Орлова Е.И.
(Москва, МГУ)
К истории литературного процесса 1910-х годов
(Николай Владимирович Недоброво)
Литературный процесс такого-то периода (а годы здесь можно проставить в принципе любые без боязни ошибиться) глазами его участников, как известно, выглядит иначе, чем видится он историку литературы по прошествии почти века. Николай Владимирович Недоброво (1882 - 1919), поэт, филолог и критик, действительно был в литературной жизни 1910-х гг. фигурой заметной. И здесь играет роль не количество написанного и опубликованного, но его бесспорный авторитет как критика и стиховеда (многого стоит, к примеру, замечание Ахматовой о том, что формальный метод в литературоведении “вышел” из круга идей Недоброво1, - что, впрочем, должно еще стать темой отдельного исследования).
Прежде всего, в начале 1910-х гг. Н.В. Недоброво “правая рука” Вяч. Иванова в Обществе ревнителей художественного слова, а затем - один из учредителей и Товарищ председателя Общества поэтов, существовавшего в 1913 - 1915 гг.). Можно даже говорить о литературной политике, которую Н.В. Недоброво в этом качестве проводил. Пожалуй, два главных ее принципа - это, во-первых, идея главенства искусства как по отношению к действительности в целом, так и в соотношении поэзии и науки о ней. Во-вторых, “друг новых веяний” (как назвал его позднее Е. Аничков), Недоброво занимал открытую позицию по отношению к разным, часто враждовавшим литературным течениям. Он прочно вошел в сознание людей своей эпохи, как бы к нему ни относились (футуристы воспринимали его как нечто для себя чужеродное, с некоторыми акмеистами его связывали глубокие личные отношения, наиболее же близким в его исканиях как стиховеда был Андрей Белый, высоко ценивший не только литературоведческие штудии, но и стихи Недоброво).
Однако многое в его литературных взглядах остается еще не до конца проясненным. Например, одни исследователи сближают его с акмеистами, другие считают, что Общество поэтов он создавал, наоборот, в противовес акмеистам.
Некоторые материалы из отдела рукописей РГБ позволяют прояснить его позицию.
Он создает в начале 1913 г. Общество поэтов, где становится Товарищем председателя - поэта Е.Г. Лисенкова и где играет бесспорно ведущую роль. Это при том, что и в Академии стиха Вяч. Иванова он на особом положении как “правая рука” “мэтра”. Причины создания “собственного” общества крылись отчасти в том, что академизм, по мысли Недоброво, начинал превалировать над самой поэзией в Обществе ревнителей. Поэзия же была в ценностной иерархии Недоброво первостепенной. Кроме того, Общество поэтов мыслилось им как возможность совместных “занятий” (его слово) для поэтов всех направлений. Похоже, он предпочитал оставаться внепартийной фигурой даже и в моменты самого напряженного противостояния литературных школ.
Но интересно, что “свое” Общество Недоброво создает тогда, когда Цех поэтов только-только отделился от “Академии” Вяч. Иванова - прежде всего потому, что и создателям Цеха казался чрезмерным ученый дух Академии. В этом могли бы сойтись деятели Цеха и Недоброво, но тут дело было в том, что многие из них как раз неправомерно отождествляли Иванова и Недоброво, считая их более близкими фигурами, чем то было на самом деле.
Сближения Недоброво с Цехом поэтов не произошло. Зарождавшийся в недрах Цеха акмеизм не нуждался в Недоброво: в его поэзии, вызревавшей в 1900-е гг. под знаком символизма, не было ничего “акмеистического”. Да и он сам поначалу не принимает новое течение всерьез. В его письмах к Вяч. Иванову и Э. Метнеру, среди организационных перипетий, связанных с Академией (Иванову), и в связи с книгой Метнера (последнему) он ”играет” с новым словом - “акмеизм“. Сначала в чисто ироническом ключе:
“Я тогда выдумал план созыва Академии помимо комитета, пользуясь спасительною силою навыков. Я сговорился с Чудовским, чтобы он попросту разослал повестки, а когда народ соберется, я полагал, что удастся, никого не обижая, сделать комитет работоспособным, предложив увеличить его состав на 2 - 3 лица, выбрать туда подходящих людей и затем уже с их помощью вести дело. Чудовский на эту комбинацию согласился, но потом стал тянуть и до сих пор никаких повесток не разослал, объясняя это неустройством с помещением в “Аполлоне”, вытекающем из болезни Маковского. Я же думаю, что это попросту один акмеизм”.2 Любопытно, что письмо написано в январе 1913 г., когда как раз в первом номере “Аполлона” вышла статья Гумилева “Наследие символизма и акмеизм”.
И в письме к Э.К. Метнеру:
“Ваши мысли о музыке хотелось бы расширить и распространить на все отрасли искусства - модернизм и в литературе играл ту же роль, что и в музыке, - начавшись в ней раньше, он раньше завершил свой круг, дойдя до “акмеизма”. Поверьте, что и в музыке возникнет скоро вероисповедание “гладеньких пустячков”, как прямое наследье нынешнего “диониса”.3
В условиях жесткой литературной борьбы акмеизм, как это уже достаточно подробно прослежено в работах последних десятилетий, не был принят.4 Брюсов, вопреки ожиданиям Гумилева, поддержал не его, а футуристов, увидев в них то ли действительно новое веяние в литературе, то ли более сильную новую конъюнктуру. Но уже в этих условиях Недоброво в 1914 г. занимает несколько иную позицию, чем в году прошедшем. Заинтересованность его проявляется в письме А.Г. Горнфельду от 11 февраля 1914 г.:
“Глубокоуважаемый Аркадий Георгиевич!
