Нет и не может быть научной идеи без персоны автора, поскольку для мысли нужна голова,

а она у человека всегда одна. Притом у каждого ученого как человека есть личная жизнь: школьные годы, тяжелые

экспедиции, семейные осложнения, служебные неприятности, да и болезни. Но вместе с этим у него есть бескорыстный интерес к предмету исследования, частным сюжетами эмпирическим обобщениям. Желание понять три вещи: как? что? и что к чему? представляется ему самоцелью».

ЛЕВ ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ АВТОНЕКРОЛОГ

СЕРГЕЙ ЛАВРОВ

ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

ВОСПОМИНАНИЯ О Л. Н. ГУМИЛЕВЕ

МОСКВА

АЙРИС ПРЕСС 9007

УДК 82-94 ББК 63.3(2)6-8 Л34

Серийное оформление А. М. Драгового

Лев Гумилев: Судьба и идеи / С. Б. Лавров и др. — Л34 М.: Айрис-пресс, 2007. — 2-е изд., испр. и доп. — 608 с: ил. + вклейка 16 с. — (Библиотека истории и культуры.)

ISBN 978-5-8112-2647-4

Книга посвящена драматичной судьбе и научному творчеству выдающегося отечественного историка, этнолога и географа Льва Николаевича Гумилева. Центральную часть ее занимает работа президента Русского географического общества С. Б. Лаврова, око­ло 30 лет проработавшего вместе с Л. Н. Гумилевым на Географи­ческом факультете ЛГУ и в Географическом обществе. Книга до­полнена автобиографией Л. Н. Гумилева и его воспоминаниями о своих знаменитых родителях Николае Гумилеве и Анне Ахматовой, а также воспоминаниями наиболее близких к нему людей — его вдовы Н. В. Гумилевой, писателя Д. М. Балашова, Ю. К. Ефремова К. П. Иванова и других.

Книга представит большой интерес для всех, кто интересуется творчеством выдающегося ученого и мыслителя.

ББК 63.3(2)6-8 УДК 82-94

ISBN 978-5-8112-2647-4

© ООО «Издательство «АЙРИС-пресс», составление, оформле­ние, 2003

СОДЕРЖАНИЕ

Л. Н. ГМИЛЕВ

Автобиография. Воспоминания о родителях.........................7

Автонекролог...........................................................................17

С. Б. ЛАВРОВ ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

От автора.................................................................................39

1. Детство................................................................................67

2. Его университеты...............................................................92

3. «Первая голгофа»..............................................................104

4. Четыре года просвета........................................................117

5. «Вторая голгофа»...............................................................132

6. Ретро: рождение и первая жизнь евразийства.................142

7. Трудное рождение «степной трилогии»...........................186

8. Гумилевское открытие Хазарии.......................................246

9. Конец 60-х гг.: новые книги, обретение уюта.................271

10. А было ли иго?................................................................335

11. Годы признания................................................................351

12. Свет и тени теории этногенеза.......................................371

13. Уроки Льва Гумилева......................................................399

Примечания...........................................................................418

ВОСПОМИНАНИЯ О Л. Н. ГУМИЛЕВЕ

Гумилева Н. В. Воспоминания.............................................457

Иванов К. П. Памяти Учителя.............................................486

НовиковаО. Г. Русский солдат.............................................489

Ефремов Ю. К. Слово о Льве Николаевиче Гумилсвс..........510

Лукьянов А. И. Пассионарий отечественной науки

и культуры............................................................................. 522

Савва Ямщиков. Счастье общения.......................................531

Иоанн, Митрополит С. -Петербургскиіі и Ладожский.

Приветствие участникам и гостям съезда РГО..................545

Стеклянникова Л. Д. Вечная память....................................546

Балашов Д. М. Слово об учителе.........................................573

Хроника жизни Л. Н. Гумилева...........................................594

Указатель имен.....................................................................588

ЛЕВ ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ ВОСПОМИНАНИЯ О РОДИТЕЛЯХ

АВТОНЕКРОЛОГ

«... личная биография автора никак не отражает его интел­лектуальной жизни. Первую автобиографию мы все пишем для отдела кадров, а вторую, некролог, обычно пишут знакомые или просто сослуживцы. Как правило, они выполняют эту работу хал­турно, а жаль, ибо она куда ценнее жизнеописания, в котором львиная доля уделена житейским дрязгам, а не глубинным твор­ческим процессам.

Но можно ли судить за это биографов: они и рады были бы проникнуть в «тайны мастерства», да не умеют. Тайну может рас­крыть только сам автор, но тогда это будет уже не автобиография, а автонекролог, очерк создания и развития научной идеи, той нити Ариадны, с помощью которой иногда удается выбраться из лабиринта несообразностей и создать непротиворечивую версию, называемую научной теорией.»

Лев Гумилев

Л. Н. ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ. ВОСПОМИНАНИЯ О РОДИТЕЛЯХ*

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился в 1912 году, осенью, 1 октября по новому стилю. В этот день, что очень редко бывает, пошел снег. Родился я на Васильевском острове в родильном доме, но родители мои жили в Цар­ском Селе, в маленьком домике, который заработал мой покойный дед и сделал из него небольшой семейный дом. Кроме того, мои родители обладали опять-таки небольшим двухэтажным домом (вернее, домом с мезонином) в Твер­ской губернии — в родной земле моей бабушки, рядом с деревней Слепнево.

Отношения у бабушки с крестьянами были самыми наи­лучшими, потому что детство свое она провела в этой де­ревне, с этими девочками, которые потом стали бабами. В детстве она играла с ними в лапту, и вообще они были в самых наилучших отношениях. В 1917 году, когда, ес­тественно, надо было уезжать, крестьяне помогли нам уложиться на возы и перевезли в соседний город Бежецк, где я и прожил первые Шлет своей жизни.

За это время папа приезжал к нам раза два или три. Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над го­тами, которую я потом внимательно прочитал. И я по-

* Магнитофонная запись произведена А И. Лукьяновым 16 сен­тября 1986 г.

мню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: «Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?» А он говорил: «Ничего, он поймет». Я не только понял, но и запомнил все до сего времени.

Он рисовал для меня картинки — «Подвиги Геракла» и делал к ним литературные подписи. Например, «Ге­ракл, сражающийся с немейским львом» и подпись была такая:

От ужаса вода иссякла В расщелинах Лазурских скал, Когда под палицей Геракла Окровавленный лев упал.

Второе — «Бой Геракла с гидрой»:

Уже у гидры семиголовой Одна скатилась голова, И наступает Геракл суровый Весь золотой под шкурой льва.

И третье — «Геракл, который расстреливает гарпий из лука»:

Ни клюв железный, ни стальные крылья От стрел Геракла гарпий не спасут. Залитый кровью и покрытый пылью Во тьме герой творит свой страшный суд.

Эти картинки и подписи сохранялись некоторое вре­мя. Естественно, они не уцелели, но память меня дет­ская не подвела: я цитирую совершенно точно.

Последний раз папа приезжал для того, чтобы увезти свою вторую жену Анну Николаевну Энгельгардт-Гумилеву вместе с моей маленькой сестрицей Леночкой. Надо ска­зать, что с Леночкой у меня сохранялись хорошие отно­шения. Даже в Ленинграде, когда я вернулся, я к ней заходил, с ней встречался, и вообще мы были в самых дружеских отношениях, хотя встречались, естественно, редко — она была много моложе меня, на целых 7 лет.

Когда мне было 5 лет, бабушка Анна Ивановна при­везла меня из Бежецка к папе в Ленинград, но папа в это время уже жил отдельно от мамы, он занимал квартиру,

8

брошенную Маковским, на углу Ивановской и Николаев­ской. Но эта квартира была очень холодная, большая, отап­ливать ее было невозможно. Коридоры там были темные и страшные. И оттуда переехали в очень уютную квартиру — Преображенская, 5, ныне улица Радищева, если я не оши­баюсь, где было все очень мило и уютно.

Папа один раз водил меня к маме в Шереметевский дворец, где жил бывший репетитор детей Шереметевых ассириолог Владимир Казимирович Шилейко (тогда я его помню). Я некоторое время поиграл у мамы, потом папа зашел за мной, взял меня и увел обратно. С Шилейко я с тех пор не встречался, потому что, когда я приехал снова, вернее, бабушка меня привезла (остановилась она у своей племянницы Констанции Фридольфовны, вполне русской женщины, вот с таким скандинавским отчеством), то она возила меня к маме в Мраморный дворец, где та продол­жала жить с Шилейкой. Но Шилейки не было в это вре­мя, вместо него сидел Пунин, ее земляк, и как выясни­лось впоследствии, ставший ее морганатическим мужем. Он сидел и молчал. Я поздоровался с мамой, там нас сфото­графировали, фотокарточка осталась.

Папа ко мне относился очень хорошо и внимательно. Он дал мне возможность получиться поэзии и даже посвя­тил мне большую свою африканскую поэму «Мик», сде­лав на ней надпись: «Это сыну Льву. Пускай он ее дерет и треплет, как хочет». Но последний раз я папу видел, ког­да он приезжал, чтобы забрать Анну Николаевну с Леной в Петроград (Петроград тогда еще). И с тех пор я его не видел.

К маме я приехал уже позже, когда мне было 17 лет (это был 1929 год), и кончил школу уже в Ленинграде. Но жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая при­надлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было до­вольно скверно, потому что ночевал я в коридоре, на сун­дуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы занимать­ся со мной французским языком. Но при ее антипедаго­гических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в универ­ситет.

