13 mesjaz w godu Григорий Пруслин

ТРИНАДЦАТЫЙ МЕСЯЦ В ГОДУ

(Повесть из воспоминаний)

Зеленые цифры электронных настольных часов светили так ярко, что вполне заменяли ночник, а мигающая точка между ними, отсчитывающая секунды, как-то очень уж наглядно подчеркивала убегающее время. И ночью, при затемненных окнах, комната, освещенная неживым электронным светом, казалось нереальной. Как будто бы во сне.

А сна-то и не было. Вот уже скоро год, как я переехал сюда, в квартиру родителей. И причиной тому было несчастье. Мама, которая и так-то едва ходила, сломала ногу. Сломала нехорошо, в шейке бедра и, пробыв два дня и две ночи в травматологии, по совету врача, сказавшего: «Какое ей нужно лечение? Время и уход», была забрана нами домой.

Теперь она совсем не вставала. Лежала молча на кровати, и только время от времени дергала за колокольчик, привязанный к шнурку, натянутому между кроватными спинками. Так она звала меня или отца. Отца – днем, когда я был на работе, а меня – ночью. Звала тогда, когда надо было, первые два-три месяца, подать судно или потом, когда требовалось посадить ее на стул, вместо сидения которого мы приспособили крышку от унитаза, а снизу поставили ведро с водой. И хотя стул стоял рядом с кроватью, эта, к сожалению, довольно частая процедура, требовала заметных усилий.

Первое время, вскакивая ночью на звук колокольчика, – а спал я в этой же комнате на отцовской кровати, он же перебрался на кушетку в столовую, - я делал все необходимое, укладывал маму, ложился сам и тут же засыпал на час-другой до следующего звонка. Но потом, спустя пару месяцев, сон стал пропадать. Я лежал на спине, поворачивался на один бок, другой, но не мог заснуть. И только спустя, наверное, полчаса-час, проваливался в сон, сам того не замечая. Таких циклов набиралось за ночь пять-шесть и получалось, что каждую ночь я не спал довольно продолжительное время. Сначала я переживал это, стараясь заснуть разными способами, а потом смирился и как-то даже успокоился, внушив себе, что судьба дает мне какое-то дополнительное время в моей жизни. Чем я мог заняться в это время? Да, пожалуй, ничем. Только лежать, смотреть на мигающую секундную точку на часах и вспоминать…. Вспоминать наиболее зацепившиеся в памяти эпизоды моей жизни. Конечно, они возникали не в хронологическом порядке, но это было и не важно, выстроить их потом друг за другом не представляло труда…

Так прошел почти год и как-то, подсчитав, я обнаружил, что за это время мои ночные бдения в сумме составили почти целый месяц. Тринадцатый месяц в году....

Воспоминание первое

«СКАЖИ - КУКУРУЗА....»

Два раза в день, утром перед первой сменой и после окончания ее, над поселком гудел заводской гудок. Вообще-то это был не поселок, а окраина небольшого подмосковного города, отделенная от него железной дорогой. По одну сторону путей стоял старый вокзал, от которого длинная улица, тогда еще называвшаяся Ворошиловская, а потом несколько раз менявшая название на Вокзальную и обратно на Ворошиловскую, тянулась к самому городу. А все, что было по другую сторону путей, называлось поселком имени Ногина или чаще просто Ногинкой.

Город издавна был известен своей текстильной промышленностью и одна из фабрик, расположенных здесь, бывшая «Рябовская мануфактура», получила в свое время имя товарища Ногина, а отсюда и весь поселок, ибо все, что было тут, так или иначе, имело отношение к фабрике.

Ближе всего к крепким краснокирпичным фабричным зданиям подходили двух-трех этажные, тоже кирпичные, дома-общежития, построенные хозяином, Рябовым для своих рабочих. Общим названием для них было слово «спальня», но каждый дом имел и персональное имя. Самое большое общежитие именовалось – «Первомай». Потом шли «Большая спальня» и почему-то «Сто четырнадцатая» и «Сто пятнадцатая». Чуть в стороне от них стояли несколько трех-четырех этажных домов, построенных уже в тридцатые годы прошлого века. Они тоже были известны под именами собственными. «Красный дом» и «Серый дом» - это было понятно из-за цвета кирпичных стен. «Подмастерский» - видимо, потому, что построили его для «поммастеров» (есть такая должность помощника мастера в текстильном цеху), а вот почему следующий дом назывался «ФУБР», не мог объяснить никто.

Из старых, рябовских домов на Ногинке был еще «Кремль», двухэтажный особняк самого Рябова и около него одноэтажная «конюшня». И тот дом, и другой были перегорожены вдоль и поперек и приспособлены кое-как для проживания многочисленных жильцов. Ну, вот, пожалуй, и все заметные здания на Ногинке, что стояли там к середине 40-х годов. Был еще, правда, клуб – большой каменный сарай с водонапорной башней на крыше. Да два магазина - продовольственный и промтоварный, – первый этаж каменный, второй деревянный. А все остальное – бараки, да частные дома за заборами. И совсем близко, через овраг, уже деревня Бутурлино.

= + = + =

В конце войны, когда начали возвращаться эвакуированные из Сибири заводы, по чьему-то там разумению большой московский «почтовый ящик» решили вернуть не в столицу, а разместить здесь, на Ногинке, в старых ткацких корпусах. И Ногинка зажила новой жизнью. Вместе с заводом приехали из эвакуации и люди, работавшие на нем. Кое-кто из них, кто порасторопнее, быстро подсуетились и подались в Москву, где еще стояли их забронированные квартиры. Но многие, связанные с заводом намертво, остались здесь. И среди них мой отец. Сначала мы, отец, мама и я, жили в вагоне, в котором и приехали из Сибири, загнанным в тупик у вокзала. А потом отцу, он все-таки был как-никак начальником сборочного цеха, выделили комнату, метров 9-10, в «конюшне». Отсюда, из «конюшни» 1 сентября 1944 года я и пошел в первый класс.

Школ на Ногинке было две. Одна – мужская семилетка №12 и средняя школа №25, в которой до седьмого класса учились только девочки, а с восьмого уже вместе мальчишки и девчонки.

Естественно, что я пошел в школу №12. Школа эта была недалеко от заводских проходных, имела огороженный участок с воротами, которые практически никогда не закрывались. Школьных зданий там было два. Одно, наверное, тоже построенное еще фабрикантом Рябовым, солидное, даже красивое из красного кирпича, с крыльцом. Второе, ближе к забору – обыкновенный барак, не известно для чего используемый ранее. Видно, в те еще времена одного кирпичного здания было достаточно для детей рабочих «рябовской мануфактуры». Но когда на Ногинку приехал «почтовый ящик», население района резко возросло, в том числе прибавилось и детей. И, хотя учились в две смены, пришлось срочно создавать дополнительные классные помещения в вышеупомянутом сарае.

Основное здание было солидным. Широкий коридор, в конце которого отгорожена учительская. Высокие потолки, большие окна, делавшие помещения всех пяти классных комнат светлыми и уютными. Перед поворотом в коридор - раздевалка, туалет и почему-то рядом с ним кабинет директора.

Помещение же, оборудованное в бараке, было намного хуже. Там выгородили три класса. Но были они темными, без парового отопления – печки топились дровами, но холода они не разгоняли и, помню, бывало, что мы сидели на уроках в пальто и в варежках, а то и чернила в «чернильницах-непроливайках», которые мы каждый день приносили с собой, замерзали.

Не знаю, по какой причине, но в барачном помещении учились первые и вторые классы. Хотя, по разумению, именно малолеткам надо было бы отдать светлые и теплые помещения старого здания. Класс наш был большим, тридцать четыре человека. Эту точную цифру я знаю наверняка, потому что у меня до сих пор хранится маленькая фотография нашего 1 «А». На ней вокруг нашей первой учительницы Веры Мироновны сгрудились три десятка смешных пацанов. Все мы были подстрижены под «ноль»- это «педагогическое» требование в те времена выполнялось неукоснительно – в смешных пиджаках, бывало, что и с чужого плеча, заношенных свитерах или, что было мечтой и шиком, - в «вельветках», курточках, сшитых из вельвета, с вставкой, желательно другого, отличного от куртки цвета.

В третьем классе мы уже учились в большом здании. И история, о которой я хочу рассказать, произошла именно там. Надо сказать, что в школу мне ходить нравилось. Нравились уроки, нравились перемены, особенно, когда становилось тепло, и можно было выбежать во двор. Учился я хорошо и без напряга. Может, от природных способностей. Тем более что ни мать, ни отец мною особо не занимались, по причине занятости. Отец до ночи пропадал на своем заводе, а мама в то время была единственным на Ногинке врачом- педиатром. Так что время я проводил в основном во дворе, с приятелями. Книг мои родители из эвакуации не привезли, но с первого же класса записали меня в детскую библиотеку. С одноклассниками у меня отношения были ровными. С кем-то я был поближе, с другими - постольку поскольку. Я не был, как сейчас говорят «ботаником». Мог за компанию и с уроков убежать, но активно в драках не участвовал. С удовольствием принимал участие в «общественной жизни». Помню, когда меня выбрали санитаром, я два дня старательно писал дома цветными карандашами таблички, по образцу висевших повсюду – «Не сорить! Не курить!». И очень расстроился, когда, увидав их, мама сказала, что про «Не курить!» в первом классе писать пока не стоит.

Ребята у нас в классе, конечно же, были разными, послевоенными. Многие без отцов, живущие в «спальнях» и бараках, не всегда сытые. По крайней мере, все с нетерпением ждали большой перемены, когда толстая буфетчица Валя приносила в класс поднос со стаканами чая и раздавала каждому по булочке или баранке.

Но что я помню точно, в классе у нас не было антисемитизма. Сама эта тема как-то не выползала наружу. Я даже не помню, один ли я был евреем среди одноклассников или были еще кто-то кроме меня. По-моему, я тогда даже не задумывался над этим.

Все началось в третьем классе.

