WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |
-- [ Страница 1 ] --

МОСКОВСКОЕ БЮРО ПО ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА

Валентин ОСКОЦКИЙ

ПОЛЕМИКА

Сталинизм, ксенофобия

и антисемитизм в современной

русской литературе

Academia

Москва

2005

Содержание

От автора..................................................................................... 4

Крапленый козырь кровавого навета.......................................... 5

Кабы да кабы, или Границы “альтернативной истории”........... 27

Полковник о генералиссимусе:

праведное житие в антисемитском прищуре............................... 52

Шолоховиада........................................................................... 100

Онтология? Скорее – правдорубство......................................... 107

Мерзость!................................................................................. 120

Контрасты................................................................................ 145

Осторожно:...фобия!................................................................. 156

От автора

Был искус внести слово «антисемитизм» не в подзаголовок, а в заголовок настоящего сборника, коль скоро антисемитская тема так или иначе, опосредованно или впрямую, мимоходом или обстоятельно раскры­вается в каждой из сложивших его статей. Не сделал этого потому, что, как сказано в одной статье, современная ксенофобия к антисемитизму не сводится и им не исчерпывается. К тому же и то, и другое во многом питается рецидивами реанимируемого сталинизма, о которых также идет речь в ряде статей. Вот почему ни одно из этих взаимосвя­занных понятий не выношу в заголовок, но оставляю все три в подзаго­ловке, указывающем на тематические направления и проблематику лите­ратурной полемики, какую веду в статьях, датированных 2001-2004 годами.

Крапленый козырь кровавого навета

(О книге Семена Резника и вокруг нее)

Ни водружение андроповского барельефа на мрачный фасад массив­ного здания на Любянке, ни возвращение нового старого гимна с музыкой Александрова, которая, взамен прежних партийных, интерна­циональных и атеистических, слов в считанные дни обросла прили­чествующими «демократическими», «патриотическими» и «богонравными» словами все того же вездесуще-неутомимого Михалкова-старшего, – ничто не примиряет российского президента с национал-большевистской оппозицией, не уберегает его от бдительных подо­зрений в нечистокровности. Однажды до того дошло, что и жиденком публично обозвали. Еще бы! Похвально, что встретился с лидерами самозваного Народно-патриотического фронта Александром Проха­новым и Валентином Чикиным – главными редакторами фашиству­ющих газет «Завтра» и «Советская Россия». Куда ни шло – встреча с Александром Солженицыным, чьи проекты обустройства России – нож к горлу патриотам национал-большевистского толка. Но с Геннадием Хазановым – это уже ни в какие ворота не лезет. Тем паче присутствие на открытии Еврейского общественного центра в Марьиной Роще – чем не вызов патриотистской публике? «На этом торжестве я не могу себе представить не только Сталина, но даже Кагановича. Молодец, Путин! Истинный первопроходец и новатор в политике», – куражится любимый автор прохановской «Завтра» (2000, октябрь, № 41) В. Бушин, не без саморекламы стяжавший себе славу погромщика скан­дальными пасквилями на писателей, ученых, общественных деяте­лей, политиков: Григория Бакланова, Булата Окуджаву, Льва Копелева, академиков А.Н. Яковлева, Д.С. Лихачева, многих других.

Проходит всего неделя, и очередной номер той же газеты (2000, ок­тябрь, № 42) открывается передовицей главного редактора, которую он вызывающе озаглавил «Арафат – вождь палестинцев и русских», пропев осанну «великому палестинцу»: «последний народный вождь уходящего века... умен, неутомим, неподкупен... Все нынешние лиде­ры мировых держав никогда не станут вождями. Они клерки... Если Путин перестанет метаться между контрабасом Райкина и губной гармошкой Хазанова, если даст спокойно осесть могиле Собчака, у него появится время изучить биографию и судьбу палестинца Ясира Арафата, который идет с оливковой веткой и автоматом Калашникова (чудо что за симбиоз! – В.О.) в историческое бессмертие».

Тут же пророчества будущего, какое русский патриот хотел бы уготовить ненавистному Израилю: на этом испепеленном месте «арабы посадят много смоковниц и ливанских кедров. Устроят нацио­нальный парк, в котором будет жить большой красивый попугай, го­ворящий на иврите. А печальные евреи в черных шляпах, с длинны­ми до земли бакенбардами понесут потертые портфели со скрижа­лями в другое место земли. Хоть в Биробиджан. Там, за Амуром, Ки­тай устроит китайскую антифаду…» (Так в тексте. Скорее всего автор хотел сказать «интифаду».)

Будем и дальше судить-рядить об антисемитизме, гадать да спо­рить: есть он или нет в современной России? И какой он природы – только ли бытовой, или одновременно и государственный?

Вдумаемся в цифру, приведенную А.Н. Яковлевым в его недавней книге «Омут памяти», сопроводив, однако, авторский комментарий к ней беглыми, но необходимыми уточнениями (все ремарки в скобках мои. – В.О.): «Волна антисемитизма, поднятая Сталиным после войны (как, впрочем, и до войны тоже!), не прошла для страны бесследно. С началом перестройки в 1985 году с государственным антисемитиз­мом было покончено (ой ли? Разве не с государственной трибуны выступает юдофобствующий генерал Макашов, от чьих антисемитс­ких деклараций не посчитали нужным отмежеваться ни его родная КПРФ, ни Дума в целом?). Однако реальная политическая и гражданс­кая свобода не только открыла простор лучшим качествам людей, но и выявила все то грязное и подлое, что десятилетиями через террор, через официальное поощрение доносительства, через лживую пропаганду поощряли и культивировали большевизм и его вожаки.

Сегодня в стране существует более 150 фашистских и антисемитс­ких газет. Действуют многочисленные организации подобного же рода, которым открыта дорога на выборах как в законодательные, так и в ис­полнительные органы (вот нам и антисемитизм государственный в его чистом, что называется, виде!) Многие выходки антисемитов, демонст­рирующих обществу свои погромные взгляды, открыто использующих лексику и атрибуты фашизма, остаются безнаказанными»! 1 

В самом деле, никто, никогда на административном Олимпе даже не пытался не то чтобы призвать к ответственности за демонстра­тивную пропаганду антисемитизма кубанского «батьку Кондрата», но хотя бы малость укротить его, побудив прислушаться к тем нрав­ственным оценкам, какие, увы, впустую давала его манифестальным речам демократическая печать. Вот и сейчас, оставляя в Краснодаре свой губернаторский трон, он не преминул на прощание снова зая­вить принародно о своей одержимой готовности «сражаться за Рос­сию против набирающего силу сионизма» («Советская Россия», 2000, 31 октября). Воинственный клич к борьбе не на жизнь, а на смерть не истаял на кубанских просторах, а тут же гулким эхом отозвался в Курске, где только что избранный губернатор Михайлов начал свою деятельность с той же антисемитской истерии. Не многовато ли та­ких «батек» в нынешней России?..

Не уверен, что новая книга историко-документальных очерков Се­мена Резника «Растление ненавистью. Кровавый навет в России» (М.-Иерусалим, «Даат»/«Знание», 2001) дойдет до них. Но твердо убежден: если бы вдруг дошла, все равно не в коня корм. Как справедливо полагает Уолтер Лакер, ссылаясь на на­учно-обоснованные выводы ученых-психологов, масонофобия, рас­паленная одержимостью идеей мирового еврейского заговора, и про­чие постыдные проявления антисемитизма как на государственном, так и на бытовом уровнях – «род идеологического сумасшествия, для которого характерны разнообразные страхи и крайняя подозритель­ность, свойственные делирию или, может быть, паранойе, однако оказание помощи здесь невозможно – это за пределами возможнос­тей медицины. Психический тип, тяготеющий к подобным умствен­ным дефектам, всегда существовал и, вероятно, никогда не исчезнет. Нетрудно высмеять фантазии апологетов жидомасонского заговора, но они люди веры, рациональные дискуссии с ними бессмысленны: они не воспринимают критического анализа и возражений. Среди интеллигентных людей мало кто воспринимает эти теории, но ведь они в конечном счете для интеллигенции и не предназначены» 2 .

Последний тезис нуждается в корректировке или хотя бы в оговорке: интеллигенция, как и народ, тоже не одним миром мазана. Так, оба губернатора – и бывший Кондратенко, и нынешний Михайлов – охотно солидаризировались бы с антисемитским настроем иных писателей, чья социальная прописка в интеллигенции отнюдь не означает духовной принадлежности к ней. Намеревался же бойкий стихотворец В. Сорокин запретить писать по-русски башкирам, гру­зинам, евреям, поскольку мелодию языка способен передать лишь исконно русский поэт, а – читай! – не Пастернак или Мандельштам, Галич или Высоцкий («Наш современник», 1988, № 8). Как ни при­скорбно сознавать это, но недалеко от бойкого стихотворца ушел ценимый за талант прозаик Валентин Распутин: «Их хотя бы на вре­мя следовало куда-нибудь (в гетто, что ли? – В.О.) спрятать, не драз­нить ими народ!.. Нет, безвылазно торчат на экранах, дают советы, сыплют соль на раны. Куда подевалась хваленая осторожность и пре­дусмотрительность евреев, их рассудительность и расчетливость?» Он же: «Антисемитизм есть, но как ответ на определенные грубые действия, как защитная реакция, как затаенное и выжидающее настроение» («Советская Россия», 1999, 5 января). Как говаривал Ле­нин, «ценные признания...»

