АКАДЕМИЯ НАУК СССР
Институт Этнографии
Им. Н.Н. Миклухо-Маклая
Первобытное общество
Основные проблемы развития
Издательство «Наука»
Москва 1975
В. П. Алексеев
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА И ОБЩЕСТВА
Сложность и многоплановость темы, указанной в заглавии настоящей статьи, диктует необходимость рассмотрения различных ее аспектов не вместе, а в определенной последовательности. Начать целесообразно с суммарного рассмотрения всех накопленных современной наукой данных об эволюции физического типа непосредственных предков человека. Теоретически это тем более оправданно, что изменение физического типа древнейших и древних людей оказывало огромное влияние на всю их жизнь, на ранние этапы развития культуры, и с этой точки зрения генезис ранних форм человеческой культуры неотрывен от антропогенеза, от становления самого человека.
После этого закономерен переход к анализу форм и этапов эволюции орудий труда, составляющих основу трудовой деятельности и не менее важный элемент производительных сил, чем сам человек. Сопоставление стадий развития человека и орудий труда — один из главнейших моментов такого анализа. Параллельно с рассмотрением истории орудий труда и сопоставлением ее с историей самого человека должна быть произведена оценка той коммуникативной роли языка, которую Ф. Энгельс справедливо считал необходимой предпосылкой трудовой деятельности[1]. Только после анализа производительных сил можно перейти к попытке реконструировать, хотя бы в ограниченном объеме, производственные отношения и возникновение надстроечных явлений. И наконец, в заключение должна быть рассмотрена дискуссионная проблема места и роли селективных процессов как в становлении самого человека, так и в истории человеческого общества.
Антропогенез
Критерии человека. Проблема выделения того фундаментального свойства, в котором отразилась бы коренная специфика человека и человеческого общества, встала перед наукой тотчас же, как только было установлено животное происхождение человека. Вернее сказать, эта проблема вставала и раньше, но только после установления животного происхождения человека она приобрела должную конкретность и стала трактоваться в связи с уже достигнутым знанием. Первые последователи Ч. Дарвина — К. Фогт и Т. Гексли — указали несколько анатомических признаков (с их точки зрения решающих) при выделении человека из животного мира[2]. Сам Дарвин в своем основном труде о человеке — «Происхождение человека и половой отбор» — значительно увеличил этот список сравнительно-анатомических отличий человека от животных[3]. В настоящее время анатомических признаков, специфических для человека, можно насчитать несколько сот.
Однако чем полнее изучалось сравнительно-анатомическое своеобразие человека, тем яснее становилось, что оно не исчерпывает всей его специфики. Еще современник Дарвина А. Катрфаж — крупнейший французский антрополог, знаток ископаемого человека и современных рас, хотя в целом и отрицательно относившийся к дарвинизму, — писал, что человек должен быть выделен в особое, четвертое царство природы наряду с царствами минералов, растений и животных[4]. В эпоху обоснования и расцвета дарвинизма и стимулированного дарвинизмом подъема сравнительно-анатомических исследований взгляды Катрфажа оценивались как антиэволюционные и даже как направленные против прогрессивной науки. При этом упускалось из виду, что он опирался не на анатомию человека, а на всю совокупность человеческой культуры и ее воздействие на лик нашей земли, и предлагал выделить в качестве особого царства природы не человека как отдельный организм и зоологический вид, а все человечество с его грандиозной по масштабу деятельностью по преобразованию нашей планеты. Можно сказать, что А. Катрфаж на языке современной ему науки выразил мысль об исключительности человека, которая в той или иной форме прошла через всю европейскую философию. В виде идеи о божественной сущности человека она многие столетия фигурировала в богословских трудах, уступив затем место вполне трезвому представлению о могуществе человеческого разума и его преобразующем воздействии на природу.
Таким образом, уже в первых попытках сформулировать современным научным языком характерные свойства человека, отличающие его от животных, столкнулись две тенденции. Первая из них, возникновение которой связано с трудами Дарвина и его последователей, была сравнительно-анатомической и стремилась подчеркнуть систематическое своеобразие человека как зоологического вида. Вторую тенденцию, более общую и умозрительную, возникновение которой относится к глубокой древности и которая в XIX в. была выражена Катрфажем, можно назвать социологической. Она противопоставляет человечество и его культуру, как громадную трансформирующую силу, всему остальному мирозданию.
Борьба между этими двумя тенденциями, иногда весьма острая, продолжается и в современной науке. А. Валлуа предложил и обосновал понятие так называемого мозгового Рубикона, т. е. такой величины мозга, начиная с которой предок человека может считаться человеком[5]. Авторитет Валлуа привел к тому, что его точка зрения получила широкую поддержку в работах по антропогенезу и какое-то время была даже преобладающей. В то же время в советской антропологической и археологической литературе не было недостатка в работах, где со ссылками на трудовую теорию антропогенеза Ф. Энгельса критерием первых подлинно человеческих существ называлось изготовление ими орудий труда[6]. Диапазон предлагавшихся критериев был так широк, что породил даже нигилизм — он открыто звучит в известном романе Веркора «Люди или животные?». Разнобой во взглядах господствовал и на всех трех симпозиумах, посвященных обсуждению грани между животными и человеком[7].
Однако острота противоречия между двумя крайними подходами снимается, если мы вдумаемся в те критерии, на которые они опираются. С одной стороны, предметом обсуждения является морфологическое своеобразие, место человека в системе живых организмов, в зоологической классификации. Человек выступает как зоологический вид точно так же, как выступал бы при такой оценке любой другой вид растений или животных. С другой стороны, в расчет принимаются все грандиозные результаты человеческой деятельности, человек выступает не как зоологическая единица, а как принципиально новое явление в истории планеты. Ясно, что речь идет о разных вещах и о различных критериях. Первый из этих критериев можно назвать антропологическим, так как он учитывает лишь морфологическое своеобразие человека. С помощью второго критерия оценивается место человечества в мироздании в целом, и его уместно назвать философским. Острота дискуссии между сторонниками этих критериев объясняется абсолютизацией каждого из них, между тем как они должны не противопоставляться, а дополнять друг друга. Каждый из этих критериев подчеркивает и оценивает своеобразие человека на разных уровнях: антропологический — только как существа биологического, философский — как существа социального.
Философский критерий. По мере углубления в изучение истории человечества и в связи с разработкой все более генерализованных оценок планетного, а сейчас и космического воздействия человеческой цивилизации на окружающий мир совершенствовался и философский критерий выделения человека. Геолог А. П. Павлов предложил для четвертичного периода термин «антропоген», подчеркнув этим, что человеческая деятельность является основной геологической силой, действовавшей на протяжении четвертичного периода[8]. Геохимик А. Е. Ферсман писал о техносфере и техногенезе как созданиях человеческой цивилизации, кардинально преобразивших течение многих процессов на земной поверхности и в корне изменивших энергетику нашей планеты[9]. Во всех этих обобщениях подчеркивалось функциональное значение человеческой культуры, преобразование ею окружающей среды до такой степени, что практически оказалось возможным говорить о появлении принципиально новых процессов на нашей планете, обязанных своим возникновением деятельности человека.
Но по-настоящему глубоко и всесторонне своеобразие такого явления, как человечество в истории Земли и космоса, было отражено в концепции В. И. Вернадского — создателя нескольких новых наук, выдающегося натуралиста и философа современности. Он создал учение о ноосфере (т. е. сфере разума), в котором человечество рассмотрено как целое в своем взаимодействии с природой. С появлением ноосферы, писал Вернадский, началась особая, психозойская эра в истории нашей планеты, когда человек превратился в основную геологическую силу, воздействующую на природные процессы[10]. Многие аспекты ноосферы и управляющие ею закономерности еще недостаточно исследованы, но учение о ней занимает все большее место в современной науке[11]. Можно отметить в качестве основных черт ноосферы интенсификацию всех идущих в ней процессов, постоянное расширение ноосферы, целенаправленность ее развития и крайнюю степень ее асимметрии[12].
В учении Вернадского о ноосфере не только нашло отражение представление о роли человечества на Земле, но и было подчеркнуто его космическое значение. С освоением космического пространства такое представление превратилось из творческого предвидения в факт, стало руководством к действию. Но оно одновременно вызвало к жизни ряд идей, далеко вышедших за рамки первоначальной концепции ноосферы. Речь идет об идеях множественности обитаемых миров во Вселенной, множественности ноосфер, основных типах их развития и способах установления контактов между ними. Для всего этого комплекса идей был даже предложен объединяющий термин — экзосоциология[13]. Не вдаваясь в обсуждение вопроса о том, удачен он или нет, подчеркну лишь, что при таком подходе особенно четко видно особое место мыслящей материи и на нашей планете, и в космосе, принципиальное отличие цивилизации или цивилизаций от предшествующего им биологического уровня жизни и тем более от косной материи.
