическую проблему Великой России пришло к отрицанию социализма и оправданию имперской политики, для большевиков-ленинцев понятие “империализм” стало кульминационным в негативной политической экономии капитализма и опорным - в концепции мировой революции и “материальных предпосылок социализма”. Здесь помимо хрестоматийной ленинской брошюры “Империализм как высшая стадия капитализма”(1917) должны быть отмечены предшествовашие ей работы И.Скворцова-Степанова “Империализм”(1913) и Н.Бухарина “Мировое хозяйство и империализм”(1915), а также книги М.Павловича-Вельтмана (1871-1927; автор первого учебного курса “Империализм”(1918) и первый ректор Московского института востоковедения с 1921), собранные в многотомнике “Империализм и мировая политика конца XIX и первой четверти ХХ века”(1925-27).
В марксистских трактовках империализма первостепенными были следующие геополитические и геоэкономические ракурсы.
1. Анализ глобального противоречия между процессами интернационализации и национализации капитала. По словам Бухарина, одна сторона этого противоречия - “великое переселение капиталов”, международная миграция рабочей силы, колоссальный рост перевозочной индустрии, образование интернациональных картелей и трестов, выравнивание цен на товары и ценные бумаги при помощи телеграфа; другая - “сращивание” монопольных организаций с государством и его границами, “вращение винта охранительных пошлин”, тенденция к “замыканию национальных тел” в “государственно-капиталистические тресты”, интересы которых подкрепляется “силой военного кулака” и сталкиваются в мировой политике в “разборках” за свободные рынки и сферы вложения капитала.
2. Убежденность в том, финансовый капитал делают неизбежным усиленный антагонизм империалистских наций и мировую войну, толкающую массы к борьбе за “низвержение капиталистических правительств, за экспроприацию буржуазии”(В.Ульянов-Ленин), причем включение России в будущую “общеевропейскую социалистическую систему” облегчается тем обстоятельством, что ее очень развитая крупная синдицированная индустрия развилась на основе иностранных инвестиций и организационно связана через европейские банки (Н. Бухарин).
3. Вывод Ленина о доведении “гигантского процесса обобществления производства” до возможности “приблизительного учета всем источникам сырых материалов в данной стране и даже... в ряде стран, во всем мире” - предпосылки “планомерного”, т.е. нерыночного развития производительных сил вообще, крупной промышленности в особенности.
4. Анализ Павловичем структурно-отраслевых аспектов империализма и глобальной борьбы за минеральное топливо и инфраструктуру. Из “закона более быстрого роста постоянного капитала” Павлович выводил ведущую роль металлопромышленности в мировом хозяйстве и господство “металлургической олигархии”, чьи интересы в первую очередь выражает империализм, поскольку “синдицированная металлургическая промышленность”:
– является главным потребителем угля и подчиняет себе топливные отрасли (в США даже не существует угольного рынка, всецело поглощенного стальным);
– более других заинтересована в милитаризме и маринизме - новых армейских корпусах, сухопутных и береговых крепостях, эскадрах и т.д., поскольку один год войны дает ей больше заказов и следовательно, доходов, чем многие годы мирного периода.
– и со стороны технической более других связана с прогрессом военного дела - борьба между непробиваемой броней и всесокрушающим снарядом;
– заинтересована, наконец, в строительстве железнодорожных магистралей коммерческого и стратегического назначения и соответственно в “рельсовой политике”.
Мировая война разразилась из-за англо-германского антагонизма, проявившегося в том числе в конкуренции трансконтинентальных железнодорожных проектов - британского “трех К” (Кейптаун–Каир– Калькутта) и германского “трех Б” (Берлин–Бизантиум (Стамбул-Константинополь)–Багдад), в которую включился и Витте с идеей закрепления экономических интересов России в индо-афгано-персидском “коридоре” строительством магистрали Петербург - Оренбург - Пешавар. После войны вопрос об угольных и железорудных бассейнах был главным в германо-французском антагонизме. Павлович предсказывал, что ХХ столетие становится веком двигателей внутреннего сгорания и нефти, поэтому вопрос о нефти приобретает с каждым днем все большее значение в политике (в том числе закулисной) мировых держав.
