WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 12 |
-- [ Страница 1 ] --

В.А.Виноградов

Мой ХХ век

ВОСПОМИНАНИЯ

Автор выражает глубокую признательность академику РАН Г.М.Бонгард-Левину и старшему научному сотруднику ИНИОН С.Я.Веселовскому за оказанную помощь в подготовке второго издания книги.


ПРЕДИСЛОВИЕ

к первому изданию

Я начал писать свои воспоминания в 2001 году, когда человечество перешагнуло порог третьего тысячелетия христианской эры. Ушел в прошлое ХХ век — великая и противоречивая эпоха, насыщенная событиями поистине планетарного масштаба, оказавшая мощнейшее влияние на судьбы мировой цивилизации. Отголоски бурных событий и грандиозных достижений ушедшего столетия еще долго будут звучать в грядущих веках.

Мне повезло: я прожил большую часть ХХ века и вступил в век новый. В 2001 году, когда отмечал свое восьмидесятилетие, друзья и коллеги настойчиво стали уговаривать меня написать воспоминания о днях прожитых, о полувековом опыте работы в Академии наук СССР и в Российской академии наук.

Вопрос, который прежде всего встал передо мной и заставил задуматься: в какой мере мои личные впечатления и воспоминания могут представлять общественный интерес? Будут ли они востребованы не только современным, но и будущим читателем?

В поисках ответа на этот вопрос решил обратиться к мемуарам, которые в разное время доводилось читать прежде. Впервые с такой литературой я познакомился в 1942 году. Это были «Мои воспоминания», написанные выдающимся ученым-математиком и кораблестроителем академиком Алексеем Николаевичем Крыловым. Помню, книга произвела тогда на меня большое впечатление. Второе мемуарное произведение, которое я буквально проштудировал «от корки до корки» и тоже в военные годы, — книга генерала А.А.Игнатьева «Пятьдесят лет в строю».

С тех пор довелось прочитать десятки мемуаров, в том числе принадлежавшие перу академиков К.В.Островитянова, А.Н.Несмеянова, А.М.Самсонова и других ученых. Ознакомление с ними порой помогало переосмыслить сложившиеся представления о тех или иных фактах и событиях, правильно оценивать ситуации, с которыми приходилось сталкиваться в жизни. И я подумал: возможно, и мои воспоминания окажутся небесполезными, позволят читателю не только поближе соприкоснуться с моими современниками — людьми уже ушедшей эпохи, но и через призму моего видения прошлого по-иному взглянуть на настоящее…

Должен заметить, что я никогда не вел дневников, не делал других памятных записей. Раньше об этом даже не задумывался, да и некогда было: жизнь была настолько бурной, что мысль о том, что когда-нибудь придется писать мемуары, даже не приходила в голову. К тому же, не буду скрывать, — доверять свои размышления бумаге порой было просто небезопасно. Сейчас иногда жалею, что не осталось письменных заметок, свидетельств времени, в которое жил и работал. К счастью, выручает память: она хранит множество ярких событий, переживаний, воспоминаний о различных встречах и делах; приходится тщательно отбирать то, что, на мой взгляд, может действительно оказаться для читателя интересным.

Взвесив все «за» и «против», посоветовавшись с женой, я решился…

…И вот книга написана. Получилась своего рода автобиографическая повесть о моей собственной судьбе и судьбе поколения, к которому принадлежу, — поколения, на долю которого выпали и великие достижения, и великие потрясения. Вся панорама жизненного пути словно перед глазами. Всего дороже мне было сказать доброе слово о родителях, вспомнить детские и школьные годы, поведать о первой настоящей любви…

С тех пор прошло много десятилетий… Счастлив, что был очевидцем, а в ряде случаев и непосредственным участником событий, о которых и столетия спустя будут вспоминать не только историки. Среди них Великая Отечественная война, подвиг советских людей на фронтах и в тылу, триумф Победы, трудовой подъем народа и восстановление в невиданно короткие сроки разрушенных или превращенных в пепел во время войны тысяч городов и сел.

Запомнились наши победы в освоении космоса, полет Юрия Гагарина, возрастающий авторитет Советского Союза на мировой арене, расцвет советской науки, строительство крупных научных центров в Новосибирске, Черноголовке, Пущино и на Дальнем Востоке.

Мне пришлось встречаться и работать со многими очень интересными, известными людьми. Это было большое везение. Не могу не упомянуть здесь прежде всего Сергея Ивановича Вавилова — президента Академии наук СССР в 1945–1951 годах. Мне не только довелось видеть его, слушать доклады и выступления, но и быть лично знакомым, общаться в стенах Академии. Сергей Иванович был крупнейшим ученым и требовательным руководителем. Но он был также и очень обаятельным человеком: встречи с ним глубоко запечатлены в моей памяти. Сегодня среди членов Российской академии наук едва ли найдется десяток человек, лично знавших Сергея Ивановича.

Думаю, что внимание читателя привлекут и страницы воспоминаний, посвященные академикам А.Н.Несмеянову, А.В.Топчиеву, М.В.Келдышу, М.Д.Миллионщикову, А.Н.Тихонову, М.И.Агошкову и другим выдающимся ученым.

У меня есть основания гордиться тем, что я внес свой вклад в развитие международных научных контактов Академии наук СССР, а также культурных связей Советского Союза с зарубежными государствами. Я стоял у истоков создания Института научной информации по общественным наукам АН СССР и формирования новой информационной среды в области социально-экономического и гуманитарного знания. Наконец, хотелось бы надеяться, что и моя творческая деятельность оставила след в отечественной науке, способствовала развитию исследовательской работы в области экономической истории России и зарубежных государств, дала импульс углубленному изучению различных форм собственности.

Обо всех этих сторонах своей жизни я попытался поведать на страницах предлагаемой книги. В ней содержатся описания и многих других интересных, порой неординарных событий, которые, на мой взгляд, имеют общественное звучание, отражают связь времен и человеческих судеб.

Теперь, когда книга отдана на суд читателей, прошу снисхождения: я не писатель, не журналист. Я просто ученый, проживший насыщенную жизнь, которая подарила мне много интересных встреч с замечательными людьми, была неотделима от судьбы моей страны в ХХ веке. Поэтому я и решил назвать свои воспоминания именно так: «Мой ХХ век».

Апрель 2003 года

Москва

Глава первая

НАЧАЛО ПУТИ

Пролог

Я родился в Казани 2 июля 1921 г. В тот самый год, который в народе окрестили «голодным». В этом городе прошли мои детские и юношеские годы. Память хранит много воспоминаний. В них есть все: радости и горечи, успехи и неудачи, первая любовь и первые разочарования. Прежде всего, скажу о самых близких мне людях — об отце и матери.

Отец, Алексей Александрович Виноградов, родился в 1872 г. в
г. Гороховце Владимирской губернии в семье портного, в недавнем прошлом крепостного «дворового человека». В этом небольшом городке отец окончил 4 класса в уездном училище и в 13 лет был взят в Казань мальчиком в мануфактурный магазин фирмы «Кокурин и Сапожников». Так началась его самостоятельная трудовая жизнь. В этом магазине он прослужил до 1918 г., став квалифицированным специалистом-товароведом. Сын владельца фирмы Константин был сверстником отца, они подружились. Когда К.М.Сапожников возглавил фирму, он продолжал по-прежнему хорошо относиться к отцу, считал его своим доверенным человеком. Однажды он дал отцу в долг деньги на строительство собственного дома и при этом, как рассказывал мне отец, произнес: «Когда сумеешь — отдашь, а если не отдашь, то и черт с тобой».

В сохранившейся у меня автобиографии отца он пишет: «В момент ухода из Казани в 1918 г. чехословаков и вступления Красной Армии Сапожников вместе с управляющим ушли с отступающими чехословаками. Я взял на себя управление и руководство делом и принадлежащими Сапожникову домами. Все ценности, находившиеся как в магазине, так и при доме, я сохранил и передал представителю Совета рабочих, красноармейских и крестьянских депутатов».

В декабре 1918 г. отец поступил на работу в Наркомтруд. В 1922 г. возобновил работу по своей специальности мануфактуриста в открывшемся в Казани первом советском магазине. Позднее он занимал должность товароведа в различных казанских текстильных объединениях.

Отец всю жизнь занимался самообразованием, особенно интересовался российской историей и хорошо ее знал. Много рассказывал мне о героических событиях прошлых лет. Тем самым прививал патриотические чувства и, несомненно, оказал большое влияние на мое развитие. У отца было несколько любимых поговорок. Среди них: «Под лежачий камень вода не течет», «Копеечка рубль бережет», «Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи», «Не диво нажить, а диво уберечь», философское рассуждение «Кому суждено утонуть — тот не сгорит; кому суждено сгореть — тот не утонет». Эти изречения во многом определяли жизненное кредо отца.

Мать, Мария Александровна, родилась в 1897 г. в Казани. Отец ее матери по национальности был калмык, по-видимому, происходил из знатного калмыцкого рода. Еще мальчиком он был взят из семьи и зачислен в кадетский корпус в Петербурге, после окончания которого стал офицером. В царской армии он дослужился до подполковника и получил дворянское звание. Бабушка Марии Александровны происходила из старинного рода казанских дворян (их фамилия в моей памяти не сохранилась). Мать Марии Александровны рано овдовела и со вторым мужем не венчалась, он происходил из мещанской среды, был простым сапожником. Она так поступила, чтобы не потерять дворянское звание. От этого брака и родилась моя мать. Жизнь ее сложилась не просто: отец рано умер, а мать ослепла и была помещена в дворянский приют. Мария Александровна жила у родственников. Она закончила только начальное училище, но была весьма одаренным человеком, много читала. Среда, в которой находилась, способствовала ее общему развитию. В результате она стала вполне образованным человеком, имеющим свою точку зрения по многим вопросам и не только житейским. В 1920 г. вышла замуж за моего отца. От первого брака у отца было три сына и две дочери (его первая жена умерла в 1918 г.). Мария Александровна была на 25 лет моложе отца. Старшие дети уже жили самостоятельно. Два младших сына, Николай и Юрий, оставались в семье. На плечи матери легло все домашнее хозяйство и воспитание сразу трех сыновей. Она была очень добрым, отзывчивым человеком, большой труженицей и сделала все возможное, чтобы вырастить нас здоровыми и помочь найти свое место в жизни.