Введение в определение человека любой формы критерия орудийной деятельности и означает истолкование его анатомического своеобразия в понятиях, которые на самом деле значительно шире. Недавно было предложено выделять семейство гоминид, т. е. человека и его непосредственных человекообразных предков, по комплексу признаков, связанных с трудовой деятельностью[14]. Это предложение встретило поддержку[15]. Но без трудовой деятельности не возникли бы признаки, положенные в основу выделения семейства, а трудовая деятельность выражает уже общественную, а не биологическую природу человека. Следовательно, и здесь в решение биологической проблемы систематического положения человека привносится социологический момент более широкого значения, не имеющий к проблеме непосредственного отношения.
Резюмируя, можно сказать, что все попытки учесть трудовую деятельность человека как черту человеческой специфики есть философский критерий выделения человека из животного мира, в соответствии с которым человечество в известных отношениях противопоставляется всей остальной природе. На этом основании привлечение философского критерия к установлению масштабов морфологического своеобразия человека и его ближайших предков представляется неправомерным.
Антропологический критерий. Говоря теперь об антропологическом критерии, мы будем, исходя из всего изложенного, принимать его последовательно морфологически, т. е. основываться при определении систематического положения человека только на результатах изучения его анатомического строения, а также строения его непосредственных вымерших предко. На этом пути палеоантропологией сделаны к настоящему времени немалые успехи, так как открыто уже большое число ископаемых форм и почти все они описаны с большей или меньшей подробностью[16].
Однако, несмотря на многочисленные исследования, комплекс особенностей, которые должны быть положены в основу выделения человеческой формы, далек от окончательной характеристики и вызывает многочисленные дискуссии. Одно время казалось весьма вероятным, что наиболее характерная человеческая особенность — высокоразвитый мозг, по относительному объему которого человек далеко превосходит всех остальных млекопитающих. Речь при этом идет не об относительном объеме мозга как таковом, а о так называемом весовом указателе мозга, представляющем отношение квадрата веса мозга к весу тела[17]. Именно на представлении о решающем значении мозга как дифференцирующего признака, отделяющего человека от других млекопитающих, был основан упоминавшийся выше критерий мозгового рубикона, предложенный Валлуа. Новейшие палеоантропологические открытия показали, однако, что многие ранние формы предшественников человека, в том числе те, для которых почти наверняка можно говорить об орудийной деятельности, имели объем мозга, практически не отличающийся от аналогичных величин у крупных экземпляров современных человекообразных приматов[18]. Этим критерий мозгового рубикона был поставлен под серьезное сомнение, можно сказать даже — потерял свое значение.
В последнее время на первый план все больше выдвигается критерий прямохождения[19]. Он теоретически строг, так как четко отделяет человека от других млекопитающих и одновременно соответствует известным сейчас палеоантрополо-гическим фактам. В то же время он не абсолютен и именно поэтому дал повод к формальным выводам: я имею в виду указания на передвижение на двух задних конечностях сухопутных птиц (кстати, так же передвигались, по-видимому, некоторые формы мезозойских рептилий) и попытки проведения фантастических аналогий между ними и ископаемыми людьми[20]. Между тем абсолютность критерия не только повышает его надежность, но и отвечает интуитивному стремлению человеческого ума к строгости проведения любой дифференцирующей границы. Поэтому поиски абсолютного критерия представляются не только желательными, но и необходимыми.
Результаты сравнительно-анатомических исследований и определения систематического положения разных форм давно показали, что абсолютные систематические критерии, если они существуют, заключены обычно не в каком-нибудь одном, пусть даже важном, признаке, а в их комплексе. Перенеся этот вывод на антропогенез, мы приходим к необходимости искать абсолютный морфологический критерий человека также в комплексе морфологических свойств, а не в какой-либо единичной особенности. Прямохождение безусловно является одним из важных элементов такого комплекса. Огромные отличия человека от других млекопитающих по весовому указателю мозга позволяют предполагать, что и у первых ископаемых предков человека, перешедших к использованию орудий труда, наметился какой-то сдвиг в этом признаке по сравнению с предшествовавшими им человекообразными обезьянами. Но даже если это было и не так (в связи с фрагментарностью находок первых предков человека и невозможностью поэтому восстановить точно их подлинные размеры проверка пока невозможна), все равно мозг большого объема и сложной структуры был одним из фундаментальнейших приобретений в процессе антропогенеза. Поэтому он также должен быть включен в отличительный морфологический комплекс человека. Третьим фундаментальным свойством этого комплекса можно назвать приспособленную к трудовым операциям свободную верхнюю конечность с противопоставляющимся большим пальцем. Такого сочетания морфологических особенностей — прямохождения, свободной руки и большого сложного мозга — нет ни у одной из живых форм, и это сочетание может рассматриваться как антропологический критерий выделения человека и его ближайших предков в качестве самостоятельной систематической категории и самостоятельной единицы зоологической систематики.
Гоминидная триада. Комплекс перечисленных выше структурных признаков получил в последние годы название гоминоидной или гоминидной триады, под которым он чаще всего и фигурирует в литературе. Термин «гоминидная триада» предпочтительней, так как речь идет именно о человеческих качествах в морфологической структуре, а не об особенностях, только напоминающих человеческие. Дифференцирующее значение гоминидной триады на первый взгляд может быть подвергнуто сомнению из-за того, что она не возникла сразу, а прошла длительный путь развития. Рассматривая первые этапы антропогенеза, можно говорить только об одном или двух элементах гоминидной триады и оценивать ее таксономическое значение, если можно так выразиться, в перспективе. Этим демонстрируется момент длительности в становлении человеческой сущности, в процесс появления человека вводится координата времени. И последовательность развития гоминидной триады, и хронология появления и оформления разных составляющих ее морфологических элементов фиксируются с помощью палеоантропрлогических данных с достаточной определенностью.
Находки Л. Лики в Восточной Африке значительно удлинили Человеческую родословную. Правда, некоторые исследователи высказывали сомнения в реальности абсолютных дат, приписывавшихся находкам останков презинджантропа[21], но, по-видимому, эти сомнения лишены серьезных оснований и больше опираются на традицию, которую новые находки серьезно колеблют. Посткраниальный скелет презинджантропа пока не описан полностью, но и существующие предварительные сообщения позволяют сделать определенный вывод об ортоградности (прямохождении) этой формы[22]. По абсолютной датировке она отстоит от современности примерно на 1 700 000 лет, по относительной принадлежит к вилла-франкским слоям. Раньше эти слои относились к плиоцену, теперь же, в соответствии с международным соглашением о нижней границе четвертичного периода, они представляют самую раннюю фазу четвертичного периода. Таким образом, уже на заре четвертичного периода оформилась такая специфически человеческая особенность, как прямохождение. Последние находки Лики подтвердили старые наблюдения о прямохождении австралопитеков и показали, что выработка ортоградности была одним из основных эволюционных путей в отряде приматов в начале четвертичного периода[23]. Сейчас есть предварительные сообщения о находках прямоходящих форм еще большей древности, чем презинджантроп, но они не описаны сколько-нибудь подробно: нет сведений ни о стратиграфическом положении находок, что является первостепенным для установления их датировки, ни об их морфологии.
Лавина открытий, буквально обрушившаяся на палеоантропологов за последние 10—15 лет, заставляет произвести переоценку ценностей и провести новую границу между человеком и его непосредственными предками, с одной стороны, и предшествующими им формами — с другой. До тех пор пока предполагалось, что прямохождение было характерно лишь для питекантропов и синантропов, было логично лишь их включать в число собственно людей, относя все остальные формы к приматам. Находки австралопитеков, парантропов и плезиантропов в Южной Африке поколебали этот взгляд: они показали, что южноафриканские формы были - прямоходящими, хотя имели заметно меньший объем мозга, чем яванские питекантропы. Однако их геологический возраст долго не мог быть установлен с абсолютной точностью, и поэтому была высказана и многократно аргументировалась мысль об их одновременности с более прогрессивными формами и о том, что они представляли боковую эволюционную ветвь[24]. Сейчас установлено, что древнейшие австралопитековые датируются поздним виллафранком, т. е. много древнее, чем яванские питекантропы[25]. Этим снимается аргумент против того, что они находились на магистральном пути человеческой эволюции, а их прямохождение, как и ортоградность презинджантропа, заставляет отнести начало возникновения человеческих черт далеко назад и провести границу между животным миром и человеком в глубокой древности, на рубеже третичного и четвертичного периодов.