В работах М. Павловича, хотя и без акцента на этом, содержались более гибкие, чем ленинские, характеристики отдельных признаков империализма. Например, внимание к фактам учащения случаев самофинансирования промышленных объединений, выпуска ими акций и облигаций без посредства банков или подчинения банков своему влиянию. С другой стороны, на примере Франции Павлович подчеркивал, что колониальная политика может пагубно влиять на промышленное развитие страны, Франция выиграла бы, если освободилась от таких своих колоний, как Мадагаскар или Индокитай.
Эти выводы Павловича, расходившиеся с канонизированной ленинской схемой, не были приняты во внимание, в то же время вывод о борьбе за нефть н первый план в империалистической политике мировых держав был интегрирован Е. Варгой и другими советскими авторами в концепцию “общего кризиса капитализма”, на десятилетия задавшую жесткие рамки исследованиям в СССР проблем мирового хозяйства и западных экономик.
Столь же жесткие рамки экономико-геополитическому по сути анализу советского хозяйства были заданы “телеологической” доктриной директивного планирования, в пределы которой были заключены исследования размещения производительных сил, региональной экономики и т.д. - связанные с именами Н.Н.Баранского, В.С.Немчинова и др. Как известно, на разработку плана ГОЭЛРО и первого советского 5-летнего плана определяющее воздействие имел труд В.Гриневецкого “Послевоенные перспективы русской промышленности”(1919), а еще ранее Совнарком во главе с В.Ульяновым-Лениным оказал решительную поддержку академической Комиссии во главе с В.И.Вернадским и организации на ее базе сети НИИ для координации освоения минеральных богатств страны. Как Гриневецкий, так и ученые КЕПС обосновывали стратегию сдвига национальных производительных сил на восток: ее и реализовывало советское руководство за весь период существования плановой экономики.
Глобальная экономико-геополитическая модель В. Семенова-Тян-Шанского
Одним из деятелей КЕПС был выдающийся экономико-географ В.П.Семенов-Тян-Шанский, предложивший в 1915 г. типологию территориального могущества держав - фактически первую выдвинутую российским учеными глобальную геополитическую модель[17] ( 1), и притом более глубокую, чем появившаяся в начале ХХ в. в стенах Лондонской школы экономики и широко известная ныне модель “Хатленда” Х.Маккиндера. Модель В.П.Семенова-Тян-Шанского основана на выделении трех “мировых средиземных морей” - европейского, американского (Карибское море с Мексиканским заливом) и азиатского (Японское и китайские моря) - и типологии геополитического могущества в зависимости от обладания территориями 1) "кольцом вокруг моря", 2) "от моря до моря" или 3) "клочками" по берегам разных морей. Два гиганта Северного полушария - Россия и Соединенные Штаты - реализовали систему “от моря до моря”, причем Российская империя величиной сплошного земельного протяжения превзошла все остальные государства в истории и подытожила тысячелетнее переселенческое движение восточных славян на северо-восток Евразии.
Это движение сыграло роль решающего “флангового обхода”, который совершила подвижная западная цивилизация, докатившись славянорусской колонизационной волной до Тихого океана и блокировав тем самым возможности проникновения кочевых орд с востока. Однако ценой этого успеха стало экономическое отставание экстенсивного русского северо-востока Евразии от запада суживающейся Европы - где развились интенсивное земледелие и промышленность.
В то же время североамериканцы, не имея грозных политических соседей, смогли спокойно перелить колонизационную волну от Атлантического к Тихому океану и экономически укрепить ее, а затем уже заполнять слабее всего населенный географический центр своей территории. Ситуация Российской государственности гораздо менее благоприятна: “колонизация имеет вид постепенно суживающегося, зазубренного меча, тончающего и слабеющего на своем восточном конце, вклинившегося между суровыми в климатическом отношениями территориями севера Азии и исконными землями самого обширного государства желтой расы”. “Очень легко обрубить конец такого меча”, и русская колонизация еще долго “будет иметь несколько военно-мобилизационный характер в зависимости от безопасности границ на том или другом фронте” Поэтому сохранение могущественного территориального владения России требует доведения географического центра страны по возможности до одинаковой или близкой степени густоты населения и экономического развития с западным коренным концом государства посредством создания новых колонизационных культурно-экономических баз в Русской Евразии (территории между Волгой и Енисеем) - Уральской, Алтайской, Туркестано-Семиреченской и Кругобайкальской - и пересмотра неудовлетворительных с экономико-географической точки зрения административно-территориальных губернских и областных границ, возникших “совершенно случайно, путем канцелярских усмотрений”.