Почему-то не в начале года, а где-то в середине первой четверти в нашем классе появились два новых ученика. Не знаю уж, в чем там было дело. Или их перевели из другой школы, скорее всего «железнодорожной», что была ведомственной при Министерстве путей сообщения и находилась около вокзала. Или они остались на второй год, что вряд ли, поскольку я их до того времени не видел на нашем школьном дворе, да, по-моему, и вообще на Ногинке. Не в этом суть. Один из новичков был маленького роста, но довольно плотный, без одного переднего зуба. Другой гораздо выше и, пожалуй, не слабее его, но с какой-то явной подчиненностью в глазах. Первого звали – Иваном Силкиным. Второго - Сережкой Лариным. И почему-то сразу же мы узнали их прозвища. Сережку кликали Ларек, что, как обычно, образовывалось от фамилии. А Силкина почему-то – Ваня Хыся.

Первые дни мы, естественно, приглядывались к новичкам, как, понятно, и они к нам. Сразу же бросалось в глаза, что Ларек в этой паре был явно ведомым. Нет, наверное, это слово не совсем точно объясняло положение вещей. Мы, дети войны, тогда хорошо оперировали военными терминами и когда говорили про летчиков-истребителей, летающих парой, – ведущий и ведомый, то, конечно же, имели ввиду, что оба они летают на одинаковых самолетах, оба сражаются с неприятелями и названия эти, скорее всего, происходят из тактических обязанностей каждого из них.

В нашей же истории Ларек скорее всего выполнял функцию «шестерки» у своего «пахана» - Вани Хыси. Конечно же, понятия «пахан», «шестерка» не подходили напрямую 9-10 летним пацанам. Но они не были и такими уж чужеродными для того послевоенного мальчишеского быта. Блатная аура в те годы в большой мере присутствовала в нашей жизни и была, в некотором роде, даже овеяна своеобразной романтикой. А посему Ларек, «глядящий в рот» своему приятелю и выполняющий любую его прихоть, вполне отвечал своему «шестерочному» положению.

К тому же Ваня Хыся, хотя внешне и выглядел куда слабее Ларька, - и ростом пониже, и в плечах поуже – наверное, уже носил в себе зародыш будущего взрослого паханства. Он не принимал участи в общей мальчишеской суетне, не носился на переменах по двору, не играл в «жошку», хотя этой игрой мы были увлечены все поголовно.

Игра эта была проста, но азартна, основана на соревновательном моменте, что для мальчишек уже само по себе было интересно и притягательно. Для игры брался маленький кусочек кожи с растущим из него мехом. Причем мех этот был очень разнообразен. Это мог быть и мягкий пушистый кролик, и, наоборот, жесткий длинношерстный козел. К слову говоря, сам внешний вид «жошки», как и ее качество, часто вызывали гордость и зависть у ребят. А посему «жошка» являлась одним из важнейших предметов покупки и мены. К коже «жошки» с противоположной от меха стороне проволочкой прикручивался через пару дырочек, как пуговица, плоский толстенький кусочек свинца. И это нехитрое устройство придавало ей устойчивое положение во время игры. Сама же игра заключалась в том, что легким ударом стопы «жешка» подбрасывалась вверх, и победителем считался тот, кто смог сделать это большее число раз. Причем счет велся вслух толпой участников, окружавшей игрока. Были среди нас виртуозы, сумевшие подбивать этот меховой кусочек до сотни раз.

Я так подробно описываю эту игру для того, чтобы подчеркнуть, что ей мы были увлечены поголовно. «Жошечные» чемпионы был известны всей школе. А Ваня Хыся в нее не играл, хотя и стоял в кругу играющих, внимательно следил за игроком и как-то не по-хорошему ухмылялся, когда «жошка» падала на землю. Вероятно, я об этом подумал только сейчас, он сам не мог хорошо играть, но и не мог допустить, чтобы другие видели это. А может, ему доставляло удовольствие сами промашки ребят. Наверное, и то, и другое в определенной мере характеризовало Хысю.

Другим моментом, обращающим на себя внимание, было то, что Ваня Хыся отчаянно заикался, когда его вызывали на уроках. Он или молчал или с таким трудом выдавливал из себя слова, что Вера Мироновна, как мне сейчас кажется, вообще старалась не вызывать Силкина к доске. Хотя в обыденной жизни Хыся говорил вполне сносно, правда, предпочитая больше помалкивать. Даже с Ларьком он перебрасывался негромким голосом отдельными фразами. Но Ларек понимал его с полуслова.

Буквально в первые же дни появления Хыси у нас в классе я начал ловить на себе его изучающие взгляды. Но заговорил он со мной лишь через неделю-полторы. В тот день я был дежурным и когда на перемену все убежали во двор, я остался в классе, чтобы открыть форточку, вытереть с доски. И только было приступил к своим обязанностям, как дверь распахнулась, и в класс вошел Хыся. За спиной его маячила фигура верного Ларька.

Они вошли и прикрыли за собой дверь, возле которой остался Ларек. Сам же Хыся, не спеша, направился ко мне. Немного удивленный, не понимая, в чем дело, я обернулся от доски. Хыся шел ко мне не торопясь, и на лице его играла какая-то очень противная ухмылка. Он подошел вплотную – почему-то бросилась в глаза дырка на плече его старого свитера, - и, покачиваясь с пятки на носок, абсолютно не заикаясь, обратился ко мне:

- Скажи – кукуруза! – как-то требовательно сказал он и в каком-то сладостном предвкушении уставился на меня.

Все это было настолько неожиданным, что я молчал, сжимая тряпку, которой только что стирал с доски. – Ну, – опять потребовал Хыся, - скажи – кукуруза!

Я продолжал молчать, «не врубаясь» до конца в ситуацию.

- Да ему легче десять раз сказать «пшенка, пшенка, пшенка....», чем один раз – кукуруза, - подал от двери реплику Ларек и заржал. Я молчал и Хыся, противно хмыкнув и улыбаясь во весь рот, в котором не хватало переднего зуба, произнес:

- Ну, чо, бздишь сказать? Жид, значит!

После чего он смачно харкнул на доску, которую я только что старательно протирал, и, повернувшись, опять же не торопясь, пошел к двери, которую угодливо распахнул перед ним Ларек.

Почему-то первой мыслью, пришедшей ко мне, был вопрос – чем же стереть с доски хысин плевок. Не тряпкой же, которой Вере Мироновна будет потом постоянно пользоваться. Но и оставлять эту харкотину на доске тоже было нельзя. Испугавшись, что сейчас зазвенит звонок на урок, я подскочил к своей парте, выхватил из тетради промокашку и, преодолевая, чуть ли не рвотный рефлекс, стал очищать доску. Не успел я выбросить скомканную промокашку в корзинку в углу у дверей, как раздался звонок.

Весь урок я не находил себе места и не мог думать ни о чем, кроме того, что произошло на перемене. Я буквально чувствовал на себе взгляд Хыси, сидящего на последней парте в соседнем ряду, и изо всех сил старался не обернуться. И все же не сдержался. Когда к концу урока я бросил взгляд в ту сторону, то увидел, как злорадно усмехнулся Ваня Хыся, как что-то угодливо прошептал ему на ухо, сидящий с ним рядом Ларек и ощерился тоже.

Этот урок был последним. Я медленно собирал свои тетрадки и учебники в сумку, невольно стараясь оттянуть момент выхода из класса. Какое-то неведомое до сих пор ощущение сидело внутри меня, и я даже себе не мог объяснить, что происходит. Не могу сказать, что я чего-то испугался, но в тоже время и лишился какого-то покоя. Обычно окончание уроков воспринималось мною, как и всеми, с удовольствием и я выходил из школы с предвкушением свободного времени и своих дел. На это раз все было не так. Я вышел из школы и увидел, что у ворот, как бы в стороне стоят Хыся с Ларьком. Почему-то мне сразу показалось, что они ждут именно меня и мне стало совсем тошно. До дому мне было идти не так уж и далеко, надо было выйти из школьных ворот, свернуть направо, пройти мимо «Серого» и «Красного» домов, затем вдоль длинной спальни «Первомай», а там, через небольшой скверик прямиком к нашей «конюшне».

Обычно мы шли домой вдвоем с моим другом Володькой Пуховым, высоким парнем, старше меня года на два, но учившегося в нашем классе, сидевшим со мной на одной парте и жившим в бараке рядом с нашей «конюшней». Почему он учился с нами, не знаю. Он не был второгодником, учились мы вместе с первого класса. Но пошли-то мы в школу в конце войны и судьбы у всех нас были разными. У Вовки не было родителей, жил он с теткой Настей и был хорошим, добрым парнем, с которым мы много общались. На этот раз я ничего не рассказал Володьке и мы, как всегда вместе пошли домой. И я сразу же заметил, что сзади нас, шагах в десяти, шли за нами Хыся и Ларек.

Каким-то подсознанием я понимал, что сегодняшняя история на перемене будет иметь свое продолжение, которое станет для меня большой неприятностью. Но на этот раз все обошлось. Может, потому, что мы шли вместе с Володькой и в его присутствии они вряд ли посмели что-то предпринять, а может, просто присматривались к ситуации.

По крайней мере, весь день я не мог забыть происшедшее в школе. Передо мной маячила противная Хысина ухмылка, в ушах звучали его слова: «Жид, значит!» и опять набегала тошнота, когда я вспоминал, как вытирал промокашкой доску. Помню, что тогда я, пожалуй, впервые, подумал вплотную о своей национальности. Нет, я не был «с облака» и прекрасно знал, что я еврей, знал даже, что в этом заложена, по всеобщим понятиям, какая-то доля неполноценности. Более того, слово «жид» тоже не было для меня откровением. Но я впервые примерил эту ситуацию на себе. Я попытался сам разобраться в ней, но ни к какому определенному выводу не пришел. А вечером, когда уставшие отец с мамой пришли с работы, даже как-то испугался поговорить с ними на эту тему.

Только одно я понял точно: для меня начинается какой-то новый, не самый лучший, этап в жизни. И предчувствия не обманули меня.