Тоже литератор, хотя из «около» – третье-, если не десятиразряд­ных кругов: «...Единственно возможный путь к национальному спа­сению лежит через лишения, которые мы добровольно обязаны на себя принять... мы полностью изолируем себя от смердящего и раз­лагающегося мира, отгородившись от него железным занавесом. За­тем мы возьмем в заложники всех олигархов и заставим их вернуть из-за границы наши деньги. На них мы запустим свою, опирающую­ся на собственные ресурсы модель мобилизационной экономики и одновременно примем закон, предусматривающий смертную казнь за малейшее русофобское высказывание (курсив мой. – В.О.). Мы сами напишем для себя книги, сочиним песни и снимем фильмы, которые сочтем полезными для общего дела. Наш быт станет более суровым, но зато у нас будет рождаться все больше здоровых детей, которым мы сможем смело доверить державу» («Завтра», 2000, октябрь, №42). Мелочатся наши законники: стреляли бы сразу, на месте, в упор! Куда как патриотично для «людей завтрашнего дня», как пиететно величает национал-патриотов «Советская Россия» (2000, 14 декабря), поздравляя их с десятилетием «отважной, дерзкой, мудрой» газеты «День» – «Завтра»...

Книга Семена Резника не для таких фанатов. Но она из тех незау­рядных художественных явлений, которые разят их самим фактом своего литературного бытия и не просто противостоят юдофобству, антисемитским кликушествам, а действенно обнажают их антигу­манную сущность, замшелую бездуховность, политическую спеку­лятивность, возвышая тем самым честь и достоинство интеллиген­ции, нравственный авторитет писателя, чей совестливый голос не мирится с ложью. Последовательно выдержанная не в сюжетно-повествовательном стиле, как это было в исторических романах автора «Хаим-да-Марья» (о Велижском деле времен Николая I) и «Кровавая карусель» (о еврейском погроме 1903 года в Кишиневе), а в раскален­ном документально-публицистическом ключе, мастерски опробован­ном в книгах «Красное и коричневое», «Нацификация России», она сродни разомкнутым вглубь и вширь историческим исследованиям и философскому осмыслению социальных корней и вековой эволю­ции антисемитизма, его разрушительной роли в самодержавном рос­сийском и имперском советском прошлом, новых стимулов, какие да­вало ему «отечество наше свободное, дружбы народов надежный оп­лот» и продолжает давать посттоталитарная, но не деболышевизированная современность. В конечном счете, это книга уроков истории, которых не извлекает и на которых не учится лишь тот, кто не хочет извлекать и учиться.

Они, эти непреходящие уроки, многослойны и многозначны, ибо вбирают в себя социальные трагедии и психологические драмы, высо­кие взлеты человеческого благородства и крутые падения в трясины подлости, духоподъемную правду, замалчиваемую и подавляемую, и низкопробную ложь, триумфально тиражируемую проторенным пу­тем дутых сенсаций, циничных фальсификаций, грязных подлогов. В тугом сплетении таких разнородных начал раскрывает Семен Резник мифотворческие перипетии кровавого навета – средневековых обви­нений евреев в ритуальных убийствах, какие проникли в обществен­ное сознание цивилизованного XX века и даже претендуют на то, что­бы быть унаследованными XXI столетием. Поистине роковой вопрос, достойный переозвучивания: от какого наследства мы отказываемся?

Нет, не спешат и не хотят отказываться такие персонажи книги, как математик И. Шафаревич 3 , автор манифестального антисемитского трактата «Русофобия», или неустанный ратоборец «с ветряными мель­ницами мирового еврейского сатанизма» О. Платонов – «масоновед», громогласно титулующий себя, любимого, историком и писателем в одном лице и год за годом выдающий тысячестраничные фолианты под кликушеским заголовком «Терновый венец России». Уместно рас­сказать к случаю: после обнародования О. Платоновым «Исторического словаря российских масонов XVIII – XX веков» (М., «Арина», 1996), куда включен также поименный от «А» (Белла Ахмадулина) до «Я» (А.Н. Яков­лев) – проскрипционный список современных масонов, которые на­званы в предисловии членами тайной, заговорщицкой, преступной организации, несколько писателей, включая автора настоящей статьи, обратились в суд с групповым иском о защите чести и достоинства. Дело растянулось на четыре года и, прежде чем стать окончательно по­топленным, не продвинулось ни на шаг: подковерными стараниями О. Платонова и его адвокатов судебные заседания бесконечно переноси­лись или срывались из-за неявки ответчика. За эти годы ушли из жизни подписавшие коллективный писательский иск Булат Окуджава и Лев Разгон, а судейский воз и ныне там. Где именно «там» – неизвестно: на настоящее время так и не рассмотренное дело непостижимым обра­зом «затерялось». Чем не наглядная иллюстрация «морального одичания», от которого предостерегал русское общество Владимир Соловьев, удрученно наблюдая нагнетание в нем антисемитизма? Иллюстрация, впрочем, не самая броская. Случаются и поколоритней. Например, печатные рассуждения о Холокосте, которого попросту не было: шесть миллионов евреев не уничтожены гитлеровцами, а всего-навсего умер­ли от эпидемий, распространенных в войну До того, почему и грипп был таким дивным образом расово избирателен, российские заступ­ники гитлеризма не докапываются.

Или новейшие изыскания «Советской России» (2000,16 ноября), опровержимо установившей, что эсеровский боевик Евно Азеф, ра­ботавший на царскую охранку и выдававший ей своих бомбистов, действовал не как искусный провокатор с двойным дном в душе, а исполнял тайный наказ законспирированных сионистов – уничто­жал политически активную часть русского населения независимо от того, кого именно коварно обрекал на роль своих жертв: чинов­ных столпов или революционеров-экстремистов.

Или миф о ритуальном убийстве Николая II и его семьи, снова вос­прявший при поисках и погребении царских останков. Отводя эту не­лепую версию, прокурор-криминалист из Генеральной прокуратуры вынужден был официально констатировать: мотивы решения о рас­стреле в Ипатьевском доме «носили политический характер и никак не были связаны с какими-либо религиозными тайными культами. Среди большевиков, принимавших такое решение, лица еврейского происхождения находились в меньшинстве: из пяти членов президи­ума Уралсовета один еврей, из шести членов коллегии Уральской об­ластной чрезвычайной комиссии два еврея... 4 Среди них не было ни одного человека, активно участвовавшего до и после революции в каких-либо религиозных организациях. Можно с уверенностью сказать, что все участники решения о расстреле царской семьи, в том числе и в Кремле, как и исполнители приговора, были людьми нерелигиозны­ми. Принятие решения о расстреле царской семьи не было связано с какими-либо религиозными или мистическими мотивами». Нет нуж­ды обосновывать; и без мистики кровавого навета преступление оста­ется преступлением, которого цитируемый документ ни в малой мере не амнистирует. В контексте же книги Семена Резника он примечателен не просто как убедительное опровержение мистики. Убедитель­ность убедительностью, но причины, вызвавшие надобность в такого рода официальных опровержениях, позорны.

Обращаясь по ходу своих раздумий к наследию В.В. Розанова, и в частности к его книге о «деле Бейлиса» «Обонятельное и осязатель­ное отношение евреев к крови», Семен Резник аттестует его как писа­теля с «незаурядным литературным талантом и абсолютной нрав­ственной глухотой». Последнее – точный анализ, приложимый и к некоторым нашим современникам. Таким, как бывший известный спортсмен и нынешний политик национал-патриотического толка Ю. Власов, принесший «миру благую весть о «ритуальном убийстве» самой России евреями». Или названный выше А Проханов, «один из ведущих идеологов красно-коричневого альянса», под разнузданным пером которого Клинтон бомбил Ирак и Югославию не иначе как «ритуально». Прохановское слово, «и художественное, и публицистическое, всегда сочно, образно, напористо и остро», – цитирует Семен Резник библиографический словарь «Русские писатели XX века» (М., «Просвещение», 1998), настежь распахнутый, по заключению Д.С. Ли­хачева, «проникновению самых низких воззрений в науку». И замеча­ет иронически: «С этим трудно не согласиться. Чего нет в художествен­ном и публицистическом творчестве Проханова, так это здравого смысла, терпимости и хотя бы малейшего стремления к правде». В правомерности такого вывода убеждают, наверное, и приведенные в начале этой статьи проарабские и антиизраильские выпады махрово­го ястреба, в которого вырос сладкопевный, по давнему определению времен развитого социализма, «соловей Генерального штаба».

Своего рода микроисследование, блистательно осуществленное Семеном Резником, – раскопанная и воссозданная история фаль­шивки, которой явилась «Записка о ритуальных убийствах». Состав­ленная тайным советником В.В. Скрипициным, ретиво выполняв­шим наказ Николая I, она была шулерски приписана Владимиру Далю и провокационно переиздана под его именем в канун процес­са по делу Бейлиса. Один из множества подлогов, которые, коммен­тирует Семен Резник, такое же «главное оружие ритуалистов», как булыжник – пролетариата.

Едва ли не самый увесистый подлог – булыжник, каким остервене­лые фанатики кровавого навета и по сей день стращают свою легко­верную паству, – пресловутые «Протоколы сионских мудрецов». Не впервые Семену Резнику доводится писать об этой крупномасштабной полицейской провокации и наверняка придется еще не раз возвращаться к ней: «ритуалистов», которые с маниакальным упорством объявляют «Протоколы…» доподлинным документом «жидо-масонского заговора», удостоверяющим человеконенавистнические притязания евреев на мировое господство, не убывает и в конце века. Это и сочинители подметных антисемитских прокламаций, и авторы «пат­риотических» статей в периодике национал-большевистского на­правления, и лжеученые вроде упомянутого выше О. Платонова, чье многотиражное многотомие издается в роскошных, под «красноко­жую паспортину», переплетах.