Все знакомые относились к матери с большим уважением. Соседки часто обращались за советом и помощью. Когда достаток позволял, она пекла пироги, которые славились на всю улицу.

В свободное время мать мне много читала, прививала вкус к художественной литературе, а я был благодарным слушателем.

Известно, что родителей не выбирают. Мне повезло и с отцом, и с матерью. Жили мы трудно, впрочем, и подавляющая часть населения в 20-е и 30-е годы именно так и жила. К моему счастью, между отцом и матерью всегда были очень ровные отношения. Все тяготы житейские они преодолевали вместе.

Отец в годы Отечественной войны продолжал работать по своей специальности в «Главтекстильсбыте». Он очень переживал военные неудачи Красной Армии в 1941–1942 гг., внимательно следил за ходом военных действий. На довольно большой карте красными флажками отмечал расположение наших войск, всегда был уверен в конечной победе над фашистскими полчищами. Большим ударом для него стало известие о кончине в Ленинграде от голода 12 января 1942 г. сына Николая. Осенью 1941 г. Николай с отличием закончил Академию художеств и, как один из лучших выпускников, был «забронирован» — в армию его не призвали, хотя он был офицером запаса. В 1949 г. я посетил Академию художеств, и мне показали дипломную картину Николая, которая висела в одной из больших аудиторий. На ней был изображен Петр Первый на корабельных верфях под Петербургом.

До войны мать не работала, но вела не только домашнее хозяйство. Она научилась шить, одевала всю семью и, кроме того, брала заказы, справлялась с ними на уровне хороших мастеров. Это был дополнительный вклад в скромный семейный бюджет. В 1941–1946 гг. мать работала на Областной станции переливания крови в Казани и сама стала донором. Среди ее документов сохранилась справка, в которой указано, что она 14 раз сдавала кровь для воинов нашей армии.

После окончания войны и отец, и мать были награждены медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Я горжусь родителями, они достойно прожили свою жизнь.

Детские и школьные годы

Дом, в котором жила семья, находился в верхней части города, а наша улица называлась Вторая гора. При доме был фруктовый сад, граничивший с большим парком, пересеченным глубокими оврагами, заросшими лиственными деревьями. Здесь было раздолье для детских игр, для катанья зимой на санках, лыжах и коньках. Весной со всех сторон раздавалось пение соловьев, скворцов и других птиц, цвели яблони. В саду особенно много было вишен. Во время их цветения сад становился совершенно белым. Вспоминая детские и юношеские годы, я любил говорить, что «вырос в вишневом саду»[1].

Из самых ранних детских воспоминаний остановлюсь только на двух.

Первое воспоминание связано с игрой «белка на дереве — собака на земле». Во время игры следовало перебегать от дерева к дереву, от одной доски до другой. В это время водящий должен был кого-то поймать. Если это удавалось, он из «собаки» становился «белкой». Мне было года четыре. Во время игры я стоял на пороге погреба, снег в нем растаял, и он был открыт для

просушки. Водящей была соседская девочка Сима. Она случайно или нарочно меня толкнула, и я упал в погреб глубиной примерно два с половиной метра. Ребята испугались и с криком «Волик упал в погреб!» помчались к моей матери. Она была в доме и бросилась к погребу. В этот момент я сам благополучно вылез на поверхность. Мать меня схватила, унесла в дом и тщательно осмотрела. Мне повезло — никаких повреждений. Единственная царапина была обнаружена на кончике носа.

Однажды зимой, когда мне было 6 или 7 лет, мы играли в войну, вооружившись деревянными мечами. Спасаясь от преследования, я залез на забор. Одет был в новое длинное зимнее пальто на вате (рассчитанное «на вырост» — так тогда шили). «Враги» приближались, и я решил спрыгнуть с довольно высокого забора в снег. Однако прыжок оказался неудачным: один из шпилей на заборе проткнул пальто, и я беспомощно повис головой вниз. Снимали меня брат Юрий и его товарищи. Сделать это было непросто. Когда я освободился из неожиданного и столь своеобразного плена, то выяснилось, что сзади пальто порвано и вылезает вата. Решили пойти к соседям и дырку в пальто зашить. Почему, трудно сейчас сказать, но зашили белыми нитками. Дома мать сразу разглядела. Меня особенно не ругали — были рады, что все обошлось благополучно. Пострадавшее пальто мать умело привела в порядок. Так я воочию познакомился с выражением «шито белыми нитками», истинного значения которого тогда, естественно, не понимал.

Когда мне было лет пять, в нашей квартире две комнаты (из пяти) заняла семья старшей дочери отца Глафиры. Ее дочка Нина была младше меня на два года. Мы подружились, я относился к ней как к сестре. Нина стала участницей моих детских игр. Позднее училась она в той же школе, что и я. Теплые отношения между нами сохранились на всю жизнь. Сейчас она живет в Ростове-на-Дону. Писем мы не пишем, но по телефону разговариваем довольно часто. Ее дочери Татьяна и Ольга, приезжая в Москву, гостят у нас.

Обстановка, в которой я рос, особенно близость с природой, располагала к самостоятельности, способствовала физическому развитию и формированию характера. Над нами — детворой — не было строгой опеки. Мы лазили по оврагам, забирались на деревья, порой ссорились и дрались. Естественно, не обходилось без ссадин и шишек. Все это считалось вполне нормальным. Зимой катались с гор на лыжах и санках, играли в снежки, лепили снежных баб. В одну из зим я сломал две пары лыж, а товарищ брата на той же горе сломал ногу. Родители забеспокоились и решили новые лыжи мне не покупать, а приобрести коньки. Отец расчистил площадку перед домом и залил ее водой, получился небольшой каток. На нем я учился кататься на коньках. Когда подрос, мне разрешили съезжать на коньках с гор. Большим шиком среди мальчишек считалось съехать с горы на одном коньке. У меня это получалось.

Я сравнительно рано научился плавать. Летом купаться в реке Казанке было большим удовольствием. На Казанку ходили большой компанией: здесь были и мои братья, и их товарищи, и мои сверстники. От дома до реки было километра четыре. Как правило, шли босиком. Несколько раз в течение июля и августа выезжали на трамвае на Волгу на целый день. Напротив Казани на Волге был большой остров Маркиз с прекрасными песчаными пляжами. Купаться там было особенно приятно.

Восьми лет я поступил учиться в школу № 15 — одну из лучших в Казани. Школа была расположена на Первой горе, довольно близко от моего дома. В этой части Казани издавна жили в основном представители интеллигенции. Это и определяло состав школьников. Кстати, рядом со школой был расположен дом Ульяновых.

Все преподаватели старших классов имели университетское образование, были опытными педагогами. Мой класс был дружным. В свободное от занятий время часто встречались, изредка устраивали у кого-либо дома «вечеринки» с танцами и небольшим угощением, естественно, без алкогольных напитков. Зимой очень часто ходили на каток, иногда почти всем классом. На коньках я катался лучше других мальчиков, и девочки предпочитали кататься именно со мной.

В то время развлечений было мало. Новые кинокартины появлялись редко, репертуар в театре был весьма ограниченным. Было два любимых занятия: слушать граммофонные пластинки и читать художественную литературу. Книги в основном брали в городских библиотеках, ходили в читальные залы. Сравнительно рано познакомились с произведениями классиков русской литературы, с интересом читали и перечитывали Жюля Верна, Конан Дойла, Марка Твена, Майн Рида, Фенимора Купера и других западных писателей.

Одно время я пристрастился читать в постели после «отбоя». Иногда зачитывался до часу ночи. Мать это заметила и стала выключать свет. Дверь моей комнаты выходила в коридор. Ее верхняя часть была остеклена. Мать открывала дверь в коридор и сразу видела: сплю я или читаю. Тогда я прибегнул к хитрости: сделал специальную проводку, установил на двери, ведущей в комнаты родителей, две пластинки. Когда дверь была закрыта — пластинки смыкались и свет в моей комнате горел. При открывании двери свет гас. Так вышел из-под строго контроля, но утром вставать было трудно.

В моем классе было много красивых девочек. Я стал ими интересоваться довольно рано. Первое настоящее чувство я испытал в 8-м классе, когда влюбился в Марианну Анцуту — высокую, стройную, очень привлекательную девочку с голубыми глазами, которая к тому же была отличницей, училась в музыкальной школе. Мы дружили, ходили вместе на каток. Я научил ее довольно хорошо кататься на коньках. Казалось, она отвечает мне взаимностью, но это было не совсем так — в сентябре 1937 г. (в начале учебы в 9-м классе) мы поссорились. Этот разрыв я серьезно переживал.