9

Когда я кончил школу, то Пунин потребовал, чтобы я уезжал обратно в Бежецк, где было делать нечего и учиться нечему и работать было негде. И мне пришлось переехать к знакомым, которые использовали меня в качестве по­мощника по хозяйству — не совсем домработницей, а так сказать носильщиком продуктов. Оттуда я уехал в экспе­дицию, потому что биржа труда меня устроила в Геоко­митет. Но когда я вернулся, Пунин встретил меня и, открыв мне дверь, сказал: «Зачем ты приехал, тебе даже перено­чевать негде». Тем не менее меня приютили знакомые, а затем, когда шла паспортизация, Пунин разрешил пропи­саться у него, хотя я жил на свою очень скромную зарп­лату совершенно отдельно.

* * *

Из всех интеллигентов, с которыми я встречался, лучше всех ко мне отнесся ныне покойный ректор университета Александр Алексеевич Вознесенский, который дал мне воз­можность защитить диссертацию в университете, но это было уже значительно позже. Прошла война, большую часть ко­торой я провел в Норильске, работая в шахтах и в геоло­гических экспедициях, после чего я пошел в армию доб­ровольно и участвовал в штурме Берлина. Когда я вер­нулся, то узнал, что сестра моя Лена вместе со своей матерью Анной Николаевной погибли во время блокады. Мама встретила меня очень радостно, мы целую ночь с ней раз­говаривали, она читала мне свою новую поэму, свои но­вые стихи.

С Пуниным она уже рассталась совершенно, и у нее были две комнаты. В одну из них она меня пустила и про­писала. И я поступил в аспирантуру Института востоко­ведения, но как только совершилось постановление о жур­налах «Звезда» и «Ленинград», т. е. о моей маме, то меня оттуда выгнали, несмотря на то что за первый же год я сделал все положенные доклады и сдал все положенные экзамены. И диссертация у меня тоже была готова, но тогдашняя дирекция института, которой командовал доктор филологических наук Боровков, заявила, чтобы я убирал­ся и они меня не поставят на защиту. И я оказался на улице

10

с очень плохой характеристикой, совершенно несправед­ливой. Там было написано, что я был высокомерен и зам­кнут (хотя я очень общительный человек) и что я не вел общественную работу, которую мне, по правде сказать, и не поручал никто. Но с такой характеристикой защи­щать диссертацию было нельзя, и остались мы с мамой в очень тяжелом положении.

И тут мне удалось устроиться в психиатрическую боль­ницу библиотекарем. Там я наладил библиотеку, выда­вал больным и врачам книги, устроил передвижку, по­лучил хорошую характеристику, и тогда-то я и обратился в университет, где ректор разрешил мне защищать кан­дидатскую диссертацию. Мы с мамой очень переживали это, потому что жили очень скудно: отапливать помеще­ние было невозможно, денег на дрова не было и мне помнится, как я пилил и колол дрова и таскал их на тре­тий этаж на своем горбу, чтобы отапливать хотя бы одну комнату из двух.

С питанием было тоже очень плохо, и поэтому, когда я шел на защиту кандидатской диссертации, я съел все, что было дома. Дома не осталось даже куска хлеба, и от­праздновать мою защиту можно было только в складчину. Кое-кто подкинул мне денег, пришли, поздравили меня с защитой кандидатской, совершенно блестящей.

Институт востоковедения Академии наук и тут сыграл свою роль. Он вызвал Александра Натановича Берншта-ма, заслуженного деятеля киргизской науки, для того чтобы он разоблачил меня перед Ученым советом и завалил мою диссертацию. Он сделал мне 16 возражений, из которых два считал самыми злобными: незнание восточных язы­ков и незнание и неупотребление марксизма. Я ответил ему по 16-ти пунктам, в том числе я говорил с ним по-персидски, на что он не мог ответить; я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они со­гласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, что­бы проверить цитату.

11

15 голосов было за меня, один — против. Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с эти­ми академическими деятелями я устроил избиение младен­цев, играя при этом роль царя Ирода.

Но после этого постановления мы с мамой оказались опять в бедственном положении. С большим трудом меня приняли на работу в Музей этнографии народов СССР с зарплатой в 100 рублей, т. е. примерно на том же положе­нии, как я был в аспирантуре. Денег у нас не хватало. Мама, надо сказать, очень переживала лишение возмож­ности печататься. Она мужественно переживала это, она не жаловалась никому. Она только очень хотела, чтобы ей разрешили снова вернуться к литературной деятельности. У нее были жуткие бессонницы, она почти не спала, за­сыпала только уже под утро, часов так в семь, когда я со­бирался уходить на работу. После чего я возвращался, при­носил ей еду, кормил ее, а остальное время она читала французские и английские книжки, и даже немецкую одну прочла (хотя она не любила немецкий язык) и читала Го­рация по-латыни. У нее были исключительные филологи­ческие способности. Книги я ей доставлял самые разно­образные. Я брал себе книги для работы из библиотеки домой, и, когда она кричала: «Принеси что-нибудь почи­тать», я ей давал какую-нибудь английскую книгу, например эпос о Гэсере или о Тибете. Или, например, Константи­на Багрянородного она читала. Вот таким образом все время занимаясь, она очень развилась, расширила свой кругозор. А я, грешный человек, тоже поднаучился. Пока не слу­чилось событие, которому объяснение я не могу найти до сих пор.

Внезапно в 1949 году, после того как мама погостила в Москве у Ардовых и вернулась, пришли люди, которые арестовали сначала Лунина, нашего соседа, а потом при­шли за мной, арестовали меня. Следствие заключалось в том, что следователи задавали мне один и тот же вопрос: «Скажи что-нибудь антисоветское, в чем ты виноват». А я не знал, в чем я виноват. Я считал, что я ни в чем не виноват, и никаких неприятностей вообще вспомнить даже не мог. Тем не менее меня осудили на Шлет, опять-таки особым совещанием, причем в заключение мне прокурор сказал: «Вы опасны, потому что вы грамотны. Получите Шлет». И я их получил.

Срок я отбывал сначала в Караганде, потом в Между-реченске, между двумя реками очень красивыми — Томъю и Усой, и, наконец, в Омске, там же, где и Достоевский был. И тут 1956 год, XX съезд (дата, которую я вспоминаю всегда с благоговением) дал мне свободу. Мама присылала мне посылки — каждый месяц одну посылку рублей на 200 тог­дашними деньгами, т. е. на наши деньги на 20 рублей. Ну кое-как я в общем не умер при этой помощи.

Но когда я вернулся, к сожалению, я застал женщи­ну старую и почти мне незнакомую. Ее общение за это время с московскими друзьями — с Ардовым и их компа­нией, среди которых русских, кажется, не было никого — очень повлияло на нее, и она встретила меня очень холод­но, без всякого участия и сочувствия. И даже не поехала со мной из Москвы в Ленинград, чтобы прописать в сво­ей квартире. Меня прописала одна сослуживица (Т. А. Крю­кова. — Ред.), после чего мама явилась, сразу устроила скан­дал — как я смел вообще прописываться?! (А не прописав­шись, нельзя было жить в Ленинграде!) После этого я прописался у нее, но уже тех близких отношений, кото­рые я помнил в своем детстве, у меня с ней не было.

Здесь она от меня требовала, чтобы я помогал ей пе­реводить стихи, что я и делал по мере своих сил, и тем самым у нас появилось довольно большое количество де­нег. Я поступил работать в Эрмитаж, куда меня принял мой старый учитель профессор Артамонов, с которым я был вместе в экспедиции. Там я написал книгу «Хунну», написал свою диссертацию «Древние тюрки», которую за­щитил в 1961 году. Маме, кажется, очень не нравилось, что я защищаю докторскую диссертацию. Почему — я не знаю. Очевидно, она находилась под сильным влиянием. В результате 30 сентября 1961 года мы расстались, и я больше ее не видел, пока ее не привезли в Ленинград, и я орга­низовал ее похороны и поставил ей памятник на те день­ги, которые у нее на книжке остались и я унаследовал, доложив свои, которые у меня были.

Надо сказать, что для меня мама представляется в двух ипостасях: милая, веселая, легкомысленная дама, которая

12

13

могла забыть сделать обед, оставить мне деньги на то, чтобы я где-то поел, она могла забыть — она вся была в стихах, вся была в чтений. Она очень много читала Шекспира и о Шекспире и часто не давала мне заниматься, потому что если она вычитывала что-нибудь интересное, вызывала меня и сообщала мне это. Ну, приходилось как-то реагировать и переживать. Но все равно это было все очень мило и трогательно, я бы сказал. Но когда я вернулся после 56-го года и когда началась моя хорошая творческая трудовая жизнь, то она потеряла ко мне всякий интерес. Иногда я делал ей визиты, но она не хотела, чтобы я жил ни у нее на квартире, ни даже близко от нее. Я получил очень малень­кую комнату в конце Московского проспекта, так что встре­чались мы эпизодически, редко, и об этом периоде ее жизни я ничего рассказать не могу.

Но своей жизнью, вот этими последними 30-ю года­ми я очень доволен. В Эрмитаже профессор Артамонов давал мне возможность сидеть в библиотеке и заниматься и писать. Там я доработал то, что я сделал, еще находясь в Сибири, на тяжелых работах, где я был иногда инвали­дом, иногда библиотекарем, иногда просто больным, но мне удалось тогда написать очень много черновиков по тем книгам, которые мне присылали. Затем я за 5 лет отрабо­тал свои две книги — «Хунну» и «Древние тюрки». Вто­рую я защитил как диссертацию на степень доктора исто­рических наук, после чего был приглашен в университет, и — поскольку я интересовался исторической географией — на географический факультет. Это был самый лучший период моей жизни. Я просто был счастлив, что я могу ходить на работу, что я могу читать лекции. На лекции ко мне при­ходили не только студенты (не смывались, что всех удив­ляло), но даже в большом количестве вольнослушатели. И все эти 25 лет, которые я в университете, я занимался этой работой, а в свободное время — отпускное и кани­кулярное — продолжал писать книги по истории, геогра­фии и этнологии.