Как слышно, 14-го в пятницу в Литературном Обществе Гумилев и Городецкий будут делать доклады об акмеизме. Мне бы очень хотелось на них присутствовать, но не зная порядков Общества, я не знаю, как это устроить. Поэтому я и позволяю себе обратиться к Вашей любезности, прося Вас указать, что мне нужно сделать, чтобы попасть на это заседание.
Искренно уважающий Вас
Ник/олай/ Влад /имирович/ Недоброво”.5
Неизвестно, присутствовал ли на этих докладах Недоброво, но, как видим, от акмеизма он не отмахнулся - как могло показаться вначале. Призыв “разбивать оковы метра”, разработка новых ритмических форм, что декларировал Гумилев в статье “Наследие символизма и акмеизм”, не могли не быть близкими Недоброво, ставившим ритм над метром и призывавший с доверием отнестись к поиску новых форм в поэзии. И он сам показал, “как это делается”, на материале ахматовской поэзии в своей статье о ней, но при этом ни словом не обмолвившись об акмеизме.
Но там же (точнее, в черновике той же статьи) можно увидеть и скрытую полемику с Гумилевым. В том, что писал Гумилев (требование “более точного знания отношений между субъектом и объектом”6), современные исследователи видят “близкий к эпическому строй поэтической речи”7 как прием, декларированный Гумилевым.
Не с этим ли связан один пассаж в статье Недоброво “Анна Ахматова”, выпущенный при публикации: “Ахматова не берет формы лирического стихотворения для выражения нелирических по существу задач, как то, к сожалению, весьма распространено ныне. Может быть, и есть у нее и вовсе не лирические задачи: если есть, почти можно за нее поручиться, что выразит она их в пристойном роде: в поэме, в повести, в драме, в романе.
Пока боги хранят ее от холодных баллад, с мраморным рисунком, но ритмом и движением своим вызывающим в воображении одну неминучую картину: мраморного барельефа, везомого по мостовой на ломовой телеге, в хорошем случае в музей, а чаще в Speise-saale обильно сооружаемых ныне по Петербургу немецкими акционерными компаниями гостиниц”.8
Как известно, новый интерес к балладе современные исследователи связывают именно с акмеизмом и конкретно с Гумилевым (как Брюсов в 1900-е гг. и, конечно, восприняв брюсовский опыт, в 1910-е гг. именно Гумилев “возрождает” балладу). Не установлено, сокращал ли свою статью сам Недоброво или это было сделано редактором, но как бы то ни было полемический (как можно думать) пассаж в статью не попал, и дискуссия Недоброво с акмеизмом (а как видно из приведенных документов, она была) осталась не вынесенной на поверхность. Да ведь и то, что Недоброво сумел написать самую обстоятельную статью о поэзии Ахматовой и ни словом не обмолвиться о ее “акмеизме”, - тоже можно рассматривать как своего рода тонкий полемический прием - фигуру умолчания (хотя это, вероятно, так и останется на уровне предположения).
Недоброво мог и не догадываться, что создатели Цеха поэтов отождествляли его, Недоброво, с Вяч. Ивановым и Академией, создавая Цех в противовес Академии. “В начале многочисленный и пестрый по составу, Цех ставил своей задачей лишь совместную работу поэтов разных направлений над усовершенствованием стиха. Но уже в течение полугодовой работы Цеха ясно определилась в нем группа, вкусы и устремления которой явились естественной реакцией против Академии Стиха Н.В. Недоброво и Вячеслава Иванова. Слово “символизм” потеряло для этой группы свою магическую власть, послышались разговоры о “честности” в поэзии и о “линии наибольшего сопротивления”.
Так образовалось ядро цеха - акмеисты и примыкавшие к ним... определился акмеизм и роль первого Цеха была исчерпана”.9
Это объясняет, почему, при кажущейся общности задач, Недоброво все-таки создает свое Общество поэтов: во-первых, в сознании многих он отождествляется с “академизмом” и, может быть, даже своего рода диктатом Вяч. Иванова (Недоброво был одним из немногих “молодых”, кто имел за этих заседаниях право полного голоса). Во-вторых, для создания нового направления Недоброво был не нужен. Ему же самому, по-видимому, была чужда идея цеховой замкнутости.
Так разошлись пути, которые могли бы еще в 1911 г. скреститься. На деле Недоброво не столь уж чувствовал свою близость с Вяч. Ивановым (хотя, конечно, дорожил его вниманием, ценил в нем и поэта и тонкого критика, показывал ему свои поэтические вещи). Его самого давно уже занимала задача совместных занятий поэтов разных направлений и создание такого общества, в котором поэзия была бы основным, все другое же - второстепенным. Но в начале своего существования Цех, как видим, “отталкивался” от него; в поэзии его не было ничего, что могло бы хоть как-то подкрепить теорию акмеизма. Самого же Недоброво больше занимала не борьба направлений и школ. Его позиция была, пожалуй, наиболее широкой среди всех деятелей 1910-х гг.
Правда, отношение Недоброво к акмеизму остается сдержанным. Видимо, сама литературная политика Недоброво как организатора общества была если не в объединении, то по крайней мере в терпимом отношении к разным школам. 24 апреля 1914 он пишет Анрепу: “Лисенков вышел из своего маразма и недавно даже читал в Общ. Поэтов доклад об “акмеизме” - так называется изобретенное Гумилевым (мужем Ахматовой) поэтическое направление. Я сказал после доклада речь пристойную обстоятельствам”10 (выделено самим Недоброво). “Обстоятельства” были таковы, что на докладе присутствовал Гумилев, и это было, вероятно, его единственное посещение Общества поэтов, куда он, в отличие от Ахматовой, не был приглашен11 - если, правда, верить А. Кондратьеву; но это остается пока непроверенным предположением и не более того - слишком уж оно идет вразрез и с идеей “открытого” общества, и с фигурой самого Недоброво, человека не просто воспитанного, а к тому же обладавшего повышенной щепетильностью.