Вероятно, эта ссора скоро бы и забылась, но жизнь распорядилась иначе. В декабре 1937 г. отец Марианны Бронислав Альфонсович Анцута, работавший в то время уполномоченным Главкаучука по лесозаготовкам и сплаву по Татарской, Марийской и Чувашской автономным республикам, был репрессирован. Много позже выяснилось, что через две недели после ареста его расстреляли (официально было сообщено, что он выслан на 10 лет без права переписки). После 1953 г. он был полностью реабилитирован как не имевший никакой вины. Летом 1938 г. была арестована мать Марианны — Клавдия Дмитриевна. Ее выслали в лагерь под Томском сроком на 5 лет. Марианне только что исполнилось 17 лет. Она осталась вдвоем со своей четырнадцатилетней сестрой Еленой. Из четырехкомнатной кооперативной квартиры их переселили в маленькую комнату, почти все вещи конфисковали. Выжить в такой ситуации было крайне сложно. Но Марианна оказалась девушкой стойкой и мужественной. Ее поддерживала твердая уверенность в полной невиновности родителей и что рано или поздно это должно было выясниться. Несмотря на все моральные и материальные трудности, она продолжала отлично учиться. В декабре 1938 г. в результате больших усилий Марианна добилась разрешения съездить к матери в лагерь.



Я, конечно, знал о массовых репрессиях, о поисках и арестах «врагов народа», но никак не мог себе представить в качестве таковых родителей Марианны. Мне она продолжала нравиться, но помочь ей я ничем не мог. Как-то вечером мне неожиданно стало известно, что моя Марианна ночью уезжает и ее некому проводить. Куда она уезжает, зачем и на долго ли, я не знал. Не раздумывая, немедленно отправился на вокзал. Увидев меня, Марианна и удивилась, и обрадовалась. И вот тут-то, пожалуй, и стало ясно, что ссора наша была случайной, а возникшее ранее чувство не угасло — оно вспыхнуло с новой силой.

После возвращения Марианны из поездки к матери нам уже не нужно было ничего объяснять друг другу. Мы поняли, что нас связывает большая любовь.

В 9–10-м классах главным внешкольным увлечением стал спорт — я занимался легкой атлетикой, играл в хоккей с мячом. В 1938 г. стал чемпионом среди школьников Казани по скоростному бегу на коньках. В этот период вступил в спортивное общество «Буревестник», где получил основательную физическую подготовку.

Среди развлечений, повторявшихся из года в год, была поездка на Волгу во время ледохода. Сначала я ездил с отцом, а в старших классах — с товарищами по школе. Ледоход представлял собой грандиозное зрелище. Огромные льдины проносились около берега, трескались, распадались, порой с грохотом громоздились, наезжая на берег, затем вновь рушились в воду, вызывая высокие всплески. Картина ледохода притягивала, волновала. Завороженные необычным зрелищем, мы подолгу стояли на берегу.

Под Казанью были очень красивые леса. В нашем классе стало второй традицией один раз в году выезжать на поезде на лесную прогулку вместе с классным руководителем Анной Григорьевной Леман. На лесных полянах мы играли, гуляли, бегали, собирали ранние цветы. Если везло, то находили нежные подснежники, которые, конечно же, дарили девочкам. Такие «вылазки» способствовали еще большему сплочению классного коллектива.

В школе я особенно интересовался историей и литературой, имел по этим предметам отличные оценки. Учитель истории В.Н.Гринберг заметил мои гуманитарные способности и дважды поручал мне выступать с докладами на общешкольных собраниях — одно было посвящено очередной годовщине Парижской коммуны, другое — 20-летию ВЛКСМ.

Школу я закончил в 1939 г. Городской отдел народного образования решил провести торжественное собрание всех выпускников казанских школ. Директор школы поручил мне подготовить выступление. Тема — «Судьба молодых людей в ХХ веке». Выступление мне помогла подготовить преподавательница литературы Г.А.Вишневская — молодой и талантливый педагог, которую я и все мои одноклассники очень любили.

Собрание проходило в саду «Эрмитаж». Напряженно ждал, когда мне предоставят слово для выступления, но председательствующий называл другие фамилии, собрание шло к концу. Неожиданно он произнес: «Слово для зачтения приветственного письма товарищу И.В.Сталину предоставляется выпускнику 15-й школы Владимиру Виноградову». Раздаются громкие аплодисменты. Я встал и нетвердыми шагами пошел к президиуму, обратился к заведующему Гороно и сказал, что мне было поручено подготовить выступление, а не приветственное письмо. Шок охватил весь президиум, в зале начался шум. Председатель собрания объявил, что произошло недоразумение и, предоставив мне слово, попросил не торопиться. Пока я выступал, в президиуме в лихорадочной спешке писали приветственное письмо. На следующий день в Горкоме партии происходил разбор этого инцидента, но, к счастью, все закончилось для директора школы благополучно. Виновного не нашли. В те времена за такую накладку можно было серьезно поплатиться.

В июле все мои одноклассники готовились к поступлению в различные институты, в основном в Казани. Я выбрал Казанский авиационный институт, моторостроительный факультет.

Марианна решила учиться в Московском энергетическом институте на электрофизическом факультете. Оставаться в Казани было сложно и даже опасно (ее с сестрой уже пытались выселить из временно предоставленной им комнаты). Она окончила школу с золотым аттестатом, что давало ей право поступить в любое высшее учебное заведение страны без экзаменов.

В конце июня Марианна снова получила разрешение на посещение матери в лагере под Томском. Она намеревалась посоветоваться с матерью о принятом ею решении уехать из Казани и поступить учиться в МЭИ. Ее сестра Лена еще в июне уехала в Москву, а затем во Владимир к гимназической подруге матери «тете Тоне» – Антонине Андреевне Ивановой. Ее дочь Вероника (все почему-то звали ее «Вишенкой») была Ленина ровесница, и они стали учиться в одном классе. Лену в семье Ивановых приняли как родную. В 1942 г. она закончила во Владимире среднюю школу и поступила учиться в Московский архитектурный институт, находившийся в то время в Ташкенте.

После встречи с матерью Марианна решила ехать прямо в Москву через Новосибирск и Казань. В Новосибирске была пересадка. Выехать было сложно и пришлось провести на вокзале несколько дней. Деньги кончились. В конце концов удалось купить билет только в мягкий вагон на деньги, которые одолжила незнакомая женщина (мир не без добрых людей!). Последние рубли истратила на телеграмму в Казань, а 3 дня до Казани ехала без всякой еды, пыталась спать на своей мягкой верхней полке.

В Казани поезд стоял 20 минут. Я с группой наших общих школьных друзей встретил Марианну. Я договорился с проводницей, чтобы она разрешила мне проехать с Марианной до ближайшей большой станции. В течение двух часов Марианна подробно рассказала о своей поездке, о встрече с матерью, об одобрении с ее стороны решения поступить учиться в МЭИ. Поведала она Клавдии Дмитриевне и о дружбе со мной. Когда поезд остановился на станции, название которой не помню, проводница сказала, что мне пора выходить. Мы тепло попрощались. Очередной встречи пришлось ждать более месяца.)

В августе начались конкурсные вступительные экзамены в институты. Мой друг Володя Бусоргин поступал в Ленинградский институт точной механики и оптики, но экзамены сдавал вместе со мной в Казанском авиационном институте (это был специальный набор). От природы он был человек суеверный и большой нытик. Все время говорил, что экзамены он не сдаст, ему не везет и т.д. Особенно он опасался письменного экзамена по математике и устного по Конституции СССР. Я вызвался ему помочь. Аудитория, в которой проводилась письменная работа, была известна. Мы осмотрели ее, и я посоветовал Володе на следующий день прийти пораньше и занять место за последним столом у самого окна. Дальше события развивались по следующему сценарию: Володя на отдельном листе переписал задачи, завернул в него медный пятак и выбросил в окно. Внизу стоял я и наш общий друг и одноклассник Воля Тархов. Мы были на велосипедах. Воля, нажав сигнальную велосипедную «грушу», дал три гудка. Это означало, что «груз» получен. Мы поехали в находящийся вблизи парк «Черное озеро» и там на скамейке разделили задачи, довольно быстро их решили, проверили друг друга и вернулись к институту. Раздался снова условный сигнал, и Володя выбросил в окно катушку ниток, оставив конец в руке. Катушка распустилась, я привязал к нитке «посылку». Последовали три гудка, и она поплыла вверх. Операция прошла безупречно. Свидетелем оказался случайный прохожий. Он остановился и с недоумением смотрел в сторону окна, в котором исчезло наше послание. Экзамен по математике Володя выдержал успешно.

Помочь Володе сдать экзамен по Конституции СССР было сложнее. На этот раз сценарий был иной: я с группой студентов вошел в аудиторию и сел за задний стол. Абитуриенты брали билеты и садились готовиться за передние столы. Володя аккуратно перебросил мне записку с вопросами. Я написал ответы и, выбрав момент, сумел передать их ему.

Неожиданно экзаменатор обратил внимание на меня и спросил: «А вы почему не берете билет?» Я быстро нашелся (не мог же я сказать, что пришел подсказывать) и ответил: «Я из другой группы, но хотел бы, если вы разрешите, сдать экзамен сегодня. Экзаменационный лист у меня при себе». Разрешение последовало. Взял билет и почти без подготовки ответил. Получил пятерку. Володя получил на один балл меньше. Мы не раз рассказывали эти истории. Друзья смеялись. Уже после войны жизнь снова свела меня в Казани с Володей и Волей. Мы не преминули вспомнить те экзамены, мою находчивость. Она выручала не раз не только моих товарищей, но и меня самого.

Здесь я несколько отвлекся, и мне следует вернуться к событиям августа
1939 г. Экзамены в Авиационный институт были успешно сданы. В это время приехала из Москвы Марианна. Большая группа друзей-одноклассников снова пришла на вокзал ее встретить. Поезд несколько запаздывал, и я пошел вдоль перрона навстречу поезду. Дальше все произошло довольно глупо: поезд показался из-за поворота и подошел к вокзалу, прежде чем я успел вернуться. Марианна вышла из вагона, и очень удивилась, не увидев меня. Ребята, смеясь, сказали, что Володя пошел встречать ее в Юдино – так называлась одна из станций вблизи Казани. Я был, конечно, весьма смущен.