Назавтра, когда я уже не был дежурным по классу и на перемене выбежал во двор вместе со всеми, я увидел, что ко мне опять направляются Хыся с Ларьком. Но на этот раз вместе с ними ко мне подошли еще трое-четверо ребят из нашего класса, в том числе Аркашка Лобов – Лобан, который был в классе, как сейчас говорят, неформальным лидером. Подошедшие обступили меня и Ваня Хыся, опять же, как ни странно совсем не заикаясь, повторил вчерашние слова: «Скажи – кукуруза!». Может потому, что теперь это не было для меня совсем уж неожиданным, а может, сегодняшняя ситуация отличалась от вчерашней, но я вопросительно посмотрел на Лобана

- А, чо? – сказал Лобан. – Скажи – кукуруза.

- Кукуруза, - сказал я и почему-то трижды повторил, – кукуруза, кукуруза, кукуруза.

- Ну? - обернулся Лобан к Хысе. – Он сказал. Какие проблемы?

Честно говоря, я не знал, для чего я должен говорить про эту самую кукурузу. И какие проблемы это должно решить. Но я не думал, что мои слова так отразятся на хысином лице. Его буквально передернуло. Или он не ожидал от меня ответа, или, скорее всего, мой ответ как-то не дал ему возвыситься в глазах компании и в первую очередь Лобана.

- Ладно, - процедил Хыся и цыкнул слюной сквозь отсутствующий зуб. – Поглядим еще.

В этот день ничего такого больше не случилось, домой я опять шел с Володькой Пуховым и к концу дня даже как-то решил, что инцидент исчерпан. Но я ошибался.

С этого дня я стал чувствовать постоянный прессинг со стороны Хыси и Ларька. Видно опасаясь Володьки и Лобана, они не выступали в открытую, но постоянно втихаря стали делать мне различные гадости. То ребята приносили мою тетрадь, найденную в туалете, то я не мог найти в раздевалке свою шапку, то в учебнике по математике обнаружил среди страниц смачный плевок. Я не сомневался, чья это работа, но, как говорится, не пойманный не вор. Особенно обидно было мне, когда однажды, собирая тетради и книжки после уроков, я увидел, что сумку мою здорово порезали. В те годы о портфелях никто и не мечтал и в школу мы носили свои принадлежности кто, в чем мог. Кто в мешочках, сшитыми матерями из разноцветной ткани, кто в сумках от противогазов, которые в послевоенные годы не были редкостью, а кто просто в авоськах. В этом смысле мне здорово повезло. Возвращаясь с фронта, к нам заехал папин двоюродный брат дядя Коля и подарил мне настоящую офицерскую сумку из толстой кожи, с планшетом, на котором было много различных карманчиков – для карандашей, ручек и даже резинки. Когда я впервые принес сумку в школу, она стала завистью всего класса, и я гордился ею безмерно. И вот в тот раз я увидел, что сумка вся исполосована чем-то острым. Толстую кожу не смогли прорезать насквозь, но безобразные царапины были глубокими. Вокруг обезображенной сумки столпились ребята, сочувствуя, а может, втихаря, и злорадствуя внутри. Но поступок этот, однозначно был похабным и Лобан, медленно оглядев толпу одноклассников, громко сказал: «Ну, гады, узнаю кто – убью». Он обвел всех глазами. В том числе и Ваню Хысю. Хыся глаз не опустил. Я почувствовал, как в воздухе назревает гроза.

Следующую неделю ничего особенного не произошло, но в субботу Володька заболел и в школу не пришел. И после уроков я вдруг понял, что сегодня домой мне придется идти одному. Видно об этом же подумали и Хыся с Ларьком, потому что когда я непроизвольно оглянулся в их сторону, то успел заметить торжествующий Хысин взгляд и ухмылку Ларька.

Я вышел из школы, свернул в сторону своего дома и пошел, стараясь не убыстрять шаг. Пару раз оглянувшись, я к удивлению обнаружил, что мои враги за мной не идут. В чем там дело я так и не понял, но настроение мое сразу поднялось, и я зашагал веселее.

Они вышли навстречу мне из-за угла «Первомая» и остановились, поджидая меня. Но они не жили в нашем районе и в отличие от меня хуже знали различные пути. Почувствовав, что назревает что-то уж совсем нехорошее, я рванулся в сторону и выскочил к спальне с другой стороны. Надо сказать, что спальня «Первомай» представляла собой длинный двухэтажный дом с двумя подъездами и коридором от конца до конца, с обеих сторон которого находились двери в маленькие комнаты жильцов. В конце коридора была умывалка и туалет, а в середине его кухня с громадной плитой, на которой одновременно парились-варились более двух десятков разнокалиберных кастрюль. Не помню, по какому случаю, но за все время моей жизни я всего лишь раз заходил в «Первомай» и только помнил, что там есть два выхода с двух сторон дома. Поэтому я, убегая от Хыси и Ларька, нырнул в одну из дверей, в надежде проскочить насквозь коридор и выбежать из другой двери. А там уже и то дома недалеко. Но когда я вбежал в коридор, то в первую минуту просто ослеп. После солнечной улицы, длинный коридор, в котором не было окон, и освещение составляла пара тусклых ламп, показался темным подвалом. Я невольно остановился недалеко от дверей, пытаясь привыкнуть к полумраку. И в этот момент в двери заскочили Хыся и Ларек. Не знаю, заходили ли они когда-нибудь в эту спальню или просто смогли лучше и быстрее сориентироваться, но буквально через минуту оба они оказались около меня. Ваня Хыся, как всегда, хамовато улыбался, а Ларек лыбился, предвкушая удовольствие. В большом полутемном коридоре кроме нас никого не было, лишь неразборчивые звуки доносились с общей кухни.

- Ну, жидок, скажи – кукуруза, - как-то даже ласково сказал Хыся и размахнувшись со всей силы ударил меня по лицу. От неожиданности я отпрянул к стене, чувствуя, как моментально распухает губа, а Хыся развернулся и, не торопясь, пошел на улицу. Ларек – за ним. В дверях он оглянулся и заржал.

Минут пять, наверное, я простоял в коридоре, чувствую, как наливается тяжестью губа, а затем почему-то прошел весь коридор насквозь, вышел другим входом и пошел домой. Вид в зеркале был у меня ужасным. И хотя я приложил к губам мокрую тряпку, к приходу родителей лучше не стало. Им я сказал, что упал с турника.

За выходной опухоль стала поменьше, но не прошла, и я пошел в школу, предвидя вопросы одноклассников.

Что было дальше...? Можно было бы, конечно, насочинять, что я, с помощью, друзей отделал Хысю, похлеще, чем он меня. Но это было бы неправдой. Я вообще тогда не дрался, почему-то боясь ударить человека в лицо. О том, что произошло в спальне, я никому не сказал. Даже Володьке Пухову. Тем более Вере Мироновне, хотя она все пыталась узнать, что со мной. Как ни странно, выпады со стороны Хыси и Ларька по отношению ко мне с того дня прекратились. Хотя я и перестал бояться ходить домой один. И вообще через пару месяцев Ваня Хыся и Сережка Ларек ушли из нашей школы так же неожиданно, как и появились. Через много лет совершенно случайно я узнал, что Иван Силкин сидел в лагере и был убит при попытке к бегству. Так ли это, сказать не берусь. Но до сих пор помню полутемный коридор спальни «Первомай», ухмылку Хыси и его слова: «Скажи – кукуруза!».

Воспоминание второе

«Вы недостойны.......»

При желании сейчас можно было бы точно вспомнить и то число, и тот день июля 1954 года, когда я, окончив школу, поехал из своего подмосковного городка в Ленинград поступать в институт. Потому что, я это помню очень твердо, именно в тот день было солнечное затмение. Тогда, лежа на верхней полке в купе поезда, я совсем некстати вспомнил «Слово о полку Игореве» и именно тот его момент, когда князь выступил в поход на половцев также перед наступлением затмения солнца. Я вспомнил, как Игорь не послушал совета, не побоялся того затмения, и чем все это кончилось для него.

Я даже помню, как усмехнулся тому, что мне в голову пришло такое историческое сравнение, потому что я-то, во-первых, не был суеверным и не верил ни в какие приметы, а во-вторых, в отличие от князя, не мог потерпеть поражение в своем походе. И уверенность в этом мне гарантировал лежащий в чемодане свеженький аттестат зрелости с серебряной медалью, на гербовой бумаге которого после моей фамилии и перечисления моих отличных оценок было однозначно написано, что обладатель этого аттестата имеет право поступления в любой ВУЗ Советского Союза без экзаменов. Ну, и скажите, какие половцы могли мне помешать это сделать?

На медаль я «шел» довольно уверенно. У нас была хорошая школа, хорошие учителя и сильный класс. Вероятно, как я это понимаю сейчас, он был подобран специально, потому что в четырех десятых классах, окончивших школу в том году, из шести полученных медалей пять пришлось на наш 10 «А». Нет, моя хорошая учеба не была подчинена именно добыче той медали. Просто мне нравилось учиться и это получалось у меня без затрат каких-то сверхусилий. Хотя однажды мама заметила в разговоре, уж не помню в связи с чем: «Запомни, без медали ты в институт не поступишь». В первый момент я даже удивился и наивно спросил «Почему?». «Потому, - внимательно посмотрела на меня мама и, вздохнув, добавила, - сам знаешь».

Я конечно, знал. Был уже не наивным пацаном и понимал, что пионерская песня «Нам открыты все дороги, все пути...» не совсем подходила для еврейского мальчика. Но все это казалось мне в тот момент несколько абстрактным понятием. Лично на себе я до той поры не ощущал откровенного антисемитизма. В школе относились ко мне хорошо, с ребятами я дружил, даже с дворовыми хулиганами был в нормальных, футбольных отношениях. А маме моей, работавшей педиатром и спасшей немало детей, одна из мамаш в порыве благодарности даже как-то сказала: «Евгения Львовна, вы такая хорошая, такая хорошая. Даже на еврейку не похожи!»