О его “открытости” в этом смысле говорит и то, что в ноябре 1913 г. в Обществе поэтов состоялся доклад Д.А. Крючкова “Что такое русский эгофутуризм”, а в декабре того же года Недоброво присутствовал на лекции Пяста о футуризме.
С другой стороны, сиюминутный “литературный расклад” был, похоже, для Недоброво слишком мелкой категорией. “Вдумчивый критик-поэт, друг новых веяний” (так позднее назвал его Е. Аничков12), Недоброво ощущал рубеж веков как начало нового этапа в искусстве и - - шире - в истории, он задумывался о связях между эпохами и видел литературное развитие не линейным процессом, а “пульсацией” разных стихий, или “струй”, которые могут возрождаться, набирать силу, становиться преобладающими в будущем. Таким пониманием литературы как процесса Недоброво в чем-то предвосхищал тыняновскую мысль о том, что литературное движение зарождается одновременно в множестве точек и развивается одновременно по разным направлениям. “Литература идет многими путями одновременно - и одновременно завязываются новые узлы. Она не поезд, который приходит на место назначения”, - писал Тынянов в 1924 г. в статье “Литературное сегодня”.13
Но еще в начале века похожая мысль была высказана Недоброво: “...физиономия эпохи не есть нечто единое во времени и пространстве. Нет. Каждая ее черта первоначально возникает в другой эпохе, в узком круге людей, затем все расширяется, захватывает больше и больше людей, перепутывается с другими чертами эпохи, затем опять уменьшается в пространстве и теряется тонкою нитью в следующих эпохах. Таким образом, каждая эпоха определяется господствующими чертами и духовно берет себе из других эпох все принадлежащее к этой черте, но в ней всегда есть и другие черты, принадлежащие прошедшим и будущим эпохам. Эпоха не есть нечто последовательное во времени, ибо нити, щупальца одной эпохи заходят в другую, а иногда и в третью, а есть нечто единое в культурном отношении. Поэты по большей части начинают эпохи и потому бывают непонятны, опережают общество. Тютчев есть поэт нашей эпохи, нашей в том смысле, в котором наша эпоха не современна, а лежит в будущем, так как в настоящее время господствуют еще другие черты, а черты, лучше вместо “черты” говорить “течения”, еще лучше, образнее - струи, часть которых составляет тютчевская поэзия, будут особенно широки и сильны еще в будущем”. 14
Интересно, что несколько лет спустя и снова именно в связи с Тютчевым, в статье, написанной в начале 1910-х гг. и до сих пор не опубликованной, критик пишет о значении Тютчева для современной поэзии и “зачисляет” Тютчева “в первые ряды того движения в искусстве, расцвет которого был на наших глазах, которое доставило человеческой душе бесценные приобретения и главный лозунг которого как раз заключается в беззаветной вере в правоту творчества”. 15
Казалось бы, “говорун поздних символистских салонов” (как писал о нем О. Мандельштам), Недоброво под “движением в искусстве” скорее всего мог разуметь символизм (в той же статье он говорит: “Тютчев, глубоко захвативший своим творчеством стихию мышления, прозревающий глубины духа и природы и смевший поставить лицом к лицу сознание и интуитивные образы, является замечательнейшим поэтом”16). Но ведь под этими словами, пожалуй, мог подписаться любой поэт начала ХХ века - века, вновь открывавшего (а во многом и впервые) поэзию Тютчева. И можно думать, что самое это новое “движение в искусстве”, о котором задумывается Недоброво, вообще шире символизма только, шире любого отдельного направления.
Так Недоброво оставался вне направлений, как бы “над схваткой”, занимая терпимую позицию, но со своей ориентацией, с одной стороны, на Х1Х век с пушкинской ясностью формы и с тютчевскими метаниями духа, с другой - на ритмические поиски современной поэзии, вырабатывал принципы, которые потом были развиты в работах лучших ученых нового поколения (что и позволило Ахматовой спустя годы утверждать, что формальный метод в литературоведении вышел во многом из круга идей Н.В. Недоброво. Однако до какой степени это так - предстоит еще прояснить, и это дело будущего). Конечно, Тынянов не мог знать об этих размышлениях Недоброво. Но ведь не только поэтические, но и литературоведческие идеи, прежде чем кристаллизоваться в стихах одного поэта (либо многих) или в концепциях одного или многих ученых, что называется, “носятся в воздухе” и лишь через какое-то время получают “авторство”.
Это можно видеть и на примере поэтического диалога Недоброво и Ахматовой. “Прямые” связи уже прочерчены: выявлены стихи Ахматовой, связанные с Недоброво (“Целый год ты со мной неразлучен...”, “Все мне видится Павловск холмистый...”, “Милому”, “Царскосельская статуя”, “Есть в близости людей заветная черта...”, “Вновь подарен мне дремотой...”). Известны и другие, написанные уже после смерти Недоброво - в том числе в 1944 г. и позднее, в “Поэме без героя”. Известны и опубликованы и стихи Недоброво, относящиеся к Ахматовой или которые она сама к себе относила (“Во взгляде ваших длинных глаз, то веских...”).