Марианна могла пробыть в Казани всего несколько дней. Она рассказала, что в МЭИ у нее приняли документы, но после первого августа сообщили, что в поступлении ей отказано, и она поступила в Ивановский энергетический институт. В приемной комиссии МЭИ находился представитель ивановского института и отбирал сильных абитуриентов, не принятых в московский институт. Среди них оказалась и Марианна. Другого выхода у нее не было: первого августа прием заявлений во всех вузах был прекращен.

В Казани Марианна была очень занята делами, связанными с предстоящим отъездом. Виделись мы урывками. За два или три дня до ее отъезда произошел серьезный разговор и о наших отношениях, и о ее отъезде из Казани, и о ее родителях. Я высказал предположение, что, может быть, следует написать письмо И.В.Сталину. Ходили разговоры, что обращения к Сталину и Ворошилову дают результаты. Но Марианна ответила, что не верит, будто массовые репрессии осуществляются без ведома Сталина, что ее родители ни в чем не повинны. Рано или поздно обязательно придет время, когда они будут полностью оправданы, а мы поймем, что же происходило в стране в 1937-39-ые годы. В 18 лет она проявила завидную зрелость, и как стало ясно впоследствии, была абсолютно права в своих суждениях. С некоторыми колебаниями я тогда с ней согласился. Ее преданность родителям, убежденность в их невиновности достойны самого высокого уважения.

В тот вечер мы долго сидели на скамейке в саду моего дома под развесистым вязом. Расставаться было трудно. Твердо решили каждый год обязательно 2-3 раза встречаться и, конечно, регулярно переписываться. Провожать Марианну на вокзал пришла почти половина нашего класса. Прощались очень трогательно. Я долго стоял и смотрел вслед удаляющемуся поезду. Тогда ни я, ни она не думали, да и не могли предполагать, что жизненные обстоятельства все радикально изменят.

Хочу отметить, что все мои одноклассники поступили после окончания школы в высшие учебные заведения, хотя в 1939 г. во всех вузах был достаточно большой конкурс. В дальнейшем почти половина из них защитила кандидатские диссертации (прежде всего в области медицинских наук). Работали они в ведущих клиниках и медицинском институте. Одна из самых близких наших школьных подруг И.Н.Волкова стала доктором медицинских наук и профессором. Она заведовала кафедрой физиологии, была проректором Казанского медицинского института. Учившийся вместе с нами Георгий Яхонтов считался в Казани самым известным отоларингологом.

Начав учиться в Казанском авиационном институте, я собирался стать инженером-моторостроителем. Однако эти планы оказались нарушенными в первый же месяц учебы. Сессия Верховного Совета СССР, которая проходила в начале сентября 1939 г., приняла решение о призыве на службу в Красную Армию выпускников средних школ, которым уже исполнилось 18 лет. И хотя мы в тот период были уже студентами, а не выпускниками школ, тем не менее, Указ был распространен на прием в вузы 1939 г. Постепенно студенческие ряды редели, и в числе других я был призван на действительную военную службу в Красную Армию зимой 1940 г.

Служу Отечеству

В команде, отправлявшейся из Казани в воинскую часть, вместе со мной оказались и мои друзья — Владимир Бусоргин и Сергей Платонов. Нам было известно только, что служить будем на Украине. Провожали нас родители и любимые девушки. Марианна, досрочно сдав на пятерки свою первую сессию в ИЭИ, приехала в Казань, чтобы проводить меня на военную службу. Здесь я при всех ее крепко поцеловал. Призывников разместили в товарных вагонах с двухъярусными нарами. Ехали медленно. Кормили в привокзальных военных столовых. На восьмые сутки вечером прибыли в Киев. После хорошего ужина легли спать с уверенностью, что через сутки будем на месте в городе Гайсине, нам об этом уже сообщили. Однако утром нас ждал сюрприз: отодвинув дверь вагона, мы увидели, что все железнодорожные пути занесены снегом. Крупные хлопья снега продолжали падать. Снег доходил до колен. Железнодорожники разводили руками — такого снегопада они не помнили. От них же узнали, что в первую очередь будут пропускать воинские эшелоны (шла война с Финляндией), затем откопают пассажирские поезда и только после этого займутся нашим составом. Стало ясно, что простоим в Киеве не менее суток, а то и более. После завтрака решили пойти в город. Здесь картина была та же — все было засыпано снегом. Ни один вид городского транспорта не действовал. Тротуары представляли собой глубокие траншеи. Прохожих, шедших по противоположной стороне улицы, едва было видно.

В городе наша троица провела весь день. Гуляли, заходили в кафе, посетили кинотеатр, с любопытством рассматривали красиво одетых женщин. Многие из них носили разноцветные кокошники. Все для нас здесь было необычным.

На следующий день ситуация на железнодорожной станции не изменилась. Наш эшелон все еще был занесен снегом. Снова пошли в Киев. Эти два дня явились приятной передышкой после восьми дней тряски в товарном вагоне. Выехали из Киева поздно вечером и на следующий день прибыли в Гайсин. Здесь формировался новый полк из числа новобранцев. Я попал в роту ПВО — противовоздушной обороны. На вооружении в роте были счетверенные пулеметные тумбочные установки на автомашинах. В этой роте я прослужил до ноября 1940 г.

Служба в Красной Армии совпала с началом Второй мировой войны и советско-финской войной. Это наложило свой отпечаток на боевую подготовку. Условия были суровыми. В казармах разрешалось проводить только политзанятия и после ужина чистить оружие. Все остальное время мы находились в поле. Материальную часть винтовки и пулемета «максим» изучали на плащ-палатках, расстеленных на снегу. Здесь учились разбирать и собирать оружие. Ползали по заснеженному полю, учились зарываться в снег. Иногда задача усложнялась: перебегать и ползать приходилось с телом пулемета на спине. В этом случае, несмотря на мороз, по лицу струился пот. Практиковались многокилометровые броски. Было трудно, но я не помню, чтобы кто-то из красноармейцев нашей роты простудился и заболел. После отбоя засыпали мгновенно, спали «как убитые». Довольно часто проводились учебные тревоги. В этом случае в мою обязанность входило, взяв винтовку, бежать на квартиру командира роты и доложить о тревоге. Стремился опередить вестовых других командиров, но не всегда это удавалось.

Хорошая физическая закалка, полученная в Казани в спортивном обществе «Буревестник», помогала мне легко преодолевать все тяготы военной службы.

В свободное время наша троица собиралась, обсуждали домашние новости, черпаемые из писем, каждое из которых доставляло большую радость. С особым нетерпением каждый раз ждал письма от моей Марианны. Изредка получали из дома посылки с вкусными домашними изготовлениями.

В целом служба шла однообразно, все дни были близнецами. Клуба в полку не было. В город увольнительных не давали. Но скоро наше спокойное существование окончилось. В середине июня 1940 г. полк подняли по тревоге, и мы двинулись из Гайсина к границе с Румынией. На границе находились около недели. Были замаскированы, готовились к переходу границы и освобождению Бессарабии, которая ранее входила в состав Российской империи и была захвачена Румынией после Первой мировой войны. Граница проходила по реке Днестр, широкой и очень быстрой. Противоположный берег Днестра был высоким, правда, сначала шла довольно широкая отмель, а потом начиналась возвышенность. Предполагалось, что на ней находятся румынские укрепления. Поэтому наступающие войска могли оказаться под прицельным обстрелом румын. Позиции у них были явно выгодными. Для форсирования Днестра требовалось навести понтонные мосты. Других средств для переправы (катеров, лодок или плотов) не было.

В день, когда стало известно, что Румыния отдает Бессарабию без боя (это произошло 28 июня), я, еще не зная об этом, решил сходить в полевую парикмахерскую, постричься и побриться. Сделать это мне не удалось. Моя очередь почти подошла, и в это время я увидел бегущих к парикмахерской лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов. Я был страшно удивлен: что такое? Оказалось, что в 14.00 по радио сообщили новость: Бессарабию Румыния отдает без боя. Командный состав решил привести себя в соответствующий вид. Меня, естественно, оттеснили.

Вскоре начали наводить понтонный мост. Делали это очень долго, с большим трудом. Опыта у понтонеров не было, и я представил себе, какая могла сложиться ситуация, если бы им пришлось наводить переправу под артиллерийским и пулеметным огнем с другой стороны. Красноармейцы высыпали на берег и, поскольку ничто этому не препятствовало, решили искупаться в Днестре. Течение было очень сильным, и выбираться из воды приходилось с трудом. Чуть-чуть зазеваешься, и относит на пятьдесят, на сто метров. Стоять по грудь в воде было невозможно. К вечеру понтонный мост был наведен, и мы постепенно переехали, перешли на другую сторону Днестра.

Когда поднялись в гору, то увидели, что никаких укреплений — дотов и дзотов — там не было, по краю обрыва были выкопаны только мелкие индивидуальные ячейки для солдат. Оборонять границу румыны, по-видимому, не собирались. Продвижение в глубь территории Бессарабии проходило довольно медленно: полк был пехотный, автомобили были только в роте ПВО. Все роты шли в пешем строю. В роте ПВО было четыре боевых расчета. Попеременно два находились на автомашинах, два других шли вместе с другими подразделениями. В основном передвигались вечером и ночью, днем идти было очень тяжело: температура превышала тридцать градусов. Дня через три мы вышли к Пруту, где и расположились палаточным лагерем.

Во всех населенных пунктах, через которые проходил полк, нас встречали хлебом и солью, с ведрами вина, кричали: «Двадцать лет вас ждали!» В заданном направлении полк двигался первым, впереди наших частей не было, а следовательно, такое отношение к нам со стороны населения не было специально подготовленным.