Своего рода ответ им, соотносимый с публицистикой Семена Рез­ника, содержит недавний роман Игоря Минутко «Заговор тайных вождей» (М., «Армада», 1998). Одна из сквозных его сюжетных линий – история сфабрикования «Протоколов сионских мудрецов» в глу­боко законспирированных недрах Департамента полиции Мини­стерства внутренних дел Российской империи. И хотя она вплетена в лихо закрученную спираль «исторического триллера» – так рекламирует издательство книги cepии, в которой вышел роман, – излагается в ключе «крутого» детектива с убийством, адюльтерными и ок­культными сценами, фабульное ее движение опирается на докумен­тальную первооснову действительных фактов и событий, воссозда­ющих обстоятельства сочинения, издания и распространения фальшивки. Ее вдохновители и исполнители, начиная с первого закоперщика, П.И. Рачковского, парижского руководителя заграничной агентуры Департамента полиции, имеют реальных прототипов и в боль­шинстве случаев действуют под собственными именами.

Как ни различны по своей художественной природе аналитическая публицистика Семена Резника и детективная романистика Игоря Минутко, они сопредельны в плане принципиального отторжения современной ли­тературой антисемитских поветрий. Отсюда и точки соприкосновения столь разножанровых литературных явлений, созвучных общим гуманистическим пафосом, побуждающим автора «исторического триллера» к оценкам и выводам, близким историческому исследова­нию Семена Резника. Действительно, рассуждает он, переключаясь с детектива на публицистику, в «Протоколах...» «изображен, разработан, указан путь к мировому тоталитарному,... диктаторскому господству», но только не мифических «сионских мудрецов», а идеологов челове­коненавистнического насилия, чью преступную практику наш XX век испытал «на себе дважды: в Советском Союзе при большевиках и в Гер­мании при Гитлере. Какую цену заплатило мировое сообщество – преж­де всего самым бесценным – миллионами жизней людей всех нацио­нальностей – при искоренении коммунизма в Советском Союзе и фашизма в Германии и порабощенных ею странах – тоже общеизвес­тно, но при чем тут «жидомасонский заговор»?..»

Еще один важный и неизбывно острый мотив книги Семена Рез­ника – юдофобия представителей Русской православной церкви как ее неофициальное, но достаточно сильное течение. Его выражает не один диакон Андрей Кураев, призывавший в «Правде»(!) всех верую­щих голосовать на президентских выборах 1996 года за... коммуниста Геннадия Зюганова. В буйном антисемитском раже он назвал «женский день» – 8 Марта – еврейской затеей Клары Цеткин.

Знать бы Павлу Флоренскому, как более полувека спустя после его гибели черносотенски аукнутся юдофобские мотивы, которые он внес в свою религиозную философию! Может, и воздержался бы от рассуждений о пошлости, какую евреи норовят навязать русским вза­мен их нравственности. Не воздержался. И, как цитирует Семен Рез­ник, согласился на публикацию этих непристойных рассуждений в книге В. Розанова. Их совместные «поистине апокалиптические кар­тины гибели всего мира, пожираемого ненасытной сворой еврей­ства», обернулись для Павла Флоренского жестокой насмешкой судь­бы: не злонамеренные евреи, а единокровные русские палачески обо­рвали в сталинском Гулаге жизнь ученого и мыслителя.

Само собой разумеется, и антисемитский настрой Павла Флорен­ского, и юдофобское безумие Андрея Кураева не отвечают миротвор­ческому духу православия. «Вместо того чтобы христианство стано­вилось религией любви и единения, путем добра, снисхождения, путем привлечения людей к истине, оно становится религией враж­ды и разделения. И не только отделения христиан от иудеев, но и христиан друг от друга», – печалится протоиерей Александр Бори­сов, настоятель московского Храма свв. бесср. Космы и Дамиана. И, относя антисемитизм к вековым предрассудкам, наставляет понять, что отношение русских к евреям – «это не просто вопрос вкусов, сим­патий, антипатий, а вопрос судьбы нашего собственного народа. Вот Германия, которая начала свою новейшую историю при Гитлере с антисемитизма, закончила бесславным поражением. Польша из-за антисемитских настроений имела тяжелые последствия для самих поляков... Так что мы должны понимать, что человек, который восста­ет на народ израильский, восстает на Бога» 5 .

Из лона православной церкви вышел такой – не побоимся громко­го слова – великий деятель нашего века, как Александр Мень, чей благородный образ Семен Резник воссоздает убежденно и убедитель­но. Но в том и состоит драматизм ситуации, что мудрым, праведным голосам Александра Меня, павшего жертвой политического убий­ства, и Александра Борисова, его друга и ученика, приходится проби­ваться через заслоны, какие возводят их антагонисты типа покойно­го митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева) или здравствующего диакона Кураева.

Какой накал и какой размах приобретает их яростное противодействие, ярко свидетельствует сборник статей «Война по законам под­лости», вышедший в издательстве «Православная инициатива» и продававшийся в минском магазине «Православная книга». На нем стоит остановиться, коль скоро он обращен к тем же, по существу, темам, что и публицистика Семена Резника, но освещает их с пози­ций диаметрально противоположных.

«У Беларуси есть сейчас два пути выбора: либо в кабалу того же Запа­да, либо к жидо-масонам, оккупировавшим Россию. И есть третий путь – оставаясь островком свободы, стать центром собирания славянс­ких народов для отпора силам зла...» Это из предисловия к сборнику, призванному просветить духовно и возбудить патриотистски. Среди его напроломных сюжетов – обличение сионистского засилья в со­временной России, где «ведущие российского телевидения в паре с демократической прессой поносят коммунистов, но отмечают заслу­ги еврея Троцкого-Бронштейна, еврея(?) Тухачевского, рекламируют фильм о еврее (?) Бухарине. Книжные ларьки, магазины усеяны в «но­вой России» иудо-масонской литературой, начиная от учебников для учащихся школ и вузов и заканчивая “Мировой историей”».

Не обошлось без пророчеств, откровений, сенсаций, равно касаю­щихся как истории, древней и новейшей, так и современности. О «деле Бейлиса», например, как об установленном ритуальном убийстве. Или о «так называемом» Холокосте, который объявлен сионистской легендой. Или о том, что «белорусы-русины (западнорусы) являются коренным русским населением Белоруссии», а «типичный образ белоруса-русина» представляет собой Александр Лукашенко. Вот так, оказыва­ется, одним махом возможно «не только совершить научное откры­тие, создав новый субэтнос, но и изящно канонизировать пока живого президента, упомянув его рядышком со святыми земли белорусской», – недоумевает «Белорусская деловая газета» (2000, 26 января).

Статья в ней называется «Обыкновенный фашизм». И не иначе как к агрессивным проявлениям современного фашизма относит газета вопиющие факты многократных осквернений памятников жертвам гитлеровского геноцида в Бресте, Гродно и Минске, вандализма на кладбищах, попытки поджечь синагогу в пасхальную ночь. Поскольку разнузданные антисемитские действа не вызывают «никакой офици­альной реакции властей», белорусским евреям «остается лишь думать, что государство заодно с теми, кто оскверняет кладбища и рисует звезду Давида рядом со свастикой». В противном случае оно бы сумело огра­дить общество от подобных вакханалий. Но, обладая всеми необходи­мыми конституционными возможностями, «государство этого не де­лает, что дает основания сегодня говорить об антисемитизме не как о бытовом зле, а как о социальном явлении». Помимо всего ему потвор­ствует и усилившийся приток «великодержавных шовинистических тенденций из России», куда, кстати заметить, сплавлена значительная часть тиража бестселлера, изданного на «островке свободы».

Белорусский Госкомитет по печати направил книгу в Прокуратуру республики с просьбой рассмотреть ее содержание и дать ему юри­дическую оценку с точки зрения «разжигания национальной роз­ни». Дальнейшие события развивались привычным до оскомины че­редом по не однажды хоженому кругу: Фемида защитила антисеми­тов. Районный суд белорусской столицы рассмотрел иск Союза ев­рейских общественных объединений и общин, Общественного объе­динения евреев-ветеранов и инвалидов войны к ЗАО «Православная инициатива», Минской фабрике цветной печати, магазину «Право­славная инициатива», составителям сборника «Война по законам подлости». И вынес определение: книга содержит сведения научного характера, по которым среди ученых ведутся дискуссии, и потому «в соответствии с п. I ч. I ст. 164 ГПК Республики Беларусь, ввиду его неподведомственности суду, дело решено прекратить».

Решение суда опиралось, в частности, на отзыв о книге, какой дал из Москвы профессор Литературного института, литературовед и критик Михаил Лобанов, давний, испытанный ратоборец за русскую чистопородность. «Для книги «Война по законам подлости», – внушал он служи­телям белорусской Фемиды, – характерны такие ее особенности, как ис­торическая познавательность и животрепещущая актуальность. Исто­ризм прежде всего проявляется в развитии «Русской идеи», православно-славянской идеологии... В книге собран богатейший материал, показы­вающий разгул мирового зла в самых разных его проявлениях, под эги­дой так называемого мирового правительства. Злободневность книги – в разоблачении современной демократии как синонима талмудистского расизма, как воплощения лжи и обмана народных масс, жесточайшего насилия – при циничном лозунге «прав человека» – над личностью, не принимающей «мирового порядка» той самой «демократии» – «пятой колонны», которая изнутри подготовила разгром Советского Союза, а ныне своими реформами стремится добить Россию, сея повсюду разру­шение, голод, смерть. И можно только преклоняться перед Белоруссией, ее патриотическими силами, что там, как в годы Отечественной войны, – эта человеконенавистническая «демократия» не прошла, более того, встретила поистине героическое сопротивление, о чем и свидетельству­ет выход в свет книги – “Война по законам подлости”».

Отдадим должное и белорусским издателям антисемитской подел­ки, и их русскому апологету. В единодушии друг с другом они, сами того не ведая, не просто дополнили книгу Семена Резника свежим фактическим материалом, но более чем внушительно подтвердили ее своевременность.