С детства меня интересовала проблема происхождения и исчезновения народов. Но конечно, я эту проблему ре­шить не мог, поскольку ее никто не решил и до сих пор. То есть примерно 50 лет я думал над этой тематикой, со­

14

бирал материал, и, наконец, когда у нас вышла книга Вернадского «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения» и книга биолога Берталанфи о систематиче­ском подходе, изданная Институтом философии, я со­единил эти данные естественных наук с моей историчес­кой подготовкой и предложил синтетическую концепцию пассионарной теории этногенеза. Она была опубликова­на и в «Вестнике Ленинградского университета», и в жур­нале «Природа», что сразу подняло тираж журнала, ко­торый шел к минимуму.

После этого споров по высказанным мною тезисам было очень мало. Сначала это было вследствие непонимания, непривычности моих взглядов, но потом академик Бром-лей (очень способный человек, очень восприимчивый), при­сутствуя на моих докладах, повторял их содержание у себя в институте, о чем мне сообщали его сотрудники, поздравляя с тем, что я получил первого ученика. Потом он издавал книги, употребляя мои определения, мои дефиниции, и таким образом моя работа оказалась принятой (хотя и без моего авторства). Институт этнографии работал по моим идеям и работает до сих пор. Подробности об этом были изложены в «Известиях Географического общества» моим учеником Ивановым (№ 3 за 1985 год). В результате по­лучилась довольно странная история: я не остановился на достигнутом, я продолжал работать дальше, но уже ника­кой поддержки со стороны Академии наук я не встречал. В университете сложилась какая-то странная ситуация: быв­ший ректор Алисковский вместо того, чтобы принять ре­шение о публикации моей представленной и одобренной работы (факультет представил), отложил это до сих пор.

Сейчас у меня на палитре четыре больших книги:

«Тысячелетие вокруг Каспия», то есть этногенез всех народов региона за полторы тысячи лет;

затем «Древняя Русь и Великая степь» о соотношении народов Советского Союза, где я доказываю, что у них не было принципиальной вражды, а были отдельные стол­кновения, которые не выходили за рамки удельных меж­дукняжеских войн;

Курс лекций, который у меня был депонирован, а затем переработан в монографию;

15

и, наконец, «Деяния монголов», братского нашего народа, о котором у меня уже первичная источниковед­ческая публикация была в 1970 году, а сейчас это обоб­щенная работа по этногенезу.

* * *

Самым трудным для моей научной идеи было то, что ее негде было обсудить, поскольку это синтетическая на­ука, и все отвечали, что это не по их специальности. И это было верно, потому что наука действительно новая. И тогда я представил ее как вторую докторскую диссерта­цию на соискание степени уже не по историческим, а по географическим наукам. Прошла она блестяще, но ВАК не утвердил ее на том основании, что «это выше, чем докторская, а потому и не докторская». И, не присудив мне степени, назначил меня членом специализированно­го Ученого совета по присуждению докторских степеней по географии. В каковом положении я и сейчас пребываю.

Так вот, на сегодняшний день — 16 сентября 1986 года — я автор восьми опубликованных книг, более 100 статей ори­гинальных и примерно стольких же переводных (переведенных на разные иностранные языки), и четыре книги у меня подготовлены к печати и как рукописи могут быть пред­ставлены в соответствующие издательства. Хотя до сих пор, к сожалению, мне не удалось найти издательство, кото­рое бы мои книги печатало, по соображениям, мне совер­шенно непонятным.

Итак, я считаю, что творческий вклад в культуру моих родителей я продолжил в своей области, оригинально, не подражательно, и очень счастлив, что жизнь моя прошла не бесполезно для нашей советской культуры.

Л. Н. ГУМИЛЕВ АВТОНЕКРОЛОГ*

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов — Гумилева Николая Степановича и Ах­матовой Анны Андреевны, в городе Царское Село. Дет­ство свое я помню очень туманно и толково сказать о нем ничего не могу. Известно мне только, что я был передан сразу на руки бабушке — Анне Ивановне Гумилевой, уве­зен в Тверскую губернию, где у нас был сначала дом в де­ревне, а потом мы жили в городе Бежецке, в котором я и кончил среднюю школу. В это время я увлекся историей, и увлекся потрясающе, потому что перечитал все книги по истории, которые были в Бежецке, и по детской молодой памяти я очень много запомнил.

Когда я вернулся обратно в Ленинград, то я застал картину очень для меня неблагоприятную. Для того что­бы закрепиться в Ленинграде, меня оставили в школе еще на один год, что пошло мне только на пользу, так как я уже мог не заниматься физикой, химией, математикой и прочими вещами (которые мне были известны), а за­нимался я главным образом историей и попробовал по­ступить на курсы немецкого языка, готовящие в Герце-новский институт. Это был 1930 год, но конечно в этот год меня не приняли в Герценовский институт из-за мое­го дворянского происхождения. К счастью, биржа труда отправила меня работать коллектором в ЦНИГРИ — Гео­логоразведочный институт. Я попытался изучать геологию,

* Магнитофонная запись произведена в 1987 г.

17

но успеха никакого не имел, потому что эта наука была не моего профиля, но я тем не менее в должности наи­меньшей — младшего коллектора — поехал в Сибирь, на Байкал, где участвовал в экспедиции, и месяцы эти, ко­торые я там провел, были для меня очень счастливыми, и я увлекся полевой работой.

По возвращении в Ленинград, когда эта работа кон­чилась, меня устроили в экспедицию в Таджикистан. Но дело в том, что мой новый начальник экспедиции — очень жесткий латыш — занимался гельминтологией, т. е. из животов лягушек извлекал глистов. Мне это мало нрави­лось, это было не в моем вкусе, а самое главное — я про­винился тем, что, ловя лягушек (это была моя обязанность), я пощадил жабу, которая произвела на меня исключитель­но хорошее впечатление, и не принес ее на растерзание. За это был выгнан из экспедиции, но устроился там маля­рийным разведчиком и целых 11 месяцев жил в Таджикис­тане, изучая таджикский язык. Научился я говорить там довольно бодро, бегло, это мне принесло потом большую пользу. После этого, отработав зиму опять-таки в Геолого­разведочном институте, я по сокращению штатов был уволен и перешел в Институт геологии на Четвертичную комис­сию с темой уже мне более близкой — археологической. Участвовал в Крымской экспедиции, которая раскапывала пещеру. Это уже было для меня гораздо ближе, понятнее и приятнее. Но, к сожалению, после того как мы верну­лись, мой начальник экспедиции крупный археолог Глеб Анатольевич Бонч-Осмоловский был арестован, посажен на 3 года, и я опять оказался без работы. И тогда я рискнул и подал заявление в университет.

34-й год был легким годом, и поэтому меня в уни­верситет приняли, причем самое трудное для меня было достать справку о моем социальном происхождении. Отец родился в Кронштадте, а Кронштадт был город закрытый, но я нашелся: пошел в библиотеку и сделал выписку из Большой советской энциклопедии, подал ее как справку, и, поскольку это ссылка на печатное издание, она была принята, и меня приняли на исторический факультет. Поступив на истфак, я с охотой занимался, потому что меня очень увлекли те предметы, которые там преподава­лись. И вдруг случилось общенародное несчастье, кото­рое ударило и по мне, — гибель Сергея Мироновича Киро­ва. После этого в Ленинграде началась какая-то фантас­магория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь этого слова) провокаций.

Осенью 35-го года были арестованы тогдашний муж моей матери Николай Николаевич Пунин, и я, и еще несколько студентов. Но тут мама обратилась к властям, и так как никакого преступления реального у нас не ока­залось, нас выпустили. Больше всех от этого пострадал я, так как после этого меня выгнали из университета, и я целую зиму очень бедствовал, даже голодал, т. к. Нико­лай Николаевич Пунин забирал себе все мамины пайки (по карточкам выкупая) и отказывался меня кормить даже обедом, заявляя, что он «не может весь город кормить», т. е. показывая, что я для него совершенно чужой и не­приятный человек. Только в конце 36-го года я восстано­вился благодаря помощи ректора университета Лазуркина, который сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику». Он разрешил мне сдать экзамены за 2-й курс, что я сде­лал экстерном, и поступил на 3-й курс, где с восторгом начал заниматься уже не латынью на этот раз, а персид­ским языком, который я знал как разговорный (после Тад­жикистана) и учился теперь грамоте.

Все это продолжалось довольно благополучно для меня, и никаких нареканий я нигде не вызывал, за исключени­ем того, что я один раз провалился по ленинизму — тогда был такой предмет, отличный от теперешнего марксизма, который мы теперь изучаем, — он был какой-то очень спе­цифический, но я его пересдал, и на это все закончилось благополучно для меня.