Логически неизбежно предполагать, что прямохождение освободило верхние конечности. Но это совсем не обязательно означает, что рука сразу же приобрела легко противопоставляющийся большой палец и вообще ту свободу движений, которая характерна для современного человека. Этому должен был предшествовать длительный период эволюционного развития. К сожалению, оно плохо документировано палеоантропологически, останки костей кисти предков человека этого периода малочисленны и фрагментарны. Кисть презинджантропа имела противопоставляющийся большой палец, но длина его была меньше, чем у современного человека, а концевые фаланги отличались большой шириной и мощностью. Последнюю особенность можно с известным основанием трактовать как функциональное свидетельство большой силы захвата, характерной для кисти презинджантропа[26]. Такое сочетание одновременно прогрессивных и примитивных морфологических черт свидетельствует о том, что ранние прямоходящие формы предков человека, обладавшие полной ортоградностью, не достигли еще полного человеческого состояния в строении кисти и что развитие подлинно человеческих особенностей в строении руки отставало от оформления аналогичных признаков в строении нижних конечностей.
То же нужно повторить и про развитие мозга. Увеличение его объема заметным образом проявляется по сравнению с приматами лишь у питекантропов и синантропов, но и у них не достигает уровня, среднего для современного человека. Уровень этот достигнут был лишь на стадии палеоантропа. Такое заключение можно сделать сейчас с тем большим основанием, что В. И. Кочеткова произвела полную ревизию эндокранов ископаемых гоминид и тщательно измерила объем мозга многих форм, ранее не изученных в этом отношении[27]. Следует специально отметить, что если развитие руки отставало от развития кисти, то развитие мозга запаздывало даже в сравнении с эволюцией руки. У палеоантропов была вполне человеческая, не отличающаяся или мало отличающаяся от современной структура кисти, хотя некоторые формы неандертальцев и имели примитивные признаки (мощность фаланг, уплощенность сустава первой пястной)[28]. В то же время мозг палеоантропов при объеме, не уступавшем объему мозга современного человека, отличался многими примитивными структурными признаками[29]. Таким образом, в эволюции гоминидной триады наблюдалась в процессе антропогенеза определенная последовательность: развитие прямохождения опередило формирование подлинно человеческой руки, образование такой руки опередило разрастание мозга и прогрессивную перестройку его структуры.
Коль скоро мы встали на путь последовательного использования сугубо морфологических критериев для выделения человека и его предков из животного мира в качестве зоологических форм, правомерно использовать комплекс таких признаков — гоминидную триаду — для дальнейшей дифференциации современного человека и его предков. К обсуждению этой классификации в свете этапов развития комплекса гоминидной триады мы и переходим.
Классификация семейства гоминид. Наиболее раннее оформление ортоградности среди всех элементов гоминидной триады позволяет именно ее положить в основу выделения человеческой линии эволюции. Определение таксономического значения такой особенности и, следовательно, таксономического масштаба выделяемой по ней группы производится пока в зоологической системе без точных критериев, в известной степени интуитивно, но подавляющее большинство исследователей согласно в том, что она имеет ранг семейства. Впервые семейство человека и его предков, или гоминид (Hominidae), было выделено Дж. Грэем еще в первой четверти прошлого века[30]. В это семейство, по нашему мнению, входят не только формы, относительно человеческой сущности которых в современной науке нет никаких сомнений, но и группы, вокруг систематического положения которых еще продолжается дискуссия, в частности презинджантроп и все австралопитековые.
Защищаемая здесь точка зрения не является общепринятой. В частности, такой авторитетный систематик и теоретик эволюции, как Дж. Симпсон, включил австралопитеков в семейство антропоморфных обезьян в качестве подсемейства[31]. Его позицию разделяют и некоторые другие исследователи[32], однако нам она представляется сомнительной в силу ряда обстоятельств. Первое из них — несоответствие ее современному состоянию палеоантропологических данных, которые показывают широкое распространение и пышный расцвет прямоходящих форм на заре четвертичного периода. Второе — непоследовательность в применении морфологического критерия: ортоградное передвижение достаточно отчетливо отделяет эти формы от предшествующих им млекопитающих. Третье — наличие веских доказательств развитой орудийной деятельности этих форм; забегая вперед, следует сказать, что, даже с точки зрения сторонников выделения семейства гоминид по орудийному критерию, они должны рассматриваться как древнейшие гоминиды, а не как высокоразвитые приматы. Все эти соображения и многие второстепенные обстоятельства и приводят к тому, что сейчас австралопитеки включаются в семейство гоминид многими антропологами и палеонтологами. Из распространенных широко схем упомяну в порядке публикации работы И. Келина, Г. Хеберера, У Жукана, Г. Кенигсвальда[33].
Самостоятельное выделение двух групп в семействе гоминид — австралопитеков и гоминин — было предложено без уточнения их систематического ранга У. Грегори и М. Хельманом в 1939 г.[34]. Келин выделил их на уровне семейств, введя для противопоставления их приматам еще одну объединяющую категорию — надсемейство Hominoidae. Остальные перечисленные исследователи считают их самостоятельными подсемействами в семействе Hominidae, что, в общем, соответствует их морфологической специализации и соответствует хронологическому порядку их формирования. Для одной из них систематическое наименование будет Australopithecinae, для другой — Homininae. С интересным номенклатурным образованием выступил Хеберер: Для австралопитеков он предложил на уровне подсемейства наименование Prehomininae, для гоминин, или людей, на том же уровне — Euhomininae. Наименования эти нельзя не признать удачными, так как они отражают филогенетический статус обоих подсемейств. Однако они противоречат правилу приоритета, которое, хотя оно является строго обязательным лишь на видовом уровне, желательно соблюдать и в отношении других систематических названий. Поэтому для нас предпочтительней номенклатура Грегори и Тельмана.
Поскольку отчетливо выраженная ортоградность является основным таксономическим отлитием всего семейства, теоретически есть все основания предполагать, что этапы развития второго по времени оформления элемента гоминидной триады — кисти — могут быть положены в основу крупной дифференциации самого семейств а. К сожалению, кисть слабо представлена в ископаемых материалах по ранним гомининам, и мы мало знаем о деталях ее эволюции в эпоху среднего плейстоцена. Однако, имея представление о первом члене ряда — кисти презинджантропа и австралопитеков, характеризовавшейся, как мы уже упоминали, значительной примитивностью, — и последнем кисти палеоантропов, в общем уже мало отличавшейся от современной, — можно предположить чисто теоретически, что ее прогрессивная перестройка как раз и падает на ранних гоминин, или, как их принято часто называть, архантропов. Единственную информацию о строении их кисти дает находка правой полулунной кости запястья синантропа[35]. Ни в пропорциях, ни морфологически она не отличается существенно от кисти современного человека. Это наблюдение, :хотя в целом и недостаточное, является аргументом в пользу того, чтобы положить строение кисти в основу выделения подсемейств в семействе гоминид: подсемейство Australop ithecinae характеризовалось укороченным большим пальцем и другими примитивными признаками в строении кисти, подсемейство Homininae отличается уже современным строением кисти. Косвенным подтверждением правильности такого вывода является господство в эпоху нижнего палеолита ручных рубил, которыми из-за их тяжести и специфической формы вряд ли можно было пользоваться, не имея большого фальца, развитого, как у современного человека.
Различия между подсемействами, несомненно, имеют место и по многим другим признакам, особенно подверженным эволюционной динамике, в частности по объему и строению мозга: отсутствие таких различий означало бы отсутствие прогрессивных преобразований в пределах семейства гоминид и противоречило бы всему тому, что мы знаем об эволюции человека. Но различия эти носили, очевидно, постепенный характер, выявляются они только при сопоставлении крайних членов эволюционного ряда, и поэтому с их помощью трудно дифференцировать подсемейства. Правда, В. И. Кочеткова, опираясь на все к настоящему времени опубликованные сведения об объеме мозга австралопитеков (включая и презинджантропа) и архантропов, а также оригинальные данные, пыталась показать наличие разрыва постепенности, хиатус между первыми и вторыми в объеме мозга[36] 6. Между средними величинами обеих групп разница, действительно, большая: у австралопитеков средний объем мозга немного больше 500 куб. см, у архантропов — около 1000 куб. см. Размах изменчивости в первой группе — от 300 до 659 куб. см, во второй — от 750 (исключая детский череп питекантропа из Моджокерто с объемом, нижняя граница которого устанавливается в 700 куб. см) до 1400 куб. см. В. И. Кочеткова полагает, что использование критерия утроенного квадратического уклонения для оценки размаха изменчивости мозга у ископаемых форм лишено смысла и предлагает вместо него пользоваться удвоенным квадратическим уклонением. При использовании последнего теоретически восстановленный размах изменчивости у австралопитеков — от 404 до 633 куб. см, у архантропов — от 689 до 1268 куб. см, т. е. между ними, действительно, есть разрыв более чем в 50 куб. см.