Трудности и известное напряжение начались несколько позднее. Питания, которое было организовано не лучшим образом, не хватало, и мы стали покупать хлеб, яйца, молоко, другие продукты у местного населения. Встал вопрос, как расплачиваться? И вот тут возникли сложности. Среди бойцов были узбеки, таджики, представители других национальностей Средней Азии. У них оказалось много денег, причем в крупных купюрах. За буханку хлеба, за которую следовало платить по существующим ценам рубль или два рубля, они готовы были отдать и тридцать, и пятьдесят рублей. Среди населения началась паника: что же такое советские рубли? Я помню, как по территории нашей части бегал плачущий крестьянин, который продал свинью за десять рублей и пытался найти старшину, который ее купил. Последовал целый ряд приказов, которые преследовали цель прекратить беспорядочные расчеты с населением. Было установлено, что один рубль соответствует шестидесяти леям. Но этот курс, с моей точки зрения, был неправильным. Например, десяток яиц стоил в Бессарабии 10–12 лей. В Советском Союзе яйца стоили много дороже.

После возвращения на Украину полк разместили в маленьком городке Бусске. Это было небольшое местечко, где раньше войска не стояли, казарм не было, полк расположился на очень большой поляне. Был конец августа, погода стояла теплая. Спали в палатках на двоих, сделанных из индивидуальных плащ-палаток, прямо на земле, завернувшись в шинели. Затем привезли большие армейские палатки, и там уже спали по 15–20 человек на нарах, оборудованных из материалов, которые удалось достать.

На этой поляне, естественно, не было колодцев, и за питьевой водой приходилось ходить за километр в город, расположенный на возвышенности. Желающих совершать такую прогулку не было, и старшина посылал красноармейцев за водой в приказном порядке. Однажды ко мне заглянул Володя Бусоргин и рассказал, что колодец, из которого мы брали воду, находится вблизи пивной, а пиво в ней отменное. Получив такую ценную информацию, я вызвался добровольно сходить за водой, сказал, что хочу размяться. Две кружки пива доставили мне большое удовольствие. Так я проделывал еще два-три раза, но затем по запаху пива секрет был раскрыт. От желающих принести воду не стало отбоя. Старшина делал вид, что ничего не замечает.

Так мы жили до середины ноября. Стало уже холодно. На речке, которая протекала рядом с поляной, появился лед. Когда поднимались утром, а армия жила по московскому времени, было еще темно, на небе мерцали звезды, бежали к речке, разбивали лед, умывались, потом начиналась пробежка, зарядка, после чего завтракали. Наконец, всех разместили в городе. Наша рота получила две большие комнаты. В одной находились двухэтажные нары, на которых мы спали, а в другой проходили политзанятия, хранилось оружие. Она же служила и столовой. Военной подготовкой занимались на открытом воздухе.

В конце ноября в полк поступил приказ о выделении пятидесяти бойцов второго года службы для откомандирования во вновь формирующуюся бригаду. У меня были плохие отношения с заместителем командира роты по политической части младшим политруком Бочаровым. Он был слабо подготовлен: плохо знал историю, не ориентировался в текущих политических событиях. Не знаю, как ему удалось закончить училище. Я часто задавал политруку вопросы и поправлял ошибки, что вызывало у него раздражение. Командир роты ко мне относился очень хорошо, и когда я узнал, что отбирают бойцов для отправки в новую часть, обратился к нему с просьбой откомандировать меня. Сказал, что замполит жизни мне не дает, придирается и по поводу, и без повода, и не только на политзанятиях, но и во время боевой подготовки. Командир роты младший лейтенант Мороз отнесся к моей просьбе с пониманием — он тоже не любил своего зама по политчасти — и дал согласие на мое откомандирование.

Так я оказался во Львове в моторизованной пулеметной бригаде повышенной огневой мощности. Попал в 1-й пулеметный батальон. В роте, в которой продолжил службу, на меня обратил внимание политрук роты Трифачев, прибывший с Дальнего Востока. Он стал поручать мне делать полит-информации о текущих событиях в стране, а затем и заменять его на политзанятиях, что его вполне устраивало. Вскоре приказом командира бригады мне было присвоено звание заместителя политрука. Это четыре треугольничка в петлицах и вышитые золотыми нитями звезды на рукавах. Этими звездами я очень гордился, поскольку у всего политсостава Красной Армии они были одинаковые, независимо от воинского звания.

Когда формирование батальона закончилось, встал вопрос об избрании секретаря комсомольской организации. Батальон считался самостоятельной воинской частью. Бригада состояла из батальонов, а не из полков. По штатному расписанию должность ответственного секретаря комсомольского бюро (так она называлась) была штатной. Сначала намеревались подобрать секретаря из состава средних командиров, но в конечном итоге внимание было остановлено на мне. Со мной познакомился начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Мартыненко, и я был избран на эту комсомольскую должность. В результате моя армейская жизнь резко изменилась: мне выдали командирское обмундирование, была установлена заработная плата в размере 182 руб. 50 коп., что было совсем не мало – питался я по-прежнему в батальонной столовой. Вскоре получил постоянный пропуск в город. Львов произвел на меня большое впечатление – это был по настоящему современный и красивый город. После службы в Гайсине и Бусске, во Львове многое и привлекало, и удивляло: архитектура зданий, два широких проспекта, оперный театр, богатые витрины магазинов, множество небольших частных кафе. Побывал я и в известном Стрийском парке, который даже в зимнее время был очень хорош.

В городе обстановка была неспокойной, существовали тайные националистические организации, были нападения на командиров Красной Армии. В связи с этим нам рекомендовали гулять по Львову только в дневное время и обязательно вдвоем или втроем, с девушками не знакомиться, в рестораны не ходить. Командир батареи противотанковых пушек нашего батальона нарушил одно из этих правил и попал в больницу.

Я дружил со старшиной сверхсрочной службы Николаем Радоставиным, с ним и ходили в город. Иногда позволяли себе выпить по кружке пива, а чаще заходили в кафе. Здесь угощали ароматным кофе и шоколадом (раньше его никогда не пробовал) с очень вкусными пирожными собственного изготовления. Обслуживали красивые девушки в накрахмаленных белых передниках и кружевных чепцах. Все это скрашивало службу, и мне казалось, что так и будет продолжаться до демобилизации в конце 1941 г. Я даже начал подумывать какие подарки куплю матери, отцу и моей Марьянке. Однако в действительности все сложилось совсем по другому.

В конце марта 1941 г. бригада была перебазирована из Львова в Ровно. Уезжать из этого красивого города было жаль, но служба есть служба – приказы не обсуждают. В Ровно на базе бригады сформировали дивизию. Наш батальон, получивший большое пополнение бойцами, прибывшими в основном из Сибири, преобразовали в полк.

Я был избран ответственным секретарем комсомольского бюро полка. Эта должность была довольно заметной: партийная организация полка состояла из 15 человек, комсомольцев же в полку было около тысячи. Все политические мероприятия проводились с активным участием комсомольцев, а следовательно, и моим.

Полк был размещен в настоящих казармах. Там раньше стояли польские воинские части. Формирование полка закончилось к концу апреля. Все роты и артиллерийские батареи были укомплектованы красноармейцами, но еще не хватало командного состава. Большинство командиров рот и комвзводов были членами ВЛКСМ – прошло всего 3-4 года после окончания ими военных училищ.

На территории полка имелась хорошо оборудованная санчасть, но возглавлял ее временно не военврач, а санинструктор, имевший высшее медицинское образование. Звали его Сергеем (фамилию не помню). Он был на четыре года старше меня, но это не помешало нам подружиться. Вместе с Сергеем иногда ходил перед обедом в столовую снимать пробу, что входило в его обязанности. Может быть, это смешно, но когда мы приходили, то повар доставал большой черпак борща или другого первого блюда и ложкой выбирал все самое вкусное из него в наши тарелки. Вспомнил это просто как один из эпизодов моей армейской жизни.

В полку шла интенсивная военная подготовка, осваивалась поступавшая военная техника, обкатывались новенькие грузовые автомобили, на полигоне проводились артиллерийские стрельбы. Я, как правило, участвовал в полевых занятиях, проводил заседания комсомольских бюро батальонов, комсомольские собрания и активы, другие мероприятия.

Как-то в середине мая я вечером прогуливался по территории полка с Сергеем. Разговор шел о напряженной обстановке на границе, о провокационном поведении немцев. Неожиданно Сергей переменил тему и спросил, известно ли мне содержание завещания В.И.Ленина? Я был очень удивлен этим вопросом и ответил отрицательно. Тогда он довольно подробно стал рассказывать о взаимоотношениях И.В.Сталина и В.И.Ленина в период болезни последнего. Понизив голос, сказал, что Ленин был против переизбрания Сталина генеральным секретарем на предстоящем съезде партии и написал в своем завещании, что следует заменить Сталина на посту генсека более лояльным человеком. Осознав, что разговор принимает политически опасный характер, я прервал Сергея и сказал, что такого вообще не могло быть и пересказывать чьи-то вражеские вымыслы недопустимо. Расстались мы довольно холодно.