Но дело совсем не в биографических “привязках”, которые вряд ли что-нибудь дадут нам, кроме подробностей, в которые участники жизни тех лет и не думали никого посвящать даже из современников (не говоря уже о будущих биографах). Любопытнее другое - именно перекличка поэтических голосов, диалог двух поэтов, но такой диалог, в котором находилось место и другим, так что он расширялся порою до масштабов историко-литературных, тем более что от начала ХХ века до соседнего - Х1Х-го - было рукой подать, в особенности для Ахматовой с ее особым восприятием времени и пространства (“Это где-то там - у Тобрука, Это где-то здесь - за углом...”), в особенности для Недоброво, умевшего “читать” литературное движение не как смену эпох (школ, направлений, etc.), а скорее как пульсацию, разнонаправленное движение поэтических “струй”.
И вот что еще любопытно. По своему значению и масштабу поэтического дарования Недоброво числится, конечно, в “младших” поэтах, да и вступил он в литературный процесс, т.е. начал печататься, позже Ахматовой, будучи на 7 лет ее старше. Тем не менее вскоре после их знакомства в 1913 г. он пишет Б.В. Анрепу:
“Твое письмо последнее меня очень обрадовало - то, что Ты так признал Ахматову и принял ее в наше лоно, мне очень дорого; по личным прежде всего соображениям, а также и потому, что, значит, мы можем считать, что каждому делегирована власть раздавать венцы от имени обоих. Я всегда говорил ей, что у нее чрезвычайно много общего, в самой сути ее творческих приемов, с Тобою и со мною, и мы нередко забавляемся тем, что обсуждаем мои старые, лет 10 тому назад писанные стихи, с той точки зрения, что, под Ахматову или нет, они сочинены”.17
Вряд ли это последнее суждение можно отнести на счет “личных соображений”: известно, насколько принципиален был Недоброво во всем, что касалось литературных дел, и одним только личным увлечением не объяснить положения о творческой близости, тем более что некоторая “профессиональная” ревность поэта к поэту звучит в письме: “лет 10 тому назад писанные стихи”, сочиненные “под Ахматову”, - явная ирония.
Диалог двух поэтов начинается в 1913 г. Уже не раз в литературе об Ахматовой и Недоброво возникало недоумение: его стихотворение, посвященное Ахматовой (“С тобой в разлуке от твоих стихов...”), датируется 1916 годом, но это время “затухания” в их отношениях. И не раз уже высказывалось предположение, что стихотворение могло быть написано раньше. Теперь, когда фонд Н.В. Недоброво в РГАЛИ был открыт в 1991 г. (до того находился в спецхране), это предположение подтверждается: стихотворение “Ахматовой” датировано 11 - 24.ХП.13. Августом 1916 помечены исправления уже к тому времени опубликованного в “Альманахе Муз” стихотворения. Приведу поэтому отредактированную после напечатания первую строфу18:
С тобой в разлуке от твоих стихов
Мне не хватает силы оторваться.
И как? В них пеньем не твоих ли слов
С тобой в разлуке можно упиваться?
(Ср. в опубликованном варианте: 2-й стих: “Я не могу душою оторваться”. 3-й стих: “Как мочь? В них пеньем не твоих ли слов...”)
Так начинается диалог поэтов, во многом уже “проявленный” не только посвящениями, но и “голосов перекличкой”, о которой уже много писали в связи с Ахматовой. Недоброво был одним из многих (современников и предшественников), чьи отзвуки жили в стихах Ахматовой. И это было (как отмечали в своих работах еще Р.Д. Тименчик и др.) принципиальным свойством ахматовской поэзии (что раньше других и подметил Недоброво: “Как ты звучишь в ответ на все сердца!”). Так важная черта ахматовской поэзии, отмеченная впервые Недоброво, проявляется в примерах, которые еще можно множить. Но лучше вновь обратиться к поэтическому диалогу Ахматовой и Недоброво. Уже писали о связи его стихотворения “Светлое Воскресение четырнадцатого года” с ахматовскими “Стихами о Петербурге” (в связи с мотивом свободы). Но тут хочется сказать и о другом - о противопоставлении любви-страсти и любви-свободы у двух поэтов. и о не замеченном до сих пор и, как кажется, важном для Ахматовой обертоне известного стихотворения “Все мне видится Павловск холмистый...”, посвященного “Н.В.Н.”. Я имею в виду последнюю строфу:
И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.
Как отметил еще В.М. Жирмунский в комментарии к этому стихотворению, Кифаред - это Аполлон, играющий на кифаре (лютне), статуя в Павловском парке. Но этот образ “был связан в сознании современников Ахматовой с “вакхической драмой” И. Анненского “Фамира-кифаред”. Согласно сюжету драмы, слепого певца сопровождает в его скитаниях мать, обращенная богами в птичку за кровосмесительную страсть к сыну, - мотив, перенесенный в этом стихотворении на статую в Павловске”.19 Но тут у Ахматовой удивительным образом пересекаются, взаимно проникаясь, две реальности: статуя кифареда, “медная”, - и живая птичка из “нашей” действительности конкретного павловского сада соединились, чтобы вызвать ассоциацию не только с драмой Анненского, но и с искусством эпохи Возрождения, в котором красногрудая птичка всегда (или как правило) “обозначает” страсть. Если учесть и этот возможный оттенок смысла в стихотворении, то так дополняется мотив “милый голос”, говоря нам не только об особой манере Н.В. Недоброво читать стихи (нараспев, “округляя гласные”), по-разному оценивавшейся современниками, но замеченной многими, но и - поверх изображенного словами - о невысказанной близости героев стихотворения. И что еще важнее: в поэтическом мире Ахматовой художественная реальность как бы уравнена в правах с “первичной”, может происходить взаимодействие этих пластов. И это совершенно в духе Н.В. Недоброво, в стиховедческой статье писавшего о том, что читающий стихи реально “управляет” работой сердца и легких слушающего.