Однако в какой мере правомерно использование критерия удвоенного квадратического уклонения? Распределение 99,7% нормальных вариаций в пределах шести квадратических уклонений ( т. е. по три в сторону минимума и максимума от средней) продемонстрировано на огромном числе признаков самых различных видов, подчиняющихся закону стандартного нормального распределения. Нет никаких оснований делать исключение из этого закона для ископаемых гоминид,. если предполагать, что объем мозга в древних популяциях подчинялся закону нормального распределения. Кстати, эмпирически наблюдаемый размах изменчивости объема мозга и у австралопитеков, и у архантропов больше соответствует восстановленному по утроенному квадратическому уклонению,, а не по удвоенному. Но есть некоторые основания сомневаться в том, что объем мозга вообще подчиняется закону нормального распределения. Ф. Тобайас установил, о чем упоминает и Кочеткова, значительные колебания эксцесса, т. е. левосторонней и правосторонней скошенности вариационного ряда, объема мозга у разных антропоморфных обезьян[37]. В связи с этим возможность использования критерия квадратического уклонения для характеристики размаха колебаний признака вообще остается гадательной. Для древних популяций асимметрия вариационного ряда тем более вероятна, что мозг относится к числу быстро эволюционировавших признаков в ряду гоминид.
К двум этим оговоркам нужно присоединить то обстоятельство, что приведенные средние величины объема мозга австралопитеков и древнейших людей опираются на слишком малое число наблюдений. По вычислениям Тобайаса и Кочетковой, среднее квадратическое уклонение для австралопитеков— 35 куб. см (среднее из квадратических уклонений отдельно для собственно австралопитеков и хабилисов) для 9 наблюдений, для архантропов — 98 куб. см (среднее из квадратических уклонений для питекантропов и синантропов) для 11 наблюдений. Ошибка квадратического уклонения в первом случае 8,3 куб. см, во втором случае 21,0 куб. см. Если реконструировать размах изменчивости объема мозга по двум квадратическим уклонениям, как предлагает Кочеткова, но с учетом их ошибок, то получаем следующие цифры: у австралопитеков минимум составляют 404±6,6 куб. см, максимум 633 ±6,6 куб. см, у архантропов соответственно 689± ±42,0 куб. см и 1268±42,0 куб. см. Разрыв между самой высокой величиной у австралопитеков и наиболее низкой величиной у архантропов стирается, и, следовательно, в величине мозга нельзя увидеть четкого критерия для отделения австралопитеков от гоминин.
В первые годы многочисленных находок австралопитеков и затем по мере их изучения в составе этой группы обычно выделялось три рода с пятью видами[38]. Сейчас наметилась противоположная тенденция — все австралопитеки объединяются в один род и даже вид[39]. Однако морфологические различия между грацильными формами, к которым относятся ископаемые находки, раньше выделявшиеся в качестве родов Australopithecus и Plesianthropus, и массивными формами, представленными родом Paranthropus, слишком значительны, чтобы их можно было считать видовыми. На этом основании в пределах подсемейства Australopithecinae можно выделить два рода — род Australopithecus и род Paranthropus[40]. К первому из этих родов относится, очевидно, и презинджантроп, неоправданно выделенный сначала как Homo habilis[41]. От подлинных представителей рода Homo эта форма отличается значительно менее развитым мозгом.
Переходя к систематике собственно гоминин, следует специально подчеркнуть, что на этой стадии антропогенеза наибольшую таксономическую ценность приобретает третий элемент гоминидной триады — мозг. Правда, как и в двух предыдущих случаях — при выделении самого семейства гоминид и при выделении двух подсемейств в составе этого семейства, дифференциация осуществлялась не по одному признаку, а по их комплексу, в котором соответствующий элемент гоминидной триады был ведущим. В эпоху среднего плейстоцена ведущую роль приобрел мозг, так как его объем и структура стали необходимой предпосылкой прогрессивного развития после выработки прямохождения и оформления высокоспециализированной, способной к трудовым операциям человеческой руки с противопоставляющимся большим пальцем. Поэтому дифференциация мозга — как по его структуре, так и по размерам — должна быть основой морфологической характеристики родов в составе подсемейства гоминин.
С точки зрения объема и строения мозга среди гоминин можно выделить две группы. Первая отличается меньшим объемом мозга и гораздо большей примитивностью его строения. Это та самая группа архантропов, о которой много говорилось в предшествующем изложении. Основные находки, которыми представлена эта группа, сделаны на Яве и в Китае: это известные находки питекантропов и синантропов. Морфологически сходные формы обнаружены и во многих других районах, но там они фрагментарны и не могут быть охарактеризованы сколько-нибудь подробно[42]. Широко распространенное в литературе наименование этой группы архантропами не может быть принято в качестве таксономического, так как оно опять-таки не удовлетворяет правилу приоритета. Раньше этого названия было предложено родовое наименование Pithecanthropus, которое и должно быть распространено на всю группу[43]. Доказательств самостоятельного родового положения синантропов нет, и они включаются в род питекантропов: морфологические факты свидетельствуют, что структурно-морфологическое своеобразие синантропа вряд ли превышает видовой ранг.
Проблема видовой дифференциации рода питекантропов вообще далека от окончательного решения. Это объясняется как широким распространением их по земной поверхности, которое заведомо должно было привести к полиморфизму рода, так и недостаточной представительностью находок. Практически только о восточных районах нижнепалеолитической ойкумены можно составить более или менее полное представление на основании находок на Яве и в Китае. Население других областей представлено единичными и фрагментарными находками. Поэтому, производя видовую дифференциацию рода Pithecanthropus, нужно примириться с тем, что она будет неполной и потребует существенных дополнений. Комбинируя географический критерий с морфологическим, мы получаем отчетливую характеристику для двух видов — яванского и китайского. Для первого из них соответствующее правилу приоритета таксономическое название будет Pithecanthropus erectus, для второго — Pithecanthropus pekinensis[44]. С гораздо меньшей определенностью, опираясь больше на соображение о неизбежности своеобразия популяций, населяющих такую обширную территорию, как Европа, чем на реальные находки, единичные и фрагментарные, выделяют еще один вид — Pithecanthropus geidelbergensis[45]. Африканские формы не могут быть выделены даже на таких крайне шатких основаниях, и характеристика их требует дальнейших палеоантропологических открытий и более полного описания уже сделанных находок.
Вторая группа внутри подсемейства гоминин представляет собою род Homo[46], объединяющий палеоантропов и современного человека. Иногда к роду Homo относят лишь один вид — современного человека[47]. Эта точка зрения кажется мне неприемлемой, так как палеоантропы не отличаются по объему мозга от собственно людей, а именно мозг приобретает на позднем этапе антропогенеза первостепенную таксономическую ценность. Однако некоторые отличительные признаки в строении мозга, черепа и скелета в целом достаточно-отчетливо позволяют дифференцировать эти две формы. Соответствующие правилу приоритета названия для них будут Homo neanderthalensis[48] и Homo sapiens[49]. Общую же зоот логическую систему семейства гоминид можно представить в. конце концов в следующем виде:
Семейство: человечьи (Fam. Hominidae Gray 1825).
1-е подсемейство: австралопитеки (Subfam. Australopithecinae Gregory в Hellmann 1939).
1-й род: австралопитек (Genus Australopithecus Dart 1925).
2-й род: парантроп (Genus Paranthropus Broom 1938).
2-е подсемейство: люди (Subfam. Homininae Gregory и Hellman 1939)..
1-й род: питекантроп (Genus Pithecanthropus Dubois 1894).
1-й вид: питекантроп прямоходящий (Pithecanthropus erectus Dubois 1894).
2-й вид: питекантроп китайский (Pithecanthropus pekinensis Black 1927).
3-й вид: питекантроп гейдельбергский (Pithecanthropus geidelbergensis Schoetensack "1908).
2-й род: человек (Genus Homo Linnaeus 1758).
1-й вид: человек неандертальский (Homo neanderthalensis King 1861).
2-й вид: человек разумный (Homo sapiens Linnaeus 1758).