Время приближалось к «отбою», но я решил не возвращаться в казарму и еще раз «прокрутить» в голове весь разговор, придти к какому-то решению. Как политработник я должен был рассказать об этом разговоре представителю Особого отдела в нашем полку (звали мы его «особняком»). Но каковы будут последствия – ответить себе на этот вопрос я с разу не мог. Все зависело от того был ли рассказ Сергея случайным или преднамеренным («заказным»). В первом случае мой доклад будет чреват для него печальными последствиями, а во втором – если меня действительно проверяют, то почему и чем это вызвано? Перебрал в голове все события, встречи, разговоры, мои выступления за последний месяц. Старался ничего не упустить и пришел к выводу, что для специальной проверки нет оснований. В пользу такого вывода был и еще один аргумент – прошло всего недели две после утверждения меня членом Военного трибунала 22 механизированного корпуса, в который входила наша дивизия. Член военного трибунала – это в гражданских условиях судебный заседатель. Почему выбор пал на меня, не знаю, но процедура оформления была более чем серьезной: беседы в политотделе и особом отделе дивизии, встреча с заместителем командира дивизии по политической части, составление развернутой характеристики. Назначение было утверждено Главным политическим управлением Киевского особого военного округа (КОВО). Многие меня поздравляли. Я уже дважды участвовал в заседании трибунала. Взвесив все, решил, что о рассказе Сергея никому не буду докладывать, но счел необходимым его предупредить о возможных последствиях такого разговора. Я отдавал себе отчет, что возлагаю на себя большую ответственность, но иначе поступить не мог. На следующее утро, уже в порядке перестраховки, решил «случайно» встретиться в штабе с «особняком» нашего полка. Обменялись приветствиями, несколько минут поговорили, он задал мне какие-то малозначительные вопросы, и мы спокойно разошлись. Ничего тревожного для меня в его поведении не заметил. Это еще раз укрепило меня в правильности принятого решения. Война напрочь вычеркнула из памяти этот эпизод, и вспомнил о нем я через 62 года и только чисто случайно[2], рассказал друзьям, и они рекомендовали обязательно включить во второе издание моих «Воспоминаний».

В начале июня в Ровно на улицах неожиданно появились генералы с двумя, тремя и четырьмя звездами в петлицах, представлявшие различные рода войск (пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики). Это нас озадачило, но быстро выяснилось, что на территории дивизии в клубе проходит секретное совещание. Охрана была поручена нашему полку. Поздно вечером на карауле стоял старшина — секретарь комсомольской организации полковой школы. На следующий день он мне рассказал, что вышедший из клуба генерал-лейтенант, заметив, что он замерз, похлопал его по плечу и произнес: «Потерпи, старшина, скоро будет жарко». Фраза прозвучала многозначительно. Мы со старшиной истолковали ее однозначно: на штабном совещании речь шла о предстоящей вскоре войне.

Примерно дней за десять до начала войны в полках дивизии по утрам начались тревоги. В пять-шесть часов утра мы выезжали, делали бросок на машинах в сторону границы, а затем возвращались обратно в казармы, завтракали и приступали к обычным полевым занятиям. Некоторые части 5-й армии, в которую входил 22-й корпус, были расположены около самой границы. Оттуда поступали сведения о ситуации на другом берегу Северного Буга — пограничной реки, в районе г. Владимира-Волынского. Сведения эти были тревожными, сообщалось, что на другом берегу сосредоточиваются немецкие войска, наблюдается движение, используются оптические приборы для наблюдения за нашей территорией. Немецкие самолеты неоднократно вторгались в наше воздушное пространство.

Ночью через Ровно проходили воинские части, летели самолеты в сторону границы. Как потом выяснилось, они располагались на приграничных аэродромах и просто больших полянах. Все это, естественно, подсказывало, что ситуация сложная, что в самое ближайшее время могут начаться военные действия. За неделю до 22 июня появилось известное сообщение ТАСС, в котором опровергалось, что немцы собираются на нас напасть. Но мы восприняли это опровержение как подтверждение того, что война приближается и до нее буквально остались считанные дни. Я решил сфотографироваться. Отослал родителям и Марианне мои последние предвоенные фотографии.

За три дня до 22 июня пришел приказ на ночь завешивать окна одеялами и спать в обмундировании. Разрешалось снимать сапоги и ремень. Личному составу выдали боеприпасы, противогазы и известные всем медальоны. Командный состав перевели на казарменное положение. Вечером 21 июня командир полка подполковник Макертичев созвал всех командиров и политработников и еще раз подчеркнул, чтобы никто не отлучался из части, с границы поступают самые тревожные сообщения, все может случиться[3]

. В 5 часов утра нас подняли по тревоге. Выехали из части, не зная о том, что уже

началась война. Личные вещи остались в казармах. Через час езды в направлении города Луцка, где был расположен штаб 5-й армии, увидели первый воздушный бой, в котором участвовало десятка полтора самолетов. Отличить наши самолеты от немецких было трудно. Несколько самолетов были сбиты и горящими свечами упали вниз. Это было первое впечатление о войне. Стало как-то жутковато. Когда мы подъехали к Луцку, через который должны были следовать, то неожиданно над нами очень низко, на высоте буквально до сотни метров, пролетели немецкие эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами. Мы повыскакивали из машин, залегли кто в пшенице, кто в кюветах. Некоторые солдаты начали стрелять по самолетам из винтовок, но эскадрильи пролетали, не обращая на нас внимания. Они бомбили расположенные в Луцке воинские части и штаб 5-й армии. Когда мы въехали в Луцк — другой дороги не было, — город уже во многих местах горел. На большой скорости машины проезжали между пылающими домами. Картина была тяжелая, но страха я не испытывал. Когда мы благополучно пересекли Луцк и сделали остановку, вынул небольшое карманное зеркальце и посмотрел на себя: лицо было испачкано сажей, в глазах прочитал растерянность.

В течение второй половины дня и части ночи мы продолжали движение к границе. Несколько раз полк бомбили, были первые потери. Утром 24 июня встретились с немецкими полевыми войсками. Несколько дней вели бои в районе Владимира-Волынского, переходили в наступление. Мой 707-й полк участвовал во взятии села Верба, где нанес значительный урон противнику. В этих боях было все: и артиллерийская подготовка, и танковые прорывы, и бомбежки, и минные обстрелы. Увы, почти не было нашей авиации, и это сковывало действия войск. В первые два дня, когда приближались самолеты, мы пытались определить — свои или фашистские. Позднее при звуке подлетающих самолетов сразу же искали укрытия.

После боев в районе Владимира-Волынского части 22-го корпуса начали по приказу организованный отход. Много лет спустя, вспоминая первые дни войны, я написал стихотворение, которое, как мне кажется, уместно здесь воспроизвести.

Я помню первый день войны:

Поднялись рано по тревоге

Солдаты — Родины сыны,

Враг находился на пороге…

В тот день бомбили полк не раз.

Горящий Луцк перед глазами…

Кювет дорожный жизнь мне спас…

И вот войска сошлись с войсками.

Не позабыть мне первый бой:

Рвались фашисты зло вперед.

Запомнил мин протяжный вой

И на спине холодный пот…

Не дрогнул полк, не начал отступать.

Семь дней атаку за атакой

Солдаты продолжали отбивать,

Привыкли к обстановке всякой…

Отходили к старой границе через Ковель и Ровно. Здесь были крупные бои, в том числе танковые, особенно под Ровно. О них много писалось в нашей прессе. Это было одно из самых больших танковых сражений начала войны, в котором участвовал и 22-й механизированный корпус. Во время этих боев командир корпуса генерал-майор С.М.Кондрусев погиб, его заменил начальник штаба генерал-майор танковых войск Тамручи Владимир Степанович, которого я лично знал.

У меня до войны были с ним три встречи. Первый раз на полевых занятиях, где он, проверяя, как занимаются части, обратился ко мне и попросил рассказать о проведении политической работы среди комсомольцев в полевых условиях. Затем был семинар для комсомольских работников по новому дисциплинарному Уставу Красной Армии, который был утвержден в это время, и я на этом семинаре в присутствии генерала Тамручи несколько раз выступал. Потом проходила партийная конференция дивизии. В ее честь мы, комсомольцы, организовали спортивные соревнования. И опять случай столкнул меня с Тамручи. Я шел со спортивных занятий и вдруг гляжу — идет большая группа командиров во главе с генерал-майором танковых войск Тамручи, рядом командир нашего полка подполковник Макертичев, а за ними другие командиры. Я взял под козырек и пошел строевым шагом. Тамручи увидел меня, остановился и задал вопрос: «Ну как, комсомольский вожак, прошли соревнования?» Я ему рассказал. Он поблагодарил. Эта часть моих воспоминаний относится к предвоенным. Во время войны я его не встречал.

Остановлюсь на одном событии, которое особенно врезалось в память. Это, возможно, было одно из самых тяжелых моих военных испытаний. В местечке Олыки, когда мы отходили из Западной Украины, полк задержался и простоял всю ночь. А на рассвете, около пяти часов утра, был получен приказ двигаться дальше. Шоссе, по которому следовали части, справа упиралось в возвышенность, а слева был крутой спуск и низменность — поле, засеянное овсом. На этом шоссе полк и другие части атаковали немецкие истребители и бомбардировщики, которые начали буквально утюжить нашу колонну. Загорелась одна машина, другая… Никаких зенитных средств защиты не было, поэтому единственное спасение — укрыться в поле, в больших воронках от неприцельно сброшенных немецких бомб. Вот в такой воронке оказалось человек пять или шесть бойцов, лейтенант-танкист и я. Истребители буквально гонялись за одиночными бойцами. Из воронки мы видели даже лица немецких летчиков. Они на бреющем полете проходили над нами. Воронка нас спасала. Когда самолеты улетели, лейтенант заметил стоящий на шоссе пикап. Он побежал к нему, ключь оказался в замке зажигания, завел и, хотя спуск с шоссе был очень крутой, сумел зигзагами съехать и посадить нас. Проехали, вероятно, километров двадцать и только потом остановились и стали раздумывать: «А где же наши части?» Вернулись назад и к вечеру разыскали своих. Когда пришел в штаб полка, там меня встретили удивленно и обрадовано: уже считали, что я погиб. Ну, что было, то было… Только на следующий день я сообразил, что все это произошло 2 июля — в день моего рождения. Мне исполнилось 20 лет.