И еще об одной перекличке. Из “явно” посвященных Н.В. Недоброво при его жизни ахматовских стихотворений последним, кажется, по времени считается “Есть в близости людей заветная черта...”, которое исследователи соотносят со стихотворением Недоброво “С тобой в разлуке от твоих стихов...”. И эта связь бесспорно просматривается (Недоброво: “Теперь ты знаешь...”. Ахматова: “Теперь ты понял...”). Но, может быть, ахматовское стихотворение восходит еще к одному, несомненно известному ей стихотворению старшего друга (а может быть, и к нескольким). Одно из них было опубликовано20, другое до сих пор оставалось в архиве. Все же имеет смысл привести и публиковавшееся.
СОНЕТ
О, кровь из сердца, сжатого тобой,
Рубиновыми каплями сочится,
И сердце, в муке, теплое, лучится,
И сладостен его о грудь прибой.
А все, что кровь ни окропит собой,
Чистейшей багряницей облачится,
И здесь, где целый мир дрожит и мчится,
Нетленною наделено судьбой.
Подательница муки, будь блаженна!
Свет на тебе! Как сердца ни изрань,
Навеки ты передо мной священна.
Но там, за кровью, нашей дружбы рань -
Лазурная. И, если кровь нетленна, -
Положенная непреступна грань.
Прежде всего: как ни соблазнительно было бы отнести это стихотворение к Ахматовой, на самом деле адресат его неизвестен, а в рукописи стоит дата: “27 - 31.1.12”21 (стало быть, написано еще до знакомства с Ахматовой). И вообще в случае с Недоброво нам вряд ли что-нибудь могло бы дать, если бы и были известны конкретные “реалии”, вызвавшие к жизни стихотворение. Важнее другое: сакральная лексика, не просто окрашивающая любовную лирику (как это вообще часто можно видеть у поэтов начала ХХ в.), а поднимающая любовные мотивы на небывалую высоту - что и подметил сам Недоброво у Ахматовой в статье о ней, ставшей теперь обязательной. Но и в его стихах видим это - вплоть до обращения, вряд ли у кого-нибудь еще встречавшегося: “Подательница муки”. Может быть, для того чтобы понять, о какой высоте идет здесь речь, нужно сказать, что это столь необычное и, пожалуй, вообще не употребляемое даже в поэтическом обиходе обращение взято из начала молитвы Святому Духу: “Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю...” Животворная сила Святого Духа, очищение через страдание бросают высокий отсвет на все стихотворение.
(Подобное можно видеть и в стихотворении “Светлое Воскресение четырнадцатого года”, где перекличка с пушкинским “Пророком” через церковнославянизм. У Пушкина: “И внял я неба содроганье, // И горний ангелов полет, // И гад морских подводный ход, // И дольней лозы прозябанье”. Прозябанье обозначает здесь, конечно, не чувство холода, а рост, прорастание семени, ростка и т.п. Единственный, кажется, случай сходного словоупотребления находим в стихотворении Недоброво: “Господень день. Ликуя, солнце пышет // И плавит около сверкающую твердь. //Так чудесами Канны воздух дышит, // Что вот прозябнет и сухая жердь”22. Прозябнет и здесь, конечно, означает прорастет, т.е. напитается жизнью.)
“...в лучах великой любви является человек у Ахматовой”23, - писал Недоброво, отмечая и изображение любви как Таинства (но в первую очередь таинства покаяния), и прибавлял за этим: “Мукой живой души платит она за его (человека - Е.О.) возвеличивание”.24
И тут нельзя не сказать о том, что борьба между земным и надмирным, сердцем и духом составляет главную коллизию лирики Недоброво. И в приведенном выше стихотворении говорится о некоей грани, которую нельзя преступить. Или это невозможность вернуться к лазурной (в сакральной символике безоблачной, неомраченной, тогда как красный - цвет праздника, но в то же время и жертвы) начальной поре дружбы-без-страсти? Или вообще есть некая черта, разделяющая души людей?
Может быть, Недоброво думал именно так. Во всяком случае, душа другого как недоступная, непостижимая сила, невозможность открыть свою душу другому - центральный мотив повести “Душа в маске”. И еще раньше, в стихотворении “К Lise Хохлаковой” (1904 - 1905 гг.), поэт писал:
Ты нашла родник живого слова.
Говорит - и слышно до испуга
колыханье темного покрова,
кроющего души друг от друга.25
И этот же мотив становится центром стихотворения Ахматовой “Есть в близости людей заветная черта...”, слишком хорошо известного, чтобы приводить его целиком; хочется только обратить внимание на шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы (предмет исследований Недоброво) и на “сонетное” начало (имею в виду первые две строфы со сходной рифмовкой, хотя в обеих строфах рифма перекрестная - уже наметился “уход” от сонета).
Близкий мотив не менее явно можно видеть в стихотворении следующего, 1916 года: “В недуге горестном моя томится плоть, // А вольный дух уже почиет безмятежно” (“А! Это снова ты. Не отроком влюбленным...”) - одно из самых, пожалуй, темных стихотворений у Ахматовой, в котором негодование, гнев, страдание героя (другого) преодолеваются героиней как нечто заземляющее, мешающее “вольному духу”.