Вряд ли есть надобность столь же обстоятельно и с такими же раз­вернутыми отступлениями «в сторону» обосновывать значение документальной повести Семена Резника «Убийство Ющинского и Дело Бейлиса». Написанная задолго до историко-документальных очер­ков «Кровавый навет в России», она обновлена автором для этой пер­вой встречи с российскими читателями. Не знающее устали перо не просто смывает «белые пятна» русской истории, но источниковед­чески, на прочном фактологическом фундаменте наполняет их гу­лом былых событий, скрупулезно воссоздает лица и голоса людей, втянутых в бурный водоворот эпохи.

Полезно также подчеркнуть, что, распутывая туго скрученные узлы «дела Бейлиса», к которому в нынешней России «снова и снова обраща­ются красно-коричневые патроны, черпая в нем материал для нового раздувания ритуальных мифов и нагнетания ненависти против евре­ев», Семен Резник органично связывает провал гнусной полицейской и судейской провокации с высоким взлетом общественного мнения, которое спасало честь и достоинство России, российской интеллиген­ции. Не забудем: «дело Дрейфуса» (1894) опередило «дело Бейлиса» (1913) почти на 20 лет, но второе превзошло первое таким средневеко­вым мракобесием, которое в сознание соотечественников Золя попро­сту не укладывалось. Но таковой была чудовищная ирреальность рос­сийского бытия, которую отторгали русские гуманисты, «во имя спра­ведливости, во имя разума и человеколюбия» выступившие с коллек­тивным протестом «против вспышки фанатизма и черной неправды». Легенда о ритуальном убийстве, предостерегали они обезумевшее об­щество, признана возбудить «самые темные и преступные страсти... ос­лепить и затуманить толпу и извратить правосудие... Бойтесь сеющих ложь. Не верьте мрачной неправде, которая много раз уже обагрялась кровью, убивала одних, других покрывала грехом и позором!» Под гнев­ным протестом подписи именитых и знаменитых людей, представляв­ших цвет тогдашней России, ее духовную элиту, политическую, науч­ную, художественную мысль, олицетворявших на том рубеже кануна Первой мировой войны беспокойную совесть нации. Не только из­вестные стране и миру писатели В. Короленко, М. Горький, Л Андре­ев, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, А. Блок или ученые В.И. Вернадский, А. Фаминицын, Д. Овсянико-Куликовский, В. Семевский, Л. Петражицкий, И. Бодуэн-де-Куртенэ, Ф. Зелинский, но и члены Государственного совета, общественные, политические, земские деятели, лидеры движений и партий, а в их ряду такие авторитеты, как А. Потресов, А. Калмыкова, М. Туган-Барановский, В.Д. Набоков, П. Струве, П. Милюков... Каскад имен под стать масштабам бед­ствия, прозорливо распознанного мыслящей Россией, от которой всего четыре года спустя предательски отречется Россия большевистская

Историческая наука советских лет и десятилетий обходила «дело Бейлиса» как и не то чтобы запретную, но явно нежелательную и потому замалчиваемую тему еврейских погромов: в глубинных раскопках того и другого новая власть, бдительно надзиравшая за уче­ными, была не заинтересована идиосинкразически. Оно и понятно. Как размышляет А.Н. Яковлев в упоминавшейся уже новой книге, «лю­бая власть лицемерна, но большевистская в этом смысле относится к категории уникальных. На поверхности слова о равенстве наций, о неприемлемости шовинизма, национализма и антисемитизма. На деле же культивировалась политика, не имевшая ничего общего с декларациями. В одном из интервью Сталин называет антисемитизм каннибализмом, однако, как свидетельствует его дочь Аллилуева, он упрямо повторял, что вся история партии большевиков – это исто­рия борьбы с евреями».

Конечно же дело не в одном Сталине. И тем более не в озвучившем его заместителе министра Госбезопасности М.Рюмине, который де­лал себе карьеру высокопоставленной сошки на расстреле Еврейс­кого антифашистского комитета, борьбе с «безродными космополи­тами-антипатриотами», палаческих допросах врачей – «убийц в белых халатах» – и не считал нужным таить, что в послевоенной деятельности его ведом­ства «начала отчетливо проявляться тенденция рассматривать лиц еврейской национальности потенциальными врагами советского государства» 6 . По существу, так же смотрели на них и в довоенную пору Большого террора и продолжали смотреть в ЦК и КГБ застой­ных времен Брежнева – Андропова. Одни ответственные функцио­неры «считали, что эффективность официальной советской идео­логии явно снижается и необходимо внедрять новый образ врага, в этом отношении евреи были самыми уязвимыми – по разным при­чинам. Другие считали антисемитизм полезным средством в борьбе с либералами, и прежде всего – с диссидентами. Явно не случайно диссидентов, которым позволяли оставить страну, по большинству отпускали только в Израиль независимо от происхождения. Поли­тический истеблишмент хотел убедить общество в том, что все ли­бералы и евреи в глубине души – сионисты» 7 .

Не более чем миф и ленинский негативизм в отношении к антисе­митизму, красноречиво опровергаемый, в частности, документом, который приведен и прокомментирован в той же книге А.Н. Яковле­ва. В проекте тезисов ЦК РКП(б) «О политике на Украине», написан­ных осенью 1919 года, председатель большевистского Совнаркома категорически требует «евреев и горожан на Украине взять в ежовые рукавицы, переводя на фронт, не пуская в органы власти (разве в нич­тожном проценте, в особо исключительных случаях под класс(овый) контроль)». Но, «не желая выглядеть уж слишком оголтелым антисемитом», тут же сопровождает свое требование стыдливым примеча­нием: «Выразиться прилично: еврейскую м(елкую) б(уржуазию)». Только на Украине и в Белоруссии жертвами еврейских погромов в ленинские годы Гражданской войны «оказалось более 300 000 чело­век. Погромы и убийства евреев были особенно активными в райо­нах действий 1-й Конной армии под командованием Буденного». Кошмары одного из многих таких красноармейских погромов – одес­ского – воспроизведены в «Окаянных днях» Бунина.

«Дело Бейлиса», глубоко и широкоохватно исследованное Семеном Резником, – один из мутных истоков антисемитской волны, прошед­шей через весь XX век российской истории. Не состоявшаяся благода­ря смерти «великого и мудрого», но готовившаяся при нем массовая депортация советских евреев в восточные районы страны, не стала ее последним валом. К слову вспомнить: задуманной депортации долж­на была предшествовать публикация в «Правде» коллективного пись­ма, которое предложило бы столь радикальное и окончательное ре­шение еврейского вопроса в СССР. Подписи под обращением к партии и правительству собирали тогдашний директор ТАСС Хавинсон и ака­демик Минц. «К сожалению, им удалось собрать значительное число подписей» 8 . Пример единодушного протеста лучших людей России против «дела Бейлиса» не пошел подписантам впрок. Тем более, зна­чит, не следует упрощать вопрос о наследовании советской властью антисемитизма царских времен, как это невольно вышло у авторов французской «Черной книги коммунизма». «Антисемитское наследие царизма, против которого всегда выступали большевики», не впервые всплыло «в весьма специфическом ракурсе» при «деле врачей-убийц», и не только «через восемь лет после публичного осуждения практики нацистских лагерей» 9 . Вернее было бы признать, что оно не всплы­ло, а, оставаясь непотопляемым и после октябрьского переворота, сти­мулировало выгодную победившим большевикам непрерывность ох­ранительской традиции, которая питала в массовом сознании инстин­кты послушания и комплексы страха...

Наконец памфлет «Гитлер Доброславович Достомельский», кото­рым завершается новая книга Семена Резника. Ту часть памфлета, где речь ведется об антисемитизме Достоевского, следовало бы, видимо, дополнить соображениями, которые писатель, возможно, примет во внимание при дальнейшем углублении в тему.

Непосредственный повод для памфлета задан сборником национал-патриотического издательства «Витязь», под обложкой которого, словно на параде, выступают юдофобы разных призывов и разливов – от В. Шульгина до Доброслава (псевдоним А. Добровльского, бывшего диссидента, «подельника» Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, судимого вместе с ними) 10. Издатель паскудного сборника – академик карликовой Русской академии, председатель Русской партии России, главный редактор газеты «Русские ведомости» и владелец издательства «Витязь» Виктор Корчагин, обласканный сердобольной российской «третьей властью» которая великодушно уберегла его от необходимости отвечать за разжигание национальной розни по хронически не дейстующей статье Уголовного кодекса РФ. Включена в сборник и статья Достоевского «Еврейский вопрос» из «Дневника писателя» причем даже с выносом его фамилии, как и названия статьи, на титул книги. Увы, не тот случай, когда великий писатель не отвечает задним числом за унизительное соседство. Оно подсказано его публицистикой, озвучивавшей, как под­черкивает Семен Резник, пошлятину тогдашней антисемитской прес­сы, обращение к которой пристало «не художнику, чья душа сострадала униженным и оскорбленным, а озлобленному и одержимому комплек­сами человеку из подполья». Прав в принципе Семен Резник и в укоре современным «достоевсковедам», которые «обычно скупо пишут о его публицистике (правда, ни Ю. Карякин, ни И. Волгин, ни Л. Сараскина ее не обхо­дят. – В.О.), а статью «Еврейский вопрос» едва упоминают. Их желание быть заодно с гением, а не с его срамотой более чем понятно».