Экономическая концепция евразийства
Модель В.П.Семенова-Тян-Шанского, несмотря на его акцент на том, что “русским не стоит отделять Европу от Азии”, оставалась европоцентричной. Иную - “монголосферную”, “великостепную” - модель выдвинули идеологи евразийства, идентифицировавшие себя с проводниками геополитического подхода к русской истории[18]. Экономическую концепцию евразийства обосновывал прежде всего П. Савицкий, который начал свою научную деятельность еще в 1916 г., вступив на страницах “Русской мысли” в полемику с Туган-Барановским по вопросу о производительных силах России. Сформулированную тогда дилемму Глобальная экономико-геополитическая модель идеолога П. Савицкого развил в концепцию “России-Евразии” как особого географического мира Основа этого мира - Великая степь, “средиземное море континентальных пространств” от Карпат до Большого Хингана, которая на протяжении многих столетий была “месторазвитием” кочевого мира. русская этнографическая стихия превращает это, от века отданное кочевому быту пространство в земледельческую область с идеей преемственности “русских исторических заданий с геополитической плотью Монгольской державы”
Оставляя в стороне историософию евразийства в целом, ожесточенную полемику как в 20-30-е, так и в 90-е гг., хочу отметить что в как предстает как арьергардная идеология, побуждающая искать ответы на следующие вызовы евразийского "месторазвития" России:
1) обделенность в смысле наиболее удобных (морских) торгово-транспортных путей - и велик риск при вхождении в “мировой океанический обмен” стать задворками мирового хозяйства (с другой стороны - при изолированности от мира - экономическая примитивность, связанная со строем натурального хозяйства).
2) несовпадение ресурсных и культурно-промышленных "средоточий" - Коренные великороссийские области, ограниченные верхней Волгой с севера, средней Волгой с Востока, степями Слободской Украины с юга и Днепром с Запада, наибольшей полнотой “естественнопромышленного одарения” на всей территории России обладает близкая к “монгольскому ядру" Евразии алтайско-енисейско-байкальская полоса.
3. Российская степь, столь благоприятная в иных своих частях для пшеницы, неблагоприятна для возделывания корнеплодов и кормовых трав и с агрономической точки зрения предсталяет собой область неизбывного трехполья, а в отдельных регионах - сугубого скотоводства, в то время критерием “европейскости” земледелия является широкая доступность страны интенсивных плодосменных и травопольных севооборотов.
Отсюда основное требование русской промышленной программы - необходимость направить промышленную энергию России на использование минеральных ресурсов восточных и южных окраинных областей от Керченского полуострова до Алтая. использование “принципа континентальных соседств”, “созидание хозяйственного взаимодополнения” обмену между центральных промышленных областей с черноземными губерниями, скотоводческими степями, “русскими субтропиками”.
В то же время актуальным остается вывод, сделанный Савицким еще в 1921 г.: “Было бы неправильно думать, что состояние интенсивного ввоза иностранных товаров, и прежде всего фабрикатов, оплачиваемых в лучшем случае вывозом сырья, которое наступит вслед за тем, как Россия вновь откроется для международного обмена, - что это есть состояние нормальное и длительное”. Представляются плодотворными, также как и едва намеченное понятие вековой технико-экономической конъюнктуры. Савицкий трактовал его в духе довольно прямолинейного технологического детерминизма: смена универсальных факторов промышленности, имеющих отношение более или менее ко всем ее отраслям - энергоносителей и конструкционных материалов.