И не случайно Недоброво в статье об Ахматовой упомянул Тютчева. Это относилось конкретно к стихотворению “Не верь, не верь поэту, дева...” и связывалось у Недоброво с мотивом “поэтовой любви”, в чем-то сходном у Тютчева и Ахматовой. Но дальше критик говорит о том у Ахматовой, что какими-то двумя годами раньше заметил в статье о Тютчеве. “Другие люди ходят в миру, ликуют, падают, ушибаются друг о друга, но это все происходит здесь, в средине мирового круга; а вот Ахматова принадлежит к тем, которые дошли как-то до его края - и что бы им повернуться и пойти обратно в мир? Но нет, они бьются, мучительно и безнадежно, у замкнутой границы...” “Биение о мировые границы”26 - так определяет Недоброво поэзию Ахматовой. И в сходном же ключе пишет о “стихии страдания”, “истомленности” у Тютчева: “Не вещественные невзгоды жизни, не раны, полученные в борьбе, породили тютчевское страдание. Причины его глубже: мировая загадка личного бытия, бессилие души воцариться над миром - вот что томило художника...”27 В этом смысле и пишет он дальше о мотиве ночи у Тютчева, показывая, что у него, в отличие от всех других поэтов начиная с античности, “ночь - естественное разоблачение состояния мира, а день - златотканный покров”.28 (вспомним “Колыханье темного покрова, // Кроющего души друг от друга”, в стихотворении “К Lise Хохлаковой”). Это можно видеть и еще в одном стихотворении, “навеянном Гераклитом”, как сообщал Недоброво в письме к Вяч. Иванову от 14 - 27.1Х.1912.29 Оно было опубликовано в “Русской Мысли” в 1914 г., однако внизу подборки значатся даты 1904 – 1910.30
СТРАШНОЕ СЕРДЦЕ
Борьбы с дерзаньем сердца тяжела.
Когда, в порыве темном и безумном,
Что птица, оба - в вышине - крыла
Сложившая, оно, с биеньем шумным,
В пучину кинется, упоено, -
Не устоять душе... А срок наступит,
И, жадное, лучистое, оно
Ценой души чего захочет, купит.
Здесь - поэтическое, но очень точное переложение Гераклита (ср. в переводе В. Нилендера: “С сердцем бороться тяжко, ибо если чего захочет - ценою души покупает”.31
Как видим, и у Гераклита наш поэт находит близкое себе. В борьбе между земной любовью и следованием духу проходит жизнь героя лирики Недоброво, тем более драматичная, что и отказаться от любви значит пойти против своего человеческого естества.
Любовь нежна... А духом меч
Сверкающий подъят,
Все властный в сердце пересечь.
Любовь томит... Но свят
И редок этот вышний дар
В юдоли наших дней,
И слишком легок мне удар
Губительный по ней.
Отрекшийся - он не идет,
Он по земле скользит,
Предчувствуя высокий взлет,
И мир ему сквозит
Подобно яркому лучу
Через завесы вежд;
Но сбросить бремя не хочу
Тяжелое надежд!
Любовь! Блаженство ль в чашу уст,
Страданье ли пролей, -
В моей груди терновый куст
Пылает все светлей.32
Так Недоброво наметил сам то общее, что он увидел в творчестве Ахматовой и в своем, о чем он писал Анрепу и что позднее определилось как общие корни, восходящие к Тютчеву. Если воспользоваться этим ключом, который, кажется, дает нам Недоброво, можно увидеть “тютчевские” переклички в тех ахматовских стихах, которые так или иначе связаны с “Н.В.Н”.
Например, в стихотворении “Вновь подарен мне дремотой...”, которое заканчивается, как известно, строками:
Чтобы песнь прощальной боли
Дольше в памяти жила,
Осень смуглая в подоле
Красных листьев принесла
И посыпала ступени,
Где прощалась я с тобой
И откуда в царство тени
Ты ушел, утешный мой.
Здесь почти дословное совпадение с тютчевским:
И мне казалось, что меня
Какой-то миротворный гений
Из пышно-золотого дня
Увлек, незримый, в царство теней.
(“Еще шумел веселый день...”)
Совпадает и сюжетная ситуация обоих стихотворений: “невольное забвенье” среди дня, “дремота” у Тютчева - и “навеянный дремотой” Бахчисарай у Ахматовой.
Такого же рода переклички с Тютчевым есть и у Недоброво. “Сребристые веков минувших тени” (”/Из “Фауста” Гете/”) Тютчева - одно из программных для Недоброво стихотворений любимого поэта - перекликаются со стихотворением Недоброво “Полуденная дремота” (и так протягивается “интертекстуальная” нить Тютчев - Недоброво - Ахматова).
Полудня теплая дремота.
И застит томная слеза
Несопряженные глаза.
Блистающая позолота
И зелень листьев, и трава,
И тающая синева,
И тень, и облаков сиянье
Плывут в глаза - и расстоянья,
В дреме, не узнают они
И потухают в сладкой лени...
И утопает мир в тени,
И близятся родные тени.33
И строчки из того же стихотворения Тютчева, что упомянуто выше, как будто задали внутреннюю тему всей поэзии Недоброво:
К крылам души, парящей над землею,
Не скоро нам телесные найти.
Р.Д. Тименчик убедительно показал, что мотив “тени” связан в творчестве Ахматовой с Недоброво.34 Но стоит отметить и мерцание смыслов в стихотворении Недоброво (“И утопает мир в тени, // И близятся родные тени”), и то, что “родные тени” - еще одна перекличка Ахматовой со стихами, которые, конечно, были ей знакомы.
У нее можно найти, кроме явных и известных, и другие, скрытые реминисценции из Тютчева. Поэт у Тютчева “дает Теням воздушным местность и названье” (“/Из Шекспира/”). У Ахматовой “тень без лица и названья” в “Поэме без героя”.
Примеры можно еще множить, но нужно хотя бы бегло коснуться еще одного сюжета в поэтическом диалоге Ахматовой и Недоброво - когда диалог продолжался без ответов. Все эти “поздние ответы” сегодня уже известны и названы. Но нужны несколько замечаний.