В общем и целом так. В нюансах, с которыми историк не вправе не считаться, не совсем так. «Еврейскому вопросу» в жизни и творчестве Достоевского посвящены давняя – 1924 год! – историко-биографическая повесть Леонида Гроссмана «Исповедь одного еврея» и его же научное исследование «Достоевский и иудаизм». Три четверти века спустя то и другое переиздано по инициативе и при творческом учас­тии профессора МГУ С. Гуревича. И в его предисловии, и в обоих -беллетристическом и научном – текстах Л. Гроссмана отношение Достоевского к «еврейскому вопросу» рассматривается во многих и разных, до несовместимости контрастных аспектах. С одной стороны, статья в «Дневнике писателя»: в ней Достоевский «нигде не поднимается над обычными ходячими доводами националистической прессы. Антисемитизм его носит не философский, а чисто газетный ха­рактер... Его обычная тяга к глубинам духа здесь решительно изменяет ему, и на всем протяжении своего журнального очерка о евреях он ни разу не пытается пристально вглядеться в их историю, этическую философию или расовую (точнее бы сказать: национальную. – В.О.) психологию» 11.  С другой – горячие уверения в письме А.Г. Ковнеру, зак­люченному в Бутырки за финансовую аферу, переписка с которым дала импульс к статье «Еврейский вопрос»: «Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был» 12 . Снова о том же, но уже не в переписке вокруг «Дневника писателя», а в самом «Дневнике...»: «Все­го удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации?...Когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз навсегда, с тем, чтоб уж потом и не упоминать особенно». Там же: «…я окончательно стою, однако же, за совершенное расши­рение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением» 13.

Распутывая этот клубок мировоззренческих противоречий и поляр­ных чувств, эмоционально окрашенных печатных и устных высказыва­ний, Л. Гроссман полагал и убеждал, что своими заявлениями Достоевс­кий несколько преувеличивал «отсутствие у себя в сердце всякой непри­язни к еврейству. Приверженец славянофильской философии или точ­нее – русского мессианизма, оставивший злейшие памфлеты на нем­цев, французов и даже на поляков и болгар, Достоевский... не исключал евреев из круга этих не угодных ему народов. Отрицать огулом всякие антисемитские тенденции в Достоевском было бы, несомненно, иска­жением истины». Но неоднозначная истина настоятельно требует в то же время согласиться: он имел право протестовать против безоговороч­ного зачисления себя в заскорузлые антисемиты не только потому, что назвал евреев «великим племенем», о котором человечество еще скажет свое «окончательное слово», но – главное – потому, что «двойственное и многообразное, как многие раздумья Достоевского, его отношение к еврейству нельзя исчерпать одной категорической формулой. И здесь, как во всех его идейных течениях, вражда боролась с сочувствием, и разру­шительная ненависть сдерживалась неожиданными приступами состра­дательного внимания... Как публицист охранительного толка он должен был относиться отрицательно к скитальческому народу, ищущему во­лею судеб приюта в безграничных равнинах его родины. Но скрытые стихии его гения незаметно побеждали предвзятые тенденции его пуб­лицистики. Как журналист и человек своей эпохи, как полемист с запад­никами и партийный деятель, как редактор «Гражданина» и воинствую­щий памфлетист – во всем этом повседневном и случайном Достоевс­кий, несомненно, проявлял себя антисемитом. Но в глубине и на вершинах своего творчества – там, где отпадало все наносное и выступало абсолютное, он изменял своим журнальным программам и публицистическим тенденциям. Достоевский как художник и мыслитель в мелькающих обрывках своих страниц неожиданно обнаруживает глубокое влечение к сложной сущности библейского духа».

А между тем в ходе процесса по «делу Бейлиса» не от юдофобствующей публики из зала, а с прокурорской трибуны, в речи представителя государственного обвинения прозвучало: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию» (В фарсовом варианте это почти через 80 лет повторит К. Смирнов-Осташвили на судебном разбирательстве обстоятельств руководимого им налета боевиков «Памяти» на писате­лей из Независимой ассоциации «Апрель».) На что опиралась, на чем основывалась эта кликушеская апелляция к великому имени? Ни на что и ни на чем. Очередное шулерство, предвосхитившее издательскую провокацию В. Корчагина. «Всякий, изучивший Достоевского, – разъяс­нял Л. Гроссман, – знает, что этих слов он никогда не произносил в своих писаниях. Ни в полных собраниях его сочинений, ни в письмах, ни в записных книжках, ни в доступных изучению рукописях Достоев­ского их невозможно найти. Нет их в многочисленных воспоминани­ях о покойном писателе его друзей и случайных собеседников. И ко­нечно, только его прочно устоявшаяся репутация «колоссального кон­серватора» могла допустить это официальное приписывание ему тех тяжких и ответственных слов, которые он никогда не произносил» 14 .

Воля Семена Резника – учитывать или не учитывать в рассуждени­ях о Достоевском, взвешивать ли вообще и как взвешивать все эти «за» и «против». Но его концепция выиграет, если он тщательно со­отнесет одно с другим...

Когда я заканчивал работу над этой статьей, в газете «Коммерсантъ» (2000,14 декабря) появилось сообщение о встрече в Союзе писате­лей России – не путать с демократическим Союзом писателей Москвы! – гостя из США Дэвида Дюка, бывшего главаря расистской организации «Ры­цари Ку-клукс-клана», с российскими и зарубежными журналистами.

«Расист и антисемит, – свидетельствует корреспондент газеты, – был представлен публике как историк и политический деятель». Вел встре­чу бывший председатель Госкомитета РФ по печати Б. Миронов, отстра­ненный от министерской синекуры президентом Ельциным за демон­стративный национализм, облаченный в крылатую формулу: «Если русский национализм – это фашизм, то я фашист» 15 . Радушный хозя­ин и дорогой гость душевно сошлись в заединных обличениях таких-рассяких «еврейских олигархов», которые в США финансировали из­бирательную кампанию Гора, а в России завладели едва ли не всеми СМИ. «Налицо противостояние еврейства чистой белой нации, кото­рую с каждым днем затаптывают в грязь! Это реванш, к которому евреи готовились со времен Второй мировой войны. ЦРУ, ФСБ, парламенты, дипкорпус, телевидение, Голливуд, Мосфильм – кругом евреи. Они го­товят России электронный концлагерь, вводя ИНН и новые паспорта с индивидуальными номерами», – гневно вещал господин Дюк, распина­ясь одновременно в любви к Москве, которую полюбил бы еще больше, если б гостевание в ней не омрачилось «огромным количеством цвет­ных, кавказцев и прочих национальных меньшинств».

Но отчего, спросите, дружеская встреча с американским расистом проводилась не где-нибудь, а в Союзе писателей России? Оказывает­ся, не просто оттого, что в его здании обитают редакции газеты «Завтра» и приложения к ней «День литературы», а в книжном киоске вовсе не из-под полы продается печатная продукция фашистского, антисемит­ского, черносотенного пошиба. Прежде всего потому, что российс­кие национал-патриоты из числа инженеров человеческих душ за­числили закордонного со/у/мышленника в свои монолитные писа­тельские ряды. Да и как не зачислить, если он автор рекламируемой как настольная книги «Еврейский вопрос глазами американца», вы­шедшей по-русски в издательстве «Свобода слова» (штат Луизиана) и ОАО «Центркнига»...

Нужны ли более весомые обоснования неослабной актуальности исследований, публицистики и прозы Семена Резника? Размывая исторический и «теоретический» фундамент отечественного анти­семитизма, его новая книга прорывает и международный фронт рос­сийских и зарубежных антисемитов, для которых кровавый навет – крапленая, но козырная карта.

2001

КАБЫ ДА КАБЫ, ИЛИ ГРАНИЦЫ

“АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИИ” 1 

Что стало бы, если бы было не так, как было, а совсем наоборот? Авторитетный историк Михаил Геллер, к месту заметить, широко известный в Польше, с которой тесно переплелась его научная и творческая судьба, считал такой вопрос пустым и зряшным. «Рассуждения о том, что было бы, если бы... – не представляют серьезного интереса. Заслуживают внимания факты» 2.

Сказано об интересе научном. А интерес художественный, заявленный жанровым обозначением «альтернативная историческая фантастика», каким сопровождается роман В.Давидовского и Я.Давидовского «Несокрушимая и легендарная», изданный в серии «Мечты о прошлом» (США, Кливленд, 1998)? Допускаю, что мой ответ, касающийся скорее общей теории жанра, а не конкретных оценок отдельных явлений, заостренно полемичен, но он исходит не из субъективных читательских, пристрастий, а из объективного опыта взаимоотношений мысли научной и художественной.

Оставаясь явлением искусства, исторический роман, будь он реалистическим или фантастическим, не противостоит истории как науке, но постигает, переосмысляет общий с нею материал далекого или близкого прошлого по специфическим, самобытным законам образного воплощения и пересоздания действительности. Иначе говоря, мысль художественная не отрицает, тем паче не ниспровергает мысль научную, даже не противополагает себя ей, а сосуществует, взаимодействует с нею на паритетных началах притяжений и отталкиваний. В их сложном, многоразветвленном контексте исторический роман становится тем плацдармом, на котором наука и искусство вступают в непосредственный диалог, а то и прямой спор, но и при этом мысль научная и мысль художественная не исключают одна другую, а взаимопроникают друг в друга. Отсюда и закономерная потребность в соотнесении художественной модели прошлого с ее прототипическими реалиями – событиями и судьбами, заданными историей.

В случае с романом «Несокрушимая и легендарная», не собственно историческим в его точном жанровом определении, а – предложу такую дефиницию – своевольно фантастическим, соотнесение того, о чем повествуется, с тем, что и как извлечено из действительности, особенно логично и настоятельно необходимо потому, что в событиях, рожденных авторским воображением, домыслом и вымыслом, задействованы доподлинные государственные, политические, военные деятели более чем 60-летней давности. Их пути и судьбы, долго скрываемые под грифом «совершенно секретно», отчасти лишь в оттепелъные 50-60-е, но главным образом на перестроечном рубеже 80-90-х годов перестали быть государственной и партийной тайной и, всесторонне изученные наукой, вошли, наконец, в наше обиходное знание.