Но в 38-м году я был снова арестован, и на этот раз уже следователь мне заявил, что я арестован как сын сво­его отца, и он сказал: «Вам любить нас не за что». Это было совершенно нелепо, потому что все люди, прини­мавшие участие в «Таганцевском деле», которое имело место в 21-м году, к 36-му уже были арестованы и расстреляны. Но следователь капитан Лотышев не посчитался с этим, и после семи ночей избиения мне было предложено подпи­сать протокол, который не я составлял и который я даже

18

19

не смог прочесть, будучи очень избитым. Сам капитан Ло-тышев потом, по слухам, был расстрелян в том же 38-м году или в начале 39-го. Суд, трибунал меня и двух сту­дентов, с которыми я был еле знаком (просто визуально помнил их по университету, они были с другого факульте­та), осудили нас по этим липовым документам с обвине­нием в террористической деятельности, хотя никто из нас не умел ни стрелять, ни на шпагах сражаться, вообще ни­каким оружием не владел.

Дальше было еще хуже, потому что прокурор тогдаш­ний объявил, что приговор в отношении меня слишком мягок, а сверх 10-ти лет по этой статье полагался расстрел. Когда мне об этом сообщили, я это воспринял как-то очень поверхностно, потому что я сидел в камере и очень хотел курить и больше думал о том, где бы закурить, чем о том, останусь я жив или нет. Но тут произошло опять странное обстоятельство: несмотря на отмену приговора, в силу тог­дашней общей неразберихи и безобразия, меня отправили в этап на Беломорский канал. Оттуда меня, разумеется, вернули для проведения дальнейшего следствия, но за это время был снят и уничтожен Ежов и расстрелян тот са­мый прокурор, который требовал для меня отмены за мяг­костью. Следствие показало полное отсутствие каких-либо преступных действий, и меня перевели на особое совеща­ние, которое дало мне всего-навсего 5 лет, после чего я поехал в Норильск и работал там сначала на общих рабо­тах, потом в геологическом отделе и, наконец, в хими­ческой лаборатории архивариусом.

Окончил я срок в 1943 году, и как безупречно проведший все время без всяких нареканий и нарушений лагерного режима я был отпущен и полтора года работал в экспеди­ции того же самого Норильского комбината. Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторож­дение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнито­метрической съемки. И тогда я попросил — как в благо­дарность — отпустить меня в армию.

Начальство долго ломалось, колебалось, но потом от­пустили все-таки. Я поехал добровольцем на фронт и по­пал сначала в лагерь «Неремушка», откуда нас, срочно обучив в течение 7 дней держать винтовку, ходить в строю и от­давать честь, отправили на фронт в сидячем вагоне. Было очень холодно, голодно, очень тяжело. Но когда мы дое­хали до Брест-Литовска, опять судьба вмешалась: наш эшелон, который шел первым, завернули на одну станцию назад (уж не знаю, где она была) и там стали обучать зенитной ар­тиллерии. Обучение продолжалось 2 недели. За это время был прорван фронт на Висле, я получил сразу же назначе­ние в зенитную часть и поехал в нее. Там я немножко отъелся и в общем довольно благополучно служил, пока меня не перевели в полевую артиллерию, о которой я не имел ни малейшего представления.

Это было уже в Германии. И тут я сделал действительно проступок, который вполне объясним. У немцев почти в каждом доме были очень вкусные банки с маринованны­ми вишнями, и в то время, когда наша автомобильная колонна шла на марше и останавливалась, солдаты бегали искать эти вишни. Побежал и я. А в это время колонна тронулась, и я оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане. Три дня я ходил и ис­кал свою часть. Убедившись, что я ее не найду, я примк­нул к той самой артиллерии, которой я был обучен — к зенитной. Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, немцев не обидел (да и не мог их обидеть, их не было там — они все убежали). И в этой части — полк 1386 31-й дивизии Резерва Главного командо­вания — я закончил войну, являясь участником штурма Бер­лина.

К сожалению, я попал не в самую лучшую из бата­рей. Командир этой батареи старший лейтенант Финкель-штейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я под­нял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контр­атаку, был сделан вид, что я тут ни при чем и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей на­грады. Но когда война кончилась и понадобилось описать боевой опыт дивизии, который было поручено написать нашей бригаде из десяти-двенадцати толковых и грамотных офи­церов, сержантов и рядовых, командование дивизии на­шло только меня. И я это сочинение написал, за что по­лучил в виде награды чистое, свежее обмундирование:

21

20

гимнастерку и шаровары, а также освобождение от наря­дов и работ до демобилизации, которая должна была быть через 2 недели.

После этого я вернулся в Ленинград, пришел с удо­вольствием по знакомым улицам домой, встретил свою мать, которая обняла меня, расцеловала и очень приветствова­ла. Мы с ней всю ночь проговорили, потом я пошел в уни­верситет, где декан исторического факультета Мавродин встретил меня также ласково и приветливо, называл «Лёва» и разрешил мне на выбор: или поступить на очный, или на заочный, или сдать экстерном экзамены за 4-й и 5-й курс. Я выбрал последнее и за один месяц сдал все экза­мены (поскольку я и в лагере занимался, ну и подготовка у меня была хорошая — историю я знал), сдал кандидат­ский минимум по французскому языку и по марксизму (так сказать, по истории философии). Сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института востоковедения, где меня сразу же приняли, и я начал заниматься дальше, поехал в экспедицию с профессором Артамоновым.

Но когда я вернулся, то узнал, что в это время мами­ны стихи не понравились товарищу Жданову и Иосифу Вис­сарионовичу Сталину тоже, и маму выгнали из Союза, и начались опять черные дни. Прежде чем начальство спох­ватилось и выгнало меня, я быстро сдал английский язык и специальность (целиком и полностью), причем английс­кий язык на «четверку», а специальность — на «пятерку», и представил кандидатскую диссертацию. Но защитить ее уже мне не разрешили. Меня выгнали из Института вос­токоведения с мотивировкой: «за несоответствие филоло­гической подготовки избранной специальности», хотя я сдал и персидский язык тоже. Но несоответствие действитель­но было — требовалось два языка, а я сдал пять. Но тем не менее меня выгнали, и я оказался опять без хлеба, без всякой помощи, без зарплаты. На мое счастье, меня взя­ли на работу библиотекарем в сумасшедший дом на 5-й ли­нии в больницу Балинского.

Я там проработал полгода, и после этого, согласно со­ветским законам, я должен был представить характеристи­ку с последнего места работы. А там, т. к. я показал свою работу очень хорошо, то мне и выдали вполне приличную

22

характеристику. И я обратился к ректору нашего универ­ситета профессору Вознесенскому, который, ознакомив­шись со всем этим делом, разрешил мне защищать канди­датскую диссертацию.

Есть мне было нечего, поэтому я нанялся в экспеди­цию на Алтай с профессором Руденко. И пока рецензенты читали мою работу (а они читали ее сверхдолго!), я зарабо­тал там какие-то деньги, вернулся и узнал, что мою рабо­ту не хотят ставить на защиту. Прошло некоторое время — месяца три, тяжелейшие в моей жизни, когда не было ни пищи, ни дров, чтобы топить печку (тогда еще было печ­ное отопление), и вдруг мне сообщают, что можно защи­щать диссертацию. Я являюсь на защиту, там мне говорят: «Нет места. Две диссертации уже поставлены на 28 декаб­ря, но вашу мы поставим первой». Ну, слава Богу! Я не думал даже, в чем дело, но оказалось все просто: против меня выдвинули заслуженного деятеля киргизской науки Александра Натановича Бернштама, который выступил против меня как специалист, опроверг моих рецензентов, пытался опровергнуть меня. 16 возражений он мне выдвинул (я их записал). Два самых крупных были: невладение марк­сизмом, незнание восточных языков. По поводу марксиз­ма я тут же ему дал марксистскую трактовку моей темы (а тема была: «Подробная политическая история Первого Тюр­кского каганата») и обращался к Ученому совету, к моим учителям с просьбой оценить — марксизм это или не марк­сизм. Указал на прямые ошибки, которые допустил Берн-штам. По поводу восточных языков — я с ним сначала за­говорил по-персидски, а потом привел цитаты по-древне-тюркски. Оказалось, что он не знает ни того, ни другого. Из 16-ти членов Ученого совета 15 проголосовали за меня, один голос был против.

После этого встал вопрос, чтобы мне устроиться на работу, и меня приняли, правда, с большой неохотой, в Музей этнографии народов СССР на Инженерной улице в качестве научного сотрудника. Но я еще пока не получил решения ВАКа. Так я его и не дождался, потому что осе­нью того же 49-го года меня арестовали снова, почему-то привезли из Ленинграда в Москву, в Лефортово, и следо­ватель майор Бурдин два месяца меня допрашивал и выяс-

23

нил: а) что я недостаточно хорошо знаю марксизм, для того чтобы его оспаривать, второе — что я не сделал ничего пло­хого — такого, за что меня можно было преследовать, тре­тье — что у меня нет никаких поводов для осуждения, и, в-четвертых, он сказал: «Ну и нравы у вас там!» После чего его сменили, дали мне других следователей, которые со­ставили протоколы без моего участия и передали опять-таки на Особое совещание, которое мне на этот раз дало уже 10 лет. Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоуме­нием: «Вы опасны, потому что вы грамотны». Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук дол­жен быть безграмотен? После этого я был отправлен сна­чала в Караганду, оттуда наш лагерь перевели в Междуре-ченск, который мы и построили, потом в Омск, где в свое время сидел Достоевский.

Я все время занимался, так как мне удалось получить инвалидность. Я действительно себя очень плохо и слабо чувствовал, и врачи сделали меня инвалидом, и я работал библиотекарем, а попутно я занимался, писал очень мно­го (написал историю хунну по тем материалам, которые мне прислали, и половину истории древних тюрок, недописан-ную на воле, тоже по тем данным и книгам, которые мне прислали и которые были в библиотеке).