Исходя, как тогда говорили, из «отличных оценок и примерного поведения» после сдачи выпускных школьных экзаменов в нашей школе №25 на медали претендовали шесть человек. Трое – на золотые, трое - на серебряные. Для одной школы, тем более не какой-нибудь столичной, это было более чем солидно. И поэтому и мы, и учителя с естественным трепетом ждали результата. Окончательный ответ должен был прийти из Москвы, поскольку городок наш был в московской области и соответствующие руководящие организации находились в столице. Выпускной вечер прошел в конце мая, городское школьное начальство продержало наши документы где-то до середины июня и отправило их на утверждение в Москву. И только к концу месяца, получив вызов, за результатами в столицу уехала директор нашей школы Любовь Григорьевна Цибулевская. В те годы от нас до Москвы ходили пригородные поезда, которые почему-то называли - «кукушки». Ходили не часто, всего три или четыре раза в день, поэтому мы представляли, каким поездом вернется Любовь Григорьевна, и собрались на платформе, ожидая прибытия. Был уже вечер, но по случаю лета еще довольно светло. Мы, человек десять-пятнадцать, потенциальных медалистов и им сочувствующих, толпились в середине платформы, ибо не знали, из какого вагона появится наш директор, а разбиваться цепочкой вдоль платформы почему-то не хотелось. Вместе мы чувствовали себя как-то более спокойно. Конечно же, мы волновались, понимая, что сейчас вместе с директором к нам приедет судьба.

В полумраке, поскольку фонари еще не зажгли, мы впились в окошки вагонов подходящего к перрону состава. Но, видно, Любовь Григорьевна волновалась не меньше нашего, потому что, мы увидели ее уже стоящей в тамбуре у открытых дверей и прямо оттуда же, из тамбура, она крикнула нам, махая рукой: «Все в порядке, ребята, все в порядке! Утвердили всех! Всех!». Мы закричали, завопили и бросились к остановившемуся вагону. «Всех, всех!» - повторяла Любовь Григорьевна, уже стоя в нашем окружении на платформе. И несколько тише добавила: «Одна золотая и пять серебряных!». Мои документы отправляли на золотую, но я почему-то сразу, там же на платформе, понял, что вместо золота получил серебро. И хотя окончательно Любовь Григорьевна подтвердила это через несколько минут и я, естественно, расстроился, но всего лишь на какое-то первое мгновенье. Особым тщеславием я не страдал, а с прикладной точки зрения, что золотая, что серебряная медали в то время имели совершенно одинаковый статус. Обладатели и золота, и серебра получали право поступать в любые ВУЗы без экзаменов.

А еще через неделю, попрощавшись в Москве на перроне Ленинградского вокзала с родителями, приехавшими проводить меня в «большую жизнь», я лежал на верхней полке скорого поезда «Москва-Ленинград» и вспоминал «Повесть о полку Игореве».

Может возникнуть вопрос – почему это я, проживая в московской области, в двух часах езды от столицы нашей родины, учиться в которой, безусловно же, мечтали все школьники, поехал поступать в Ленинград. Конечно, родители мои хотели бы, чтобы я учился в Москве, у них «под бочком», позволяя себе часто наведываться домой. Но когда речь зашла о Ленинграде, сопротивления с их стороны я не почувствовал. В решении моем присутствовали и практические, и, если можно так выразиться, духовные моменты. Я родился в Ленинграде, где жила моя семья и откуда перед войной отца перевели на работу в Москву. Так что Ленинград был моей «малой родиной» и вообще я любил этот замечательный город, в котором бывал неоднократно. В Ленинграде жили мои родственники, те из них, кто пережил блокаду и эвакуацию. Так что при необходимости, мне было где остановиться и жить, если бы я не получил общежития. При этом, мама надеялась, что там я как-никак буду под присмотром моих теток. Все-таки я был к тому времени 17-летним мальчишкой, жившим в тихом маленьком городке и, по большому счету, ничего не понимающим в жизни. В Москве же у меня вообще никого не было. И, кроме того, я ехал поступать в ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина, ленинградский электротехнический институт, который в свое время закончил мой отец. Господи, ни о какой династии тогда и мысли не было. Отец мой когда-то работал чернорабочим, слесарем. Но все же в том, что я выбрал ЛЭТИ, была и его подсказка.

Вопрос же получения высшего образования для ребенка из интеллигентной семьи подразумевался сам по себе. К окончанию школы я решил, что пойду в инженеры. В то время это была одна из престижных профессий. Математика, физика и черчение – давались мне легко и с интересом. Хотя, скажем, и химии тоже, и почему я не думал о химическом ВУЗе – не знаю.

Короче, Ленинград был прекрасным городом, ЛЭТИ – престижным институтом и мой серебряный аттестат гарантировал мне осуществление мечты. А посему, я даже не взял с собой ни одной школьной тетрадки, ни одного учебника, ибо твердо знал, что экзамены мне сдавать не придется. Планы у меня были таковы: неделя-полторы уйдет на подачу документов, поступление, оформление всех бумаг. До конца июля я гуляю по Ленинграду, потом возвращаюсь к родителям. Затем на пару недель отправляюсь к морю в какой-нибудь пансионат – я до того вообще не был на юге, и мама сказала, что мне надо как следует отдохнуть после выпускных экзаменов и перед учебой. А затем назад – в свой ЛЭТИ... Самым трудным из этих планов, как мне представлялось, было приобретение путевки к морю, но отцу уже что-то там обещали в заводском профкоме. Жизнь была прекрасна!

Но все это будет потом, а пока «с платформы говорят – это город Ленинград».

До тети Сони, маминой старшей сестры, у которой я собирался остановиться, я добрался быстро и без приключений, поскольку знал этот путь. Она жила одна в маленькой квартирке на Большой Пушкарской и встретила меня с радостью. Мой приезд не был для нее неожиданностью, обо всем было договорено заранее, но она, поцеловав меня и накормив завтраком, сразу предупредила, что завтра уезжает на две недели в дом отдыха.

– Ничего, ничего, – успокаивала меня тетя Соня, – ты парень большой, самостоятельный, с институтом проблем не будет, а если что и кроме меня в городе родственники имеются. Так что – располагайся.

Если говорить честно, такой вариант меня устраивал оптимально. Мне совершенно не хотелось быть под постоянной опекой любвеобильной тети Сони, которая контролировала бы каждый мой шаг. Что может быть лучше оказаться в Ленинграде в 17 лет при полной свободе и замечательной перспективе... Поэтому в тот день, отдохнув с дороги, я лишь сделал пару родственных визитов и прогулялся по любимому мной Большому проспекту.

Назавтра с утра я отвез тетю Соню на вокзал и решил, не откладывая в долгий ящик, отправиться в ЛЭТИ. Институт находился недалеко от дома, на той же Петроградской стороне, что, к слову, тоже было немаловажно, если бы мне в студенчестве пришлось жить у тети Сони. Я вернулся домой, взял приготовленную папку и отправился «поступать на инженера».

В главном корпусе института бурлил поток абитуриентов. Хотя экзамены у них начинались с августа, но документы уже сдавали и довольно активно. В приемной комиссии, отстояв небольшую очередь к столику с надписью «Радиофакультет», который мы с отцов выбрали заранее еще дома, я протянул свои документы миловидной женщине. Она внимательно посмотрела на мой аттестат, характеристику из школы, медицинскую справку №286 и не помню уже, что еще требовалось при поступлении. По крайней мере, все мои бумаги женщину вполне удовлетворили, она пробила их дыроколом, закрепила в новой папочке с надписью «Дело», написала на ней мою фамилию и положила в стопку с такими же папками.

- Ну вот, все в порядке, - сказала мне она и улыбнулась. – Значит так. Медалистов у нас зачисляют раньше начала приемных экзаменов. Давайте посмотрим, когда вам идти на комиссию.

Она заглянула в какой-то листок, написала туда мою фамилию и, еще раз улыбнувшись, добавила: «Вот, приходите на собеседование 13 июля в 10 часов в кабинет директора».

Меня почему-то смутило именно это число, да и вообще я впервые услыхал о каком-то еще собеседовании, тем более в кабинете директора института.

- Да не волнуйтесь вы, - успокоила она. – Это чисто формально, ну вроде мандатной комиссии. Задачки вам там решать не придется.

Медленно я вышел из института и пошел к трамвайной остановке. Какой-то червячок шевелился у меня в душе. Я не совсем понимал, что должно произойти, не знал, почему эта комиссия какая-то мандатная, но все это лишало меня уверенности и покоя. Правда, скоро я успокоился и оставшиеся до собеседования дни провел в Ленинграде просто замечательно.

Беспокойство опять вселилось в меня накануне этого самого собеседования. Я плохо спал, боясь проспать время, кое-как позавтракал и за полчаса до назначенного срока уже стоял в приемной директора ЛЭТИ профессора Богородицкого среди десятка, видимо таких же, как я, медалистов, вызванных на комиссию.

В кабинет директора нас приглашали по очереди. Я был третьим или четвертым, точно и не считал. За большим столом в кабинете профессора сидела комиссия – человек пять-шесть солидных товарищей, а во главе стола, видимо, сам директор, седой человек в очках. Меня пригласили присесть на стул, стоящий у того же стола с противоположной к профессору стороны. Я поздоровался, сел и почувствовал, как все стали внимательно изучать меня.

- Ну что, - сказал довольно приветливо директор и открыл папку, вероятно с моим делом. – Расскажите нам про себя.

- О чем? - почему-то спросил я, чувствую внутри себя какое-то непонятное дрожание.

- Обо всем, - подсказал директор. – Как вас зовут, откуда вы приехали, как учились, кто ваши родители. Нам все интересно.

На эти вопросы я ответил довольно уверенно.

- А почему вы решили поступить именно в наш институт? Вы ведь из Подмосковья? Почему не в Москву?

Я перечислил свои доводы, не забыв даже сказать, что здесь учился мой отец.