Итак, по сюжету романа: был кровавый 1937 год, но не было 1938-го как продолжения Большого террора. Заблаговременно узнав о задуманном Сталиным разгроме командного состава Красной Армии, Тухачевский организует антисталинский заговор. Происходит военный переворот, свергающий Сталина и его камарилью, по Осипу Мандельштаму, «сброд тонкошеих вождей». Бухарин и Рыков вызволяются из тюрьмы, одновременно и вместе с ними во главе государства становятся Гамарник, Рудзутак, Чубарь, Постышев, другие партийные функционеры и военачальники из так называемых «врагов народа». Новое руководство страны объявляет приватизацию, рынок, свободное предпринимательство, отменяет коллективизацию, распускает колхозы. Бухарин призывает бережно относиться к человеческому капиталу, а Тухачевский рассуждает о том, что нельзя делать людей счастливыми против их воли: счастливым быть не прикажешь. Свергнутый Сталин, подобно нынешним Геннадию Зюганову и Нине Андреевой, Виктору Анпилову и Эдуарду Лимонову, возглавляет КПБЛ – оппозиционную коммунистическую партию большевиков-ленинцев. С ним и в ее поредевших рядах остаются твердолобый – точнее, не примите за скабрезность, твердозадый – Молотов, Каганович, Маленков, Мехлис, Поскребышев и почему-то Хрущев. Глуповатый и трусоватый Ворошилов, пораскинув недалеким умом, переметнулся к победителям. Карьерный Жданов – тоже. Обновленным наркоматом внутренних дел управляет перестроившийся Берия, а его заместителем становится освобожденный из тюрьмы Ягода, для которого теперь нет гуманизма ни социалистического, ни капиталистического, ни первобытнообщинного: он един без прилагательных, а с прилагательными уже не гуманизм…

Фантастика? Еще какая! Едва ли не демонстративно пренебрегающая реалиями не только времени, из которых должна бы произрастать, но и прототипических характеров людей, выведенных на ее орбиту. Кому как, а мне лично трудно принять Жданова, не говоря уже о Берии и Ягоде, таким, каким он выведен в романе. Против т а к о г о Жданова восстает память и о бомбоубежище в Смольном, откуда ленинградский царек ни разу не выглянул за всю блокаду и куда ему доставлялись из Москвы самолетами ящики с апельсинами, и о неотторжимых от его мрачного имени послевоенных погромах в литературе, кино, театре, музыке. То же с Тухачевским: реальный исторический материал похода на Варшаву с расчетом штурмовать следом Берлин, подавления Кронштадтского восстания, крестьянского восстания в Тамбовской губернии противится в моем читательском сознании романным витийствам маршала о том, что человеку нужно благополучие семьи, а не величие родины, он хочет слышать, как гудят пчелы, а не бомбовозы.

«Бухарин расхохотался» – ремарка, сопровождающая одно из таких витийств. Есть от чего. Но для похожей реакции немало поводов дает в романе и сам Бухарин. Никаких кардинальных реформ, наставляет он, взойдя после свержения Сталина «из лефортовской одиночки прямо на вершину огромной страны», не потребуется: в СССР принята очень прогрессивная конституция (в другом эпизоде она по инерции величается и самой демократической в мире) – надо лишь, чтобы она заработала. Простим ему, подлинному автору «сталинской» конституции (из бодрого шлягера тех лет: «Золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон»), непомерную оценку собственного труда, но никак не получается забыть, что его современник Федор Раскольников в открытом письме Сталину судил об этом труде куда более здраво: как о пародии на конституцию с ее карикатурным голосованием за одного. Или бухаринское сострадание жертвам сталинского произвола, которых, как Фрунзе или Горького, загадочно постигла преждевременная смерть. (В смерти Бориса Пильняка, зачисленного в этот ряд, ничего загадочного не было: его арестовали и расстреляли). Среди них Киров, Орджоникидзе, Куйбышев: единственные члены политбюро, которые позволяли себе открыто возражать Сталину. Так ли уж возражали? В связи с последней фамилией вспоминается письмо Сталина Молотову, присланное в Москву с Кавказа: Вячеслав, ты напрасно засобирался в отпуск. Потому что, если ты уедешь, на правительстве придется оставлять Куйбышева, а его оставлять нельзя: запьет...

Тот же Бухарин, не исторический, а действующий в романе: мы возвеличили несчастного Павлика Морозова, предавшего отца. Словно и не «Известия» в бытность его главным редактором внесли свой весомый вклад в мифологизацию «подвига» пионера-героя, который на поверку – см. об этом в доскональном исследовании Юрия Дружникова «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова» – оказался и не героем, и даже не пионером!.. Или такое изречение, приписанное Бухарину вымышленному, но невозможное для него реального: Ленин, при всей его жестокости (жестокости!), не был сторонником избиения своих (в действительности еще как избивал!), это лишь после его смерти диктатор Сталин возвел в норму партийной жизни. И в фантастическом обрамлении невообразимо, немыслимо потому, что бухаринский пиетет перед Лениным, не допускавший в сталинские времена даже робкой критики, был сродни идолопоклонению, метафизику, если не мистику которого жестко обнажает недавний фильм А. Сокурова «Телец», не чурающийся кинематографической условности, но и не отрывающий ее от земной первоосновы характеров и обстоятельств.

Никакой «такой густой загадки и нет», – вывод, к какому пришел Александр Солженицын, анализируя поведение Бухарина перед арестом, на следствии и суде. Принадлежа той же, что и Сталин, ленинской гвардии большевиков, он, бросаемый «из ледка в жарок», и не мог вести себя иначе, вживаясь в назначенную ему «роль потерянного героя»: «Все та же непобедимая мелодия, через столько уже процессов, лишь в вариациях: ведь мы с вами – коммунисты!.. Покайтесь! Ведь вы и мы вместе – это м ы !» 3.

Помимо исторически доподлинных героев, роман «Несокрушимая и легендарная» населяют и персонажи вымышленные. Один из них – приближенный к Тухачевскому комбриг Грознов, сыгравший по сюжету повествования ключевую роль в заговоре и перевороте. Как ни длинна выдержка, о нем цитатно:

«Осенью девятнадцатого года в Казани он как-то попал в театр. Давали чеховскую «Чайку». Нину Заречную играла молодая актриса Антония Скляревская...«Я должен на ней жениться», – решил он…

В антракте Грознов купил в буфете коробку шоколадных конфет и пошел за кулисы. В уборной Скляревской сидел молодой мужчина в офицерском кителе без погон. Когда антракт закончился, Грознов сказал мужчине:

– Нам нужно поговорить. Выйдем на улицу.

На улице, у подъезда театра, он сказал, закуривая папиросу и не предлагая закурить тому, другому:

– Не знаю, кто вы и кем доводитесь Скляревской, а только вы больше туда не ходите. А то застрелю.

Напротив бездомный пес обнюхивал афишную тумбу. Грознов достал наган и выстрелил псу в голову.

– Вот так могу и вас.

Человек побледнел и ответил:

– Зовут меня Вадим Скляревский, и я муж Антонии. Так что извините, но ходить к ней я буду и впредь. Мы живем вместе.

– Тем хуже, – буркнул Грознов. – Я вас предупредил.

Он застрелил Вадима через четыре дня, осенним промозглым вечером, когда тот возвращался домой, задержавшись допоздна на работе.

Грознов поджидал его в парадном; когда Скляревский открыл дверь, он выстрелил ему в голову, перешагнул через труп и спокойно пошел по улице. Вернувшись в казарму, тщательно почистил наган и лег спать.

На следующий вечер Грознов пришел к Скляревской домой, выразил соболезнование и предложил ей выйти за него замуж. Она слабо улыбнулась и ответила, что сейчас не может думать ни о чем, кроме жуткой смерти своего мужа.

Они поженились через полгода. У них родился сын, и они назвали его Вадимом. Память первого мужа Антонии свято хранилась в их доме».

Уголовщина – в родословной и биографиях нескольких комбригов и комдивов гражданской войны. Но никто из них, сдается, не совершал такого, как Грознов, хладнокровного, циничного, как мы сказали бы сегодня, рассчитано предумышленного убийства одной лишь кобелиной похоти ради. Ставить же уголовника-убийцу на героические котурны – не значит ли смещать критерии нравственные?

Но и это, выходит, допускает фантастика, если кладет в свою основу сомнительную, скажу резче – ложную, концепцию: все дело не в тоталитарной системе, не в репрессивном режиме, не в их всепроникающих метастазах, а исключительно в злобности и мстительности Сталина. Советская история могла бы сложиться по-другому, не окажись диктатура пролетариата и строительство социализма в загребущих руках «этого средних способностей и выдающейся жестокости товарища с его всепоглощающей манией безграничной личной власти». В том, однако, и суть, что не могла. При всех личностных особенностях рулевого, магистральный путь построения социализма в одной стране был бы тем же самым не только при Троцком или Зиновьеве с Каменевым, но и при Кирове или Бухарине с Рыковым.