В 56-м году, после XX съезда, о котором я вспоми­наю с великой благодарностью, приехала комиссия, ко­торая обследовала всех заключенных (кто за что сидит), и комиссия единогласно вынесла мне «освобождение с пол­ной реабилитацией». Этому помогло то, что профессор Артамонов, профессор Окладников, академик Струве, академик Конрад написали по поводу меня положитель­ные характеристики.

Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюр­приз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я ее с трудом узнал. Измени­лась она и физиогномически, и психологически, и по от­ношению ко мне. Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. Но меня, прав­да, прописали сослуживцы, а потом, когда она наконец вернулась, то прописала и она. Я приписываю это изме­нение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзь­ям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились.

Когда я вернулся назад, то я долгое время просто не мог понять, какие же у меня отношения с матерью? И когда она приехала и узнала, что я все-таки прописан и встал на очередь на получение квартиры, она устроила мне жуткий скандал: «Как ты смел прописаться?!» Причем мотивов этому не было никаких, она их просто не приводила. Но если бы я не прописался, то, естественно, меня могли бы вы­слать из Ленинграда как не прописанного. Но тут ей кто-то объяснил, что прописать меня все-таки надо, и через некоторое время я поступил на работу в Эрмитаж, куда меня принял профессор Артамонов, но тоже, видимо, преодо­левая очень большое сопротивление.

Я очень чту память профессора Артамонова, его отно­шение ко мне и то, что, несмотря на какие-то мне непо­нятные нажимы, он все-таки принял меня на ставку бе­ременных и больных, после чего я стал получать хоть ка­кую-то зарплату и смог жить. Потом я получил очень маленькую комнату (12 м2) в коммунальной квартире, забитой людьми, но все-таки хотя бы свой угол. Там я стал очень усиленно заниматься.

Из тех моих записок, которые я привез из лагеря, я составил книжку «Хунну». Она вышла в Востокиздате в 1960 году. Из второй части своих записок я составил не­сколько статей, которые были опубликованы тогда немед­ленно (в это время было довольно легко для меня их опуб­ликовать) и доработал докторскую диссертацию, которую и защитил в ноябре 1961 года. Защита эта стоила мне очень больших травм и потерь, т. к. в Институте востоковеде­ния, откуда, очевидно, и писали на меня доносы, ко мне было исключительно плохое отношение. И когда при­слали эту диссертацию в московское отделение Институ­та востоковедения, ее сначала потеряли, потом, когда я

25

24

вернулся, ее разыскали, но отказали мне в рецензии на том основании, что у них Древний Восток — до V века, а у меня — VI-й. Но потом мне все-таки выдали поло­жительную рецензию, и я защитил диссертацию едино­гласно. После чего получил от ректора нашего универ­ситета Александрова предложение перейти из Эрмитажа, где я был старшим научным сотрудником, на ту же дол­жность в университет. Это было связано с тем, что во время моих экспедиций на берега Каспийского моря в поисках Хазарии мне удалось установить изменение уров­ня Каспийского моря в VI и IX-X веках нашей эры, так как я нашел те слои, в которых были черепки соответ­ствующих эпох.

На следующий год, когда я воспользовался тем, что меня пригласил к себе геолог в качестве сотрудника (у меня были деньги, которые мне выдал Эрмитаж на работу, а у него была машина). Мы вместе провели большую экспе­дицию, результаты которой затем легли в основу моей книги «Открытие Хазарии» и сделала мне, так сказать, некото­рое реноме среди географов. И меня приняли не на исто­рический факультет, а на географический в маленький Географо-экономический институт, который был при фа­культете. И это было мое самое большое счастье в жиз­ни, потому что географы, в отличие от историков, и осо­бенно востоковедов, меня не обижали. Правда, они меня и не замечали: вежливо кланялись и проходили мимо, но ничего дурного они мне так за 25 лет и не сделали. И на­оборот, отношения были, совершенно, я бы сказал, бе­зоблачные.

В этот период я также очень много работал: оформил диссертацию в книгу «Древние тюрки», которую напеча­тали потому, что нужно было возражать против террито­риальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыг­рала решающую роль. Китайцы меня предали анафеме, а от территориальных притязаний на Монголию, Среднюю Азию и Сибирь отказались. Потом я написал книгу «По­иски вымышленного царства» о царстве пресвитера Иоан­на, которое было ложно, выдумано. Я постарался пока­зать, как в исторических источниках можно отличать правду от лжи, даже не имея параллельной версии. Эта книга

26

имела очень большой резонанс и вызвала очень отрица­тельное отношение только одного человека — академи­ка Бориса Александровича Рыбакова, который написал по этому поводу в «Вопросах истории» статью на 6 стра­ницах, где очень сильно меня поносил. Мне удалось от­ветить через журнал «Русская литература», который из­давал Пушкинский дом, ответить статьей, где я показал, что на этих 6 страницах академик, кроме трех принци­пиальных ошибок, допустил 42 фактических. И его сын потом говорил: «Папа никогда не простит Льву Никола­евичу 42 ошибки».

После этого мне удалось написать новую книгу «Хун-ны в Китае» и завершить мой цикл истории Центральной Азии в домонгольский период. Очень трудно мне было ее печатать, потому что редактор Востокиздата, которого мне дали, — Кунин такой был — он издевался надо мной так, как редактора могут издеваться, чувствуя свою полную бе­зопасность. Тем не менее книга, хотя и искалеченная, выш­ла, без указателя, потому что он переменил страницы и испортил даже составленный мною указатель. Книга была напечатана, и таким образом я закончил первую часть трудов своей жизни — белое пятно в истории Внутренней Азии между Россией и Китаем в домонгольский период.

Этот последний период моей жизни был для меня очень приятным в научном отношении, когда я написал свои основные работы по палеоклимату, по отдельным част­ным историям Центральной Азии, по этногенезу, но очень тяжелым в отношении бытовом и, главным образом, в отношениях с матерью. Мать находилась под влиянием людей, с которыми я не имел никаких личных контак­тов, и даже в большинстве своем не был знаком, но ее они интересовали значительно больше, чем я, и поэто­му наши отношения в течение первых пяти лет после мо­его возвращения неизменно ухудшались, в том смысле, что мы отдалялись друг от друга. Пока наконец перед за­щитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, она не выразила свое категорическое нежела­ние, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом. Но

27

тем не менее у меня хватило выдержки и сил для того, чтобы хорошо защитить докторскую диссертацию и про­должать свою научную работу.

Последние 5 лет ее жизни я с матерью не встречался. Именно за эти последние 5 лет, когда я ее не видел, она написала странную поэму, называемую «Реквием». Реквием по-русски значит панихида. Панихиду по живому человеку считается, согласно нашим древним обычаям, служить греш­но, но служат ее только в том случае, когда хотят, чтобы тот, по кому служат панихиду, вернулся к тому, кто ее служит. Это было своего рода волшебство, о котором, ве­роятно, мать не знала, но как-то унаследовала это как древ­нерусскую традицию. Во всяком случае, для меня эта по­эма была совершеннейшей неожиданностью, и ко мне она, собственно, никакого отношения не имела, потому что зачем же служить панихиду по человеку, которому можно позво­нить по телефону.

Пять лет, которые я не виделся с матерью и не знал о том, как она живет (так же как она не знала, как я живу, и не хотела, видимо, этого знать), кончились ее смертью, для меня совершенно неожиданной. Я выполнил свой долг: похоронил ее по нашим русским обычаям, соорудил памятник на те деньги, которые остались мне в наследство от нее на книжке, доложив те, которые были у меня — гонорар за книжку «Хунну». Памятник стоит до сих пор, но, прав­да, сейчас, будучи больным (у меня очень болят ноги), я не имею возможности посещать его, так как идти там до­вольно далеко.

Но тем не менее в это тяжелое для меня время я не оставлял науки ни на одну минуту, да и не мог ее оста­вить, потому что это было единственно приятное в моей жизни. Я активно вел общественную работу в Географи­ческом обществе, поднял Отделение этнографии, которое начало выпускать этнографические научные сборники. Потом вопрос о том, что такое «этнос», т. е. как у нас сейчас принято говорить «нация», был совершенно неясен в са­мом Институте этнографии, а это необходимо для состав­ления этнографических карт. Я взялся за эту тему и напи­сал 30 статей, посвященных этому вопросу, и затем офор­мил их в большую работу «Этногенез и биосфера Земли».

28

И тут для меня началась новая серия затруднений и непри­ятностей. Эту работу никто не брал на обсуждение, пото­му что в любом институте говорили: «Это не по нашей спе­циальности». Правда в этом кое-какая была, потому что работа действительно была новаторская, постановка воп­роса о синтезе естественных и гуманитарных наук на базе географии — тоже была новой. И единственным способом для обсуждения книги я избрал защиту второй докторской диссертации. Ведь не обсужденная книга у нас не может идти ни в какое издательство.

Географический факультет пошел мне навстречу: орга­низовали защиту, причем пригласили специалистов гео­графов и биологов. Биолог Алтухов, а географы были Мур-заев и Архангельский, но как доктору исторических наук специальных оппонентов по истории не приглашали, но попросили Институт этнографии высказаться по этому по­воду как третье ведущее учреждение. Институт этногра­фии заявил, что он не компетентен обсуждать эти воп­росы, и, как впоследствии выяснилось, он был прав: спе­циалистов, равных мне по вопросам этногенеза и этнической диагностики, у них действительно не было — ни в Ленин­граде, где я защищал диссертацию, ни в Москве. Они поэтому и отказались и не выступили. Выступил, прав­да, в прениях один их представитель, который сказал, что автореферат, с которым он ознакомился, по сравне­нию с диссертацией — это «как обертка конфеты по срав­нению с самой конфетой». После этого у него были та­кие неприятности в институте (в конце концов его выг­нали), что он уже никогда не выступал на моих докладах и вообще нигде.