Одно касается известного стихотворения “Е.М.М.” (“Во взгляде ваших длинных глаз, то веском...”), при жизни Недоброво опубликованного, но до сих пор вызывающего вопрос об адресате. К сожалению, автограф ничего не прояснит для тех, кто хотел бы знать конкретные реалии этого посвящения. Если, как предполагают некоторые исследователи, это описка и стихотворение посвящено Елизавете Петровне Магденко, то эта же описка сохраняется и в автографе (хотя с рукописной книгой своих стихов Недоброво работал почти до самого конца (последняя помета относится к 14 июля 1919 г. и связана со стихотворением, также опубликованным, - “Хочу тебя из сердца вынуть...”35). Дата же создания знаменитого ныне сонета - 21.11 - 7.111.13, то есть опять-таки до знакомства с Ахматовой.
И тем не менее в историю русской поэзии это стихотворение вошло и укрепилось в ней связанным с Ахматовой. Известен ее “ответ” (сорок с лишним лет спустя) - “Все, кого и не звали, в Италии...”, вообще мотивы “картина - зеркало”, “профиль на стене”, как это показал еще Р. Тименчик, связаны у Ахматовой именно с Недоброво, хотя и не отменяют возможности и других “голосов”, звучащих в ахматовской поэзии.
Именно с связи с ней В. Топоров пишет о жанре “посмертных писем” (о “Письме Анне Андреевне Ахматовой на тот свет” Д.Е. Максимова): “Ближайшие примеры - посмертное письмо Пастернака к Рильке, которым заканчивалась рукопись “Охранной грамоты”... и немецкое посмертное письмо к Рильке, посланное Цветаевой Пастернаку. В более широком кругу жанровыми “соседями” посмертного письма оказываются “письма с того света” (таким, по сути дела, было для Чаадаева первое “Философическое письмо”, помеченное - Некрополь) и, если угодно, столь распространенные в истории мировой культуры “разговоры в царстве мертвых” (кстати, в ХУП - начале Х1Х в. они были очень популярны в России...)”.36
Но этот же “жанр” начинает бытовать и в послереволюционной России. Ощущение “потусторонности” происходящего, свойственное, очевидно, многим, передала та же Ахматова: “И снова я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: “Здесь все встречаются, как на том свете”.37 Е.С. Булгакова после смерти М.А. Булгакова пишет в дневнике “Письма на тот свет”. Этот же мотив “бродит” в стихах Ахматовой 30-х гг. - сумасшествие как существование на границе мира здешнего и потустороннего, призрачность здешнего... Можно выстроить даже цепочку принадлежащих трем поэтам стихотворений со сходным сюжетом. Это Ахматова (“Новогодняя баллада”) - Тарковский (“Стол накрыт на шестерых...”) - Цветаева (“Все повторяю первый стих...”).
Для Ахматовой с ее пониманием времени и пространства, доступных преодолению для поэта, жанр “писем на тот свет”, кажется, был органичен (насколько это вообще возможно в человеческом естестве) как ни для кого. И помимо уже известных (“Пока не свалюсь под забором...”, “Одни глядятся в ласковые взоры...”, “Первое возвращение” и др.) стихи Недоброво живут в множестве отголосков. Например:
Себя, глядясь, как в зеркала, в полотна,
Вы б видели печальной в половине,
А на других - жестокой беззаботно...
(“Е.М.М.” Недоброво)
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст...
(“Эпические мотивы” Ахматовой)
Дафну, подумав, вини. Она убегала от бога...
Солнце дерзнешь ли принять в тело живое свое?
(“Аполлинийские дистихи” Н.В. Недоброво)38
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
(“Я не любила с давних дней...” Ахматовой)
И еще одно замечание, быть может, не бесспорное, но... Впервые, как это уже давно замечено, лирическое “мы” у Ахматовой появляется в стихотворении, связанном с Пушкиным, и постепенно приобретает такое же значение, как и у Пушкина в послании “К Чаадаеву”, расширяясь до того, чтобы вместить в себя все поколение, с тем чтобы в том же 1818 г. (удивительно рано для начинающего поэта) ему возможно было написать: “И неподкупный голос мой // Был эхо русского народа” (“К Н.Я. Плюсковой”, 1819 г). Как известно, это стихотворение было прямо связано с Федором Глинкой и “тайной свободой”. Так поэт сначала становится выразителем поколения, потом же и всего народа.
Не так ли и у Ахматовой все чаще в ее “поздних ответах” Недоброво звучит это “мы” (которого почти не находим даже в самых “сюжетно благополучных” любовных стихах), расширяясь постепенно до смысла и судьбы поколения? Этот “Чаадаев десятых годов”, как его называли современники, первым угадавший ахматовский путь, и вправду явился чем-то близким настоящему П.Я. Чаадаеву по отношению не только к Ахматовой, но и еще ко многим людям 1910-х гг., внушая всей своей деятельностью, что поэзия, вообще искусство - не только личное дело каждого.
И еще один пример переклички, или, если угодно, перекрещивания голосов.
В конце июле 1914 г. Н.В. Недоброво писал в письме к В.А. Знаменской так: “/.../ Ваше милое письмо и Ваша добрая память доставили мне истинное утешение в эти тяжелые дни.
Любовь Александровна успела выбраться из Германии вовремя. 22 я получил от нее посланную накануне срочную телеграмму из Стокгольма /.../ Но с тех пор никаких известий у меня нет. Можете судить о среднем уровне моего за эти дни настроения.
Сама война развертывается так, как я ждал и хотел.39
Я здоров, очень благополучен и до 17-го был в таком хорошем настроении, которого давно не запомню. Всего две недели прошло, а кажется целый год. Как постареем мы все за эту войну! (выделено мной - Е.О.)