Прав на сей раз Вадим Кожинов: не в сталинских злодействах исходное начало начал, а в опосредованных российской спецификой типологически общих закономерностях революции, ее приливов и откатов. На волне тех и других Бухарин, как идеолог и даже теоретик классовой борьбы, не крестьян защищал, оспаривая сталинскую стратегию коллективизации, а большевистскую доктрину в «крестьянском вопросе» и большевистскую власть, которую могли пошатнуть волнения в деревне. О так называемом «шахтинском деле» он, а также Рыков и Томский, судили не мягче, а «похлеще» Сталина и требовали на политбюро, при обсуждении приговора, расстрела для всех подсудимых. Добавлю от себя, что и для вызволения из ГПУ молодых экономистов своей, т.е. «бухаринской», школы, облегчения их расстрельной и лагерной участи он и пальцем не шевельнул, хотя находился еще в фаворе. Что же до Тухачевского и других «подельников» по расправе с тамбовскими крестьянами, то, резонно рассуждает В. Кожинов, «их гибель – чем бы она ни была вызвана – меркнет перед их злодеяниями 1921 года по отношению к множеству людей» 4. Оговорюсь: «меркнет» – явно не то слово, оно отдает не столько беспристрастностью, сколько равнодушием весовщика к тому, что он взвешивает на своем безмене. Зато злодеяния названы злодеяниями, т.е. именно так, как того заслуживают...

Народная мудрость обязывает вспоминать о покойном или только хорошее, или не вспоминать ничего. Но «ничего» не получается, если ученый или писатель оставляют после себя книги, которые продолжают не нейтрально присутствовать, а деятельно участвовать в духовной жизни общества, остаются фактом общественного сознания. Посмертно вышедший двухтомник Вадима Кожинова «Россия. Век ХХ-й», 1901-1939 и 1939-1964 гг., из таких книг. Примечательных, помимо всего, и тем, что преломляют многоразличие путей, реализующих взаимодействие исторической науки, истории литературы, литературоведения, литературной критики и собственно литературы, т.е. опять-таки мысли научной и художественной. Если историк Натан Эйдельман, оставаясь ученым, автором научных исследований, обращался одновременно к художественной прозе, будь то беллетризованное повествование о событиях и людях прошлого или повесть историко-биографического плана, то литературовед и литературный критик В. Кожинов взял на себя в последние годы жизни труд историка не просто русской общественной мысли, но судеб России на крутых поворотах века и в призме его ключевых проблем. Это побуждает шире взглянуть и на другие грани исторической концепции автора, выделив не только мотив причинно-следственной закономерности сталинизма, который, если б не тенденциозное сужение масштабов сталинских преступлений, заслуживал бы поддержки, но и темы, чье решение вызывает решительное несогласие в целом.

Таковы суждения о постыдном, позорном явлении черносотенства. По Кожинову, оно и не постыдно, и не позорно, коль скоро в благодатном русле его оказалась «преобладающая часть наиболее глубоких и творческих по своему духу и – это уже совсем бесспорно – наиболее дальновидных в своем понимании хода истории деятелей XX века». Благодаря им черносотенство выступило той единственной в России общественной силой, которая, пусть тщетно, но пыталась остановить ход революции, чьи разрушительные последствия предвидела «с замечательной, надо сказать, точностью». Поэтому “вина” этих чудовищных “черносотенцев” состояла по сути дела в том, что они говорили... правду о безудержно движущейся к катастрофе России, – правду, которую никак не хотели слышать либералы и революционеры» 5. Как видим, монополия на обладание правдой истории безоговорочно признана за Союзом русского народа, но в ней принципиально отказано не только социал-демократам меньшевистского направления или эсерам, но и кадетам, и октябристам.

С апологией «черной сотни» нерасторжима авторская интерпретация «еврейского вопроса». Не удивительно: в агрессивно охранительской идеологии черносотенства ему отводилось лидирующее место, которое и современному адвокатствующему исследователю навязало терпимо соглашательские подходы к черте ли оседлости, к еврейским ли погромам. В первом случае В. Кожинов зовет не судить власть, а понять ее, принуждаемую к защитным мерам. Во втором отдает первенство Западной Европе, по проторенным путям которой пошла и самодержавная Россия, лишь повторившая на рубеже ХIХ-ХХ веков то, что происходило там «накануне эпохи Возрождения и непосредственно в эту эпоху». И повторившая, «надо прямо сказать, в несоизмеримо менее жестоком и широкомасштабном виде. Напомним также, что в XIX веке погромы (раньше, чем в России) прошли в Австрии и Германии» 6.

Казалось бы, что с того? «Дело Дрейфуса» (1894 год), как отмечалось в предыдущей статье, опередило «дело Бейлиса» (1913 год) без малого на 20 лет, но второе превзошло первое размахом средневекового мракобесия. Об этом в крик кричали русские гуманисты, «во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия» выступившие с коллективным протестом «против вспышки фанатизма и черной неправды» 7. Более чем полусотней подписей под письмом представлена духовная элита тогдашней России – вершины ее политической, научной, художественной мысли: члены Государственного совета, общественные деятели, лидеры движений и партий, земские деятели, академики и профессора, писатели, литераторы. Среди них и Александр Блок, которого нынешние антисемиты норовят приватизировать как единомышленника.

Казалось бы, куда уйти от кровопролитных еврейских погромов в Кишиневе, Одессе, Гомеле? Но первый, внушает В. Кожинов, устроили не русские, а молдаване, к тому же евреи применили оружие раньше погромщиков. Во втором и третьем происходили обоюдные схватки, в пылу которых использование евреями современного боевого оружия превращало собственно погром в сражение, приводившее к сотням жертв. Это дает повод указать на «несомненную искусственность и, более того, злонамеренность «превращения» России в некую “страну погромов”». Ибо, настаивает автор, «урон, нанесенный евреям в России, был несоизмеримо меньшим, чем урон, выпавший на их долю в аналогичных ситуациях в странах Запада» 8. Одним словом, если еврейские погромы и имели место в российской действительности, то все одно были лучшими в мире.

Как из другой оперы, но по той же абсурдистской схеме и нынешние российские бомжи лучшие в мире. Удивляетесь, сомневаетесь? Слушайте поэта и главного редактора журнала «Наш современник» Станислава Куняева, также вторгшегося в отечественную и мировую историю недавней мемуарной книгой «Поэзия. Судьба. Россия». Комментируя ее в саморекламной, на всю газетную полосу беседе с корреспондентом «Советской России», он сопоставил по ходу разговора бомжей зарубежных и отечественных, разумеется, не в пользу первых. Если на бездуховном Западе они «люди абсолютно потерянные, …ни о чем не думают, кроме как о ближайшем дне – как выжить. У них нет никакой духовной жизни, трудно говорить с ними. Это люди дна», то наш бомж «поет русские народные песни, городские романсы, песни войны нашей, играет вальс «На сопках Манчжурии». Это человек культуры. У него есть свой внутренний мир, и этот мир породила в нем советская цивилизация». Тезис же о советской цивилизации, отважно и дерзко бросившей «вызов всему ходу мировой истории» 9 (лучше б она не бросала своего вызова, которого сама же не выдержала, – авось, обошлось бы без бомжей, даром что духовных!), как раз и поставлен во главу угла исторической концепции, развитой в мемуарах поэта...

Равнодушие весовщика – сорвалось выше об одном из конкретных суждений В. Кожинова. Говоря о концептуальных построениях и методологических основаниях его историософии, приходится повторить такое определение в смысле более расширительном. На это настраивают частые авторские манипуляции с фактами и цифрами. Не «десятки миллионов», а «на деле – 17 млн.», – резко роняет В. Кожинов, оспаривая общепризнанное в новейшей историографии количество жертв послеоктябрьских катастроф. Да хотя бы и «всего» 17 тысяч – по высшему счету гуманизма все равно предостаточно, чтобы предъявить большевистским узурпаторам власти обвинение в преступлениях против человечности! То же со сталинским Большим террором: не ахти какой он и большой, если в 1918-1922 годах людей в России погибло примерно в 30 раз больше, чем в 1936-1938, а в 1929-1933 – в 10 раз больше 10. Научно некорректная, говоря мягко, технология авторских исчислений прозрачна, как непролитая слеза сострадания: берется цифра репрессивных жертв НКВД и сопоставляется с общей цифрой потерь в гражданскую войну, в повальный голод в Поволжье и на Украине, в кнутобойный год «великого перелома» и прочие вместе взятые катаклизмы, каким нет числа.

То же равнодушие водило пером автора и тогда, когда, вырываясь на простор мировой истории, он с великодержавной российской вышки судил-рядил о судьбах других народов и государств. Такое, в частности, освещение, амнистирующее внешнюю политику русского самодержавия, получил «польский вопрос». «…Как ни удивительно, многие русские люди повторяют заведомо несостоятельную версию об участии России в «разделах Польши» (в 1772-1795 годах). Действительно польские земли «разделили» тогда между собой Австрия и Германия (точнее, Пруссия), а Россия только возвратила в свои границы исконно русские или, скажем так, исконно восточнославянские земли». Варшава и привислинский край исконно не были ни восточнославянскими, ни тем более русскими. Помня об этом, В.Кожинов растолковывает: они и вправду отошли к России в составе «относительно автономного Царства Польского», но значительно позже и исключительно в порядке компенсации за активную поддержку неблагодарными поляками Наполеона. Если это и был «раздел» Польши, то «оправданный» ее «агрессивными действиями...в 1812 году» 11...

И адвокатское отношение к российскому черносотенству, и интерпретация «еврейского вопроса», созвучная заявлению С. Куняева о «второй еврейской революции» 12, будто бы свершившейся на наших глазах в борьбе за передел власти, вынуждают поставить двухтомник В. Кожинова если не впритык рядом, то вблизи «масоноведческих» сочинений О. Платонова, самозванного историка и писателя, год за годом выдающего тысячестраничные фолианты под кликушеским заголовком «Терновый венец России». Не к чести такое соседство...

Сращиваясь с наукой, литература, базирующаяся на обширном фактологическом материале, отводит «альтернативной истории» межеумочное место около как той, так и другой. Характерный образчик такой межеумочности – книга Александра Бушкова «Россия, которой не было. Загадки, версии, гипотезы» (1997). В отличие от фантастической художественной версии, положенной в сюжетную основу романа «Несокрушимая и легендарная», ее антинаучные фантазии настраивают не на полемическое несогласие, а на решительное отторжение. Уже исходная постановка вопросов, на которые А. Бушков предлагает концептуальные ответы, отдает нелепостью.