Издательство «Наука», куда была представлена рабо­та, отправило ее на рецензию в тот же самый Институт этнографии и получило аналогичный ответ, что они не будут давать своего мнения и своего решения, потому что это вопросы, которые им не известны, и они не компетент­ны в этом.

После этого оказалось, что напечатать эту работу нельзя, и тогда я обратился опять-таки к себе на факультет. Раз­решили депонировать эту работу в ВИНИТИ — Всесоюз­ном институте научной и технической информации, как

29

географическую работу, включающую в себя вопросы ох­раны природы. Это было сделано, но тоже с очень боль­шими затруднениями. Было три выпуска по 10 авторских листов. Первый выпуск прошел очень легко и спокойно, но потом редакторша Ольга Николаевна Азнем украла ос­тальные два выпуска, унесла их к себе домой и показыва­ла своим знакомым. Мой ученик Костя Иванов нашел ее дом и выяснил, кто эти знакомые, правда только имя, но не фамилию. Первый читатель моей работы назвал себя Мойшей. Но когда оказалось, что это такое нарушение, скажем мягко, равносильное преступлению, за которое по­лагается от 3 до 8 лет (это мне в нашем юридическом от­деле дали мощную консультацию; у нас был очень толко­вый юрист Борис Ефимов. Он вызвал ее отца — доцента геологического факультета — и сказал: «Если ваша дочка не хочет сидеть, пусть вернет работу»), тогда она ее сразу принесла. И после этого работа была направлена в ВИ­НИТИ, но оказалось, что она не выполнила всех правил, обязательных для ВИНИТИ: в машинописи должны быть ровные поля с обеих сторон (для пересъемки и ксерокопи­рования), а она меня об этом не предупредила. ВИНИ­ТИ выслал мне первый экземпляр работы, оставив для про­верки второй у себя. Я приклеил сам эти листы. Но, кроме того, оказалось, что она некоторые буквы забила грязно шрифтом на машинке, и это был повод для того, чтобы снова вернуть мне работу. Но моя жена, на которой я же­нился в 1967 году, Наталья Викторовна, урожденная Си­моновская, — художник, член МОСХа, она исправила эти нарушения, потому что она как художник умела все это сделать грациозно и изящно.

На мое несчастье, в ВАКе в это время произошла ре­форма (изменился его состав, изменились его подходы), и поэтому ВАК относился к работам как-то, я бы сказал, неконструктивно. В частности, мою работу ВАК не ут­вердил на том основании, что она «больше, чем доктор­ская, а потому и не докторская». И вместо того чтобы при­судить мне степень доктора географических наук, назначил меня членом специализированного Ученого совета по при­суждению степеней доктора географических наук. В како­вой должности я сейчас и пребываю на факультете.

30

Кроме того, большое удовлетворение мне приносит то, что мои лекции по этногенезу нашли благодарных слуша­телей на географическом факультете. Обычно студенты часто смываются с лекций (это не секрет, об этом часто ста­вился вопрос на Ученом совете: как их надо записывать и принуждать к посещению). С моих лекций студенты пере­стали смываться после второй или третьей лекции. После этого стали ходить сотрудники института и слушать, что я читаю. После этого, когда я уже стал излагать курс более подробно и отработал его в ряде предварительных лекций, ко мне стали ходить вольнослушатели со всего Ленингра­да. И наконец, кончилось тем, что меня вызвали в Но­восибирск в Академгородок, где я прочел специальный со­кращенный курс и имел большой успех: народ приезжал даже из самого Новосибирска в Академгородок (это час езды на автобусе). Народу было так много, что дверь запира­ли, но так как там в Академгородке все по преимуществу «технари», то они довольно быстро умели открыть этот замок и проходили в помещение. В зал пускали только по би­летам, но там были две двери — в одну впускали, другая была закрытая. Так, вошедший подходил к закрытой двери, под нее подсовывал билет, его товарищ брал и снова про­ходил.

Чем я объясняю успех своих лекций? Отнюдь не сво­ими лекторскими способностями — я картавый, не дек­ламацией и не многими подробностями, которые я дей­ствительно знаю из истории и которые включал в лек­ции, чтобы легче было слушать и воспринимать, а той основной идеей, которую я проводил в этих лекциях. Идея эта заключалась в синтезе естественных и гуманитарных наук, то есть я возвысил историю до уровня естествен­ных наук, исследуемых наблюдением и проверяемых теми способами, которые у нас приняты в хорошо развитых ес­тественных науках — физике, биологии, геологии и дру­гих науках.

Основная идея такова: этнос отличается от общества и от общественной формации тем, что он существует парал­лельно обществу, независимо от тех формаций, которые оно переживает и только коррелирует с ними, взаимодействует в тех или иных случаях. Причиной образования этноса я

31

считаю особую флуктуацию биохимической энергии живо­го вещества, открытую Вернадским, и дальнейший энтро­пийный процесс, то есть процесс затухания толчка от воз­действия окружающей среды. Каждый толчок рано или поздно должен затухнуть. Таким образом, исторический процесс представляется мне не в виде прямой линии, а в виде пуч­ка разноцветных нитей, переплетенных между собой. Они взаимодействуют друг с другом разным способом. Иногда они бывают комплиментарны, т. е. симпатизируют друг другу, иногда, наоборот, эта симпатия исключается, иногда это идет нейтрально.

Каждый этнос развивается как любая система: через фазу подъема к акматической фазе, т. е. фазе наибольше­го энергетического накала, затем идет довольно резкий спад, который выходит плавно на прямую — инерционную фазу развития, и как таковой он затем постепенно затухает, сме­няясь другими этносами. К социальным соотношениям, например к формациям, это не имеет прямого взаимоот­ношения, а является как бы фоном, на котором развива­ется социальная жизнь.

Эта энергия живого вещества биосферы всем извест­на, все ее видят, хотя отметил ее значение я первый, и сделал я это, размышляя в тюремных условиях над про­блемами истории. Я обнаружил, что у некоторых людей в большей или меньшей степени существует тяга к жертвен­ности, тяга к верности своим идеалам (под идеалом я по­нимаю далекий прогноз). Эти люди в большей или мень­шей степени стремятся к осуществлению того, что для них является брлее дорогим, чем личное счастье и личная жизнь. Этих людей я назвал пассионариями, а качество это я на­звал пассионарностью.

Это не теория «героя и толпы». Дело в том, что эти пассионарии находятся во всех слоях того или иного этни­ческого или общественного коллектива, но количество их плавно снижается со временем. Но цели у них иногда бывают единые — правильные, подсказанные нужной в данном случае доминантой поведения, а в ином случае — проти­воречат им. Поскольку это энергия, то она от этого не меняется, она просто показывает степень их (пассионари­ев) активности.

32

Эта концепция позволила мне определить, почему воз­никают подъемы и спады народов: подъемы, когда коли­чество таких людей увеличивается, спады — когда оно умень­шается. Есть посредине оптимальный уровень, когда этих пассионариев столько, сколько нужно для выполнения общих задач государства, или нации, или класса, а остальные ра­ботают и соучаствуют в движении вместе с ними.

Эта теория категорически противоречит расовой тео­рии, которая предполагает наличие прирожденных качеств, присущих тем или иным народам за все время существо­вания человечества, и «теории героя и толпы». Но герой может вести ее только тогда, когда в толпе он встречает отзвук у людей менее пассионарных, но тоже пассионар­ных. Применительно к истории эта теория оправдала себя. И именно для того, чтобы понять, как возникли и по­гибли Древний Рим, Древний Китай или Арабский хали­фат, ко мне и ходили люди. Что касается применения этого в современности, то это может сделать любой че­ловек, у которого достаточная компетенция в области новой истории, и осознать, какие перспективы есть, скажем, у Западного мира, у Китая, у Японии и у нашей родины России. Дело в том, что к этому я присоединил геогра­фический момент — жесткую связь человеческого коллектива с ландшафтом, т. е. понятие «Родина», и со временем, т. е. понятие «Отечество». Это как бы 2 параметра, ко­торые, перекрещиваясь, дают нужную точку, фокус, ха­рактеризующий этнос.

Что касается нашей современности, я скажу, что, по моей концепции, преимущество пассионарного напряже­ния стоит на стороне Советского Союза и входящих в него братских народов, которые создали систему, относительно Западной Европы молодую, и поэтому имеют больше пер­спектив для того, чтобы устоять в той борьбе, которая вре­мя от времени с XIII века возникала и, видимо, будет возникать и дальше. Но о будущем я говорить, естественно, не могу.

Так как коротко изложить содержание целого раздела новой советской науки я здесь не в состоянии, то вернусь к биографии, не столько собственной, сколько к биогра­фии моей концепции.

33

После смерти моей матери зашел вопрос о ее насле­дии. Единственным наследником был признан я, тем не менее все имущество моей матери, как вещи, так и то, что дорого для всего Советского Союза — ее черновики, было захвачено ее соседкой Пуниной (по мужу Рубинштейн) и присвоено ею себе. Так как я обратился в Пушкинский дом и предложил принять на хранение в архив все литера­турное наследство моей матери, то Пушкинский дом по­дал в суд, от которого почему-то довольно быстро отошел, предоставив вести суд мне лично, как обиженному чело­веку. Три года длился этот процесс, причем захват Пуни­ной этого имущества и продажа, или, вернее, распрода­жа его в разные советские учреждения (далеко не полнос­тью, часть она оставила себе), он вызвал осуждение в Ленинградском городском суде, который постановил, что деньги получены Пуниной незаконно. Но почему-то Вер­ховный суд РСФСР, судья Пестриков, объявил, что суд считает, что все украденное подарено, и постановил, что я никакого отношения к наследству своей матери не имею, потому что она все подарила Пуниной, несмотря на то что не только документа на это не было, но и сама Пунина этого не утверждала. Это произвело на меня очень тяже­лое впечатление и значительно повлияло на мою работу в смысле ее эффективности.