Директор и члены комиссии слушали мня внимательно, время о времени даже кивая головой. И я решил, что на этом все и закончится. Но директор неожиданно для меня спросил:

- А вот в вашем городе есть конденсаторный завод. Какие конденсаторы он выпускает? И кто директор этого завода?

Я растерялся. Что такое конденсаторы, я представлял себе из школьного курса физики. Но откуда мне было знать ассортимент продукции конденсаторного завода и тем более фамилию его директора. Я честно и сказал им об этом.

- Нехорошо, - укоризненно покачал головой профессор Богородицкий. - Человек, решивший стать радиоинженером, должен такими вещами интересоваться. Вот ребята, поступающие к нам, работали в школе в радиокружках, изготавливали разные приборы, осциллографы. Даже привезли их к нам в институт. Вы привезли какой-нибудь свой прибор?

Этот вопрос меня просто обескуражил. И хотя я в школе не собирал никакие осциллографы, но даже если бы и собирал, вряд ли додумался везти их в Ленинград, в институт, на приемную комиссию.

- Нет, - сказал я, - я ничего не привез.

- Ну, вот, уважаемый, - мне показалось, что профессор даже обрадовался моему ответу. – Ну, вот, сами видите – обратился он уже к членам комиссии и те послушно закивали головами.

- Что же тогда вы хотите? – Богородицкий опять повернулся ко мне и даже развел руками. – Мы считаем, что вы недостойны учиться в нашем институте. Документы получите в приемной комиссии. Идите, до свидания.

До конца еще не осознав случившееся, но уже поняв, что произошла катастрофа, я обвел глазами членов мандатной комиссии, увидел, что все они смотрят на меня с какой-то даже жалостью, и вышел из кабинета. Ко мне сразу кинулись кое-кто из медалистов с шепотом «Ну, что там, что там?», но я ничего не ответил им, потому что еще сам для себя не мог толком объяснить случившееся.

Целый день я в какой-то прострации прошатался по городу. Родителям сообщать о происшедшем я не собирался, понимая, что для них это значит. К родственникам идти не хватило смелости. Уже ближе к вечеру я вернулся домой, попил пустого чаю, хотя за целый день не съел ни крошки, и стал думать, что делать дальше. Первое, до чего я додумался, сейчас вызывает у меня лишь грустную усмешку. Но тогда, я был наивным, как дитя и, будучи правоверным комсомольцем, верил в справедливость. А посему этим же вечером я написал письмо первому секретарю ЦК комсомола Александру Шелепину, в котором, как мог, описал мою ситуацию и закончил письмо конкретным вопросом: «Прошу мне объяснить, почему я, комсомолец и медалист, не достоин учиться в Ленинградском электротехническом институте имени Ульянова-Ленина». И мне даже несколько полегчало.

Наутро я бросил письмо в почтовый ящик, купил в киоске брошюру о Ленинградских ВУЗах и, сев в скверике, начал выбирать из них наиболее подходящие для меня. Институтов было довольно много, моя серебряная медаль была действительна для каждого из них, и я решил, что еще не все потеряно. Но, прежде всего мне надо было взять документы из ЛЭТИ. Та же женщина, за тем же столиком, что неделю назад брала мои бумаги, на этот раз улыбалась как-то виновато и сказала, чтобы я пришел за ними завтра. Я пришел, но мне их опять почему-то не отдали. И эти непонятки тянулись неделю, каждый день из которой был для меня на вес золота, ибо сроки приема документов у медалистов в институты были ограничены. У меня не хватило настойчивости пойти к начальству, потребовать вернуть мои документы или вообще что-то предпринять по этому поводу. Я просто ежедневно наведывался в приемную комиссию и уходил ни с чем. Наконец, числа 20-го я получил свои бумаги и в тот же день отправился с ними в другой институт.

Не помню, какой из институтов, выбранных мной из брошюры, был первым. Но он был и не последним. Я обошел их минимум с десяток и везде мне говорили практически одно и то же. «Прием документов у медалистов уже закончен. Приходите на следующий год». Когда же я просил взять мои документы и, забыв мое «серебряное» право, допустить меня к экзаменам на общих основаниях, мне снисходительно улыбались и возражали: «Что вы, на общих основаниях, вы же медалист». Только, помню, в одном из институтов, по-моему, это был ЛИКИ, Ленинградский институт киноинженеров, отказ был с другой формулировкой. Председатель приемной комиссии, повертев мой аттестат, с укоризной сказал: «Вот, я вижу, аттестат ваш уже был подшит где-то. Значит, первоначальное желание у вас было учиться в каком-то другом институте. Почему же вы к нам теперь пришли. По нужде, что ли?».

За эти дни у меня появилось такое ощущение, что я повзрослел на несколько лет. Может, поэтому я не впал в истерику, в отчаяние и решил все-таки добиться своего.

А надо сказать, что произошло еще одно неординарное событие. Довольно неожиданно для себя я получил ответ на свое письмо в ЦК комсомола. На солидном красивом бланке, со всеми входящими-исходящими, за подписью какого-то комсомольского начальника мне сообщили, что мое письмо рассмотрено ЦК и направлено в Министерство высшего образования для решения данного вопроса. О результатах решения будет сообщено мне и в ЦК.

Но пока мой вопрос решался где-то там в Министерстве, мне надо было решать его здесь. До конца срока приема документов в ВУЗы оставались считанные дни, выхода я не видел, а посему, может быть, вдохновленный вышеназванным ответом из ЦК, я отправился в Ленинградскую комсомольскую организацию. Находилась она в знаменитом доме Кшесинской, с балкона которого в свое время выступал Ленин. Что там было, не помню. Или Горком комсомола, или Петроградский райком, но по моему комсомольскому билету меня пропустили во внутрь красивого здания и милая девушка-секретарь, узнав мои проблемы, устроила мне встречу с кем-то из местного руководства.

Молодой паренек, не на много старше меня, с комсомольским значком на строгом костюме, выслушал меня, внимательно просмотрел мои документы и еще более внимательнее письмо из ЦК.

- Ну и что бы ты хотел? - доброжелательно спросил он. – Ведь на самом деле прием медалистов уже закончен.

- Да я знаю, но почему меня вообще к экзаменам не хотят допускать? Странно как-то получается: если бы у меня в аттестате были все тройки, я бы еще имел шанс сдать экзамены и поступить в институт. А если у меня – все пятерки, то и этого шанса у меня нет?

- Действительно, - почесал макушку комсомольский начальник. – Действительно, не логично как-то. А ты куда бы хотел?

- Да сейчас уж и не знаю, - честно сказал я, - вон их сколько обошел.

Паренек внимательно посмотрел на меня, затем опять почему-то на письмо из Москвы и сказал: «Подожди-ка в приемной, я тебя позову»

Я оставил все свои бумаги у него и вышел из кабинета. Минут через десять он приоткрыл дверь и кивком головы пригласил меня.

- Значит так, - внимательно посмотрел он на меня и почему-то прихлопнул ладонью по столу. – Мы здесь договорились. Пойдешь в ЛИТМО, отдашь наше письмо в приемную комиссию, председателю. Ему уже звонили. Будешь экзамены сдавать. Не подведешь нас?

- Не подведу, - ответил я благодарно. – А ЛИТМО – это что?

- Хороший институт, отличный. Сам его кончал. Ленинградский институт точной механики и оптики. Там трудно учиться, но ты ведь медалист – он засмеялся. - Давай, если что, звони.

Я от души поблагодарил его, дождался письма от секретарши и помчался с ним в отличный институт – ЛИТМО.

Видно, договоренность была, потому что документы у меня приняли без проблем и дали экзаменационный лист, из которого я узнал, что первый из экзаменов – сочинение, был уже послезавтра. В то время вступительных экзаменов в институт было – шесть. Если не ошибаюсь, сочинение, русский с литературой устный, математика и физика, химия и немецкий. Я хорошо знал все эти предметы, но, во-первых, уверенный, что прохожу в институт без экзаменов, за эти дни получил сильный психологический удар по мозгам. А во-вторых, по той же причине, как я уже говорил, я не взял с собой в Ленинград ни одной тетрадки, ни одного учебника. Но, альтернативы не было, и через день я уже сидел в большой аудитории и писал что-то по Шолохову.

Сроки между экзаменами были по два-три дня, включая консультации. Поэтому последний экзамен я сдал где-то числа 17-18 августа. Устал я тогда ужасно, но сдал, несмотря ни на что, очень прилично, получив три пятерки и три четверки, то есть, набрал 27 баллов. Каждый раз после экзамена я отправлял родителям лаконичную телеграмму типа: «Физика - пять. Целую». Теперь оставалось ждать.

И в это время произошло еще одно судьбоносное событие. Я получил письмо из Министерства высшего образования. Опять же на красивом фирменном бланке, за подписью какого-то начальника там было написано: «К сожалению, не имеется возможности принять Вас в ЛЭТИ – Ленинградский электротехнический институт. Но если у Вас есть желание учиться в ВУЗе такого профиля, то Министерством подписан приказ о зачислении Вас без экзаменов в ЛЭТИИЖТ – Ленинградский электротехнический институт инженеров железнодорожного транспорта. При Вашем положительном решении, Вы должны явиться туда для зачисления в студенты до 21 августа сего года».

Вот это номер! Вот это дилемма! С одной стороны у меня сданы все экзамены в ЛИТМО, действительно очень хороший институт, учиться в котором мне хотелось бы. И набранные 27 баллов тоже были вполне солидным запасом. С другой стороны у меня в руках министерская бумага, где черным по белому говорится о моем зачислении в ЛЭТИИЖТ. Только приди – и учись. Но, несмотря на этот приказ, что-то не лежала у меня душа к какому-то там железнодорожному институту, не хотелось потом работать где-то на полустанке. И если бы не было такого жесткого срока - 21 августа, я бы, безусловно, дождался результата в ЛИТМО.

Тогда я предпринял ход конем. Назавтра мой двоюродный брат с письмом из Министерства отправился в этот самый железнодорожный институт, сказал, что я, дескать, уехал домой и спросил, действительно ли есть приказ о моем зачислении, стоит ли его, меня то есть, вызывать в Ленинград. На что его на полном серьезе заверили, что приказ такой есть и я железно стану их студентом, если прибуду до 21 августа.