Я очень близко принимаю к сердцу Ваши личные тревоги, связанные с уходом на войну Ваших родных - общий удел! /.../”40
И в 1916 г. Ахматова пишет “Памяти 19 июля 1914”:
Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один...
Так, очевидно, и происходит в поэзии (шире - в литературе). Происходит что-то вроде накапливания общей для многих энергии, один голос вбирает в себя множество других, так что трудно определить, кто первым сказал то или это, случайна или нет очевидная перекличка... В последней строфе только что цитированного стихотворения видно, что Ахматова уже понимала: эта судьба предназначалась ей.
Но это знали и раньше. Гете писал: “...мне же не оставалось ничего больше, как собрать все это и пожать то, что другие для меня посеяли”.41
Но “посеявшие” остаются в том, что собрано, и становятся легендой.
Примечания
? См., например, Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Т.1. 1924 - 25 гг..Paris,1991, с. 294 - 295.
2 Письмо Н.В. Недоброво к В.И. Иванову от 22.1.1913. - ОР РГБ. Ф. 109, карт. 31, ед. хр. 55, л. 9 об. - 10.
3 ОР РГБ. Ф. 167, карт. 14, ед. хр. 31, л. 5 - 5 об.
4 См. Клинг О.А. Влияние символизма на постсимволистскую поэзию в России 1910-х годов (проблемы поэтики). Дисс... докт. филол. наук. М., 1996, с. 95 - 158.
5 РГАЛИ, ф. 155, оп. 1, ед. хр.
6 Цит. по: Гумилев Николай. Собр. соч. в 4 тт. Т. 4. М., 1991, с.172, 171.
7 Петров И.В. Акмеизм как художественная система. Автореферат дисс... канд. филол. наук. Екатеринбург, 1998, с.12.
8 Цит. по: Ахматова Анна. Поэма без героя. Сост. и примечания Р.Д. Тименчика при участии В.Я. Мордерер. М., 1989, с.272 - 273.
9 Статья редколлегии (б.п.) - Цех поэтов 1. Берлин. б.г. /1923/, с. 7.
10 К истории русской литературы 1910-х годов. Письма Н.В. Недоброво к Б.В. Анрепу. - Slavica Hierosolymitana. Vol. V - V1/ Jerusalem, 1981, p. 463. С небольшими сокращениями оп. также: Литературное обозрение, 1989, № 5, с. 58.
11 Р.Д. Тименчик приводит письмо А. Кондратьева Б. Садовскому об этом. - В кн.: Вл. Пяст. Встречи. М., 1997, с.341.
12 См. Аничков Е.. Новая русская поэзия. Берлин, 1923, с. 115.
13 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 166.
14 Цит. по: Кравцова И.Г., Обатнин Г.В. Материалы Н.В. Недоброво в Пушкинском Доме. - Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения..Рига - Москва, 1992, с. 87.
15 РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 12, л. 54 - 55.
16 Там же, л. 55.
17 К истории русской литературы 1910-х годов. Письма Н.В. Недоброво к Б.В. Анрепу. Публикация Г.П. Струве. Berkeley. - Slavica Hierosolymitana. Vol. V - VI. Jerusalem, 1981, p. 463.
18 РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 6.
19 Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Второе изд. Л., Советский писатель. Леиниградское отделение, с. 464.
20 Северные Записки, 1914, № 4, с. 106.
21 РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 107.
22 В рукописи - без заглавия. - РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 5
23 Недоброво Н.В.. Анна Ахматова. - Русская мысль, 1915, № 7, отд. 2, с. 62.
24 Там же.
25 РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 29.
26 Недоброво Н.В.. Анна Ахматова. - Русская мысль, 1915, № 7, отд. 2, с. 64.
27 Недоброво Н.В.. О Тютчеве. - РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 12, л. 3.
28 Там же, л. 20. В автографе явная описка: “злототканный”.
29 ОР РГБ, ф. 109, карт. 31, ед. хр. 55, л. 4.
30 Русская Мысль, 1914,№ 11, с. 89 - 90.
31 Гераклит Ефесский. Фрагменты. Перевод Владимира Нилендера. М., “Мусагет”, 1910, с. 33.
32 Северные Записки, 1913, № 3, с. 51. В автографе дата: 20.1Х.12. (РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 105). Стихотворение, таким образом, написано позднее статьи “О Тютчеве”.
33Северные Записки, 1914, № 4, с. 107.
34 Тименчик Р.Д. Ахматова и Пушкин. Заметки к теме.
35 РГАЛИ, ф. 1811, оп. 1, ед. хр. 1, л. 108.
36 Топоров В.Н. Об одном письме к Анне Ахматовой. - В кн.: Ахматовский сборник 1. Париж, 1989, с. 29.
37 Ахматова Анна. Воспоминания об Александре Блоке. - В кн.: Анна Ахматова. Сочинения. в двух тт. Том второй. Проза. Переводы. М., 1996, с.187.
38 Русская Мысль, 1914, № 11, с. 89.
39 Недоброво “ждал” начала войны еще в начале 1912 г. Он писал Анрепу 6 февраля 1912 г.: “...не могу утаить, что, по имеющимся сведениям, чуть только мы отпразднуем трехсотлетие династии, и чуть только взятые осенью новобранцы будут готовы к бою - вероятно в начале марта, следует ожидать войны” (К истории русской литературы 1910-х годов. Письма Н.В. Недоброво к Б.В. Анрепу. - Slavica Hierosolymitana, vol. V - V1, Jerusalem, 1981, p.438).
40 ОР РНБ, ф. 1088, оп. 1, № (ед. хр.) 139, л. 4 - 4об.
41 Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М. - Л., 1934, с. 845.