Судьба России с точки зрения отношения ее экономики к универсальным факторам промышленности такова: Московское царство испытывало недостаток руд металлов, отвечающее потребностям времени (и новой великой военной державы - петровской Империи!) их количество было найдено только в начале XVIII в. на Урале. Будучи богаче тогдашней Европы по части древесного топлива, Россия к концу XVIII в. опережала Запад в области черной металлургии.
Однако промышленный переворот в Англии, с переходом мировой техники на минеральное топливо, обеспечившее выгоднейшее использование ее каменноугольных и близлежащих железорудных ресурсов, нанес сокрушительный удар по промышленной традиции России - сосредоточенной в Москве и на Урале, лишенных запасов ископаемого горючего. Оказавшись без универсального фактора эпохи, Россия скатилась в яму промышленной отсталости, из которой стала выбираться в конце XIX века благодаря ресурсам имперских окраин (криворожской руде, донецкому углю и каспийской нефти) и благодаря тому, что нефть стала заменять уголь в качестве универсального фактора эпохи.
Способность воздействовать на вековую технико-экономическую конъюнктуру в благоприятном для себя направлении является, очевидно, критерием статуса страны как великой экономической державы. Но требуется уточнение, как соотносятся в этом случае природные ресурсы, качество рабочей силы и институциональные факторы. Эта задач актуальна и для современной геополитической экономии в России.
[1] См., напр.: Блауг М. Экономическая мысль в ретроспективе. М., 1994, с. XXVII; Кирсанов В. Научная революция XVII века. М, 1987.
[2] Briet Ph. Parallela geographiae veteris et novae. Paris, 1648, р. 153. Книга вышла в год заключения Вестфальского мира, закрепившего существование государств с двумя вероисповеданиями – католицизмом и протестантизмом – как признанный факт европейской системы международных отношений.
[3] Тойнби А. Постижение истории. М, 1990, с. 496-497.
[4] Соловьев С. Чтения и рассказы по истории России. М, 1989, с. 696.
[5] Чаянов А. Основные линии развития русской сельскохозяйственной мысли за два век; Крцимовски Р. Развитие основных принципов науки о сельском хозяйстве в Западной Европе. М, 1927, с. 205.
[6] Аникин А. Юность науки. М, 1985, с. 14.
[7] Струве П. Хозяйство и цена. М, 1913.
[8] Бердяев Н. Русская идея.
[9] Весьма характерен тон сочинения Румянцева “О разуме тарифа” (1804): “Я знаю, что догмат совершенной свободы торговой имеет ту важность, что первым провозвестил его Адам Смит, которого учение, по справедливости, приемлется руководством в созерцании государственных сил...” И далее риторический вопрос: “Заслуживают ли охрану наши фабрики, для которых казна, со своей стороны, издавна делала толики пожертвования, присвоив им земли, угодья, а в заводах поработя даже и крестьян?” Отметим и не менее показательный факт: сочинение академика и придворного политэконома Шторха не было издано по-русски, так как автор критиковал крепостное право.
[10] Туган-Барановский М. Очерки из новейшей истории политической экономии и социализма. Харьков, 1919, с. 58.
[11] Интеллигенцию как “идейно-рабочую силу” емко определил земский статистик С. Блеклов (Земские учреждения. В кн.: Энциклопедический словарь “Гранат”, т. 21, Стб. 249).
[12] Воронцов В. Наши направления. В кн.: Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца ХIХ – начала ХХ в. М., 1994, с. 56.
[13] Рязанов В. Экономическое развитие России. XIX – ХХ вв. СПб., 1996, с.191.
[14] Гладкий Ю. и др. Экономическая география России. М, 1999.
[15] В частности, в новейшем учебном пособии “История экономических учений” (М.: Инфра-М, 2000) об Н. Огановском вовсе не упоминается, в чем автор данной статьи корит, прежде всего, себя.
[16] Макаров Н. Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса. Харьков, 1918.
[17] Семенов-Тян-Шанский В.П. О могущественном территориальном владении применительно к России. - Федерализм. 1996. № 2. С. 148-163.
[18] См. статью автора “Евразийство” в энциклопедическом словаре “Федерализм” (М., 1996).