После чего проблема выбора усугубилась. И я решил решить вопрос с открытым забралом. Я пришел к председателю приемной комиссии ЛИТМО, сказал ему, что набрал 27 баллов и спросил, есть ли у меня шанс с таким проходным запасом стать их студентом. На что тот, как мне показалось тогда, ответил разумно. «Мы не знаем, какой у нас будет проходной балл, - сказал мне председатель, - у нас еще не все потоки сдали экзамены. Вполне возможно, что он будет выше 27, а может, и нет. Но если уже есть приказ о зачислении вас в другой ВУЗ, то полный смысл пойти туда. Если же вам так нравится ЛИТМО, то будете хорошо учиться и переведетесь к нам на второй курс на следующий год». Его слова показались мне тогда убедительными, да и, испытав на своей шкуре все вступительные перипетии, я решил лишний раз не рисковать. Я забрал свои документы из ЛИТМО и назавтра с утра, было это 20 августа, пошел в ЛЭТИИЖТ.

Председатель их приемной комиссии, человек средних лет в защитном френче, взял мое письмо из Министерства, которое он уже вчера читал с моим братом, вытащил почему-то толстый красный карандаш и, что-то написав на письме, протянул его мне. Я не поверил своим глазам. Наискосок письма в левом верхнем его углу шли крупные красные слова: «Отказать. Прием медалистов закончен».

- Как же так? - только и смог выдавить я из себя. – Вы же только вчера сказали моему брату, что приказ есть и можно вызывать меня в Ленинград.

- Не знаю, не знаю, - отмахнулся от меня человек во френче. – Может, чего и сказал. Но то было вчера, а то сегодня. Там в Министерстве пишут, сами не знают чего. Езжайте к ним, разбирайтесь.

Это был нокдаун. Но нокаут я получил, когда помчался в ЛИТМО.

- Извините, - развел руками знакомый председатель, вчера так убедительно советовавший мне идти к железнодорожникам. – Что я могу сделать? Вы же забрали свои документы. Вас уже и в списках нет. На следующий год приходите. Будем рады.

Придя в себя и не видя уже абсолютно никаких перспектив в Ленинграде, я назавтра уехал в Москву. Закаленный боями я не поехал домой к родителям, а прямо с вокзала отправился в Министерство высшего образования. Там, оглядевшись, через справочное бюро я нашел человека, подписавшего мне злополучное письмо и, как ни странно, смог попасть к нему на прием. Можно понять, какая напряженка творится в Министерстве высшего образования в конце августа месяца, когда заканчиваются приемы в ВУЗы по все стране. Однако, уставший человек в большом кабинете, сидевший в кресле за массивным столом принял меня доброжелательно. Может быть, не так часто прорываются к нему вчерашние школьники, может, возмутила хамская резолюция на его собственном письме, но разговор у нас получился спокойный и хороший. Он еще раз перечитал свое же письмо с красными словами наискосок, посмотрел мой аттестат и сказал: «Да, сегодня уже 22-е – он зачем-то оглянулся на висящий сбоку большой календарь. – В институтах сейчас сумасшедший дом.... Что же нам делать-то с тобой?

- Не знаю, - ответил я, - устал я от всего от этого, а учиться хочу.

- Хочешь, значит будешь. Я смотрю, город ваш как раз на полдороге между Москвой и Тулой. Поедешь в Тулу? Там отличный институт. Тульский механический. Сам понимаешь, Тула город оружейный и институт такой же. У нас таких в Союзе только два. Там и Ленинградский механический. Ну что, поедешь?

- Поеду, - сказал я. – Спасибо вам.

- За что спасибо-то? Ты уж извини, что с этими так получилось – он взял то самое письмо. - С ними я еще разберусь. А письмо это возьми себе на память. Подожди в приемной немного. Сейчас тебе другое письмо напишут и в Тулу сообщат. Ну, давай, желаю успехов. Учись хорошо.

Он поднялся из-за стола, пожал мне руку, и я как на крыльях вылетел в приемную.

А еще через два дня, побывав дома, я отправился в Тулу.

От нашего городка до Тулы ходили разболтанные пригородные поезда, со старыми вагонами, полутемными, освещаемые керосиновыми лампами и с железной печкой посредине, которую проводница топила углем. Даже не верилось, что в наше время еще существуют такие. Три часа, кряхтя всеми суставами, поезд тащился до Тулы и все эти три часа я пытался сам для себя понять, правильно ли я сделал, согласившись поехать сюда. Этот город я вообще себе не представлял и знал лишь, что там есть оружие, самовары и тульские пряники. Ни одного знакомого в городе у меня не было. Что представляет собой Тульский механический институт, чему он учит и вообще где он там находится, не знал абсолютно. И времени узнать об этом не было. На календаре было 25 августа, а в новом письме, что я вез с собой, предписывалось явиться в ТМИ до 26-го.

Пока я добрался до Тулы, пока узнал, как доехать до института, который, оказывается, находился на самом краю города, пока тащился туда на дребезжащем трамвае вдоль бесконечно длинного проспекта Коммунаров, время подошло к полдню. Тульские виды, разглядываемые мною из трамвайного вагона, удручали. Булыжные мостовые, пыльные улицы и дома, в основном, какие-то купеческие, деревянные.

Но сам институт неожиданно оказался большим четырехэтажным зданием с колоннами и широкой лестницей перед ними. Около института теснилось большое стадо легковых машин, видимо родители абитуриентов не оставались в стороне от процесса. Внутри здания было полно народа

Молодые ребята и девчонки и взрослые люди запрудили там холлы, коридоры и лестницы. Пожалуй, в ленинградских ВУЗах, которые я прошел в своей эпопее, такого не было. В приемную директора института Сергея Сергеевича Петрухина вообще трудно было втиснуться. Кто там и как входил в кабинет и выходил из него, по какому принципу – понять было невозможно. Но могу сказать только одно, что я в тот день так к Петрухину и не смог попасть. А поскольку ночевать в Туле мне было негде, не на вокзале же, я уехал в свой город к родителям, и на завтра уже поехал в Тулу часов в 6 утра, чтобы попасть в институт пораньше.

Прошедший день не был уж совсем для меня бесплодным. Толкаясь между людьми, я выяснил, какие там факультеты, какие специальности. Узнал, что институт на самом деле очень престижный и ряд профессоров приезжают преподавать из Москвы. В основном из Бауманки. Проведал, что с общежитиями у них проблема и первокурсники почти все живут на квартирах. И много других полезных вещей. По крайней мере, когда на следующий день я попал в кабинет к директору, протянул ему письмо из Министерства, и он подтвердил, что действительно приказ о моем зачислении у них есть, на его вопрос, какой факультет меня интересует, я без раздумья сказал – машиностроительный. Сергей Сергеевич посмотрел на меня очень внимательно, вероятно потому, что этот факультет был наиболее закрытым, и устало покачал головой.

- Там мест у нас нет, – сказал он привычные мне слова, – пойдете на механико-технологический.

И не дожидаясь моего согласия, он сказал в селектор: «Надежда Пална, пригласите Боброва».

Через минуту в дверь директорского кабинета заглянул человек, показавшийся мне похожим на пожилую лисицу. Он вопросительно посмотрел на Петрухина.

- Николай Фомич, - сказал тот и кивнул на меня, - возьми его там к себе куда-нибудь.

Я попрощался с директором, вслед за Бобровым перешел коридор и вошел в его кабинет, на дверях которого успел заметить табличку «Декан факультета».

- Садитесь, - пригласил меня декан, сел сам и, выложив на стол четыре листочка бумаги со списками, стал разглядывать их, разговаривая сам с собой.

- Так, куда же мне вас, куда же мне вас...? Везде полный комплект, везде полный комплект... Ну, ладно, приказ есть приказ, давайте, попробуем сюда. Он взял один из листочков, на котором сверху было написано «Группа 542», почему-то повернул его и сбоку приписал мою фамилию. Затем Николай Фомич вытащил из стола стандартный бланк с уже проставленной печатью, написал там два слова и протянул мне.

В моих руках оказалась справка, удостоверяющая, что я являюсь студентом ТМИ, группа 542.

- Будьте здоровы, - поднялся декан. – Первого сентября к 9 часам. Общежития у нас нет.

Я вышел в коридор, не выпуская из рук документ, подтверждающий, что после всех моих мук я стал-таки студентом. И студентом неплохого института. Но почему-то, как это ни странно, я поймал себя на мысли, что остался совершенно спокойным к этому событию, чуть ли не равнодушным. Может быть, просто уже перегорел.

Я уехал на вокзал, дождался поезда и всю дорогу до дома простоял у открытого окна, за которым мелькали уже начинавшие желтеть деревья. Я стоял и думал о том, что через два дня у меня начнется совсем другая жизнь. Что ждет меня в этом чужом городе, где нет ни одного знакомого человека? Как я буду там учиться и вообще, где я там буду жить, если в общежитии мне отказали? Я почему-то вспомнил, какие у меня были радужные планы после выпускных школьных экзаменов, после получения серебряной медали. Я мечтал поступить в Ленинградский ВУЗ, жить в моем любимом городе, рядом с родственниками. Я собирался перед учебой поехать отдохнуть на море, побыть с родителями и своими друзьями. Я думал, что пять студенческих лет я использую на то, чтобы насладиться ленинградской аурой, культурой и красотой.

Меня ждала Тула, с пряниками и самоварами. И еще не знаю с чем.

Когда я приехал домой и вошел в квартиру, за столом в комнате сидела мама и наша соседка тетя Нина. А на столе лежал большой неразрезанный арбуз. Мне показалось, что разговор у них шел обо мне, потому что, едва я появился в дверях, они одновременно спросили: «Ну, как?!!».

- Да все нормально, - ответил я им и положил около арбуза мою заветную справку.

Тетя Нина радостно засмеялась. А мама заплакала. Может быть, от счастья.