Запомнились наши успешные контратаки под Новоградом-Волынским, тяжелые бои за овладение шоссе, ведущим от этого города в Житомир и Киев. По шоссе прорвался немецкий моторизованный корпус. Две его танковые дивизии устремились к Киеву. Перед 22-м корпусом и другими частями 5-й армии была поставлена задача: овладеть большим участком шоссе, отрезать тылы противника и тем самым сорвать его продвижение. Сражение продолжалось неделю днем и ночью. Фашистское командование бросало все время свежие силы. В этих боях полк и другие части понесли большие потери, но приказ был выполнен. Непосредственная угроза Киеву на некоторое время была снята.

Запомнил один страшный эпизод. С политруком одной из рот мы ползли к его бойцам, окопавшимся вблизи шоссе. Он полз справа, я — слева. Нас накрыли автоматной очередью. Ему одна пуля попала в правую руку, но, видимо, была на излете и застряла прямо в кости, конец ее был виден. Вторая пуля попала в лицо, выбила верхнюю челюсть. Вот с таким тяжелым ранением я его вынес из боя. Все было… И гранатный бой был. И как раз на этом шоссе за Новоград-Волынским ходили в атаки, которые назывались штыковыми, чтобы выбить немцев. Но у нас было мало автоматов, а у них почти все были ими вооружены. Пулеметов было достаточно, но каждого солдата нельзя было обеспечить пулеметом… Мало было минометов, особенно легких, с которыми можно было быстро перебегать и открывать огонь.

После боев под Новоградом-Волынским нашу дивизию отвели на отдых. Полк получил небольшое пополнение, примерно 400 солдат. На следующий день нас бросили под город Малин, где немцы перерезали железную дорогу, соединяющую Киев с укрепленными районами Коростень и Обручь. Это были старые укрепленные районы, которые перед войной разоружили, а потом наспех стали восстанавливать; они оборонялись частями 5-й армии. Железнодорожная связь Киева с этими укрепленными районами у Малина была перерезана. Там мы вели непрерывные бои в течение десяти дней.

Перед частями 22-го корпуса была поставлена задача выбить немцев из Малина. С ходу частям удалось овладеть высокой железнодорожной насыпью и окопаться за ней примерно в ста-двухстах метрах. До города оставалось меньше километра. Но дальнейшее продвижение было задержано: немцы вели очень интенсивный обстрел наших войск. Авиации немецкой не было, но над городом висел аэростат, с которого корректировался огонь немецкой артиллерии и минометов. Командные пункты располагались за насыпью, а бойцы окопались в поле. Глубокие окопы рыть было невозможно. В течение десяти дней несколько раз предпринимались атаки, но без поддержки танков штурм захлебывался. Артиллерийской поддержки было недостаточно. Однажды произошел неприятный инцидент, когда наша артиллерия накрыла наступающие части, были жертвы.

Через три дня после начала боев под Малином разведка донесла, что к городу движутся свежие части, и двум батальонам нашего полка было приказано зайти в тыл к немцам, выйти к реке (названия я не помню) и там встретить немецкие части, взорвать мост, задержать немецкие войска как можно дольше. Переход в тыл был осуществлен спокойно, сплошной линии фронта не было. Мы вошли в большой лес. Наткнулись на немецкие телефонные провода. Их тут же перерезали. На рассвете вышли к населенному пункту, расположенному как раз у той самой реки, и от жителей узнали, что немецкие части за несколько часов до нас уже прошли к Малину. Пытались связаться по рации с командованием, но ничего не вышло. Практически хороших полевых раций не было. Это мешало устанавливать связь между частями, осуществлять координацию во время боя. Было принято решение возвращаться. Когда двигались обратно к линии фронта, а надо было преодолеть километров десять, наша разведка донесла, что впереди находится большая поляна, на которой расположилась на отдых немецкая часть. Разведчики донесли, что дымят кухни, немецкие солдаты спят на земле вповалку, никакого охранения нет, чувствуют себя в полной безопасности. Было принято решение атаковать немцев. Батальоны обтекли часть поляны и из всех огневых средств — а у нас были пулеметы, минометы, автоматы, винтовки — открыли кинжальный огонь, но с таким расчетом, чтобы не перестрелять друг друга. Среди немецких солдат началась паника, некоторые пытались отстреливаться, офицеры стремились что-то организовать. Увидев коридор, по которому можно вырваться из полукольца, немцы устремились туда. И все же полегло их достаточно много.

Когда враг бежал, было принято решение отходить для соединения со своими частями. Но мы не знали, что примерно в километре находились еще поляны, где расположились на отдых другие немецкие войска. Когда началась стрельба, они были подняты по тревоге и начали нас окружать. Наши батальоны вынуждены были не просто отходить, а с боем отступать.

Запомнился один эпизод. Предстояло пересечь глубокий овраг. Перед ним два наших пулеметчика прикрывали огнем отступающие батальоны. Я залег рядом с ними. И вдруг пулемет замолчал: оказалось, перекос патрона в ленте. Я хорошо знал пулемет «максим». Но все мои попытки устранить неполадки ничего не дали, и вместе с этими солдатами и пулеметом мы побежали, догоняя отходивших бойцов. Нужно было быстро спуститься в овраг, а у меня болела правая нога. Я подвернул ее во время бомбежки, неудачно спрыгнув с машины. Поэтому подотстал, и когда сбегал вниз, то увидел, что спиной ко мне стоит немецкий офицер, а шагах в двадцати от него находится группа немецких солдат, стоявшая в какой-то нерешительности. Я успел заметить, что они не с автоматами, а с карабинами. По-видимому, это были какие-то обозники, потому что карабины были на вооружении только у тыловых частей. В правой руке у меня был наган, я выстрелил в офицера. Он упал. Несколько секунд бежал, поднимаясь из оврага. Немцы открыли по мне залповый огонь. Я пробежал еще несколько метров, свистели пули, заскочил за большое дерево, вынул две гранаты-лимонки и одну за другой, не глядя, с силой бросил в овраг. Раздались два взрыва, стрельба по мне прекратилась. Какой был эффект от моих гранат, не знаю. Может быть, просто солдаты залегли. Но во всяком случае успел подняться на вершину оврага и вскоре догнал наших бойцов.

Впереди оказалась речка. Мы стали ее переходить. Вода достигала колен, сапоги налились водой. Солдаты подняли ноги, вылили воду и пошли дальше. Так же поступил и я. Но у меня правая нога была повреждена в щиколотке, опухоль еще не прошла, и через некоторое время портянка начала натирать ногу. Я понял, что если не остановлюсь, не приведу ноги в порядок, то придется или снять сапог и идти без него, или сесть на пенек и переобуться. Что я и сделал.

Пока я этим занимался, мимо прошли последние бойцы. Двигались они рассредоточившись — вокруг было мелколесье, летали немецкие самолеты, искавшие нашу часть, приходилось маскироваться. Я их догнал. Вдруг гляжу — впереди какое-то замешательство. Мы вышли к поляне. От нее расходились три дороги. Впереди шедшие бойцы не знали, куда идти, по которой из трех. Поляна была буквально усеяна крупной земляникой, яркой, сладкой. Молодые бойцы начали ее собирать и потеряли визуальную связь с отходившими ротами. Мы выбрали одну из дорог и двинулись вперед. Вскоре показалась сторожка лесничего. Спросили у вышедшей нам навстречу женщины, видела ли она немцев. Ответ получили отрицательный. Прошли еще две сотни метров и обнаружили следы протекторов автомобиля, скорее всего, немецкого. С нами был старшина, который ехал на коне, захваченном у немцев. Возглавлял нашу группу младший лейтенант Виноградов, мой однофамилец. Он приказал старшине поскакать вперед и произвести разведку. Минут через десять услышали выстрелы. Прискакавший обратно старшина должил, что на станции, через которую мы собиралсь перейти, его обстреляли. Значит, там были немцы. Приняли решение свернуть налево и пересечь железнодорожное полотно в другом месте. Сделали это вполне благополучно и без потерь. Вскоре соединились с нашими частями под Малином. Второй батальон также вышел без потерь. А первый батальон, в котором находились командир полка, комиссар и начальник штаба, без предварительной разведки двинулся через станцию, на которой засели немцы. Батальон накрыли пулеметным и минометным огнем. Командир полка и начальник штаба были убиты (они шли впереди). Тяжело раненного комиссара бойцы вынесли, у командира полка успели вынуть документы. Потери среди бойцов были небольшие, но полк был обезглавлен.

Упорные бои под Малином продолжались. Как и все политработники полка, я постоянно находился на передовых позициях, в числе первых поднимался в атаку, а любую передышку использовал для проведения политбесед, участвовал в заседаниях комсомольских бюро, на которых было принято в ряды членов ВЛКСМ немало воинов, отличившихся в боях[4]

.

30 июля командование решило осуществить еще один штурм города. Нашему полку придали две бронемашины. Но расскажу о вечере, предшествующем этому штурму. На командный пункт полка приехал полковник из штаба корпуса, по-видимому, из особого отдела, точно я не знал. Он выяснял ряд обстоятельств, при которых наша артиллерия накрыла свои части (об этом факте я уже упоминал раньше). Затем спросил у командира полка, где заместитель политрука, секретарь комсомольской организации Виноградов. Я находился недалеко, слышал этот вопрос и был очень удивлен. Новый командир полка майор Хорушев сказал: «Вот Виноградов». Полковник подошел ко мне, поздоровался и сказал: «Есть приказ о твоем переводе в распоряжение штаба корпуса. Приказ придет в полк завтра или послезавтра. Ну а пока я запрещаю принимать личное участие в боевых операциях, дальше командного пункта полка не двигаться». Я был поражен таким сообщением, но, козырнув, сказал: «Ваше приказание будет выполнено». На этом разговор закончился.