Производительные силы
Трудовая теория антропогенеза. После того как было установлено животное происхождение человека и дарвинизм утвердился в теории антропогенеза, в повестку дня встала дотоле никогда не обсуждавшаяся проблема движущих сил процесса происхождения человека, проблема управляющих этим процессом закономерностей. В первых книгах, посвященных доказательству животного происхождения человека, написанных Гексли и Фогтом, вопрос о движущих силах антропогенеза решался перенесением на человека открытой Дарвином фундаментальной закономерности эволюции живой природы — естественного отбора. Вера в него была настолько сильна, что сомнения во всеобщности его действия, в возможности объяснить с его помощью многие особенности развития человеческого общества у первых адептов дарвинизма даже не возникали. Исключение составлял сам Дарвин, сформулировавший оригинальную концепцию антропогенеза, хотя и базировавшуюся на теории естественного отбора, однако не в полной степени.
Исключительная проницательность и глубина мышления Дарвина сказались и в его подходе к происхождению человека: он прозорливо отметил своеобразие человека в сравнении с животным миром и скорее интуитивно почувствовал, чем логически понял то, что осталось скрытым от его последователей: невозможность объяснить происхождение человека только естественным отбором, всесильным в мире животных. Им был призван на помощь половой отбор — та своеобразная форма естественного отбора, которую он принимает и в мире животных, но которая, по его мысли, достигла наибольшего развития у человека. Этим в учение о происхождении человека вводился психологический фактор и намечалось отличие антропогенетического процесса от всех предшествовавших ему процессов в животном мире[50].
Однако, будучи новаторской по существу, в своей конкретной форме дарвиновская концепция антропогенеза не была свободна от недостатков. Половой отбор, как и естественный, не был в состоянии объяснить появление и формирование многих специфически человеческих качеств. В частности, появление и эволюцию всех элементов гоминидной триады невозможно ни понять, ни объяснить, если пользоваться только гипотезой полового отбора: ни совершенная рука, ни крупный мозг не обеспечивали никакого преимущества в процессе размножения, ибо они не фиксируются визуально. Исключение составляло, может быть, ортоградное передвижение, но и здесь неясно, почему оно должно было служить предметом предпочтения у особей противоположного пола.
Таким образом, концепция Дарвина наметила путь отхода от объяснения происхождения человека сугубо и только биологическими причинами, но сам он не продвинулся далеко по этому пути. Принципиально новой была трудовая теория антропогенеза, сформулированная и развитая Ф. Энгельсом в работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», подготовленной им для книги «Диалектика природы». Работа эта была написана Энгельсом в 1873—1876 гг. на основе всего накопленного к тому времени материала, в основном сравнительно-анатомического характера: известные тогда ископаемые находки были слишком фрагментарны, чтобы дать какую-то информацию, и не были использованы для анализа процесса антропогенеза ни Дарвином, ни Энгельсом. К сравнительно-анатомическому материалу был применен диалектический метод, обогащенный произведенной в те годы Энгельсом в связи с «Диалектикой природы» критической ревизией философских основ естествознания. Это и предопределило концептуальную силу энгельсовской теории.
Энгельс показал, что ни естественный, ни половой отбор не в состоянии объяснить формирование человека как существа социального, что социальные институты общества не могли быть вызваны к жизни биологическими закономерностями. Их место занял труд, совместное производство материальных благ и средств существования. Простой поиск предоставляемой естественной средой пищи, как ни велика была его роль на ранних этапах истории первобытного общества, не мог обеспечить интенсивно прогрессирующий вид предшественников человека достаточным количеством необходимой энергии, и это закономерно подводило к переходу на более высокую ступень освоения природной среды, к переходу к труду. Вместе с тем уже в процессе собирательства могло спорадически осуществляться перераспределение добытого, что создавало предпосылки возникновения общественных форм социальной организации и быта.
Эти черты общественных форм жизни значительно усилились, как только древнейшие предки человека перешли к изготовлению простейших орудий труда. Энгельс специально подчеркнул то обстоятельство, что они трудились совместно, что первоначальный труд был общественным трудом и, следовательно, не только совершенствовал биологическую природу человека, но и создавал общество. В процессе такого совместного, или общественного, труда возникли и развились первые, самые примитивные формы общественной организации и люди* были приведены к необходимости, по выражению Энгельса, «что-то сказать друг другу». Таким образом, принципиальное усовершенствование коммуникации, так резко отличающее человеческое общество от сообществ животных, также явилось результатом и следствием трудовой деятельности. Одновременно язык явился мощным стимулом дальнейшего развития самой трудовой деятельности, так как он значительно усилил циркуляцию информации как между членами коллектива, так и между поколениями. Вместе с переходом к звуковой речи человечество в процессе труда освоило огонь, что изменило характер пищи, а с нею и обмен веществ. Одним словом, совместный труд повлек за собою такие кардинальные изменения во всех сферах жизни, что Энгельс с полным правом мог сказать: «Труд создал самого человека». Эта формулировка явилась конкретным выражением материалистического понимания истории применительно к первобытному обществу.
Как и вся «Диалектика природы», глава, посвященная антропогенезу, не была своевременно опубликована и потому не оказала на развитие антропологической мысли в этой области того влияния, какое она могла бы оказать[51]. Разработка и дальнейшее развитие трудовой теории антропогенеза падают на начало второй четверти нашего века и целиком связаны с советской антропологической литературой, и в частности с освоением ею теоретического наследства Энгельса, в первую очередь того богатства идей, которое заключено в работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Теория Энгельса получила конкретное подтверждение в процессе новых открытий ископаемых предков человека. Так, знаменитые по своим замечательным результатам раскопки в Чжоукоудяне подтвердили мысль Энгельса о том, что древний человек рано овладел огнем[52]. Особое внимание было обращено в связи с развитием трудовой деятельности на эволюцию руки[53]. Концепция Энгельса, сформулированная в связи с состоянием науки его времени в очень общей форме, дала объяснение многим конкретным наблюдениям и стала теоретической основой советской антропологической науки в области происхождения человека. К признанию исключительной роли труда в происхождении человека приходят сейчас и многие зарубежные ученые — немарксисты[54].
Использование концепции Энгельса в конкретных исследованиях породило, однако, на первых порах некоторую теоретическую трудность, которую лишь сейчас можно считать преодоленной. Вопрос о наследовании приобретенных признаков очень активно волновал науку во второй половине прошлого века, но для его решения не было достаточного количества эмпирических наблюдений и фактов. Сам Дарвин, сначала довольно активно отрицавший наследование приобретенных признаков, в конце жизни изменил свои взгляды и писал о недооценке им ламаркизма[55]. В работе Энгельса, посвященной антропогенезу, употреблены формулировки, дающие повод считать, что Энгельс вслед за многими крупнейшими исследователями своего времени разделял веру в наследование приобретенных признаков. В годы преобладания в советской биологической науке догматических взглядов это обстоятельство привело ко многим спекуляциям и позволило догматикам даже трактовать мысли Энгельса в поддержку своих теорий, хотя для этого не было и нет достаточных оснований. Энгельс, несомненно, разделял концепцию естественного отбора как движущей силы развития органического мира. Это видно как из соответствующих мест «Диалектики природы», так и из его переписки с Марксом по поводу книги Дарвина «Происхождение видов». При этом всеобщность естественного отбора как основного закона эволюции органических форм во второй половине прошлого века не была так ясна, как теперь, когда она получила бесчисленные доказательства из самых разнообразных областей биологии. В то же время наследование приобретенных признаков опровергается всеми экспериментами, проведенными до сих пор, и играет в эволюции весьма ограниченную роль. В этих условиях есть все основания трактовать отдельные выражения в работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» как метафорические и полагать, что влияние труда на биологическую эволюцию осуществлялось не прямо, а через посредство естественного отбора. Такое понимание роли труда тем более оправданно, что естественный отбор как биологическая закономерность не мог быть снят сразу же в преддверии человеческой истории и действовал так же сильно и почти в тех же формах, что и в мире животных. Так практически и понимается трудовая теория антропогенеза подавляющим большинством советских антропологов[56].
Итак, труд как основа и движущая сила развития человеческого общества, труд в его сознательной целенаправленной форме представляет собой основное общественное отличие человека от животных. Преобразуя окружающую человека среду, он и составляет основной элемент активной творческой деятельности людей, образующий столь разительный контраст с пассивным приспособлением животных.