Воспоминание третье

«Правым пальцем левой руки...»

То, что «красного» диплома мне не видать, как своих ушей, выяснилось еще почти за год до окончания института. По положению диплом «с отличием» выдавался тем выпускникам ВУЗов, у которых в приложении к тому самому диплому имелось не менее 75% отличных оценок из общего числа оцениваемых дисциплин. Вторым необходимым условием было отсутствие в дипломе хотя бы одной оценки «удовлетворительно». И если с первым условием у меня не было проблем, и уже к концу четвертого курса я набирал «пятерок» больше необходимого количества, то со вторым – получился «прокол».

Как это ни покажется странным и обидным, но «трояк» в диплом я получил по кафедре «Военное дело». Странным – потому, что это была далеко не самая сложная дисциплина в учебном процесса. А обидным – потому, что на всем протяжении учебы у меня по «военному делу» были сплошные отличные отметки. Даже четверки за все эти годы не было ни разу.

Но, давайте по-порядку. Я учился в Тульском механическом институте, который правильнее было бы назвать военно-механическим. По крайней мере, наш «собрат» в Ленинграде назывался именно так. Ни для кого не секрет, что Тула – город с военной промышленностью, тульское оружие имеет вековые традиции, а посему и институт - ТМИ, созданный в этом городе, был сориентирован по этому профилю. Из четырех факультетов два были «закрытыми» и носили какие-то нейтральные названия – машиностроительный и механико-машиностроительный. Ну, это, наверное, для того, чтобы шпионы не догадались. Помните, как в Союзе в то время назывались самые «крутые» Министерства? Министерство общего машиностроения, Министерство среднего машиностроения... Поди, мол, догадайся, чем там «общим» и «средним» они занимаются.

У нас на машфаке и мех-машфаке секретность также соблюдалась в полном объеме. Студенты этих факультетов занимались в отдельном здании, с усиленным пропускным режимом. И даже тетрадки с лекциями и задачами им не разрешалось выносить за проходную. Вероятно, те студенты давали подписку о неразглашении. По крайней мере, я не знал, что они там изучают, да, честно говоря, и не особенно интересовался.

Наш факультет назывался механико-технологический, был более «штатский», готовил инженеров-технологов и конструкторов, но «военная» сторона учебы у нас тоже имела место быть. Руководил военной кафедрой генерал, а среди преподавателей было немало полковников и подполковников. Занятия по военному делу проходили у нас каждую неделю, экзамены по этому предмету мы сдавали каждый семестр все первые четыре курса. После чего уезжали на месяц в военные лагеря и, вернувшись откуда, сдавали государственный экзамен. Оценка, полученная на «госе» и шла в диплом. А мы получали офицерские звания. Впоследствии я и преддипломную практику проходил на Тульском оружейном заводе, и диплом защищал по их тематике.

Учился я на военной кафедре с удовольствием, Впрочем, как и все мои однокурсники. Удивительного в этом ничего не было, кому из вчерашних школьников было не интересно повозиться с оружием, научиться разбирать различные конструкции пистолетов, пулеметов, карабинов и даже артиллерийских систем. Интересно было изучать тактику боя, структуры нашей и зарубежных армий, типы их вооружения. Даже на строевые занятия, не говоря уж про стрельбу в тире, мы ходили с удовольствием. И всегда на этой кафедре я имел «пятерки». И на экзаменах, и по «ходьбе», и по стрельбе. Летнюю месячную военную практику в Дорогобужских лагерях, в артиллерийском гвардейском полку, я тоже прошел без напряга. А посему, когда настал срок сдавать государственный экзамен по военному делу, я шел на него вполне уверенным в себе. И, оказывается, совсем зря.

Государственный экзамен по военному делу состоял как бы из трех экзаменов. Один – по стрелковому оружию, второй – по артиллерии и, третий, - по тактике. Каждый из этих экзаменов проходил в своей соответствующей аудитории, стены которых были завешаны плакатами и схемами, а на столах и стеллажах лежали целые и разобранные военные экспонаты. Даже, помню, в артиллерийском большом кабинете стояли самая настоящая 75-мм пушка и гаубица.

Группа наша была разбита на три отделения, и мы сдавали экзамены параллельно в трех аудиториях, переходя из одной в другую. В каждой аудитории сидела солидная приемная комиссия, председателем которой был не наш преподаватель, а «сторонний» полковник или генерал. Наверное, для солидности или для объективности, все-таки нас готовились выпускать в офицерском звании. Преподаватели же с нашей кафедры также входили в состав этих комиссий и, волновались, по-моему, не меньше нашего.

Таким образом, на каждом из этих «составных» экзаменов студент получал оценку, а окончательная оценка за госэкзамен, идущая в диплом, складывалась как средняя из этих трех.

Итак, как я уже сказал, я пошел на экзамен по военному делу в хорошем настроении, чувствуя уверенность за свои знания. И поначалу все так и было. На комиссиях по стрелковому оружию и тактике я ответил нормально, получил свои заслуженные «пятерки» и отправился на последний «заход» в аудиторию, где сдавали артиллерийские системы.

Во главе стола сидел пожилой генерал-майор в форме, а рядом с ним полковник Кондратюк, преподававший у нас «артиллерию» и еще один незнакомый мне майор. Представившись по форме, я взял билет, сел за стол и понял, что доставшиеся мне вопросы труда не представляют. Два из них я просто уже и не помню сейчас, а вот третий, наверное, не забуду никогда. Хотя сам по себе вопрос этот тоже сложным не был и звучал так: «Классификация износа артиллерийского орудия». На все вопросы билета я был готов отвечать почти без подготовки, а посему, посидев для приличия минут пять, вышел к столу экзаменаторов. Отвечал я бойко под утвердительные кивки генерала и одобрительные взгляды нашего полковника. Но когда ответил на последний вопрос, перечислив пункты, по которым орудия подвергались проверке на износ, генерал спросил: «А еще? Какой момент контроля вы не назвали?». Я попытался, было, вспомнить, но, по-моему, я сказал все. О чем и доложил присутствующим экзаменаторам.

- Нет, - повторил генерал, - вы не рассказали про износ стволов.

Вот здесь я и дал маху. Обернувшись к полковнику Кондратюку, я сказал: «А про износ стволов вы нам не говорили». Генерал удивленно тоже посмотрел на полковника, а тот или из-за моих слов или из-за генеральского взгляда на глазах покрылся красными пятнами.

– Не выдумывайте, - севшим голосом откликнулся Кондратюк. – Что значит, не говорил! На занятия ходить надо.

Как раз занятия-то по военному делу я не пропустил ни разу. А посему прекрасно помнил, что сам полковник, бывало, не совсем адекватно вел себя на них. И были случаи, что вообще отпускал нас с занятий, сославшись или на головную боль, или на занятость. Что, кстати, нас вполне устраивало. Кондратюк любил на занятиях читать нам нравоучения. Причем довольно в своеобразной форме. «Ну что ты все детали перемешал до кучи, - втолковывал он студенту. – Знаешь, что бывает, когда все перемешивается? Привожу пример. Есть две пословицы. Первая – «Своя рубашка ближе к телу». Вторая – «На бедного Ивана все шишки валятся». Теперь смотри, перемешиваем и что получаем? А вот – «У бедного Ивана под рубашкой своя шишка ближе к телу!». Понял?» И Кондратюк заливался смехом. Несколько выражений Кондратюка у нас стали просто афоризмами. Например, показывая, как собирать какой-то узел он учил: «Правым пальцем левой руки вы должны придерживать пружину». Или, если мы чем-то его не устраивали, в сердцах возмущался: «Да вам говорить, что в безденную бочку!».

Но, наверное, упоминать «прокол» Кондратюка мне все же на экзамене не следовало. Скорее всего, я сказал так автоматически, не собираясь подкладывать полковнику бомбу. А поскольку ответить на генеральский вопрос я не мог, то покинул аудиторию под испепеляющим взглядом Кондратюка.

Уже за дверью я несколько пришел в себя и стал трезво рассуждать, что если я не до конца ответил на один вопрос из билета, то, по крайней мере, на «тройку» рассчитывать могу. А если у меня будет «тройка» по артиллерии и «пятерки» по стрелковому и тактике, то в среднем «четверка» мне гарантирована и, войдя в диплом, она не испортит мне перспективу получения «красных корочек». Сделав такой прикид, я стал спокойно дожидаться конца экзаменов, когда всю нашу группу построили в аудитории и генерал, начальник нашей кафедры, стал зачитывать результаты. Когда очередь дошла до меня, я не поверил своим ушам. Генерал объявил, что за артиллерию я получаю «двойку», а посему должен назавтра прийти пересдавать экзамен с параллельной группой.

Скажем прямо, такого резюме я не ожидал. Но, как говорится, с генералом не поспоришь и прежде, чем идти завтра на повторный «гос», я взял у ребят из параллельной группы тетрадку по военному делу и действительно обнаружил там запись об износе стволов артиллерийских орудий. Почему этого не было у меня, сказать не берусь. Или у них преподавал не полковник Кондратюк, или в день прохождения этой темы, он довел у них занятия до конца.

Назавтра я опять сдавал экзамен в артиллерийском классе той же комиссии. И под злым взглядом полковника уже без запинки ответил и на вчерашний билет и на новый. Теперь-то уж я, как полагал, мог рассчитывать на положительную оценку. Но действительность оказалась непредсказуемой. По артиллерии мне поставили «тройку». Что было само по себе не совсем понятно. Но совсем уже я не понял, почему эта тройка вкупе с двумя моими предыдущими пятерками в итоге опять же обернулась общей «тройкой» за весь госэкзамен по военному делу, пошла в диплом и начисто перечеркнула мне возможность получения диплома с отличием.

От души возмущенный таким «раскладом» я дождался окончания экзамена и пошел на военную кафедру к генералу. Завкафедры сначала и не «врубился», зачем я пришел.

- Ну, и чем вы недовольны, товарищ студент? – спросил он устало у меня. – Что вы хотите?