Но тем не менее я продолжал работать и создал из­ложение всей своей концепции, ныне депонированной в ВИНИТИ, и заказанное читателями в таком количестве копий, что, согласно советским законам, представившее ее издательство обязано напечатать эту работу как книгу. Сверх этого мной было написано продолжение, которого от меня желали читатели, состоящее из двух частей: «Ты­сячелетие вокруг Каспия», где объясняются истоки един­ства и дружбы древних народов, ныне населяющих терри­торию Советского Союза, и «Древняя Русь и Великая степь», где показывается, что и в древности территория Советского Союза (то есть Родина) и традиции, которые тогда суще­ствовали (то есть Отечество) имели то же значение, что и сейчас, и представляли единую целостность, противосто­ящую на востоке Китаю, на западе — католической Евро­пе. Тогда она была католической, сейчас стала «цивили­

34

зованной», но от этого дело не изменилось. И вот здесь оказалось очень сложно, потому что ректор Алисковский (которого сейчас уже нет, его сняли с работы), вместо того чтобы на большом Ученом совете представить рукопись хотя бы к депонированию, задержал ее, отложил и собрался давать снова на рецензию до тех пор, пока он не получит отрица­тельную рецензию. Но так как ректора этого сняли, заме­нили ректором Меркурьевым, который прочел мою рабо­ту и убедился в том, что она научно полезна и не содер­жит ничего нелояльного в смысле политическом, он представил ее, к сожалению, опять к депонированию в ВИНИТИ, но не к печати.

Что же касается последней работы «Древняя Русь и Ве­ликая степь», я ее еще не представлял, но мне ее некуда и представлять, потому что до тех пор, пока первая часть не получила какого-то своего оформления, вторую часть представлять невозможно — она основана на первой как на фундаменте.

И вот я нахожусь сейчас в довольно грустном и пе­чальном положении: работы, которые я сделал, имеют положительные рецензии академика Лихачева, профессоров нашего факультета, в частности Сергея Борисовича Лав­рова, они представлены к изданию, но почему-то (для меня неясно почему?!) каждое издательство отказывает­ся иметь со мной дело. И это меня очень огорчает и даже травмирует: трудно писать неизвестно для чего о тех про­блемах, которые сейчас весьма актуальны, весьма дос­тупны и весьма нужны.

По существу, я являюсь последователем Владимира Ива­новича Вернадского в его учении о биосфере и энергии жи­вого вещества, но его идеи о ноосфере никак не связаны с моими представлениями и с моими выводами, и я их не имею ни права, ни желания касаться. Это другая тема — не моя, которую будут решать другие ученые.

Единственный издатель, директор Востокиздата Олег Константинович Дрейер, сжалившись над моим недоуме­нием, объяснил мне, что он печатать меня не будет до тех пор, пока меня не напечает журнал «Вопросы истории», причем главный редактор этого журнала член-корреспон­дент Трухановский дважды заказывал мне статьи, принн-

35

мал их, и сейчас в этом журнале лежит уже третий год принятая статья, которая задерживалась потому (это он, тоже сжалившись надо мной, объяснил мне), что его на­чальник — академик Бромлей — не хочет, чтобы мои ста­тьи вообще выходили в свет.

Единственное мое желание в жизни (а я сейчас уже стар, мне скоро 75 лет) — это увидеть мои работы напеча­танными без предвзятости, со строгой цензурной провер­кой и обсужденными научной общественностью без пред­взятости, без вмешательства отдельных интересов тех или иных влиятельных людей или тех глупых, которые отно­сятся к науке не так, как я, то есть использующих ее для своих личных интересов. Они вполне могут оторваться от этого и обсудить проблемы правильно — они достаточно для этого квалифицированы. Услышать их беспристрастные отзывы и даже возражения — это последнее, что я хотел бы в своей жизни.

Разумеется, обсуждение целесообразно в моем присут­ствии, по процедуре защиты, когда я отвечаю каждому из выступающих, и при лояльном отношении присутствую­щих и президиума. Тогда я уверен, что те 160 моих статей и 8 книг общим объемом свыше 100 печатных листов по­лучат должную оценку и послужат на пользу науке нашего Отечества и ее дальнейшему процветанию.

СЕРГЕЙ ЛАВРОВ

ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

«Если ученый изучает предмет бескорыстно, не ставя пред­взятой цели, то его открытия могут быть использованы в практи­ческой деятельности. Если же он хочет добиться какой-нибудь выгоды для себя, шансы на успех ничтожны. Такова диалектика творче­ства - один из разделов диалектики природы.»

Лев Гумилев

ОТ АВТОРА

Автор считает не конструктивным деление научных работ на акаде­мические (трудно читаемые) и популярные (легковесные). Лю­бую сложную проблему можно изложить живым и ясным язы­ком, не снижая научной значи­мости.

Л. Гумилев

Так писал Лев Николаевич в одной из заявок на буду­щую книгу, и это было его неизменной позицией, кото­рой он старался держаться. С ней легко соглашаться, но, увы, куда труднее реализовать. Передо мной весь «блок» его книг, и в каждой интереснейшие, нестандартные, порой и очень спорные идеи. Попробуй изложи это «живым и ясным языком», да еще и «не снижая научной значимос­ти». Передо мной фотографии, которые увидит читатель этой книги, и многие из них публикуются впервые, от дет­ских — благополучных, с обоими родителями или одной матерью (уже после 1921 г.), до лагерных, страшных, а потом уж снова благополучных — конца 80-х гг. Это — вехи судьбы сложной и ломаной, трагичной и творческой. При этом огромные отрезки ее совсем «затемнены» для нас, они «дешифрируются» лишь иногда по каким-то письмам «туда» или «оттуда», по чьим-то воспоминаниям. Но сна­чала— до того, один законный вопрос...

Вопрос, который резонно возникает у читателя — а кто такой автор книги о Л. Н. Гумилеве и как это у него хва­тило смелости взяться за такую работу. Кажется, он не

39

историк, не этнолог, да и в географии не занимался теми сюжетами, которые интересовали Гумилева — климатические рубежи, пути циклонов, колебания Каспия. Не был он и соавтором Гумилева, правда, соавторов у него вообще не было почти никогда.

Все это верно, а решился я на эту книгу по той глав­ной причине, что Лев Николаевич был наиболее значи­мой, масштабной личностью из всех, с кем мне довелось работать в жизни. Да и стаж нашей совместной работы не мал — около 30 лет — с той поры (1962), когда ректор ЛГУ А. Д. Александров взял на работу опального ученого. Взял на географический факультет*. Точнее — в Институт при факультете. Система была такова, что каждый сотрудник НИИ был «приписан» к какой-либо кафедре. Лев Нико­лаевич — к кафедре экономической географии, на кото­рой я работал (а позже — и заведовал ею). Он читал лек­ции нашим студентам по совсем новому курсу «народове­дение», был членом «докторского» Ученого совета, которым я руководил.

Но все это — формальная сторона. Куда важнее дру­гое — при солидной разнице в возрасте (16 лет) между нами сразу же установились теплые дружеские отношения, страшно далекие от схемы «начальник-подчиненный» (смешно та­кое и сказать о нем!). Только с юмором — а он любил и понимал юмор — спрашивал по телефону мою жену или сына: «А начальник дома?»

Вот эти доверительные отношения исключали обиду даже тогда, когда он мог бы и обидеться, а такие эпизо­ды были: иногда из парткома ЛГУ настоятельно рекомен­довали «приостановить» лекции Л.Н. Все понимали, что это глупость — и тот, кто звонил, и тот, кто принимал эти «центральные указания». Тогда мне приходилось просить Л.Н.: «Отдохните пару недель, пусть почитает эти разы

* Странная игра судьбы, а может быть, и перст судьбы — по­чему его взяли именно на географический факультет? Вряд ли сейчас кто-нибудь может это объяснить, но в конце 30-х гг. был такой эпизод — при отказе восстановить его студентом истфака в Ленин­граде московские друзья предлагали устроить на геофак в столице. Судьба как бы сталкивала Л.Н. с географией и столкнула, нако­нец, с пользой для обоих.

40

Костя*». Л.Н. все понимал, даже не дулся на меня при встречах, а через три-четыре недели все забывалось и «на­верху», а Л.Н. вновь появлялся перед студентами.

Сейчас, задумываясь о том времени — конце 60-х — начале 70-х гг., — я начинаю сомневаться в том, что эти звонки инициировались «сверху» — из обкома или горко­ма КПСС. Дело в том, что в 1968-1972 гг. мне довелось быть секретарем парткома ЛГУ при двух партийных лиде­рах города — сначала В. С. Толстикове, потом Г. В. Рома­нове. Первого вовсю поносила интеллигенция, считая орга­низатором «интеллектуального зажима» в Ленинграде. Не важно, что это было далеко от истины — «короля играла свита». Ему — знающему, честному и толковому хозяй­ственнику — было не до этих идеологических «игр»; зато нторой был реальным «зажимщиком», своенравным и кап­ризным диктатором.