Галечные культуры и начало труда. На первых порах исследования древнейших следов трудовой деятельности не было ни чёткой методики раскопок, ни сколько-нибудь полной типологии каменного инвентаря. Поэтому многие местонахождения, считавшиеся древними, на поверку оказались сравнительно поздними, а искусственными орудиями зачастую считались камни с обивкой явно естественного происхождения. Подавляющее большинство древнейших местонахождений, фигурирующих в первых сводных работах об ископаемом человеке, принадлежащих перу Ч. Лайэля, Дж. Леббока и других исследователей[57], не выдержали проверки временем и сохранились в анналах науки как курьезы.
Трудность разработки объективных критериев выделения древнейших орудий труда из массы необработанных камней не охладила пыла поисков древнейших следов человеческой деятельности. Возникновение проблемы эолитов, т. е. наиболее древних из обработанных рукой человека каменных орудий, как раз и явилось реакцией на эту трудность, стремлением преодолеть ее и найти возможности для реконструкции первых этапов развития материальной культуры. Огромный труд Г. Обермайера дает представление о том, как решалась эта проблема в начале века[58]. Многочисленные серии эолитов хранились во многих музеях мира, подавляющее большинство их происходило из третичных слоев. Этим автоматически положительно решался вопрос о существовании третичного человека. Критическое изучение геологических обстоятельств находки эолитов привело к выводу об их естественном образовании и о многообразии природных процессов, в результате которых получаются, в конце концов, обитые и даже ретушированные камни, очень похожие на искусственно обработанные[59]. Этим проблема эолитов как доказательства существования третичного человека и начала трудовой деятельности еще в конце третичного периода была снята с повестки дня.
После того как была разработана типология каменного инвентаря, шелльская культура на протяжении нескольких десятилетий считалась древнейшим этапом первобытного общества. Очень сильную брешь в этом представлении пробили работы Р. Дарта, потратившего много сил на основательное доказательство орудийной деятельности австралопитеков. Сначала Дарт привел свидетельства использования огня той формой австралопитеков, которую он сам обозначил как Australopithecus prometheus[60], затем опубликовал результаты обстоятельного анализа найденной с австралопитеками фауны, подвергнутой искусственной обработке[61]. Длинные кости и рога антилоп подправлялись австралопитеками и систематически использовались в качестве ударных орудий — на этом основании Дарт выделил специальную «костяную» культуру, предшествовавшую каменной. Правда, на первых порах его выводы вызывали скептическое отношение, в том числе и в советской литературе[62], однако следы повреждений при ударах и повторяемость приемов подработки костей мешают разделить этот скептицизм. Весьма возможно, что наряду с костью использовалось и дерево во всяком случае, нижнепалеолитические орудия из него сохранились в благоприятных условиях Юго-Восточной Азии[63]. Забегая вперед, скажу, что находки последних лет продемонстрировали очень раннее начало орудийной деятельности и, следовательно, подтвердили наблюдения Дарта.
Переходя к этим новейшим находкам, следует подчеркнуть, что речь идет не об одном местонахождении, а об обширной зоне, охватывающей Африку, Центральную и Южную Европу, частично Азию. Это грубые рубящие орудия аморфного вида с одним или несколькими сколами. Датировка их варьирует в абсолютных цифрах от 2 млн. до 1 млн. лет, по геологической периодизации они относятся к позднему виллафранку, который включается теперь в четвертичный период. Именно на основании всех подобных находок выделена так называемая галечная культура, и термин этот укоренился в археологической литературе[64]. Предложено уже несколько схем типологии галечных орудий, но ни одна из них не может считаться исчерпывающей[65]. Для так называемой кафуанской индустрии приведены доказательства ее естественного происхождения[66], однако многие другие находки, очевидно, действительно представляют собой простейшие орудия: на территории Африки их обычно объединяют в олдовэйскую, или олдованскую, культуру, если же они обнаружены в Европе или Азии, их называют просто прешелльскими.
Как бы ни были аморфны такие орудия, в повторяемости их форм и сходстве приемов обработки проявляется целевая направленность. Таким образом, они, несомненно, являются выражением целесообразных действий, а постоянство их формы, повторяющейся от поколения к поколению, свидетельствует об осознанности этих целесообразных действий. С этой точки зрения я не вижу базы для сомнений в возможности говорить о культуре в широком смысле слова и выделять специфический дошелльский ее этап, хотя такие сомнения характерны сейчас для многих археологов[67]. Ассоциируется эта культура с австралопитеками, и это подтверждается совпадением геологических датировок и прямым сочетанием костных останков австралопитеков и галечных орудий в слоях I и II Олдовэя.
Итак, начало целенаправленного изготовления орудий и их постоянного использования — а это и есть начало труда — нужно датировать очень ранним временем — самое позднее верхним виллафранком, т. е. цифрой, близкой к 2 млн. лет, а может быть, и раньше. Начало труда совпадает в широких пределах с выделением семейства гоминид. Иными словами, антропологический критерий, по-видимому, совпадал с орудийным, хотя каждый из них знаменует, как говорилось выше, разные качественные градации: первый — грань, отделяющую семейство гоминид от других приматов, второй — свойство, противопоставляющее человека всему остальному миру. Первыми орудиями труда можно считать, по-видимому, костяные орудия ранних форм австралопитеков. Очевидна, эти формы были представлены родом Australopithecus, так как находки в Тонгсе и Штеркфонтайне являются более древними, чем найденные в слое I Олдовэя останки презинджантропа[68]. Следующий этап развития первобытной техники, уже более прогрессивный — галечная культура в разнообразных формах. Так рисуется начало трудовой деятельности человека в свете новых находок. Картина эта далека от полноты, но, по-видимому, верна в своих основных контурах.
Соотношение этапов морфологической эволюции и развития трудовой деятельности. Ассоциация примитивных галечных культур с австралопитеками сама по себе позволяет синхронизировать все более поздние культуры палеолитического периода с временем существования и развития подсемейства гоминин, или людей. Впрочем, в настоящее время, после сравнительно длительного и спокойного периода господства типологических концепций, в археологии идут жаркие споры вокруг вопроса о том, можно ли уложить в старую схему последовательности палеолитических культур все многообразие локальных вариантов, вскрытых в пределах каждой стадии. Этим задача сопоставления процесса динамики морфологического типа и каменного инвентаря сводится к очень обобщенному сравнению, без детального анализа возможных совпадений морфологических и культурных вариантов.
Прежде всего несколько слов о том, какова разница между галечными и более поздними палеолитическими культурами, скажем — шелльской, в чем эта разница проявляется и каков ее масштаб в рамках истории палеолитической техники вообще. Много лет предполагалось, что единственным орудием в шелльскую эпоху было ручное рубило, положенное в основу характеристики шелльской каменной индустрии еще Г. Мортилье[69]. Его функциональное назначение до сих пор остается не очень ясным, но тот факт, что оно действительно было распространено повсеместно и отвечало каким-то очень важным потребностям палеолитического человека, представляется несомненным: иначе не было бы находок рубил по всей ойкумене и не являлись бы они основной формой инвентаря во многих памятниках. Именно эти два обстоятельства и заставили видеть в ручном рубиле основной элемент, характеризующий шелльскую культуру. Стабильность его формы, как и стабильность форм более поздних палеолитических орудий, свидетельствует о какой-то пока лишь констатируемой нами извне функциональной монотонности трудовых процессов, о какой-то уже установившейся, если можно так выразиться, технологии труда, о разработанном режиме и определенных приемах трудовых операций. В этом я и вижу основное отличие палеолитической техники начиная с шелльского периода от предшествующих ей галечных культур. По-видимому, можно говорить о том, что с формированием подсемейства людей совпадает стабилизация трудовой деятельности и, следовательно, прогресс в области морфологии и в данном случае совмещается во времени с прогрессом в развитии материальной культуры.
Традиционное представление о том, что основным орудием шелльского человека было ручное рубило, оспорил X. Мовиус, показавший многообразие нижнепалеолитических культур и ограниченное распространение ручных рубил в восточных районах нижнепалеолитической ойкумены[70]. Мовиус выделил, как известно, на востоке культуру чопперов, или рубящих орудий, и полагал на этом основании, что первобытная ойкумена делилась на две обширные области со своими культурными традициями. Противоположная концепция была сформулирована С. Н. Замятниным, доказывавшим единообразие нижнепалеолитической техники по всему ареалу ее распространения и дифференциацию ее на локальные варианты лишь в верхнепалеолитическое время[71]. В качестве доказательства Замятнин указывал на распространение культур с ручными рубилами и на востоке ойкумены, например на паджитанскую культуру на Яве. В добавление в его аргументации можно было бы упомянуть про более поздние и довольно многочисленные находки ручных рубил на горе До во Вьетнаме, сделанные П. И. Борисковским[72]. Однако и они не меняют принципиального положения Мовиуса, так как процентное соотношение ручных рубил и грубых рубящих орудий на западе и востоке ойкумены в нижнепалеолитическую эпоху, очевидно, в самом деле было различным, а следовательно, различными были и культурные традиции в западной и восточной провинциях нижнего палеолита.