- Товарищ генерал, - обратился я к нему, – мне совершенно не понятно, почему по госэкзамену у меня выходит «тройка». Но я не прошу поставить мне более высокую оценку. Я прошу только разрешить мне заново сдать пусть даже весь госэкзамен с другой группой.

Генерал минут пять внимательно разглядывал меня с ног о головы, для чего-то переспросил мою фамилию, а потом сказал:

- Пересдать экзамен я вам могу разрешить. Но хочу предупредить, что у нас существует порядок: как бы успешно студент ни пересдал экзамен, если у него пересдача, то выше «тройки» он получить не может. Будете пересдавать? Я понимаю вас, что эта «тройка» испортит вам всю картину в дипломе. Но ведь это же только отметка за экзамен. Отметку в диплом вам выставляют в деканате. Насколько я понял, у вас за все эти годы на всех экзаменах по нашей кафедре не было «троек» и «четверок», одни лишь «пятерки». А в правилах занесения оценок в диплом говорится, что если по какому-либо предмету экзамен сдается несколько семестров, то в диплом идет последняя оценка. Но там же есть и приписка: если последняя оценка по предмету не является характерной для всего периода обучения студента, то в диплом заносится оценка по решению деканата. Так что мы вам поставили «тройку» не в диплом. Идите к своему Боброву и поговорите с ним.

Я повернулся через левое плечо, вышел из кабинета и направился к нашему декану Николаю Фомичу Боброву, особенно не питая надежд на положительный результат. Николай Фомич за годы моей учебы относился ко мне несколько специфически. Он, например, на четвертом курсе выселил меня из общежития, сказав, что родители в состоянии снимать мне жилье. Он старался найти предлог, чтобы не дать мне повышенную стипендию. Он распределял меня на практику на самые неинтересные заводы. И особенно это ярко выразилось при распределении на работу после окончания института. Но об этом разговор впереди.

Помню, как года через три после получения диплома, когда я уже учился в аспирантуре одного из московских ВУЗов, я приехал в Тулу и пошел в свой институт. На центральной лестнице навстречу мне спускался мой бывший декан Николай Фомич Бобров. Он увидел меня, и лицо его расплылось в хитрой улыбке.

– Здравствуйте, здравствуйте, – своим ласковым голоском почти пропел Николай Фомич. И, наверное, хорошо помня историю с тем распределением, спросил: - Ну, и где же вы теперь?

- В Москве, - ответил я ему как можно спокойней, - в аспирантуре.

Мне показалось, что мой ответ был для него ушатом холодной воды.

- В Москве? – удивленно протянул он – В аспирантуре? Как же вы попали туда? Это же так трудно, особенно вам, - вырвалось у него.

Я засмеялся: «Вам спасибо, Николай Фомич. Что мне те трудности? Вы же помните, как я закалился здесь под вашим чутким руководством».

И я пошел дальше, а Бобров почему-то остался стоять на лестничных ступеньках и смотреть мне вслед.

Но все это было потом, а пока что на повестке дня у меня было «военное дело». Не знаю, откуда, но Николай Фомич был уже в курсе моей ситуации, а посему встретил меня своей лисьей улыбкой.

- Да, да, сочувствую, - сказал он. – Но помочь ничем не могу. Отметка выставлена на кафедре. То, что она не характерна, согласен, но опять же этот вопрос должен решить товарищ генерал. Если он знает, что у вас за четыре года ни на одном экзамене по их кафедре не было ничего кроме «пятерок», то пусть хоть «четверку» вам выведет. Сходите, сходите к нему, а потом ко мне.

Честно говоря, иного ответа я от Боброва и не ожидал и пошел к нему для очистки совести. К генералу, конечно же, я опять не пошел и попереживав немного, решил для себя, что по большому счету «красный диплом» ничем особенно в жизни помочь не сможет. Разве что, принесет удовлетворение и потешит самолюбие. Хотя, как говорили, у тех, кто получал диплом с отличием, было больше шансов на хорошее распределение. Но и это было под вопросом, поскольку, как известно, распределение в институтах происходит еще до защиты дипломов. Так что на свой очередной «прокол» я скоро махнул рукой. Мне было не привыкать

Воспоминание четвертое

Распределение

Для человека, оканчивающего институт, распределение на работу было событием судьбоносным. Это сейчас ВУЗы, вручив дипломы, отпускают своих питомцев на волю волн, предоставляя им возможность самостоятельно устраиваться в жизни.

В наше же время, в конце 50-х годов прошлого столетия, выпускники были связаны по рукам и ногам. На специальной комиссии по распределению каждому из нас выделялось строго определенное место работы, исходя из заявок различных ведомств и министерств. Более того, студенты давали подписку, что поедут работать именно туда, и вынуждены были ехать и работать там как минимум три года. Без направления из института устроиться на работу было невозможно, ни один отдел кадров не стал бы с тобой даже и разговаривать. Без него ни одно отделение милиции не оформило бы тебе прописку. Конечно, как в каждом правиле, были и исключения, когда «молодой специалист», как тогда называли людей со свежеиспеченным высшим образованием, получал так называемый «свободный диплом», но это было большой редкостью и об этом можно было только мечтать. Более того, был тогда даже какой-то период, когда дипломы выпускникам вообще не давали на руки сразу после окончания института, а вручали их лишь через год работы по месту распределения при наличии оттуда положительной характеристики, чем, естественно, закабаляли человека еще в большей степени.

Насколько я помню, само распределение происходило месяца за полтора-два до защиты диплома. День заседания комиссии, на которую приезжали представители заинтересованных организаций, был нам известен заранее и также заранее по рукам ходили списки предприятий, куда судьба и комиссия могли забросить нас. И чего там только ни было в этих списках. Начиная от известных НИИ и КБ и кончая какой-нибудь мухосранской макаронной фабрикой. Да и география нашего будущего места жительства и работы была широка – от Калининграда до Перми и от Тулы до города Людинова Калужской области. Причем, что для «молодых специалистов» было немаловажно, на той же комиссии по распределению обсуждались и размер предлагаемой зарплаты, и вопрос предоставления будущим инженерам жилья. А это могли быть или комната, или место в общежитии, или «частный сектор». Ясно, что как только появились эти списки, все остальное для нас ушло на задний план. Мы обсуждали их между собой, прикидывали варианты, исходя из многих жизненных факторов, таких, например, как возможность попасть в одно место вместе со своими друзьями. Конечно же, хотелось и в хорошем городе жить, и на хорошем предприятии работать, и хорошие деньги получать.

Заходя в кабинет директора, где заседала комиссия по распределению, ты имел право попросить направить тебя на одно из мест вышеупомянутого списка. Удовлетворить ли твою просьбу, или предложить тебе что-то другое решала комиссия. Естественно, что чем раньше других ты войдешь на распределение, тем больший выбор будет перед тобой. А последним из вошедших уже выбора практически не оставалось и приходилось брать, что есть, из не разобранного. Порядок вызова студентов на комиссию исходил из их успеваемости. Первыми шли отличники, затем ребята с хорошими отметками за все годы учебы, затем – похуже и так далее. Это создавало видимость какой-то справедливости, и человек мог жаловаться только на самого себя. Как говорил в таких случаях наш декан Николай Фомич Бобров – учиться, дорогой, надо было.

Но в нашем Тульском механическом институте помимо общепринятого механизма распределения молодых специалистов существовала и своя специфика. Поскольку институт готовил специалистов по оборонному профилю, задолго до общего распределения к нам приезжали представители закрытых, так называемых «почтовых ящиков» и в обстановке секретности индивидуально отбирали себе подходящих, по их мнению, будущих инженеров. Так что время от времени некоторых из нас вызывали в кабинет декана для закрытых переговоров, откуда ребята выходили с довольным видом. Их можно было понять. На «почтовых ящиках» и работа была поинтересней, и зарплата повыше. Вероятно, счастливцы давали подписку о неразглашении, потому что на наши вопросы конкретно не отвечали, а лишь загадочно улыбались. Но даже, если бы они и назвали номер «ящика» и место, явно какое-то зашифрованное, нам бы это ничего не сказало.

О том, что со своим пятым пунктом не попаду в число избранных, я представлял себе четко, а посему отнесся к этому уже с привычным «пониманием». Но на хорошее распределения вообще-то рассчитывал, хотя бы потому, что учился все годы очень прилично и входил в первую десятку, а то и в пятерку успевающих на нашем потоке. А это, как я уже говорил, расширяло передо мной выбор места работы из вышеупомянутого списка.

Но, кроме того, был еще один важный момент, на который я очень рассчитывал при распределении. В конце 50-х годов Никита Сергеевич Хрущев отменил в Союзе отраслевые Министерства и вместо них ввел систему Совнархозов – советов народного хозяйства, которые охватывали страну по территориальному признаку. Причем в Москве таких Совнархозов было сразу два – один Московский городской, а другой Московский областной. И это было понятно, исходя из того, что московская область сама по себе, без столицы, была крупной административной и промышленной единицей. Один из городов московской области, куда попала наша семья после возвращения из эвакуации в Сибирь, в котором я кончил школу, откуда поехал поступать в институт и где до сих пор жили мои родители, также относился теперь к Московскому областному Совнархозу. Мой отец работал там на радиозаводе, на котором начал работать еще до войны и который до эвакуации находился в Москве. На заводе этом нужны были инженеры, а посему руководство завода, естественно, по просьбе отца, заранее отправило в Совнархоз заявку на меня и еще двух человек – Валю Комарова и Колю Семенова, которые жили в нашем же городе, и учились в нашем же институте на одном потоке со мной. Из Совнархоза пришла положительная бумага, сообщающая, что места конкретно для нас будут внесены в список распределения института. Это было выгодно всем: нам, потому что мы возвращались домой, к родителям, старым друзьям, на хороший завод и недалеко от Москвы. И заводу, поскольку у него отпадала необходимость предоставлять «молодым специалистам» жилье.

Так что и я, и Валя с Николаем, ждали распределения относительно спокойно. И действительно, в пришедшем на распределение списке мы увидели три места на радиозавод.