Рано утром начался штурм города. Наши части продвинулись довольно далеко и уже подошли к окраине Малина: до ближайших домов оставалось метров 200. Но очень массированный огонь из разных видов оружия со стороны немцев заставил части залечь и снова окопаться. Одна из рот полка образовала клин, который врезался почти в Малин. Артиллерийские разведчики, корректирующие огонь нашей артиллерии, сразу же об этом сообщили. Наши орудия замолчали. Вести артиллерийский огонь зигзагом было невозможно. Последовали один за другим телефонные звонки на командный пункт полка с требованием немедленно отвести роту. Но связи с ней не было. В роту ушли три связиста, а рота продолжала оставаться на занятой позиции, по-видимому, связисты не дошли. На командном пункте остались вдвоем — командир полка и я. Все командиры и политработники были в бою. Что оставалось делать? Я обратился к командиру полка и сказал: «Разрешите, товарищ майор, пойти мне». Он задумался, потом произнес: «Я не имею права вас посылать, но ситуация такова, что должен принять другое решение. Идите...» Я подбежал к насыпи, рывком проскочил через железнодорожное полотно, скатился вниз и там уже по-пластунски примерно 500 метров добирался до роты. Эта операция мне удалась. Я передал приказ отходить и вместе с ротой стал отползать. Немцы, заметив передвижение, тут же открыли огонь. Интенсивно били минометы. Пришлось перебегать от одной воронки к другой. И вот в такой момент меня ранило. Я почувствовал сильнейший удар в спину, посыпались искры из глаз. Мне показалось, что перевертываюсь в воздухе и падаю назад на спину. Но это только показалось. Когда очнулся, то лежал лицом вниз, почва была песчаная. В рот попал песок, упал я с ходу при перебежке. Попробовал подняться, но не смог. Дышать было тяжело, в левой части спины чувствовал сильную боль. Подумал, что осколок мины попал в спину, перебито легкое, отсюда трудно дышать, поэтому такая боль. Стал мысленно прощаться с жизнью, вспомнил родителей, вспомнил любимую девушку... Но через несколько минут вдруг почувствовал, что дышать стало гораздо легче. Вероятно, выплюнул песок изо рта. Тогда попытался поднять голову и увидел, что невдалеке еще продолжают переползать последние бойцы отходившей роты. Сознание меня больше не покидало. Я попробовал кричать, но голоса не было. (Как потом выяснилось, произошло кровоизлияние в область голосовых связок. У меня была прострелена шея. Пуля прошла навылет вплотную с сонными артериями и задела только левое плечевое нервное сплетение — почему и была такая боль в спине.) Тогда я вынул наган, поднял руку вверх и начал стрелять. После семи выстрелов руку опустил. В тот же момент услышал слова: «Ну, теперь можно к нему подползать». Солдаты увидели, кто стреляет, но подползти вплотную боялись, я мог опустить руку, мог выстрелить в них. Меня тут же положили на плащ-палатку и волоком протащили под насыпью. Там была труба диаметром метра полтора для стока воды. На другой стороне меня положили на носилки и принесли в санчасть. Здесь я и узнал, какое у меня ранение. Доктор полка сразу же начал иголкой колоть мне левую и правую ноги. Ноги чувствительность не потеряли, движения в них были нормальными. Он вздохнул с облегчением и сказал: «Вам повезло, позвоночник не задет». Меня перебинтовали.

В медицинскую часть приехал попрощаться секретарь партийной организации полка политрук Кабанов. Говорить я почти не мог. Выслушал его пожелания, передал привет боевым товарищам. Из политического состава полка, насчитывавшего к началу войны 20 человек, после моего ранения в строю осталось только двое.

Через некоторое время меня с другими ранеными бойцами в кузове грузового автомобиля привезли в первый полевой госпиталь. Снова перебинтовали. При этом хирург ругал доктора полка, засунувшего в раны тампоны. «Что же он сделал? Наоборот, надо было дать возможность выйти крови, грязи, частям ткани, которая могла попасть в рану...» Вскоре нас погрузили на машины и отвезли в очень большой полевой госпиталь. Меня долго не брали в операционную. Несколько раз обращался к медсестре, но это не помогало. Ответ был один — есть командиры и бойцы с более тяжелыми ранениями. Наконец, я подозвал проходившего мимо врача. Сказал ему о характере ранения и мрачно пошутил: «Если начнется заражение, то неизвестно, что придется делать — отрезать голову от туловища или туловище от головы». Шутка подействовала, и меня почти сразу повезли в операционную. Молодой хирург расширил скальпелем пулевые отверстия, промыл их, сделал перевязку. В течение ночи он дважды подходил ко мне, спрашивал о самочувствии и, видя, что я не могу заснуть, принес баночку со спиртом. Это помогло. Спасибо ему, большое спасибо всем военным медикам, спасшим во время войны миллионы жизней!

Через два дня вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный поезд. По дороге пришлось еще раз столкнуться с войной. Рано утром 3 августа поезд прибыл на первый путь станции Чернигов. Стояли мы довольно долго, и вдруг началась интенсивная бомбежка. Раненые, способные передвигаться, покинули вагон и их повели в укрытие. Я и еще несколько лежачих ранбольных (так нас называли) остались. Хорошенькая медсестра металась по вагону с возгласом «что делать, что делать?». Посоветовал ей пойти в укрытие, но она осталась. Чувство долга оказалось сильнее страха.

Вагон, в котором мы лежали, стоял напротив вокзала, а оттуда раздавался охрипший голос — кто-то кричал в телефонную трубку: «Пришлите срочно истребители, у нас эшелон с ранеными, а через два пути стоят составы со снарядами. Все может в одно мгновенье взлететь на воздух!» Вскоре истребители действительно появились, и вражеские бомбардировщики улетели. Раненые вернулись в вагон. Поезд тронулся, и тут медсестра не выдержала и расплакалась…

Дальше — госпитали в Курске и в Ростове-на-Дону, лечение в госпитале в родной Казани. Левая рука у меня висела без движений, плечо, вся рука постоянно ныли. Снотворные мне не помогали, я принимал по три-четыре таблетки и не мог уснуть. В госпитале в Курске в палате был плиточный пол, и, чтобы прекратить боль, я ночью ложился на пол голой рукой, становилось легче, потом передвигался, когда плитки подо мной согревались. Приходила сестра, укладывала меня на кровать. Она уходила, и я снова ложился на пол.

В Курске я прочитал в газете «Правда» утреннюю сводку Совинформбюро от 5 августа 1941 г. В ней сообщалось о нашем рейде в тыл противника в районе Малина, о котором я уже упоминал. С тех пор прошло уже более 12 дней. Вот это сообщение: «Часть подполковника Макертичева разгромила фашистский полк. В бою уничтожено 300 немецких солдат и офицеров, 4 автомашины, радиостанция и 4 орудия. Захвачены 15 верховых лошадей и ряд других трофеев». С горечью подумал: родственники подполковника обрадуются, прочитав это сообщение, будут им гордиться, а на самом деле его уже нет в живых. Таковы парадоксы войны.

Здесь же, в Курске, от раненых бойцов, поступивших в госпиталь позднее меня, узнал, что немецкие части 31 августа предприняли под Малином наступление, поддержанное танками и самолетами. Части 5-й армии, неся большие потери, вынуждены были отступить. Много позднее я как член Главной редакционной комиссии 12-томной истории Второй мировой войны запросил в Архиве Красной Армии информацию о боевых действиях 215-й мотострелковой дивизии. В полученном архивном документе сообщалось: «Под Малином дивизия ведет круглосуточные бои до 31 июля, несколько раз переходя в атаку. Однако выбить противника из Малина не удалось. 31 июля противник, получив подкрепление, поддерживаемый танками, несколькими дивизионами артиллерии, минометами и авиацией (около 40 самолетов) организовал интенсивное наступление на наши части». Войска 22-го корпуса отступили.

Это была последняя полученная мною информация о боевых действиях моего полка. Разыскать уже в мирное время кого-либо из однополчан, несмотря на многократные попытки, мне не удалось. Всего вероятнее, наши части, оказавшись западнее Киева, были или разбиты немцами, или произошло их массовое пленение. Во время боев мы боялись по-настоящему одного — попасть в плен раненными. Если вдруг ранят во время отступления и попадешь в плен, что делать... Тогда почти все политработники говорили — одни, может быть, искренне, я затруднюсь сказать, другие бравировали этим, — что в таком случае единственный выход — застрелиться.

Попадание в плен в тот период считалось предательством, изменой Родине. Безусловно, это было неправильно, потому что война, любая война с той и другой стороны, не может быть без потерь, без пленных. Другое дело, одна сторона несет больше потерь, другая меньше... Меняются этапы войны... У нас были массовые пленения окруженных частей в первые месяцы войны. У немцев это началось со Сталинграда. Довольно много пленных было взято под Москвой, когда разбили немцев зимой 41/42 года. Десятки тысяч наших воинов попали в плен под Харьковом во время неудачной летней наступательной кампании 42-го года, когда наши войска в панике отступали к Сталинграду... Затем наступила наша очередь, и началось массовое пленение уже немецких солдат, офицеров и генералов. Войн без пленных не бывает. Поэтому считать всех попавших в плен, в том числе и ранен-ных, контуженных, которые не могли ничего сделать, предателями и отправлять их потом в лагеря — это, с моей точки зрения, страшное преступление режима Сталина.



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 12 |
 



<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.