Традиции эти в общем продолжаются и в ашёле, хотя локальное многообразие ашёльской культуры значительно больше, чем шелльской. Особенно велико оно в Африке, где синхронные с европейскими памятники обнаруживают значительное отличие в технике обработки камня и где представлены многочисленные локальные варианты, не находящие аналогий за пределами Африканского материка[73]. Европейский ашёль сохраняет традицию ручных рубил в качестве основной или одной из основных форм, однако на других территориях рубила теряют свое первенствующее положение.
Таким образом, род питекантропов и со стороны трудовой деятельности может быть охарактеризован как чрезвычайно продвинутая вперед группа гоминид, во многом превосходящая австралопитеков. Орудия труда у них приобрели стабильные формы и определенное функциональное назначение, в культуре на разных территориях сложились собственные технические традиции, отражающие глубокую географическую и историческую дифференциацию общества и противопоставление западных и восточных областей ойкумены. Каменная индустрия позволяет говорить о несопоставимо большем разнообразии трудовых операций, чем у австралопитеков. Огонь, очевидно, перестал использоваться случайно, и искусственное добывание огня вошло в культуру; об этом свидетельствует толща золы в Чжоукоудяне. Нижнепалеолитический человек, по-видимому, начал использовать пещеры в качестве постоянных жилищ[74]. Одним словом, и питекантропы, выделяемые в самостоятельный род, могут быть охарактеризованы с культурной стороны рядом признаков, специфических только для них. Налицо, следовательно, опять определенное совпадение уровней морфологического и культурного развития.
Следующий род, Homo, представленный сначала неандертальцами, формируется на рубеже среднего и верхнего плейстоцена, и вместе с ним появляется мустьерская культура. Многие неандертальские формы найдены вместе с культурой ашёльского типа[75], но это не должно нас удивлять: бесчисленные примеры говорят о том, что формирование не только новых родов, но даже видов происходит на протяжении длительного времени. В целом, однако, неандертальский вид падает на мустьерскую культуру, которая по традиции чаще всего объединяется с шелльской и ашёльской и включается в нижний палеолит. Правомерно ли такое включение и не выделяется ли мустьерская культура значительно более высоким уровнем технического развития, чем предшествующие ей культуры нижнего палеолита?
Начнем с того, что сейчас для характеристики мустьерской культуры имеется гораздо больше данных, чем два-три десятилетия назад, и она предстает перед нами исключительно сложным общественно-культурным явлением. Активная дискуссия вокруг проблемы неандертальских погребений в конце концов закончилась их признанием, так как факты, свидетельствующие об этом, слишком демонстративны: правильно ориентированное по странам света положение погребенного, следы погребальных ям, обкладка трупа черепами животных и т. д.[76]. Неандертальцы сделали дальнейший шаг на пути приспособления внешней среды к своим нуждам и изобрели жилище, что позволило им оторваться от районов с пещерами и значительно расширить ареал обитания[77]. Наконец, в мустьерских памятниках найдено несколько предметов, которые можно истолковать как свидетельство образования первых, самых примитивных эстетических представлений[78]. Всем этим мустьерская культура резко отличается от шелльской и ашёльской. Но ее сравнительно высокий уровень не исчерпывается этим: для мустье, как теперь выясняется, характерно огромное разнообразие локальных вариантов со своими традициями в обработке кремня[79]. Опираясь на все эти данные, исходя также из своеобразия неандертальского вида человека и окончательного формирования нового рода с наступлением эпохи мустье, я и предлагал вернуться к старым, когда-то распространенным в нашей литературе представлениям и выделить мустье как самостоятельную ступень в истории палеолитического времени — средний палеолит[80], длительность которого приблизительно совпадает с временем бытования неандертальца.
Где проходит граница между мустье и верхним палеолитом и в какой мере она соответствует хронологической границе внутри рода Homo? Некоторые старые находки, такие, как находка в Староселье, показывают, что в позднем мустье уже существовали сапиентные формы. В то же время широко распространенное мнение о полном или почти полном прекращении эволюции с появлением современного человека опровергается новейшими исследованиями эндокранов ископаемых людей современного вида[81]. Таким образом, как и во всех предыдущих случаях, граница между двумя видами людей не носит абсолютного характера и соответствует, по-видимому, нескольким тысячам лет — вероятному времени сосуществования неандертальцев с современными людьми. При всей размытости и нечеткости такой границы можно с уверенностью сказать, что и современный вид человека появился с культурой нового типа, в которой нашли полное воплощение явления, зачаточно представленные в мустье. Исключительное разнообразие каменного инвентаря и локальных вариантов кремневой техники, расцвет первобытного искусства, довольно большие жилища с несколькими очагами — все это знаменует начало того культурного подъема, который продолжается до сих пор.
Соответствие в общих чертах этапов развития каменной индустрии и стадий прогрессивной морфологической перестройки древних предков современного человека является еще одним очень веским доказательством справедливости трудовой теории антропогенеза. Рост производительных сил, выражавшийся, в частности, и в усовершенствовании каменной индустрии, ставил перед морфологией человека, образно выражаясь, задачи, которые она должна была решать. Затруднения в решении этих задач создавали благоприятную почву для действия отбора и элиминации особей и популяций с примитивной морфологией, не справлявшихся с потребностями развивающихся производительных сил. Таким образом, чутко реагируя на прогресс трудовой деятельности и материальной культуры, морфологическая структура изменялась вслед за ними. Труд, следовательно, не только создал человека, но и формировал его на протяжении всего четвертичного периода. Взаимодействие между морфологией и трудовой деятельностью было диалектическим и неравномерным — иногда прогресс трудовой деятельности обгонял прогресс морфологический (галечные культуры австралопитеков), иногда наоборот (появление неандертальского комплекса признаков еще с ашёльской культурой), но при всех этих отступлениях от прямого пути именно развитие труда определяло общее поступательное движение человечества от примитивной предковой обезьяноподобной формы до современного человека.
Трудовая деятельность и обеспечение передачи информации. Трудовой процесс — процесс информативный в самом широком смысле этого слова, ибо он не только постоянно порождает новую информацию, но и сам невозможен без нее и очень зависит от состояния каналов ее передачи и циркуляции. Основным средством передачи информации как от индивидуума к индивидууму, так и от поколения к поколению стала у человека звуковая речь. Информативным функциям языка в настоящее время посвящено много исследований, но информативность языка в первобытном обществе не изучена. Можно только предполагать, что она была не меньшей, а, может быть, даже большей, чем в современную эпоху, так как информативная роль других средств передачи информации, распространенных в современном обществе, сводилась к нулю.
На исключительную роль обучения в овладении новыми техническими навыками указывали многие исследователи[82]. Передача накопленного опыта от старшего поколения к младшему должна была стать одним из важнейших стимулов развития звуковой речи. Не меньшую роль играла, очевидно, и передача информации от одного члена коллектива к другому: взаимодействие на охоте и при длительных передвижениях, выбор маршрутов передвижения и мест охоты, совместная «оборона — все это требовало быстрого обмена информацией,.для чего звуковые сигналы из-за возможности пользоваться ими и ночью наиболее пригодны. Кинетическая речь, которую Н. Я. Марр и его последователи рассматривали как исходное состояние языка[83], в этом отношении гораздо менее удобна, о чем свидетельствуют и этнографические примеры: во всех обществах, в которых она распространена, ойа играет подчиненную роль[84].
Итак, звуковой сигнал возникает как ответ на необходимость передачи информации от одного члена первобытного коллектива к другому. Используется он в этом качестве и животными, которые очень часто издают звуки, предупреждающие об опасности, сигнализирующие об обнаружении корма, и т. д.[85]. Особенно развиты звуковые сигналы у высших обезьян, в частности у шимпанзе звуковая сигнализация насчитывает свыше 20 различающихся звуковых сигналов с четкой, если можно так выразиться, «смысловой» нагрузкой[86]. Они делятся на две группы — аффектированные звуки, выражающие чувства угрозы, голода, ярости, и так называемые жизненные шумы, которые животное издает в спокойном состоянии и которые не связаны ни с какой эмоциональной настройкой. В. В. Бунак высказал гипотезу, согласно которой речь возникла на базе именно жизненных шумов, однако в лингвистической литературе приведены возражения против такой постановки вопроса и аргументировано представление о возникновении ее на основе аффектированных звуков[87]. Мне последняя точка зрения кажется ближе к истине, но окончательный выбор между ними, разумеется, дело будущего.