Что и как было бы, если бы:

– Древняя Русь стала не православной, а католической?

– Или не христианской, а мусульманской, притом суннитской?

– Московский трон удержался за Лжедмитрием?

– В борьбе за власть победа досталась царевне Софье, а не Петру Первому?

– Не Екатерине II, а Петру III?

– Не было заговора против Павла?

– Не был убит Александр II?

– А в советские времена Сталина сменил не Хрущев, а Берия?

В любом из предложенных вариантов Россию ждало на удивление счастливое будущее, непременно великодержавное, благоприятное для имперских вожделений мирового господства.

Так, в католическом варианте – по бушковской нумерации «виртуальность – I» – воцарение Ивана Грозного на краковском престоле «можно с уверенностью назвать делом практически решенным... Над Европой нависла бы огромная славянская держава, включающая Московию, Великое Княжество Литовское и Польшу, объединенных общей верой... Нет сомнений, что Иван Грозный сумел бы и на новом престоле бороться со своевольными магнатами так, как привык это делать на Руси...». Возблагодарим историю за то, что сия опричная чаша миновала польскую аристократию. И предоставим автору наедине с собой терзаться той «нешуточной грустью», какая охватывает его «при мысли об упущенных возможностях... чересчур заманчив этот вариант католической славянской сверхдержавы», которая еще в середине XVI века наверняка склонила бы «чашу весов в пользу полной и безоговорочной победы над первыми глашатаями лютеранской ереси. Пожар был бы погашен в самом зародыше – следовательно, не было бы ни Тридцатилетней войны, ни полувековой французской смуты, ни господства протестантизма в Англии» 13.

Не менее заманчива «виртуальность – 2» или вариант мусульманский. При нем Русь «с самого начала повела бы целенаправленную экспансию в сторону Константинополя. И могла бы захватить его раньше, чем в Малой Азии появились турки-османы» 14.

И католическая, и мусульманская виртуальности равно исключают татаро-монгольское нашествие. Но не потому, что предотвратили бы его, а оттого, что такового вообще не было. В действительности было не нашествие, а, по математику Фоменко, с которым А. Бушков солидаризируется целиком и полностью, междоусобная борьба русских князей-соперников «за единоличную власть над Русью. Соответственно, под именами (псевдонимами, что ли? – В.О.) Чингисхана и Батыя как раз и выступают Ярослав (сын Всеволода Большое Гнездо, – В.О.) с Александром Невским». В этой уже не виртуальности, а вполне якобы реальной исторической ретроспективе и Куликовская битва, и стояние на Угре – «эпизоды не борьбы с иноземными агрессорами, а очередной гражданской войны на Руси» 15.

Захватывающей, хотя непронумерованной виртуальностью А. Бушков обязан Павлу I. Убив императора, который и впрямь был «чуточку эксцентричный», вельможные заговорщики сорвали задуманное им «военное предприятие – удар русских войск по Индии» 16. Появись они тогда за Гиндукушем, – и с Британской империей было бы покончено еще в начале XIX века...

Залихватски выстраивая свои сенсационные виртуальности, А.Бушков, сдается, и в малой мере не озабочен тем, чтобы вызвать если не доверие и интерес к ним, то хотя бы любопытство. Оттого так демонстративно его небрежение опорными фактами, азбучными даже для «около» историка. То он сожалеет о том, что благородный, добрый, гуманный Петр III по врожденному простодушию не рискнул поднять против вероломной супруги Кронштадт, до которого от Петергофа, где он находился, было рукой подать. Но не в Петергофе пребывал незадачливый император в роковую для него ночь дворцового переверота, а бражничал в Ораниенбауме... То скорбит по конституции, которую Александр II намеревался ввести за считанные часы до гибели. Но вовсе не конституцию подписал царь-освободитель 1 марта 1881 года, а подготовленный Лорис-Меликовым «проект очень ограниченного представительства от земского и городского самоуправления при Государственном совете и отчасти в нем. Предлагалось создать Общую комиссию, в которую вошли бы правительственные чиновники и представители земств и городов для рассмотрения проектов реформ. Александр II отказывался дать согласие на конституцию. Граф Лорис-Меликов осторожно подводил императора к мысли о её необходимости. Подписав утром 1 марта проект указа о создании Общей комиссии, Александр II сказал сыновьям: «Я дал согласие на это представление, хотя и скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции». Рассмотрение проекта в Совете министров должно было состояться 4 марта» 17...

Вольно виртуалисту, предпочитающему Ивана Стаднюка и Валентина Пикуля Анатолию Рыбакову и Виктору Астафьеву, публично признаваться в сиюминутных литературных симпатиях и антипатиях. Но не вольно выдавать свои сумасбродные виртуальности за тот «свежий воздух», каким давно «следовало бы почаще проветривать окна в здании Официальной Истории». И высокомерно третировать при этом таких признанных авторитетов в науке, как «некие» А. Манфред и В. Янин. Да и с В. Чивилихиным, за чьей «Памятью» я лично тоже не признаю ни научных, ни художественных достоинств, лучше бы корректно спорить, а не бульварно склочничать на уровне расхожих скабрезностей: «татаровей», де, ненавидел «столь люто, словно они спалили его собственную дачу и охально изобидели его собственную супругу» 18.

Расхристанная лексика, развязная стилистика неотлучно сопутствуют антиисторическим фантазиям А.Бушкова на протяжении всей его книги, изначально запрограммированной на скандалезный эпатаж. Оттого и декабристский бунт назван в ней «ублюдочной пародией на прошлые гвардейские перевороты», а неистовый Белинский – «бледной поганкой российской общественной мысли». «Московский бастард» Герцен в таком контексте – верх деликатности, которой, однако, не перепало Льву Толстому, всю жизнь обличавшему «российских императоров из своего комфортного поместья» и потому не избежавшему соблазна внести «свою лепту...в шизофрению» протестов против смертной казни народовольцев. Нравственную тугоухость автора равно выдают и его апология Николая I, якобы спасшего Европу от грозившей ей участи Латинской Америки подавлением в Венгрии национально-освободительного восстания, и единственная к нему «претензия... мало повесил»: всего пятерых смутьянов вместо того, чтобы «тут же, на Сенатской, перевешать каждого десятого» 19...

Будем ли удивляться после всего этого назойливой авторской одержимости в противовес «вульгаризаторскому словоблудию первых лет «перестройки»... отдать должное» Сталину как «одной из сложнейших и величественных фигур XX столетия»? Да, кровав и суров! «Но где вы видели других могучих императоров, великих строителей? В начале любой великой стройки – грязь и кровь»... Да, жесток и ужасен! «Но он, в сущности, всего лишь сделал так, что Россия за пару десятков лет п р о б е ж а л а путь, который благополучные западные демократии преодолели за пару столетий. Он «продолжил дело» не Ленина, а многих и многих европейских монархов» 20.

Как и в случае с Николаем I, не обошлось, правда, без «претензии», но тоже одной-единственной: «польская кровь» виртуалиста «не может простить Сталину» Катыни. Но и при этом он тут же напоминает, что «столь горячо любимые русскими монархистами государи, вместе взятые, убили раз, наверное, в двадцать больше поляков, чем люди Сталина» 21. Ох, уж этот бездушный счет на тысячи, десятки и сотни тысяч, на миллионы! Как будто преступление перестает быть преступлением, если считать по единицам!

Признавая за великим и мудрым «организаторский гений», А.Бушков считает «гениальнейшим» и его замысел, о котором вычитал в книгах Виктора Суворова и не замедлил принять на безоговорочную веру, – замысел упреждающего удара по гитлеровской Германии, ее разгрома и последующего покорения если не мира, то Европы. И, мало-мальски не сомневаясь в достоверности версии, никак не может взять в толк, почему демократы-либералы относятся к ней «со столь наигранным омерзением. Можно подумать, что именно Сталин впервые в мире додумался до захвата либо всей Европы, либо большей ее части... Сталин хотел захватить Европу... Ну и что? Не он один, не он первый, другие (Гитлер? – В.О.) были ничуть не лучше… А жаль, что не удалось, право. Интереснейшее было бы предприятие. В конце концов, кто сказал, что созданная таким образом супердержава вечно оставалась бы коммунистической? Все зависело от того, кто стал бы преемником Сталина. Все зависело от того, который сподвижник стал бы наследником» 22.

Тут-то нас и подстерегает новая, на сей раз последняя виртуальность. В преемники и наследники выбивается не – спрос с автора! – «лысая мразь» Хрущев, а Лаврентий Берия, который «к главному террору не имеет никакого отношения» (словно не на нем делал карьеру в Тбилиси и Москве, не пристреливал собственноручно в кабинете «врагов народа», в которых видел опасных конкурентов!), зато «был одним из величайших организаторов науки и промышленности двадцатого столетия». Так не приспела ли наконец пора для запоздалых, но внятных прозрений: стань у государственного руля этот самородный прагматик, державник, имперец, – «не было бы растянувшегося на десятки лет гниения коммунистической системы», ни хрущевского «волюнтаризма», ни брежневского «застоя», а «было бы что-то совершенно д р у г о е. Гораздо более умное...» 23.

Другое – наверняка. Что же до умного, то уместно повторить аргумент, прозвучавший в споре Лешека Кулаковского и Алена Безансона о том, в какой мере сопоставимы гитлеровский нацизм и сталинский социализм: жертвам тоталитарного режима безразлично, в каких лагерях сидеть – в немецком Дахау или в советских на Колыме...



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |
 




<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.