Но ни тот, ни другой ни разу не «спускали» в универ­ситет никаких «указаний» по Гумилеву, полагаю, что они просто не знали такой фамилии. Значит, имела место «пе­рестраховка» у кого-то из университетских парткомовцев. Надо обратить внимание читателя на такую странную вещь — у нас секретарем парткома мог стать только профессор; сле­довательно, кое-какие университетские традиции все же сохранялись.

Правда, был у меня по поводу Л.Н. контакт с другой «инстанцией», к счастью, одноразовый. В конце 70-х гг. в моем кабинете появился очень скромный, внешне не­приметный человек, представившийся: «Из КГБ». Он за­вел разговор о лекциях Л.Н. «Хорошо ли, что он их чита­ет?» — и все это без нажима, очень спокойно, как бы раз­думчиво.

В такие моменты иногда срабатывает интуиция, сам собой находится удачный ответ. Я спросил гостя: слушает ли он «вражеские голоса»? Получив в ответ «да», я признался,

* Константин Иванов — первый и наиболее близкий из уче­ников Л.Н., кандидат географических наук, работал в Институте географии под руководством Л.Н., был старостой университетской православной общины. Отец шестерых детей. В декабре 1992 г., через полгода после смерти учителя, был зверски убит у дверей своей квартиры.

41

что тоже иногда слушаю, но никогда еще не слышал там слов о младшем Гумилеве. Об Ахматовой — да, о Нико­лае Степановиче — да, а вот о Льве Николаевиче — ни слова. Он согласился с такой констатацией. Тогда я осторожно спросил: «Спросите начальство, а хочет ли оно слышать по этим голосам и о Льве Николаевиче, к примеру, без­работном?» Он понял все молниеносно: «Мне понравился ваш ответ». Мы очень вежливо распрощались, и больше «оттуда» нас не беспокоили.

Но вернемся к жизни Л.Н. на факультете. Его лек­ции увлекали, на них рвались и люди «со стороны». Вок­руг Л.Н. быстро формировалась команда серьезных ребят, а «гумилевская тематика» на кафедре разрасталась. Вмес­те с Л.Н. мы работали в Ученом совете по защитам дис­сертаций, работали очень дружно, зачастую даже весело. У Л.Н. было гигантское преимущество перед председате­лем: он в любую минуту мог выйти в коридор со своей «бе-ломориной» и широко пользовался этим, ехидно поглядывая на меня при очередном выходе. При этом эрудиция дис­сертанта жестко проверялась Гумилевым; следовал град вопросов, часто с уходом «в сторону» от темы. Но уже при следующем совместном выходе в коридор он спраши­вал: «А не очень я его запугал?», и если «очень», то брал слово где-то перед финалом и объяснял, что будет голосо­вать «за».

Что, наверное, нравилось Л.Н. в нашем Совете — это нацеленность на республики Союза, где докторские были не частым явлением, да и кандидатские шли не просто. Эта нацеленность была задана ситуацией: «парал­лельный» докторский Совет по нашей специальности в МГУ (а их в СССР работало всего два — наш и московский) был «снобистским» — не брал защит «с периферии», пред­почитая «дозревших» москвичей. Нам же с «периферий-щиками» приходилось куда больше работать, проводить «предзащиты», консультировать и т. д. Но как иначе со­здать научную опору вне столицы? Л.Н. всегда это под­держивал, особенно когда речь шла об ученых из респуб­лик Средней Азии. Сейчас я думаю: а правильно ли мы поступали? Ведь наши «подопечные» — сейчас «там» док­тора, заведующие кафедрами, директора институтов.

42

После развала СССР они как-то притихли и затаились, довольные, видимо, своими постами и званиями. Не стали они евразийцами по духу, не вышло из них пассионариев по действию...

Кафедра наша трогательно относилась к Л.Н., здесь он всегда был самым «своим» и отвечал нам тем же. На ка­федре Л.Н. всегда был самим собой, не «ощетинившим­ся» в дискуссиях, а как бы оттаявшим, зная, что окру­жен истинными друзьями. Он был ровен со всеми, титу­лы и чины не играли никакой роли.

На кафедре рождались или «проверялись» многие из его шуток-переименований. Своего главного оппонента в этно­логии, академика Ю. В. Бромлея, он переименовал в «Бар­малея», журнал «Знание — сила», не напечатавший чего-то гумилевского — в «Знание через силу». Он позволял себе шутить с оппонентами и на их счет не только в узком кру­гу, шутить иногда очень зло. Вот пример из его письма, напечатанного в «Вопросах философии»: «Что же касается собственных позитивных высказываний Ю. В. Бромлея, то я воздержусь от суждений, следуя изречению, приведен­ному Оскаром Уайльдом, который, будучи в турне по Америке и остановившись в ковбойском поселке, прочел в трактире такой плакат: «Не стреляйте в пианиста, он играет как может»1.

Не проходил без Льва Николаевича ни один сбор на ка­федре «за рюмкой чая»; так однажды он пришел туда прямо из больницы. Мы гордимся словами Л.Н., как-то сказав­шего, что «в годы застоя кафедра экономической и соци­альной географии была для меня «экологической нишей», меня не гнали с работы, была возможность писать»2.

Была у него и другая «ниша» — Русское географичес­кое общество. Там Л.Н. выступал с лекциями, собирав­шими удивительно много народу при самой скромной рек­ламе. «Гумилевцы» города находили какие-то свои кана­лы информации, хотя это была очень разная публика — от трогательных старушек «старорежимного» вида, каким-то чудом уцелевших в войну и блокаду, до восторженных молодых людей, просивших автографы у Л.Н. В Обществе он руководил отделением этнографии, на котором апро­бировались его идеи.

43

Жил он в то время в комнате коммуналки на Влади­мирской. Когда мы с женой первый раз шли к нему в го­сти в коммуналку, нас ужаснула уже лестница. Старин­ный, казалось, никогда не ремонтировавшийся дом, тем­ная-темная лестница, и на площадке валялся пьяный. Застойный запах говорил, что это норма, а не эпизод. Дом-то буквально соседствовал со станцией метро «Владимир­ская», да еще и «полудиким» рынком рядом, со всеми вытекающими (в прямом и переносном смысле) послед­ствиями.

После этой смрадной лестницы вы попадали в малень­кий, но такой уютный оазис — комнату-кабинет, она же — столовая, она же — спальня. Над столом — известный портрет отца в военной форме, фотография всей семьи — Анна Андреевна, Николай Степанович и Лёва. Умели хозяева в этих стесненных условиях создать уют, тепло, обстановку, бесконечно далекую от страшной «оболочки». Интересно, что когда они переехали в новую квартиру, Л.Н. сохранил в кабинете буквально «один к одному» ту же обстановку, что была в коммуналке: тот же стол, пор­трет отца, фотография семьи.

В коммуналке всегда чувствуешь, есть ли «напряжен­ка» между соседями, но в данном случае на нее не было и намека. Лев Николаевич умел ладить с людьми (соседом был простой милиционер), и в квартире господствовала, по-гумилевски выражаясь, комплиментарность. Здесь были смешные эпизоды. Как-то Л.Н. попросил меня познако­мить его с коллегой-историком, довольно известным про­фессором: «Позовите его с супругой к нам, выпьем, пого­ворим!» Я сделал все как полагалось, помню нашел какое-то красное шампанское, а на столе была вкусная еда, приготовленная Наталией Викторовной, и бутылка «Лимон­ной» — тогда еще отменной водки. Мы с Л.Н. как-то не­заметно опустошили ее «за разговором», а гость ограничил­ся каплей шампанского, несмотря на все наши уговоры и явную «комплиментарность» «Лимонной» с закуской на столе. На следующий день мы с Л.Н. встретились на факультете, и он с некоторым укором и непередаваемо милой картаво­стью молвил: «Ну, Сергей Борисович, ну какой же это про­фессор, который о науке не говорит и водки не пьет!»

Университет и Географическое общество помогали Л.Н. в трудные годы; а какие годы были для него не трудны­ми? Были, конечно, и «просветы», когда выходила ка­кая-то из книг Л.Н., но чаще речь шла о том, как про­бить хотя бы статью. Они выходили преимущественно в «Вестнике ЛГУ» или «Известиях ВГО». В этом легко убе­диться, посмотрев библиографию его трудов: 1964 г. — две статьи из трех напечатаны в «Вестнике ЛГУ», 1965 г. — три из семи опубликованных в Обществе или в ЛГУ3.

Сейчас подобная статистика может показаться мело­чью, но в 1964 г. это был единственный и регулярный «выход» трудов Л.Н. на Запад. В ту пору главным редак­тором очень необычного журнала, издававшегося в США — «Soviet Geography*, был Теодор Шабад. Это был настоя­щий, без всяких оговорок негативного плана советолог высшего класса, блестяще владевший русским языком, знаток советской экономики, но не узкий специалист, а эрудит. Журнал же был необычен тем, что в основном состоял из переводов советских статей, показавшихся Т. Ша-баду наиболее интересными; Гумилева он оценил сразу.

В университете издание работ Л.Н. «курировал» (в са­мом хорошем смысле слова) проректор по науке В. Н. Кра-сильников — физик по специальности, широко образован­ный гуманитарий в душе. Сейчас трудно себе представить, на какие ухищрения приходилось идти даже проректору по науке, вроде бы хозяину университетских изданий, чтобы «пробить» книгу «Этногенез и биосфера Земли». Л.Н. об этом не знал, не знали тогда и мы, «помоганцы» и бо­лельщики. А рассказал эту историю только в 1996 г. на очередных «Гумилевских чтениях» сам профессор В. Н. Кра­сил ьников.