Первое коренное и принципиальное различие между использованием звуковых сигналов животными и человеческой речью, пусть даже примитивной, заключалось в объеме передаваемой информации. Один из исследователей поведения гориллы писал, что у животных нет представлений ни о прошлом, ни тем более о будущем, они фиксируют только настоящий момент[88]. У древнейших предков человека представление о прошлом появилось, как только при охоте стало учитываться состояние животного, на которое охота производилась. Такое расширение информации за пределы настоящего момента, включение в нее прошлого резко увеличило ее объем и, следовательно, должно было привести к значительному усложнению звуковой сигнализации. Некоторую косвенную возможность датировать этот процесс дало изучение эндокрана синантропа: заметное на нем разрастание участка между теменной, височной и затылочной долями было использовано» Я- Я. Рогинским как указание на возросшую роль слухового анализатора, а последнее обстоятельство соблазнительно поставить в непосредственную связь с развитием звуковой речи[89]. В целом это наблюдение свидетельствует о том, что, во всяком случае, на уровне возникновения подсемейства людей звуковые сигналы заняли место основного средства передачи информации.
Фундаментальное увеличение объема информации потребовало выработки наиболее экономных приемов ее кодирования в процессе передачи. Сначала это повело к изобретению фонем — наиболее элементарных структурных единиц; звуковой речи — и способов их соединения в более сложные звуковые сигналы — слова, а затем к установлению наиболее целесообразных приемов группировки слов, появлению грамматических категорий. И то и другое оказалось необходимым, потому что большой объем информации не может быть быстро передан с помощью средств передачи, организованных по принципу аддитивности. Не обеспечивают такие средства и должной избыточности информации. Таким образом, второе (и главное) коренное отличие человеческой речи от звуковых сигналов животных заключалось в ее фонетической организации и грамматической структуре. Окончательно оформилась такая речь, надо думать, вместе с появлением подсемейства людей.
Какую функцию выполняла речь при передаче трудового опыта от поколения к поколению? Прямых наблюдений такой передачи практически почти нет, и существующий пробел: может быть пока восполнен лишь некоторыми в достаточной: мере умозрительными соображениями. В соответствии с первым из них кратковременность встречи поколений при характерной для палеолита малой продолжительности жизни приводила к затруднениям в передаче трудового опыта, что замедляло технический прогресс. Согласно другому теоретическому рассуждению, напротив, необходимость изобретать какие-то технические детали в каждом поколении заново ускоряла технический прогресс, так как над новым поколением не довлел груз традиций. В действительности, вероятно, имели место обе возможности. Четко фиксируемый реальный прогресс в технике обработки камня и локальные различия в культуре, прослеживаемые с нижнего палеолита, свидетельствуют о передаче традиционного опыта, как бы она ни была затруднена малой продолжительностью жизни. В свою очередь это последнее затруднение должно было играть значительную роль. Таким образом, налицо была, по-видимому, диалектическая борьба двух противоположных тенденций, каждая из которых побеждала другую лишь на короткий промежуток времени. В такой ситуации коммуникативная информаторная функция звуковой речи не могла не иметь огромного значения.
Производственные отношения
Стадная жизнь приматов. Очень долго стадную жизнь приматов считали упорядоченной в крайне малой степени. Такой подход, выражавший общее весьма отрицательное отношение к упорядоченности в стадных сообществах животных, частично находил подтверждение в прямых наблюдениях, прежде всего в известных наблюдениях С. Цукермана над стадной жизнью павианов[90]. Однако Н. Ю. Войтонис совершенно справедливо указал на то, что эти наблюдения проводились в весьма специфических условиях, преимущественно в вольерах Лондонского зоопарка и других зоопарков Европы[91]. Отношения между самцами в зоопарках были обострены из-за недостатка самок, что и привело Цукермана к выделению сексуального фактора как основного в регулировании взаимоотношений внутри обезьяньего стада. Между тем на основании всех последующих наблюдений и особенно превосходных по глубине и тщательности опытов и наблюдений Войтониса можно говорить еще минимум о двух регулирующих стадные взаимоотношения приматов моментах: а) взаимном тяготении матери и детеныша; б) взаимном тяготении однополых особей друг к другу. Таким образом, регулирующие механизмы внутри обезьяньего стада достаточно многочисленны, что позволяет говорить о его относительно высокой упорядоченности.
Этот вывод умаляет роль широко распространенной в историко-этнографической литературе концепции, согласно которой обуздание зоологического индивидуализма предков человека было основой складывания социальных отношений в первобытном обществе[92]. Спору нет, зоологический индивидуализм довольно бурно проявлял себя в истории первобытного общества, о чем свидетельствуют следы искусственных механических повреждений на скелетах ископаемых людей[93]. Однако и в этом случае можно предполагать, что он не был свойствен предкам человека изначально и усилился, скажем, у палеоантропов по каким-то нам неясным историческим причинам. Во всяком случае, роль ограничивающих его сил в возникновении социальной организации выглядит в свете данных о стадных взаимоотношениях приматов гораздо более скромной, чем обычно считается.
Последние годы обогатили нас детальным знанием экологии многих видов обезьян, в том числе наиболее близких человеку — шимпанзе и гориллы[94]. Многочисленные наблюдения за поведением обезьян в естественных условиях позволили сделать несколько выводов, важных для реконструкции древнейших этапов развития социальной организации. Первый из них-—крайняя лабильность стадной структуры человекообразных обезьян, текучесть, неустойчивость стада как в отношении числа его членов, так и его состава. Отдельные особи свободно покидают стадо и так же свободно присоединяются к нему, не вызывая внутри него никаких столкновений. В принципе такая текучесть стада и неустойчивость стадных взаимоотношений способствуют свободной перекомбинации генов и, следовательно, создают благоприятную предпосылку для дальнейшей эволюции. Второй вывод, который может быть сформулирован на основании работ по экологии человекообразных обезьян, касается структуры их стадных коллективов. Во главе стада обычно стоит вожак — крупный и сильный самец. Кроме него в стаде могут быть еще два-три самца помоложе. Несколько самок с детенышами разного возраста дополняют стадо. Таким образом, его численность колеблется в широких пределах, от 5 до 20 индивидуумов. Третий и последний вывод заключается в том, что в обезьяньем стаде на воле стычки между особями редки и разрешаются относительно мирным путем: конфликтные ситуации редко доходят до настоящей драки.
Современные данные по экологии животных показывают, что даже очень близкие виды могут значительно отличаться друг от друга поведением в зависимости от условий жизни и обусловленных ими эволюционных адаптации. Таким образом, перенос на древнейших предков человека сведений, почерпнутых из экологии человекообразных обезьян, не должен осуществляться механически. Однако пользовавшаяся широким хождением в историко-этнографической литературе концепция о промискуитете как о исходном состоянии для развития семьи также не опиралась на прямые наблюдения и основывалась на неправомерной экстраполяции данных, относящихся к более поздним эпохам человеческой истории[95]. Нельзя не признать в связи с этим, что наблюдения над экологией высших приматов свидетельствуют, во всяком случае, против наличия периода промискуитета: стадные взаимоотношения человекообразных обезьян организованы по тому типу, который обычно называется гаремной семьей.
Первобытное стадо. Учение о первобытном стаде в советской историко-этнографической, археологической и антропологической литературе ведет свое начало с указаний В. И. Ленина, содержащихся в его книге «Государство и революция» и письмах к А. М. Горькому[96]. Первобытное стадо составило важный этап в эволюции социальных форм жизни древнейших и древних людей и сыграло настолько большую роль в формировании многих человеческих институтов, что некоторые исследователи даже противопоставляют эпоху первобытного стада всей последующей человеческой истории[97].
Подавляющее большинство ученых разделяют концепцию реального существования первобытного стада, хотя вокруг самого понятия и вокруг места первобытного стада в истории древнего общества не прекращается дискуссия. Две крайние точки зрения отрицают реальность первобытного стада как исторической категории, исходя из прямо противоположных посылок: согласно одной из них родовые отношения и специфические человеческие формы коллективизма возникли вместе с появлением древнейших представителей семейства гоминид и первых орудий труда[98], согласно другой так называемая инстинктивная форма труда, характерная для многих животных (даже сравнительно низко организованных, например насекомых), сохраняется до появления человека современного вида, и, следовательно, даже непосредственные предшественники современного человека больше животные, чем люди[99]. Обе эти крайности встретили довольно резкие возражения как теоретического, так и фактического порядка[100].
